Текст книги "Большой кулинарный словарь"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 91 страниц) [доступный отрывок для чтения: 33 страниц]
«Отцы-законодатели, – воскликнул он, входя в помещение, – скажите мне: можно ли было бы жить, если бы не существовала молодая свежепросоленная свинина?»
Удивленные сенаторы сначала подумали, потом единогласно заявили, что без такой свинины жизнь действительно оказалась бы лишенной своих главных достоинств.
В другой раз Клавдий был в суде – известно, что он любил вершить суд, и правый, и неправый.
Слушалось весьма важное дело. Положив локти на стол, а подбородок на руки, император казался погруженным в глубокую задумчивость.
Вдруг он сделал знак, что желает говорить. Адвокат умолк. Участники процесса стали слушать.
«О, друзья мои, – произнес император, – отличная вещь пирожки! Нам ведь их подадут на обед?»
Бог послал этому достойному императору смерть, достойную его жизни, – смерть от обжорства: он скончался от несварения желудка, объевшись грибами. Правда, чтобы вызвать у него рвоту, ему щекотали нёбо отравленным птичьим перышком.
Как известно, в Риме было три Апиция:
Один из них жил в эпоху республики, во времена Суллы;
Второй – при Августе и Тиберии;
Третий – при Траяне.
Сенека, Плиний, Ювенал и Марциал пишут о втором, то есть о Маркусе-Габиусе. Именно ему Тиберий посылал из Капреи камбал-тюрбо, для покупки которых он был недостаточно богат.
Он стал почти богом после того, как придумал способ сохранения устриц свежими.
Его богатство составляло 200 миллионов сестерциев (50 миллионов франков); более сорока из них он потратил только на еду.
В один прекрасный день ему пришла безумная идея все подсчитать.
Он позвал управляющего. Оказалось, что он владеет всего десятью миллионами сестерциев (2,5 миллиона на наши деньги). С этими двумя с половиной миллионами он счел себя настолько разоренным, что не захотел прожить и лишнего дня. Он погрузился в ванну и перерезал себе вены.
По крайней мере, о нем осталась память.
Речь идет о кулинарном трактате под заглавием «De те culinaria»: однако авторство этой книги оспаривается. Ученые считают, что книгу написал некий Целиус, который из восхищения перед Апициусом велел называть себя его именем.
Как-то в Неаполе я жил в небольшом дворце Чиатамоне. Я находился в точности на том месте, где стоял дворец Лукулла, которому принадлежал весь пляж, занимаемый в наши дни Яичным замком.
Во время отлива я еще мог видеть на скалах следы каналов, по которым вода поступала в садки Лукулла.
Именно здесь он отдыхал после своих знаменитых кампаний против Митридата и Тиграна, в результате которых он сделался самым богатым из римлян.
Лукулл владел на побережье Неаполитанского залива двумя дворцами: об одном я только что упомянул, второй находился выше Мерджеллины; был еще и третий дворец – на острове Низида, где в наши дни расположены Лазере и дворец королевы Анны.
Чтобы попасть из одного дворца в другой, ему надо было проехать половину лье в объезд горы. Он счел, что проще прорубить эту гору.
В результате он мог попасть за несколько минут по холодку из своей виллы Мерджеллина на виллу Низида.
Однажды Цицерон и Помпей решили приехать к Лукуллу на обед на его виллу в Яичном замке. При этом они хотели, чтобы ради них он не устраивал ничего из ряда вон выходящего.
Они прибыли на виллу без предупреждения, объявили хозяину свое желание и не позволили ему отдавать какие бы то ни было приказания, кроме приказа поставить на стол два дополнительных прибора.
Лукулл призвал своего мажордома и произнес лишь такие слова: «Два дополнительных прибора в салон Аполлона».
Но мажордом знал, что в салоне Аполлона затраты на каждого гостя составляли 25 тысяч сестерциев, или 6 тысяч франков.
Так что вновь прибывшим достался лишь обед, называемый Лукуллом «малым обедом», стоимостью 6 тысяч франков на человека.
В другой раз по совершенно невероятной случайности Лукулл никого не пригласил к столу.
Повар пришел к нему за приказаниями.
«Я один», – заявил Лукулл.
Повар решил, что достаточно будет обеда за 10 или 12 тысяч сестерциев (или 2500 франков), и действовал соответственно.
После обеда Лукулл снова призвал к себе повара и сурово отругал его.
Повар просил прощения со словами:
«Но, господин мой, вы же были один».
«Именно в те дни, когда я один, следует уделять особое внимание моему столу! – воскликнул Лукулл. – Ведь как раз в эти дни Лукулл обедает у Лукулла».
Эта любовь к роскоши непрерывно возрастала до конца IV в. Именно тогда из глубин неизвестных окраин послышался грозный гул: на севере, на востоке и на юге с шумом поднимались бесчисленные орды варваров, прокатившиеся по всему миру.
Одни из них шли пешком, другие передвигались на лошадях, третьи на верблюдах или на колесницах, запряженных оленями. Они плыли по рекам на своих щитах, морские волны приносили их суда. Огнем и мечом они гнали впереди себя целые народы, подобно тому, как пастух гонит стадо своим пастушеским посохом. Они сталкивали народы между собой, как будто услышали перед этим глас божий: «Я смешаю народы Земли подобно тому, как ураган смешивает пыль».
Эти незнакомые и ненасытные гости появились на торжественных трапезах, во время которых римляне пожирали весь мир.
Сначала это был Аларих, который во главе готов продвигался в центре Италии, влекомый дыханием бога Яхве, подобно судну в страшную бурю.
«Он идет!»
Его вела не воля, его словно толкала неведомая рука.
«Он идет!»
Напрасно монах бросается на его пути и старается его остановить:
«То, о чем ты просишь, не в моей власти, – отвечает ему варвар. – Что-то торопит меня низвергнуть Рим».
Он трижды окружает Великий город волнами своих солдат и трижды, подобно отливу, эти волны откатываются.
К нему приходят послы, прося его снять осаду. Послы говорят, что ему придется воевать с армией, втрое превосходящей его собственную.
«Тем лучше, – отвечает послам тот, кто косит людей, как траву. – Чем гуще трава, тем ее легче косить».
Наконец он дает себя уговорить, и обещает уйти, если ему отдадут все золото, все драгоценные камни и всех рабов-варваров, которые находятся в городе.
«А что же останется обитателям города?»
«Жизнь», – отвечает Аларих.
Ему принесли 5 тысяч ливров золота, 30 тысяч ливров серебра, 4 тысячи шелковых туник, 3 тысячи окрашенных в пурпур кож и 3 тысячи ливров перца.
Чтобы откупиться, римляне переплавили даже золотую статую, изображавшую Отвагу.
Затем был предводитель вандалов Генсерих, который пересек Африку и двигался на Карфаген, где еще сохранились обломки Римской империи.
На Карфаген, проститутка! В Карфагене мужчины носят на голове венки из цветов, одеваются, как женщины, и, закрыв лицо, подобно странным куртизанкам, останавливают прохожих, предлагая им свою отвратительную благосклонность.
Генсерих приходит к Карфагену. В то время как солдаты карабкаются по стенам города, его жители собираются в цирке. Снаружи раздается бряцание оружия; внутри цирка слышится шум. В цирке поют певцы; снаружи кричат умирающие. У подножия городских стен раздаются проклятия тех, кто скользит по земле, пропитанной кровью, и погибает. На ступенях амфитеатра песни актеров сопровождаются звуками флейт. Наконец, город взят.
Генсерих сам приказывает стражникам отворить ворота цирка.
«Кому?» – спрашивают стражники.
«Царю земли и моря», – отвечает победитель.
Но вскоре он начинает испытывать потребность уйти прочь со своим огнем и мечом. Этому варвару неведомо, какие народы населяют поверхность земного шара, он хочет уничтожить их все. Он отправляется в порт, сажает свою армию на суда и сам последним ступает на палубу.
«Куда лежит наш путь, повелитель?» – спрашивает кормчий.
– Куда толкнет нас Бог!
– С каким народом мы теперь будем воевать?
– С тем, который Бог пожелает наказать.
Наконец, появляется Аттила. Его миссия приводит его в страну галлов. Каждый раз, когда он останавливается, его лагерь занимает площадь в три мили. У двери каждого из своих генералов он приказывает держать пленного короля, а один из его генералов должен быть в его собственной палатке. Презирая золотую и серебряную посуду греков, Аттила ест окровавленное мясо с деревянных тарелок.
Он продвигается вперед, и его армия «накатывается» на придунайские пастбища. Лань указывает ему путь через один из лесов и убегает. Подобно потоку, он проносится над Восточной империей, с презрением проходит через Рим, уже разрушенный Аларихом, и, наконец, вступает на землю, которая в наши дни является Францией. Лишь два ее города – Труа и Париж – остаются непокоренными.
Ежедневно кровь обагряет землю, каждую ночь земля горит, и в небе видно зарево пожаров. Детей вешают на деревьях за ноги на растерзание хищным птицам. Юных девушек бросают в дорожные колеи, и по ним едут нагруженные колесницы. Стариков привязывают к шеям лошадей, лошадей колют острыми палками, и они уносят стариков на себе. Путь предводителя гуннов по земле отмечен сожжением пятисот городов. Там, где он прошел, расстилается пустыня, как будто выплачивая ему дань. Даже трава не растет больше там, где ступал конь Аттилы.
Все необычно у этих носителей небесного возмездия: и их рождение, и жизнь, и смерть.
Аларих, готовый плыть в Сицилию, умирает в Косензе. Тогда его солдаты с помощью пленников меняют русло реки Бузенто, заставляют пленных выкопать в высушенном русле огромную могилу для своего предводителя, бросают на дно, поверх тела Алариха и вокруг него золото, драгоценные камни и ткани. Когда ров заполнен, они вновь пускают воды реки в ее обычное русло, и река заливает могилу. А на берегах реки солдаты Алариха убивают всех до последнего рабов, которые участвовали в погребении, чтобы тайна могилы Алариха ушла вместе с ними.
Полторы тысячи лет спустя после этого события я проезжал по Калабрии во время землетрясения, потрясшего ее до самого основания. Река Бузенто совершенно исчезла в огромной расщелине, русло реки снова было сухим. Я остановился в гостинице, которая называлась «Привал Алариха». Из моего окна я мог видеть множество людей, которые рыли оголившуюся землю, чтобы отыскать могилу Алариха, хранившую его труп, погребенный под несметными богатствами, достаточными для обогащения целого народа.
Что до Аттилы, то он умер на руках у своей новой супруги по имени Ильдико. Концами своих копий гунны прокалывали себе кожу под глазами, чтобы оплакивать своего предводителя не женскими слезами, а мужской кровью. Целый день лучшие из всадников кружили вокруг тела Аттилы, распевая военные песни. Потом, с приходом ночи тело положили в золотой гроб, поставили его в гроб из серебра, а серебряный гроб – в гроб из железа и тайно опустили в могилу, дно которой было устлано знаменами, покрыто оружием и драгоценными камнями. Наконец, чтобы человеческая алчность никогда не осквернила эти богатства, участников погребения столкнули в могилу и засыпали землей вместе с покойным.
Так прошли эти люди среди римских оргий, которые они потопили в крови. О своей миссии они узнали от собственного дикого инстинкта и предвосхитили людской суд, став вселенским молотом или бичом божьим.[3] 3
См. Шатобриан, «Исторические эссе», настоящий отрывок является лишь слабым их подражанием – Прим. автора.
[Закрыть]
Потом ветер унес пыль, поднятую ногами стольких солдат. Дым множества сожженных городов рассеялся в небесах. Пар, поднимавшийся над многочисленными полями сражений, упал на землю в виде благодатной росы, а глаз, наконец, сумел что-то различить в возникшем хаосе и обнаружил обновленные молодые народы, которые столпились вокруг нескольких старцев, державших в одной руке Евангелие, а в другой руке – крест.
Этими стариками были патриархи Церкви.
Так в начале V в., во времена святого Иоанна Златоуста, умерла цивилизация, подарившая столько прекрасных дней Римской империи.
Аромат пиров Трималциона, Лукулла, Домициана, Гелиогабала, пробудивший аппетит варваров, – все погибло.
Вторжение диких народов, длившееся около трех веков, погрузило античную цивилизацию в глубокую ночь.
«Когда в мире не стало больше кулинарии, литературы, быстрого и возвышенного ума, в нем не осталось больше и социальной идеи», – говорит Карем.
К счастью, отдельные части общего великого кулинарного рецепта распространились по миру. Обрывки его ветер забросил в монастыри. Именно там пробудился огонек разума. Монахи раздули этот огонек и зажгли новые маяки.
Эти маяки ярко озарили своим светом новое общество и оплодотворили его.
Генуя, Венеция, Флоренция, Милан, наконец, Париж, унаследовавшие благородные страсти искусства, стали богатыми процветающими городами и восстановили кулинарное искусство и вкус к хорошей еде.
Чревоугодие возродилось там же, где угасло.
В Риме, обладавшем среди других городов многими привилегиями, существовало две цивилизации: военная и христианская, – причем обе они были блестящими.
После роскоши генералов и императоров появилась роскошь кардиналов и пап.
С помощью торговли Италия вновь приобретала те богатства, которые раньше завоевывала своим оружием. Раньше она имела чревоугодников-язычников: Лукуллов, Гортензиев, Апициев, Антониев и Поллионов; теперь появились чревоугодники-христиане, появились Леонардо да Винчи, Тинторетто, Тициан, Паоло Веронезе, Рафаэль, Бакко Бандинелли, Гвидо Рени. Так что вскоре Италия оказалась недостаточно большой, чтобы сдерживать эту новую цивилизацию внутри себя, и цивилизация вышла за ее пределы, во Францию.
К счастью, среди этого великого переселения народов, среди наплыва варваров сохранились монастыри, ставшие спасительными островками для наук, искусств и кулинарных традиций. Только кухня, какой бы языческой она ни была, сделалась христианской, появилась кухня постная и скоромная.
Роскошные трапезы, которые мы видим на полотнах Паоло Веронезе, в частности на картине «Брак в Кане Галилейской», пришли во Францию вместе с Екатериной Медичи. Роскошь застолий продолжала возрастать во времена правления Франциска II, Карла IX и Генриха III.
Белье, особенно тонкое, появилось во Франции гораздо позже. Чистота – это результат цивилизации, а не ее предзнаменование. Приходится признать, что в XII и XIV вв. наши прекрасные дамы, у ног которых преклоняли колена Галаоры, Амадисы и Ланселоты Озерные, в большинстве случаев не только не носили рубашек, но попросту не знали их. Скатерти, уже употреблявшиеся во времена императора Августа, исчезли из обихода и вновь сделали белоснежными поверхности столов лишь к XIII в., причем только во дворцах королей, принцев и князей.
Тогда во Франции появился любопытный обычай разрезать скатерть перед тем, кому собирались бросить вызов либо упрекнуть в низости или трусости.
Однажды в день Крещения за столом у Карла VI было много знатных гостей, и среди них находился Гийом де Эно, граф д’Остреван. Вдруг герольд подошел к графу и разрезал перед ним скатерть, заявив, что не носящий при себе оружия принц недостоин есть за королевским столом.
Гийом ответил, что подобно другим сеньорам, он носит щит, копье и шпагу.
«Нет, сир, – ответил герольд, – это невозможно; ведь ваш дядюшка был убит фризонами, однако до сих пор его смерть остается безнаказанной. Если бы вы имели оружие, ваш дядюшка был бы давно отомщен».
Салфетки появились лишь 40 лет спустя при следующем монархе.
Наши первые предки кельты вытирали руки об охапки сена, служившие им сиденьями. Спартанцы клали рядом с каждым из гостей кусок хлебного мякиша, предназначенный для этой же цели. До появления первых полотняных салфеток, которые были изготовлены в Реймсе, руки вытирали кусками шерстяной ткани, которые не были ни новыми, ни свежевыстиранными.
В 1792 г., во время путешествия лорда Макартни, китайцы еще пользовались только двумя палочками, чтобы отправлять пищу себе в рот. До XVI в. ложка и вилка были практически изгнаны из Франции, они вошли в обиход только в прошлом веке.
Святой Петр Дамиан с ужасом рассказывает о том, как сестра римлянина Аржиля, супруга одного из сыновей венецианского дожа Пьера Орселеоло, вместо того чтобы есть руками, пользовалась золочеными вилками и ложками, чтобы подносить еду ко рту. По мнению рассказчика, это было проявлением неслыханной роскоши, вызвавшей кару небесную на голову этой женщины и ее супруга. В самом деле, оба они умерли от чумы.
Ножи намного опередили вилки, поскольку необходимо было разрезать на куски мясо, которое невозможно разорвать руками.
Что касается стаканов, то они были известны римлянам, что доказывает история Поллиона, которую мы недавно рассказывали. В наши дни любопытные и туристы, посещающие Помпеи, могут удостовериться, что в древних Помпеях стекло использовалось довольно широко. Но после нашествия варваров оно перестало использоваться.
К X–XI вв. до н. э. несколько торговцев селитрой, пересекавших Финикию, решили приготовить себе обед на берегу реки Беллюс. Поскольку камни не попадались им под руку, они заменили их кусками селитры. Селитра загорелась, сплавилась с песком и образовала мелкие ручейки прозрачной жидкости, которая вскоре затвердела, открыв тем самым путь к изготовлению стекла.
Некоторые авторы утверждают, что стекло появилось во времена правления царя Саула и что Соломон пил из стеклянных стаканов.
Во времена Федры и Аристотеля, примерно за четыре века до н. э., вино хранили в терракотовых амфорах, содержащих примерно 28 литров, либо в бурдюках из козьих шкур, где оно настолько высыхало, что приходилось скребком счищать эту загустевшую жидкость со стенок и вновь растворять в воде, чтобы ее можно было пить.
В Испании вино до сих пор хранят таким способом. Именно это придает ему тот отвратительный вкус и запах, который испанцы выдают за столь же восхитительный аромат, как тот, который присущ нашим бургундским и бордоским винам. Впрочем, во Франции тоже речь о бутылках не шла до XIV в.
Специи, которые в наши дни служат главными компонентами всех соусов, начали несколько шире распространяться во Франции с тех пор, как Христофор Колумб открыл Америку, а Васко да Гама нашел путь вокруг мыса Доброй Надежды.
Но в 1263 г. специи еще крайне высоко ценились, считаясь почти драгоценными. Поэтому аббат монастыря Святого Жиля в Лангедоке, желая добиться некоей милости от короля Людовика Молодого, ничего лучшего не придумал, чтобы покорить своего монарха, чем послать ему пакетики со специями вместе с листом бумаги, на котором излагал свою просьбу.
Специями называли подарки, которые дарили судьям. Это выражение сохранилось во французском языке.[4] 4
«Судейскими специями» называют обязательный сбор, взимаемый с участников процесса, на отдельных его этапах. – Прим. пер.
[Закрыть]
В стране, которая подобно Франции, почти со всех сторон окружена морями, самой первой приправой к мясу и овощам уже с древности стала соль.
В противоположность соли, перец стал известен не более 115 или 120 лет назад: г-н Пуавр, родом из Лиона, привез перец с Иль де Франса в Кохинхину. До этого перец продавался на вес золота. Торговцы, которые были счастливы, имея несколько унций перца, писали на фасаде своей лавки: «Торговец специями»; «Торговец перцем».
Похоже, что у древних римлян перец не был столь редким, поскольку племя, которое Аларих направил на Рим, владело тремя тысячами ливров перца.
Под воздействием специй, при более длительном возбуждении, начали возрастать интеллектуальные способности людей. Может быть, появлению Ариосто, Торквато Тассо и Боккачио мы обязаны специям? Может, мы обязаны им и шедеврами Тициана? Я склонен верить этому: как я уже говорил, Леонардо да Винчи и Тинторетто, Паоло Веронезе и Баччио Бандинелли, Рафаэль и Гвидо Рени были гурманами и чревоугодниками.
Во Франции элегантная изысканность флорентийских и римских столов особенно расцвела в эпоху короля Генриха IV. При Франциске I появились скатерти в складочку и сборочку, подобные пышным воротникам.
При третьей династии французских королей роскошь столового серебра превысила все возможные границы, и потребовался специальный указ короля Филиппа Красивого, чтобы приостановить этот процесс. Последующие короли издавали новые указы, пытаясь ограничить роскошь, но безуспешно.
В начале XVI в., при Людовике XII и Франциске I, обедали в 10 часов утра, а ужинали в 4 часа дня. Остаток суток был занят торжественными вечерами и прогулками. В XVII в. обедали в полдень, а ужинали в 7 часов вечера. Если мы захотели бы узнать что-то интересное и познакомиться со множеством забытых или утраченных блюд, то можно обратиться к «Мемуарам» медика Эруарда, которому было поручено описывать завтраки и обеды короля Людовика XIII.
В XVII в., то есть в эпоху, когда обедали в полдень, в знатных домах к обеду созывали, трубя в рог: отсюда забытое выражение «протрубить обед».
Пажи, а иногда сама хозяйка дома и ее дочери подносили гостям большие серебряные чаши для омовения рук. После этого все садились за стол, а уходя, гости снова шли вымыть руки в соседнюю залу. Если хозяин считал кого-то из приглашенных особенно почетным гостем, он передавал ему свой наполненный кубок. В Испании и в наше время хозяйка, которая пожелает оказать вам честь, пригубит вино в своем бокале, а потом передаст его вам, чтобы вино было выпито за ее здоровье.
Наши отцы утверждали, что для поддержания хорошей формы следует напиваться хотя бы раз в месяц.
Торговля, развивавшаяся повсюду на побережьях от Бенгальского залива до Дюнкерка, полностью изменила маршруты следования специй, которые привозились к нам из Индии, тогда как специи, поступавшие из Америки, пересекали Атлантический океан. В ту пору итальянская торговля зачахла и постепенно исчезла. Научные и особенно кулинарные открытия стали приходить к нам не от венецианцев, генуэзцев и флорентийцев, как это было раньше, а от португальцев, немцев и испанцев. Из Байонны, Майенса и Франкфурта к нам пришли тамошние сорта ветчины; в Страсбурге коптили сосиски и сало – мы научились и этому. Амстердам прислал нам свою мелкую селедку, а Гамбург – говядину. Феодальная аристократия ослабела и пошла ко дну именно в этот период всеобщего роста материального благополучия. И тогда жадные взоры обратились на имущество и на радости, заполнявшие существование знатных сеньоров. Но, смирившись перед властью королей, аристократия сумела сохранить свое общественное положение и продолжала – как при дворе, так и в обществе в целом – затмевать все роскошью своего образа жизни, своими нарядами и умением показать себя. Расходы аристократов возросли, сундуки заполнились деньгами буржуазии; к феодальной аристократии прибавилась аристократия денег и случая, которая стала соперничать с аристократией по рождению и старинным привилегиям.
В таком контексте во Францию пришел кофе.
Некий мусульманский священник заметил, что йеменские козы, поедавшие плоды одного из растений, произраставших в этой долине, были веселее и живее других коз. Мулла обжарил эти плоды, размолол их и заварил, открыв таким образом кофе, в том виде, в каком мы его пьем.
Несмотря на пророчество г-жи де Севинье, в годы правления Людовика XIV кофе продолжал оставаться жемчужиной любого десерта.
Кабаре, которые были примитивными кафе и существовали уже с давних времен, начали смягчать наши нравы. Трапезы в общем зале, иногда и за одним столом приучили французов жить по-братски и по-дружески.
В эпоху Людовика XIV кухня была роскошной, достаточно красивой, ей уделяли много внимания. Подозревать, до какой степени утонченности она могла дойти, начали, судя по застольям в доме семьи Конде.
Ватель совершил самоубийство скорее как раб этикета, чем как человек, склонный к самопожертвованию: лишь непредусмотрительный человек способен не подать на стол рыбу в такое время года, когда ее можно сохранять три-четыре дня, благодаря прохладному воздуху и наличию льда, на котором рыбу раскладывают. Для человека, который не умеет предвидеть свои будущие неприятности, они становятся злым роком, способным раздавить человека.
Великолепной кухней XVIII в. мы обязаны эпохе регентства Филиппа Орлеанского, его ужинам для узкого круга, поварам, которых он обучил, которым он платил и с которыми обращался по-королевски – щедро и вежливо. Эту кухню, одновременно затейливую и простую, мы используем и сегодня, дополнив и усовершенствовав ее. Она получила огромное, быстрое и неожиданное развитие. Кухня эта, далекая от того, чтобы затемнять разум и полная остроумия и блеска, пробуждала дух, подстегивая его. Французская беседа, которая служит моделью для других европейских бесед, наполнялась совершенством в застольях, от полуночи до часа ночи, между фруктами и сыром.
Возникшие к тому времени великие социальные вопросы расширили круг проблем, затрагивавшихся уже в предыдущие века. Они снова появились в застольных беседах и стали обсуждаться с еще большей ясностью, блеском и глубиной такими людьми, как Монтескье, Вольтер, Дидро, Гельвеций, д’Аламбер, в то время как своей утонченностью кухня была обязана семьям Конде, Субизов, Ришелье, Талейрана, а у хорошего ресторатора стало можно пообедать – о великий прогресс! – за двенадцать франков так же хорошо, как у г-на Талейрана и лучше, чем у Камбасереса.
Хотелось бы сказать несколько слов о тех полезных заведениях, хозяева которых иногда соперничают с Бовилье, Каремом и им подобными.
В Париже они известны не более девяноста – ста лет, так что не должны призывать свою древность в поддержку своего благородства.
Владельцы ресторанов – прямые потомки хозяев кабачков и трактирщиков. Во все времена существовали лавочки, в которых подавали напитки, и другие, в которых подавали еду. Те заведения, где можно было выпить, назывались кабачками, а те, где вы могли поесть, называли трактирами или тавернами.
Профессия продавца вина – одна из старейших в нашей столице. Буало предоставил им статус с 1264 г., но они объединились в гильдию лишь 300 лет спустя. Тогда их разделили на четыре категории: хозяева гостиниц, кабатчики, трактирщики и продавцы вина в розлив. Торговцы вином в розлив могли продавать вино в розницу, но не имели права держать таверну. В их лавках нельзя было выпить купленные напитки, их следовало уносить с собой. В наружной решетке такой лавки делали окошко, через которое покупатель протягивал пустую посуду и получал ее наполненной. От этого обычая лишь кое-где еще сохранились решетки при входе к торговцам вином.
Владельцы кабачков имели право подавать у себя в заведении и напитки, и еду, но им строго-настрого запрещалось наливать вино в бутылки. В XI в. феодалы, монахи и короли не думали наносить ущерб вину со своих виноградников, продавая его в розлив или в розницу. Для быстрого оборота они использовали свою неограниченную власть, приказывая закрывать все трактиры в городе до тех пор, пока их собственные вина не будут проданы.
Однажды Ботрю попросили дать определение трактиру. Он ответил:
«Это место, где безумство продается бутылками».
В руинах Помпеи и в самых прекрасных дворцах Флоренции можно увидеть почти одно и то же: в Помпеях – маленькое окошко, через которое когда-то продавали вино, принадлежащее хозяину дворца, а во Флоренции – окошко, через которое такое вино продают и сегодня. Забота о продаже поручена привратнику.
В 1599 г. Генрих IV установил статус владельцев кабачков, присвоив им звания мастера-повара, повара и подмастерья.
Примерно в середине прошлого века некто Буланже открыл в Париже на улице Пулье первый ресторан. На его дверях можно было прочесть такой девиз: «Venite omnes, qui stomacho laboratis, et ego restaurabo vos» («Придите все, кто работает желудком, и я восстановлю ваши силы»).
Появление ресторанов в Париже было большим шагом по пути прогресса. До их появления приезжим приходилось пользоваться кухней постоялых дворов, которая, как правило, была очень плохой. Конечно, существовали некоторые гостиницы, где можно было и питаться, но за редкими исключениями в таких гостиницах подавали только самое необходимое. На крайний случай имелись трактирщики, но они продавали необработанные продукты целиком, так что человеку, пожелавшему вкусно поесть вместе с приятелем, приходилось покупать целиком баранью ногу, индейку или говяжий филей.
Наконец-то нашелся гениальный человек, который считая своевременным и нужным создание заведения нового типа, понял, что если кто-то придет, чтобы съесть на обед крылышко цыпленка, то наверняка тут же найдется еще кто-нибудь, кто захочет съесть и ножку. Разнообразие блюд, постоянство цен, высокое качество обслуживания создадут моду на те заведения, которые начнут работать, следуя этим трем условиям.
Революция, разрушившая столь многое, создала новых рестораторов: метрдотели и повара знатных господ в результате отъезда своих хозяев в эмиграцию стали безработными, сделались филантропами и, не зная, какому богу поклоняться, вообразили, что надо приобщить всех к своей кулинарной науке.
В 1814 г., при первой Реставрации Бурбонов, владелец ресторана сделал великий шаг. Бовилье появился в салонах, одетый на французский манер и со шпагой на боку.
Среди первых рестораторов, принявших кулинарный скипетр, следует упомянуть некоего человека по фамилии Меот. Он продавал бульоны, соленую птицу и свежие яйца и подавал все это на маленьких мраморных столиках, как в современных кафе. В молодости мне еще довелось слышать рассказы об обильных обедах у Меота, о его гостеприимной и приветливой жене, восседавшей за кассой. Меот раньше служил шеф-поваром у принца Конде, то есть был преемником Вателя.
Город, который следует после Парижа по числу ресторанов, – это Сан-Франциско. Там есть рестораторы со всего мира и имеются даже китайские рестораны.
Один из моих друзей, обедавший в китайском ресторане, привез оттуда меню и любезно предоставил его нам. Вот это меню:
Суп из собачатины 50 сантимов
Котлеты кошачьи 1 франк
Жаркое из собачатины 75 сантимов
Паштет из собачатины 20 сантимов
Крысы, жаренные на угольях 20 сантимов
Меню подписано, на нем есть штамп ресторана, чтобы никто не сказал, что это просто шутка.
В наши дни разница между трактирщиком и владельцем ресторана невелика. В конце прошлого века и в начале нынешнего долгое время считалось модным есть устриц и мясо в винном соусе в трактирах. Это было правильно, поскольку нередко можно лучше пообедать у Мэра, у Филиппа или у Маньи, чем в лучших парижских ресторанах.
Вот имена рестораторов, которым более всего сохранили признательность гурманы прошлого века и начала нынешнего:
Бовилье, Меот, Робер, Роз, Борель, Легак, братья Вери, Невё и Бален.
В наши дни это:
Вердье из ресторана Мезон-д’Ор, Биньон, Бребан, Риш, Английское кафе, Петерс, Вефур, Братья Провансальцы.
Если я кого-то пропустил, пусть они меня простят: это только по забывчивости.
АЛЕКСАНДР ДЮМА
