Текст книги "Наследник"

Автор книги: Александр Прозоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Лучше кошмар рядом с тобой, чем Золотой мир без тебя!

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – покачал головой вербовщик. – А я знаю. Я не могу так с тобой поступить. Это будет подло.

– Нет, не делай этого! – испугалась Зимава.

– Милая, от нас не зависит ничего. – Он повернулся, сел на ступени. – Нашу судьбу определила воля Империи.

– Нет! – Девушка так и не разжала рук и теперь оказалась спиной у него на коленях.

– Я сказал об этом в наш самый первый день, – пригладил ее волосы Ротгкхон. – Я пришел ненадолго. Твой мир не способен стать моим, а мой будет кошмаром для тебя. Все предопределено с того самого мига, когда мы встретились. Мы могли принести друг другу пользу – мы это сделали. Теперь мы должны разойтись.

– Уже?

– Все решится завтра, – задумчиво ответил он. – Я ведь, как ты понимаешь, князю и дружинникам многое недоговариваю. Если смогу сговориться с волхвом, то дней через десять все кончится. Ты будешь свободна от уговора и сможешь начать новую жизнь. А я… Я буду по тебе скучать. Честное слово. В первый день такого и подумать не мог.

– А если не сговоришься? – с надеждой спросила Зимава.

– Если волхв меня раскусит… – поморщился вербовщик. – Тогда возможные варианты начинаются с Перунова суда…

– Это все Лада… Лада! – Девушка мотнула головой, разжала руки и вскочила. – Я проклята! За что же так? Лучше бы она меня убила…

Хлопнула дверь в дом, вербовщик остался на ступенях один. Вытащил нож, примерился, метнул в ворота. Попал в столб.

– Проклятье! – Он поднялся и пошел за ножом. Выдернул, спрятал, поправил засов. – Что же ты язвой-то не осталась, Зимава? Как бы сейчас все было просто и хорошо. Нет, лучше все-таки было с обычной легендой внедряться. Наемник-бродяга, и все.

Эта ночь стала первой в их совместной жизни, когда они спали врозь. Ротгкхон, засидевшись на кухне допоздна, вытянулся на лавке и дремал на ней до утра. Зимава, долго и молча возясь с пирогами, наверх тоже не пошла. И тоже спала на лавке. Но на другой.

Когда вербовщик проснулся, она была уже на ногах. Увидев, как муж поднимается, принесла и поставила перед ним ковшик с рыжим хлебным квасом и блюдо с горкой пряженцев:

– Все-таки мне это удалось, – улыбнулась она, сев напротив.

– Что? – не понял Ротгкхон.

– Испечь пироги, когда ты дома. Ты ведь просил, помнишь? И каждый раз норовил за дверь, как квашня поспевала. Сегодня повезло. Пробуй. Эти – с соленой рыбой, мои любимые. Эти – с капустой, а эти – с луком. И если сегодня с тобой что-нибудь случится, леший, я в твой поминальный костер все равно брошусь, так и знай!

От такого потчевания Ротгкхон чуть не подавился квасом, закашлялся, покачал головой:

– Не, не бойся. На самом деле я очень живучий.

– Вот и постарайся, – сухо сказала она.

– Если получится, то это будет подвиг, – ответил вербовщик. – Вот такой, маленький, – он отмерил от столешницы три вершка, – но все равно подвиг.

– Чем докажешь?

– На слово не поверишь?

– Поверю. – Она все-таки улыбнулась, и голос дрогнул, стал теплее.

– Я вернусь сегодня. И завтра, и послезавтра. У нас будет еще много дней.

– Приходи, – согласилась она. – Жена все-таки.

– Да… Окошко, смотрю, уже светится. Мне пора.

– Зипун надень. Холодно уже. Скоро, видать, морозы вдарят. Вот детворе баловство будет – с вала на реку кататься. Уже мечтают.

– Да, повеселятся, – согласился Ротгкхон, понимая, что этого ему никогда не увидеть. Улететь отсюда он должен намного раньше.

Новенький нарядный зипун, синий, с красными шнурами, он послушно надел, опоясался только ножами – идти в святилище с мечом ему показалось не очень правильным. Намотал портянки, натянул сапоги, покрутился:

– Такое ощущение, что чего-то забыл… Пояс, подсумок… Из-за меча, что ли? Ладно, пошел.

– Я провожу. А то калитка опять незапертой останется.

Зимава, накинув только теплый пуховый платок, вышла с ним, выпустила на улицу. Ротгкхон, настраиваясь на сложную беседу, пошел на север, через слободу. Толкаться в центре ему не хотелось.

– Лесосла-ав!

Вербовщик обернулся, покачал головой:

– Зипун надевать заставила, а сама чуть не голой выскочила. – Он пробежался навстречу, обнял: – Ты чего?

– Вот, корзинку с пирожками возьми. Неудобно к волхвам с пустыми руками. Подарить что-то надобно, – сунула ему подношение Зимава. – Я туда разных отобрала.

«На улице надобно поцеловать, – привычно всплыло голове вербовщика. – Чтобы люди видели, какая у нас дружная, хорошая семья».

Ротгкхон наклонился к холодным и обветренным губам девушки, но тут внутри его что-то вдруг сломалось, и он не просто коснулся их, а стал целовать много и жадно, схватил ее на руки, прижал к себе, шепча на ухо песню звезд на певучем языке илуни. Какая-то иная, посторонняя сила вывела его к дому, ибо сам он не заметил, как попал на двор и поднялся в избу. Да и не мог всего этого совершить человек в ясном рассудке, имперский офицер, планирующий сложнейшие спецоперации.

– К друидам империю! – Это были его слова, вырвавшиеся в тот краткий миг, когда он перестал целовать глаза Зимавы и стал целовать ее плечи. Она брыкалась, отпихивая то ли его, то ли путающуюся везде одежду, пояс с ножами загрохотал по ступеням, юбка затрещала сбоку, роняя переломанные костяные крючки.

– Нет, нет! Сломаешь! Сломал… – Она смеялась, откинув голову, выгибаясь перед ним обнаженной белой вселенной, желанным чудом, которое хотелось поглотить, ласкать и воспевать одновременно, и он скользил по этому чуду губами и руками, прижимая и отталкивая, чтобы видеть и не терять. – Любый, любый мой!

Сумасшедший прижал ее к себе, уже ничего не понимая, но продолжая стремиться к ней, нырнул в горячие сладострастные волны, глубже и глубже, забывая дышать и думать. Он кружился в океанских водоворотах, кружил сам, взмывая ввысь и падая обратно, разгораясь огнем, пожаром, безумным вулканом, взрыв которого был способен разнести всю планету – и удержать который ему оказалось не по силам.

– Н-нет! – Но взрыв случился, превратив страх в невыносимое для человека наслаждение, и… – Ой… – Он понял, что снова ощущает ее поцелуи, и что она ластится и мурлыкает, гладя его по груди и животу. – Мое чудо, сокровище, мое… – Ротгкхон простонал, перейдя с имперского официального на местный русский: – Ты – величайшее чудо вселенной, Зимава. Самое большое ее сокровище…

– Родный мой, любый. Наконец-то ты со мной…

Да, она тоже не мурлыкала. Она разговаривала. Похоже – это как раз с ним случился небольшой эмоциональный шок… Местами переходящий в серьезный нервный срыв. И все-таки… Как же это было хорошо…

– Ради этого стоило жить. Ради этого стоило тебя встретить.

– Ради этого стоило ждать, – ответила ему девушка, прижавшись к его груди щекой.

Ротгкхон, постепенно приходя в себя, приподнял голову, осмотрел постель, больше напоминающую место жестокого побоища, себя, Зимаву, уронил голову назад:

– Великие друиды, какая дикая антисанитария! Надеюсь, об этом никогда не узнает ни один инспектор. Меня же разжалуют…

– Что ты говоришь, любый? – прошептала она. К счастью, понятия «антисанитарии», «биоконтроля» и «гигиены» в здешнем языке еще не существовало. Бессмысленный набор звуков.

Что было странным – так это то, что его самого весь этот кошмар тоже ничуть не пугал. Безумие продолжало прогрессировать. И поскольку теперь было уже все равно, он опрокинул Зимаву на спину, снова начал целовать ее губы, грудь, розовые соски, белый бархатистый живот. Касаться девушки было приятно, очень приятно. Ротгкхон понимал это даже без всей великой мудрости четвертого друида.

– Ты хочешь еще? – Зимава погладила его по голове. – Я твоя, любый мой. Я вся твоя. Твоя на всю жизнь. Нет, твоя навсегда. Хоть в Золотом мире, хоть в любых кошмарах.

– Кошмарах? – Вербовщик уже достаточно очнулся, чтобы сообразить, откуда он сюда вернулся. – Великие друиды! Радогост, наверное, заждался, и теперь зол, как росомаха. Сколько сейчас времени? Полдень уже есть? Так, я все-таки попробую успеть. Зимава, прости… Мне больно от тебя отрываться, но я обязан… Великие друиды! Я обязан выполнять свое задание…

Разбирая перепутанную одежду, он кое-как оделся, нашел пояс, застегнул и выскочил наружу мимо корзинки, из-за которой и случилась вся эта катастрофа.

Зимава собиралась гораздо медленнее и спокойнее. Разобрала и разложила одежды, застелила постель. Потом, напевая, накинула на себя рубашку, влезла по очереди в три юбки, потом надела сарафан, разгладила по телу. На плечи накинула бежевую кофту с коротким рукавом, оглянулась на постель. Уходить не хотелось. Хотелось пережить невероятный взрыв лешего еще раз. Кто бы мог подумать, что в этой угрюмой и размеренной нежити может быть столько страсти!

– Лада, Лада, великая Лада! – выдохнула Зимава. – Спасибо тебе, Лада, за это проклятие. Великая Лада, какая же я счастливая!

Грудь неожиданно обожгло прикосновение почти забытой ладанки. Девушка вытянула ее на свет, вытряхнула на ладонь цветок папоротника.

– Да, помню. Я обещала, – улыбнулась она и вставила цветок себе в волосы.

Сознание ненадолго помутилось, словно девушка слишком резко встала с корточек, в животе появилась легкая тошнота. Зимава увидела перед собой увешанную торбами, туесами и травяными пучками жердяную стену. Выше тянулась крыша из таких же тонких, в руку, жердей. И везде, куда падал взгляд, сохли корешки, вялились шкурки, покачивались связки мяты, болиголова, сон-травы, ромашки и зверобоя. У нее почему-то вдруг страшно заболела поясница, замерзли ноги, пульсирующе заныло плечо. Уже догадываясь, но еще не веря в случившееся, девушка медленно подняла руку, увидела покрытую серыми старческими пятнами скрюченную лапу и закричала от ужаса.

* * *

Избор встретил вербовщика еще далеко до священной рощи, на ведущей к ней дороге.

– Как ты вовремя! – обрадовался он. – Радогост как раз завершил обряд жертвы Триглаве в благодарность за богатый урожай и ушел к себе отдыхать. Давай я тебя округ к нему проведу, ибо в святилище ныне люда слишком много.

– Странно, – удивился вербовщик, сворачивая вслед за волхвом на траву. – В городе тихо. Нечто не знают о торжествах?

– Богине земли Триглаве, богу плодородия Яриле, да еще богу времен года Коляде селяне больше поклоняются, – пояснил Избор. – Их достаток от урожаев зависит. Ну, и Велесу, скотьему богу, конечно. Горожане же от ремесла живут, им Даждьбог, Похвист и Макошь ближе. Чтобы торговля богатой была и умение родовое в руках удержалось.

Они обогнули рощу по широкой дуге, зашли к холму с другой стороны, пробрались по узкому лазу через густые заросли красной смородины, и только теперь гость смог разглядеть жилища волхвов и жриц. Точнее, предположил, что часть землянок принадлежит женщинам: знахаркам и служительницам богинь.

Разглядеть эти дома было трудно даже вблизи. Утонувшие в склоне холма, они выпирали наружу лишь самым краем толстой двускатной крыши, собранной из пяти-шести слоев жердей, переложенных соломой. А поскольку возраст землянок исчислялся самое меньшее десятками лет – крыши успели зарасти травой и кустами и совершенно не выделялись на общем фоне. Сверху, от святилища, их наверняка вообще никто никогда не замечал.

– Сюда, – указал Избор на один из скатов, первым нырнул под закрывающую вход кошму. Ротгкхон шагнул следом, остановился у порога, давая глазам время привыкнуть к полумраку.

Первое, что бросилось в глаза – это огонь, пляшущий в очаге, который был выкопан прямо в дальней от склона стене. Дыма по землянке не ползло, а значит, там же, в склоне, была прокопана и труба. Не самая экономичная из возможных топок – но внутри было тепло. В длину землянка имела шагов десять, в ширину – чуть больше пяти. Справа от входа виднелась застеленная овчиной постель. Тоже выкопанная, а не сколоченная из дерева. Еще здесь стояли несколько высоких чурбаков, служащих стульями, выемка со стопкой мисок и двумя ковшами – явно стол. Остальную стену укрывала кошма. Однако в здешнем мире войлочное полотно предметом роскоши точно не являлось.

Старый волхв поворошил длинной палкой дрова в печи, повернулся к гостю, не вставая с чурбака:

– Доброго тебе дня, иноземец, – прокряхтел он. – Не обидишься, коли я при беседе нашей так посижу? Поясница чегой-то разболелась сегодня. Хочу у огня погреть – может, и отпустит.

– Нечто знахарки залечить не могут? – удивился Ротгкхон. – Избор сказывал, знающи они зело в Муроме, от любого недуга исцелят.

– Супротив старости, Лесослав, лекарства нет.

– Долгих тебе лет жизни, мудрый Радогост, – ответил вербовщик. – Не похож ты на глубокого старика.

– Боги берегут мое здоровье, иноземец, оттого и кажусь моложе, нежели должен. Однако же Мару не обманешь. Час свой отмерен каждому. Избор, подай мой посох. Тяжело спину держать, ни на что не опираясь.

– Ради поясницы богиня смерти не приходит, – подошел ближе вербовщик. – Мыслю я, годы твои еще не сосчитаны, мудрый Радогост.

– Мудрый оттого, что любопытный, – опершись обеими руками на посох, усмехнулся волхв. – Завсегда искал, где чего нового узнать можно. Ты же, иноземец, и вовсе кладезью тайн великих показался. Особливо после хитростей своих счетных, коими намедни меня и княжича удивлял. Вестимо, добрался ты до нас из мест неведомых, далеких, о коих мы и не слышали. Расскажи мне о них, Лесослав. Кто правит в княжестве твоем, что за боги вам ведомы, чего ищешь в краях наших?

– На землю русскую спустился я с небес высоких, служу там Сварогу великому, прародителю семени нашего, ищу же я ратников храбрых, что готовы служить повелителю моему с той же отвагой и честностью, с которой я служу, слову своему и совести не изменяя. И желаю я призвать на службу эту княжича муромского Святогора со всей его дружиной. Желаю, чтобы в походе этом славы он добился и богатства и вернулся назад в добром здравии со своим воинством.

– От оно, стало быть, как, – вскинул брови седой волхв. – Этакие чудеса сказываешь, и без сомнения малого. Мыслил я, посланники богов, что ко мне явиться могут, иначе совсем с виду окажутся.

– Ты ведь мудрейший из мудрых, Радогост! – подступив, присел перед волхвом Ротгкхон, – ты умеешь отличать правду от лжи. Посмотри мне в глаза и ответь, разве я лгу? Правду я сказываю али нет?

– Болезен я ныне – тайну сию разгадывать, – поморщился старик. – Не с руки. Лучше мы честность твою зельем проверим. Избор, налей ему настоя из кувшина, что на полке у свитков стоит, да проследи, чтобы весь корец до дна осушил.

Юный волхв приподнял кошму, достал горшок, наполнил один из деревянных ковшей, протянул гостю. Вербовщик решительно выпил зелье, странно захолодившее горло, невольно закашлялся, потом взял себя в руки и вскинул кулак:

– Клянусь, что говорю правду и только правду. Я спустился с небес в поисках храбрых воинов, я желаю взять на службу своему правителю Святогора вместе со всей дружиной, намерен честно заплатить ему всю плату без обмана и уверен, что он вернется назад со славой и без особых потерь среди ратников. Вот… – Он опустил кулак. – Все честно и без утайки…

Ротгкхон оглянулся на Избора и поинтересовался:

– Если бы я соврал, что бы случилось? Начал бы икать или животом мучиться?

– Ничего, – улыбнулся Радогост. – Это был мятный отвар. Но то, что ты выпил его без колебаний, значит многое. Чую я, лукавишь ты в чем-то хитро… Ну, да честно и без утайки никто средь смертных всего не сказывает. У каждого своя тайна имеется. В главном ты, понятно, не врешь. Сгубить дружину муромскую не намерен, и пришел с неба… Видел не раз я богов наших, приходили по зову, беседовали. Иные гневались, иные добром и мудростью делились. Но токмо чтобы без молитв и вдали от святилища – первый раз такое узрел. Да еще чтобы посланец божий в дружину нанялся и службу вровень с прочими смертными нес.

– Мне нужно было знать, мудрый Радогост, насколько храбры и решительны здешние воины? Не испугаются ли сразиться с колдунами и чудищами невиданными, с духами и порождениями ночи? Ныне вижу, что отваги им не занимать. Теперь хочу я, чтобы ты, самый уважаемый и достойный из людей муромских, дал им свое благословение на труд ратный, на поход долгий во славу земли русской, предков своих и самого Сварога.

– Зело ошарашил ты меня, иноземец, – покачал головой мудрый кудесник. – Мыслил я о счете хитром твоем и богах неведомых речь вести, а ты вон как повернул… Ныне я уж и сам по твоей указке Муромом командовать должен!

– Да, мудрый Радогост, именно так, – спокойно согласился вербовщик. – Кто, как не ты, служитель богов и воплощение совести, должен спасти город от кровавой резни, усобицы и разорения?

Он чуть помедлил, ожидая ответа, но волхвы промолчали, и вербовщик продолжил:

– Ты же видишь, что творится в Муроме. В нем сидит храбрая и многочисленная дружина, которая преклоняется перед младшим княжичем и не любит князя Вышемира. И есть малое число сторонников старшего князя, которые все сильнее отдаляются от дружины и явно боятся ее. Сколько дней или месяцев сможет сохраниться в равновесии это хрупкое противостояние? Когда случится беда, ошибка или подлость, которая вызовет прямую драку? Ваш город слишком мал сразу для двух князей, Радогост, в нем сможет уцелеть только один. По закону и совести – это должен быть Вышемир. По силе и славе – победителем окажется Святогор. Причем братоубийственная победа эта покроет его позором. Есть только один путь избежать крови. Кто-то должен уйти. Помоги мне, Радогост. Отправь Святогора в поход. Ты спасешь город, я заслужу похвалу Сварога, княжич получит славу и богатство. Вместо крови и усобицы все получат то, что ищут превыше всего. Неужели ты против этого, мудрый волхв?

– Непрост ты, иноземец, ох, непрост, – задумался Радогост. – Больно гладко стелешь, не бывает в жизни ничего так легко и просто, обязательно подковыки случаются. Не спросить ли о сем совета Сварожьего? Как он ныне живет, кстати? Как выглядит, о чем беспокоится?

– Я, мудрый волхв, в Муроме третий месяц, почитай, на службе. И все, что о князе ведаю, так то, что во дворце он живет и жену с сыном имеет, – ответил вербовщик. – Зато о путях дозорных, кордонах и башнях сторожевых знаю все до мелочи. Я воин, Радогост, а не дворня Сварогова. Мне о жизни его ничего не ведомо. А вот доспех показать могу. Хочешь?

– Не надобно, – отмахнулся волхв, – уж давно слухами земля полнится. Жаль, жаль, не врун ты заезжий. Таковые завсегда соловьем заливаются, любо-дорого послушать. Ты же ничего не видел – и весь разговор. Хоть бы придумал чего для красного словца, что ли?

– У Сварога рать бесчисленная. Ни сотнику, ни тысячнику к нему не попасть. Я же и вовсе простой воин. Прости, но даже Святогору увидеть его наверняка не получится.

– Расскажи про друидов, Лесослав, – неожиданно потребовал от входа Избор.

– Друиды? – встрепенулся Радогост. – Что за друиды?

– Когда первый раз мы беседовали с Лесославом, поведал он мне, что в его землях смертные веруют в девять друидов, каждый из которых обладает своей, особой силой, – глядя исподлобья, припомнил юный волхв. – О Свароге же ничего не сказывал!

– Да, признаю, – согласился вербовщик. – На небе великий Сварог носит звание третьего друида. Я разобрался в этом не сразу, только когда немного обжился. Поверишь мне на слово, мудрый волхв, или проверишь зельем?

– В зелье ты ныне более не веришь, хитрец иноземный! – отмахнулся от него посохом недовольный Радогост. – Неча теперича и поминать!

– Так посмотри мне в глаза. Ты ведь умеешь отделять правду ото лжи!

– А и не надо мне блажи сей наивной. Подковыку в речах твоих лживых я и так почуял! – застучал посохом по земле волхв. – Уйди с глаз моих долой, чудище небесное! Уходи, не желаю более тебя слышать. Уходи!

Ротгкхон играть с огнем не стал. Уважительно поклонился и ушел из землянки, старательно поправив за собой полог.

– За что же напасть такая на мою седую голову? – Старый волхв раздраженно бросил на пол посох, привстал, поворачиваясь к огню лицом, подбросил в очаг несколько трескучих сосновых поленьев. – Отчего не подождать лет десять с такой напастью? Отчего во младенчестве моем беду этакую не учудить?

– Велишь к князю бежать? – помялся у полога Избор.

– С чем? – глянул на него через плечо Радогост.

– Так ведь… Обманул, выходит, иноземец?

– Кого, в чем? Чадо неразумное, ты хоть слышал, о чем речь ныне шла?

– Ну… Что усобица в любой день случиться может…

– И чем он нас обманул, иноземец твой? Нечто ты сам не слышал, как дружина титулом отцовским княжича называет, как здравицы ему заместо Вышемира кричит? Им токмо намекнуть хватит – враз переворот устроят. Лесослав твой, наоборот, путь указал, коим от усобицы спастись можно.

– Но ведь он, кажись, не от Сварога великого пришел? – неуверенно предположил Избор.

– И что из того? Про дружину-то он ведь правду искреннюю изрекал! Не сгубить он ее намерен в сечах неведомых, а доблестью русской пред правителем своим блеснуть и с прибытком изрядным обратно доставить. Слова иноземец со всем тщанием подбирал, когда клялся, и в сем деле точно не юлил.

– Но кому тогда будет служить муромская дружина?

– Рази не друг твой иноземец сей? – опять повернулся спиной к пламени Радогост. – Рази не пил ты с ним за одним столом, не ходил в поход, речей не вел о вере его искренней? Вот и ответь мне, чадо: поведет ли друг твой братьев наших на дело черное, недоброе, али все же супротив тьмы и чародейства смертного биться хочет?

Избор надолго задумался, вспоминая все, что пережил рядом с Лесославом. Но потом отрицательно покачал головой:

– Нет, учитель. Не верю я, что замыслы темные в душе друг мой носит. Нет в нем злобы ни на пиру, ни в сече. Разить – разил, но над безоружными и полоненными не издевался. В беседах ничего плохого ни о ком не сказывал. Сварожич он, мудрый Радогост. Честен, храбр и незлобен. Истинный сварожич.

– Стало быть, доверим ему дружину и княжича младшего? Пусть уводит в небеса свои на битву богов и духов? Восемь сотен животов люда муромского, отцов, братьев, сыновей муромских?

– Надо обратиться к Сварогу! – встрепенулся юный волхв. – Пусть он ответит, прародитель наш! Уж он-то точно знает!

– Боги всемогущи и всеведущи, Избор. Но когда ты просишь их совета, они слышат лишь то, о чем ты спрашиваешь… – покачал головой седовласый волхв. – Подай посох.

– Ты не веришь в волю богов? – подняв палку, протянул ее Радогосту юный волхв.

– Нет лекарства против старости, – ответил седой волхв. – Половина новорожденных умирает во младенчестве. Что ни год, случается или засуха, или половодье, и даже самые искренние жертвы не всегда даруют урожай. Боги любят русскую землю, Избор. Но не все, что они делают, приносит ей пользу. Иди сюда, сядь передо мной… – Он взял юного ученика за подбородок, в упор посмотрел в глаза: – Что нам делать, если при ворожбе Сварог скажет «нет»? Кто станет отвечать за кровь усобицы?

– Но тогда…

– А если восемь сотен безвинных душ сгинет бесследно, кто ответит за них? – не дал ответить Радогост и отпустил его подбородок. – Ступай. Сия тяжесть велика есть для слабых плеч младого отрока. Я буду думать один.

* * *

Между тем положение Зимавы было намного, намного хуже. Заметавшись по хижине старой ведьмы, она выскочила наружу, побежала в город – но уже через полверсты запыхалась так, что упала с ног. Сердце колотилось, как бешеное, воздуха не хватало, болела не только спина или ноги – болело все тело, от головы до пят, словно вспыхивая огненной волной с каждым ударом сердца. Она перевернулась на спину, глядя в близкое небо с ползущими по нему частыми мелкими облаками. Белыми и какими-то расплывчатыми, с неясными краями.

В лицо ударило солнце – Зимава прикрылась от него рукой. Рукой сухонькой и желтой, с пятнами на коже, скрюченными пальцами и грязными по краям ногтями. Мерзкой старческой рукой… Она перекатилась на бок, закрыла лицо ладонями и заплакала.

Она стала старухой, старухой, старухой. Куда бежать? Зачем? Кому она такая нужна? Лесослав ее даже не узнает. Совсем. Он даже не узнает, что ее больше нет. Ведь рядом – ведьма. Ведьма в ее обличии, с ее лицом, руками, телом. С телом, которое он все-таки смог полюбить. Полюбить вопреки самому себе, вопреки проклятию богини, вопреки всему.

И что теперь?

Горло першило, очень хотелось пить. Зимава перевернулась на четвереньки и попыталась вспомнить, где возле дома ведьмы можно попить? Где-то тут был ручей, был пруд в стороне от тропы. Озеро дальше, перед болотом.

Мысль об озере ей понравилась больше всего. Оно было глубже.

Отдохнув еще немного, Зимава поднялась и медленно, приволакивая левую ногу, побрела через пересохший за лето березняк. Тело не слушалось, быстро уставало, раскачивалось, иногда ненадолго теряя равновесие. Но она упрямо шла к своей цели, не колеблясь и не приседая ни на миг, лишь иногда прислоняясь к деревьям для отдыха.

Она увидела впереди воду как раз тогда, когда вернувшийся домой Ротгкхон постучал в запертую калитку. Створка почти сразу распахнулась, Зимава с улыбкой отступила, пропуская его внутрь.

– Хорошая моя, как же я соскучился… – Вербовщик обнял жену, стал целовать ее лицо, подбородок, шею, скользнул ладонью по голове, смахивая платок и запуская пальцы в густые, мягкие и теплые волосы…

– А-а-а-а!!! – вдруг шарахнулась назад девушка, отпихивая его от себя, остановилась, таращась по сторонам шальными глазами. Вскинула перед собой руки, сглотнула, смотря на мужа, словно не узнавая… И вдруг кинулась вперед, повиснув на шее, плача и жарко целуя: – Лесослав, любый мой, родной! Лесослав, Лесославушка! Вернулся! Леший мой ненаглядный, любый мой!

Ротгкхон подхватил ее на руки и понес в дом – навстречу безумию, антисанитарии и невероятной, почти непереносимой страсти.

В этот раз ему некуда было спешить, и они долго сражались, то теряя рассудок, то выныривая из глубин наслаждения, то падая в бездну, пытаясь одолеть друг друга, побеждая и сдаваясь.

Ближе к вечеру их позвала Чаруша – но Зимава, не выходя из опочивальни, крикнула ей взять в подполе горшок с тушеной свининой, поесть с сестрой и потом укладываться. Она была не в том настроении, чтобы жалеть еду и тратить время на заваривание каши или даже репы.

Влюбленные думали, что больше никогда не расстанутся ни на миг – но в конце концов естественные желания оказались сильнее даже самой могучей страсти. В сумерках они спустились вниз, ненадолго разошлись, чтобы потом оказаться за одним столом, напротив друг друга – так и поели, не отрывая друг от друга глаз.

– Иди, – попросила Зимава. – Я должна затопить печь, чтобы к утру была горячей. Иначе еще и завтра все голодные останутся.

– Я помогу.

– Нет, нет! Если ты будешь рядом, я ничего не смогу.

Леший послушался.

Оставшись наедине с хвощевой свечой, Зимава накидала в топку дров, с нескольких поленьев содрала бересту и, смотав в одну скрутку, подсунула снизу. Поднесла огонь. Тот полыхнул неожиданно ярко, ударив ей в лицо холодными огненными сполохами – и открыв огненную пропасть, в которой текла горящая, кипящая и бурлящая смола. Прямо перед ней, цепляясь за ветки смородины, висела мама и кричала, кричала от ужаса перед неизбежным падением. Но услышала Зимава не вопль, она услышала шелестящий шепот:

– Ты клялась покоем матери… Покоем матери… Покоем матери…

– Остановись! Не трогай ее! Оставь! – Девушка заметалась, вспомнила, где очнулась, выскочила во двор.

Белый папоротников цветок горел в темноте, словно маленький светлячок, возле брошенного на солому платка. Зимава подхватила его и – еще видя перед собой искаженное ужасом лицо, торопливо вставила в волосы.

В хибарке пахло пряностями. В корявой печурке, сделанной из обмазанного глиной елового лапника, горел огонь. От очага шли тепло и свет. И едкий дым, выползающий через щели, тянущийся наверх и сочащийся наружу через продых у самого конька. Ее ноги в толстых вязаных носках были вытянуты вперед, к дырке, через которую нужно было кидать хворост. Добыть ведьме дров было некому, а хворост она кое-как наносить смогла.

Однако Зимаве было все равно, тепло ей или холодно, болит старое измученное тело или нет. По сравнению с болью, что сидела сейчас в ней вместо души, все остальное казалось мелким пустяком. Она поджала ноги и, не обращая внимания на вонь от давно немытого тряпья, поставила подбородок на колени. Зимава чувствовала себя так, словно только что умерла. Пожалуй, даже – еще хуже.

Прошла вечность, когда вдруг ее дернуло изнутри тошнотой, что-то тонкое и склизкое протянулось через разум – и она оказалась в постели, обнаженная, на спине. Лесослав, уже полуодетый, поцеловал ее губы, соски, живот и пообещал:

– Сегодня, должно быть, недолго. Князя мне искать не понадобится, он завсегда в покоях отсиживается. Зимава… – Он вернулся и снова крепко ее поцеловал, снова отошел, снова вернулся, коснулся губами сосков: – Ты чудо. Величайшее сокровище Вселенной. Мое сладкое безумие. Я самый счастливый человек в этом мире!

Он вновь начал целовать ее живот, ноги, но все же смог справиться с наваждением – отпрянул и выскочил за дверь.

Зимава приходила в себя куда дольше. Только через полчаса она смогла сесть, увидела упавший на пол цветок, подняла. Он был блеклым и холодным.

– Ну да, правильно, – кивнула она. – Я должна вставлять его в волосы, когда счастлива. А я, дура набитая, оказалась самой несчастной из смертных. Какой теперь цветок?

Больше всего ей хотелось смять бутон, растоптать его, разорвать в мелкие клочки и выбросить в печь – но лицо матери слишком ярко стояло перед глазами, и девушка, чуть не плача, сама спрятала ужас своей жизни в ладанку, которую повесила обратно на шею.

Счастье она отдала, хлопоты остались. Нужно было идти к печи, запаривать пшенку, носить дрова, выметать сор.

Слеза скатилась по ее носу и с самого кончика жемчужной каплей упала на пол.

Слезы – это хорошо. Пока есть слезы – проклятый цветок обречен оставаться в ладанке.

* * *

В детинце вербовщик сразу отправился во дворец, поднялся к княжеским покоям и остановился перед скучающей от безделья стражей:

– Передайте князю Вышемиру, что сотник его, Лесослав, челом бьет и о встрече просит.

– Сходи, – кивнул молодому воину крепкий широкоплечий бородач. Едва посыльный скрылся, ратник подмигнул: – Уж не намерен ли ты, иноземец, и его в рать Сварогову пригласить?

– Скорее, вас для нее выкупить, – ответил Ротгкхон. – Без согласия правителя нигде и ничего не происходит. Обманывать же я не привык.

– Ждет князь сотника своего, – с некоторой помпезностью провозгласил издалека, от двери в темном коридоре, молодой стражник.

– Сейчас все и узнаем, – кивнул вербовщик и отправился в горницу.

Здесь было на удивление светло, чисто и просторно – лишь один-единственный дом во всем Муроме мог похвастаться роскошными слюдяными окнами высотой чуть не в половину человеческого роста. Иной мебели, кроме княжеского кресла, здесь не имелось, от насыпаемой соломы пол был выметен, междуоконное пространство закрывалось толстыми коврами с причудливым рисунком, под окнами тянулась кошма.