Текст книги "6:0 в пользу жизни"

Автор книги: Александр Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Annotation

Александр Осиновский к своим шестидесяти годам написал четыре книги по специальным юридическим вопросам, но книга, которую вы держите в руках, – это первая книга автора, включающая только его прозу.

Хотя название книги непосредственно связано с возрастом автора, рассказы, вошедшие в книгу, не являются воспоминаниями. Автор на радость читателю легко смешивает правду с вымыслом, а подлинные события с придуманными. И название книги, так удачно подошедшее к юбилею автора, говорит нам о том, что в жизни Александра Осиновского ещё будет много побед.

Александр Осиновский

Напутствие читателю

Часть первая

1:0

Часть вторая Зонтик Кагановича

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Часть третья Принцип талиона (бизнес-проза)

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

Александр Осиновский

6:0 в пользу жизни

Напутствие читателю

Я благодарен за то, что Вы открыли эту книгу и, возможно, намереваетесь её прочесть.

Позвольте мне немного сориентировать Вас прежде, чем начнётся путешествие по книжным страницам.

Эта книга включает три части, каждая из которых появилась в разное время и по различному поводу.

Первая часть, «6:0», была специально написана для этой книги, увидевшей свет к моему шестидесятилетию. Для этой части были написаны шесть различных фрагментов, каждый из которых как бы представляет одно из десятилетий моей жизни.

Эти фрагменты не являются мемуарами, поскольку я не стремился к последовательному описанию событий своей жизни и неоднократно преодолевал ту грань, которая отделяет подлинные события от, возможно, происходивших, а подлинные слова от, вполне возможно, некогда прозвучавших.

Надеюсь, что читатель, хорошо знающий мою подлинную историю, преобразуемую здесь авторским своеволием, не будет упрекать меня в неточности и искажении исторической правды.

Многие, наверное, захотят спросить: почему именно эти шесть тем были выбраны для юбилейного издания, неужели у автора нет более достойных тем для подведения итога прожитым шестидесяти годам?

Безусловно, в моей жизни есть темы, события и поступки, достойные глубокого анализа и пространного философствования, но я не хотел бы перегружать читателя нравоучительными выводами, поэтому в своей первой части книга получилась такой, какой вы её видите.

Вторая часть книги, названная «Зонтик Кагановича», писалась в течение нескольких лет.

Большей частью это рассказы о делах семейных, которые были написаны в непосредственном общении с прототипами героев, поэтому многие из них были созданы в Израиле, в Иерусалиме. Мне в этом городе хорошо дышится и хорошо пишется, а обитающий там древнейший народ, в том числе – мои близкие, бесконечно богат на всевозможные сюжеты.

Конечно же, при написании семейных рассказов я не стеснял своего воображения и для того, чтобы избежать упрёков в неточности описания, менял имена прототипов своих героев. В таком виде рассказы были опубликованы на одном из литературных порталов^[1], а также разошлись по рукам близких мне людей.

Сейчас, объединяя написанное в одну книгу, я возвратил героям имена их прототипов, но, по-прежнему, не стремился к точности описания реальных событий, а позволил себе их слегка литературно приукрасить.

Третья часть книги, со строгим названием «Принцип талиона», представляет собой рассказы, написанные в жанре «бизнес-прозы»^[2]. Они были напечатаны в нескольких журналах, а четыре рассказа вошли в одну из моих книг^[3].

«Бизнес-проза» нередко используется для распространения специальных знаний в облегченной для читателя форме литературного произведения. Однако использование художественной прозы для написания инструкции по поведению в той или иной конфликтной ситуации зачастую невозможно без ущерба для занимательности произведения. И, напротив, стремление к занимательности, нередко идёт в ущерб практической цели создаваемого произведения.

Конечно, я буду рад, если Вы прочитаете третью часть моей книги, но боюсь вас разочаровать этими «специальными» произведениями, адресованными, в первую очередь, моим коллегам юристам, для которых личностные конфликты героев третьей части, происходящие в связи с конфликтами корпоративными, понятны и могут быть интересны.

Писать эту книгу мне приходилось по выходным, отказывая себе в удовольствии общаться с близкими и работать в саду. В результате моего вынужденного отсутствия все заботы легли на мою жену Валерию, которая постоянно терпела мое общение с компьютером, которая помогала мне редактировать текст, которой я бесконечно признателен и которой, к сожалению, так мало уделено внимания на страницах этой книги.

_________________________________________________________________________________________________________________________________

Предисловие ко второму (электронному) изданию

Эта книга была напечатана относительно небольшим тиражом и большинство книг было подарены друзьям и родственникам автора.

Общение автора со своей читательской аудиторией побудило его подготовить настоящее электронное издание для распространения книги на безграничных просторах интернета.

При подготовке электронного издания книги автор устранил погрешности "бумажного" издания, а также восстановил первоначальную редакцию окончания главы "Русские горки" девяностых годов", в которой, по настоянию издателя, было изменено упоминание о бывшем на тот момент министром обороны Анатолии Сердюкове.

Часть первая

6:0

1:0

Конкурс красоты

Памяти моей бабушки

В конце сентября 1951 года в Ленинграде ещё было по-летнему тепло.

Запоздавшее бабье лето принесло в город прозрачный балтийский воздух, а деревья, уже успевшие сменить своё зеленое убранство на осенние наряды, стояли золотые и багряные на фоне яркого голубого неба. Коренные ленинградцы, привыкшие каждую осень гулять в парках Пушкина и Павловска, спешили за город, чтобы успеть «пошуршать листьями» накануне долгой зимы.

В это время мои родители, Инна и Дмитрий Осиновские, хотя и пребывали в том молодом возрасте и в том чудесном состоянии души, когда прогулка по парковым аллеям, усыпанным осенней листвой, становится незабываемым событием на всю последующую жизнь, совершенно не стремились за город.

В полдень, двадцать девятого сентября, когда мой папа слушал очередную лекцию в военно-медицинской академии, мама, находящаяся на последних часах своей первой беременности, громко ойкнув от неожиданного приступа боли, схватилась двумя руками за низ живота.

До моего рождения оставалось девятнадцать часов.

Бабушка, дедушка и мои родители занимали две смежные комнаты в коммунальной квартире в доме номер сорок на улице Большой Пушкарской. В комнате, которая служила семейной гостиной, жили бабушка с дедушкой, вторая комната была в распоряжении молодых.

Мой папа женился в двадцать четыре года, но, несмотря на достаточно молодой возраст, его офицерский китель украшали два ордена Красной звезды, три медали, нашивка за ранение, а на каждом погоне красовались по две маленькие звездочки.

Однако самым главным достоинством папиного кителя было то, что над лейтенантскими звездочками, на тёмно-зелёном просвете погон красовалась золотая змея, обвившая такую же золотую чашу. Древняя медицинская эмблема означала, что папа является слушателем Военно-медицинской академии, самого престижного военного медицинского учебного заведения страны.

Это обстоятельство сыграло в моей судьбе решающую роль. Без этой эмблемы на папиных погонах я мог бы и не появиться на свет.

Моя бабушка, Софья Марковна Примакова, родилась недалеко от Бобруйска, где её семья до революции имела большое хозяйство. Из-за размеров этого хозяйства каждый год на них трудилось несколько нанятых работников, о чём в советское время бабушка уже никогда никому не рассказывала.

Когда же я из разрозненных семейных историй я уже кое-что знал, то спросил бабушку:

– Твоя семья до революции была зажиточной, да и потом вы умели обустроить свой быт, а детей вы женили и выдавали замуж не за первого встречного, а тщательно подбирали подходящую пару. Папа же происходит из бедной семьи, не очень образованной и жившей вдалеке от столиц. Как же ты согласилась, чтобы твоя единственная дочь вышла замуж за такого «голодранца»?

Конечно, задавая бабушке этот вопрос, я намеренно сгустил краски. В конце концов, хотя папины родители и жили небогато, но у них в Арзамасе был свой дом, который после войны они продали, а вырученных от продажи денег им хватило, чтобы после войны поселиться в нескольких километрах от Москвы.

Да и мой папа никогда не жил после войны с родителями. Он, пройдя войну и поступив в академию, стал независимым от родителей самостоятельным человеком.

Но для моей бабушки достойным молодым человеком всегда тот, кто происходил из приличной семьи. Не зря любимым и, наверное, единственным словом, которое употребляла бабушка в качестве ругательства, было слово «байструк^[4]».

В советское время, когда материальный достаток уже не мог оставаться единственным мерилом благополучия, в сознании множества «еврейских мам» высшее образование стало показателем положения человека в обществе. Бабушка принадлежала к числу тех, для кого фразы «у него высшее образование» и «он порядочный человек» означали практически одно и то же.

Поэтому она ответила:

– Митя, действительно, происходил из небогатой семьи, но, во-первых, он уже был взрослый и самостоятельный, во-вторых, он воевал, был офицер и у него были ордена, и, самое главное, Митя учился на врача. Военного врача, – с особым выражением подчеркнула бабушка, – а это значит, что уже тогда он был достойный и уважаемый молодой человек.

Вот почему медицинские эмблемы на папиных погонах в своё время сыграло решающую роль в моём появлении на свет.

Когда мама, поддерживаемая бабушкой в её интересе к молодому и симпатичному военному медику, вышла за него замуж, то папа перебрался из съёмной комнаты на улице Ракова, которую бабушка упорно продолжала называть Итальянской, в комнату Примаковых на улицу Большую Пушкарскую.

Вот в эту комнатку и заторопилась моя бабушка, услышав громкое мамино «ой-ёй-ёй».

Там бабушка увидела, что у высокого окна, выходящего в узкий угол двора-колодца, на венском стуле с гнутой спинкой и жестким сиденьем сидит моя мама и со страхом держится за свой обширный живот.

– Кажется, начинается, – сказала мама, дрожащим голосом.

Бабушка обеспокоенно вглядывалась в лицо дочери.

– Митя часам к трем, наверное, приедет, – добавила мама, стараясь говорить спокойнее, – Я уверена, что смогу его дождаться.

– Ты думаешь, что потерпеть ещё сможешь? – бабушка всматривалась в лицо дочери.

– Конечно дождусь. Кажется, мне уже легче, – мама набрала полную грудь воздуха, на пару секунд задержала дыхание, потом шумно выдохнула и, продолжая держаться за живот, пересела на диван.

От улицы Лебедева, где находилась военно-медицинская академия, до улицы Большой Пушкарской дорога на трамвае занимала примерно полчаса.

Бабушке надо было успеть приготовить обед. «Раз ещё не пришло время везти Инночку в роддом, – думала бабушка, – то дети, по крайней мере, должны покушать. Если Инночке надо будет в роддом отнести покушать, то курочка будет как раз то, что ей надо», – думала она, привычно и проворно снимая с ошпаренной курицы мокрое оперение.

Когда курица уже кипела, пена в кастрюле была снята, а огонь в керогазе уменьшен, то бабушка пошла в коридор, где на стене висел черный телефонный аппарат – недостижимая мечта обитателей тысяч ленинградских квартир, вынужденных бегать к ближайшему телефону-автомату во всех случаях, когда им требовалось срочно позвонить.

– Здравствуйте, Софья Марковна, – услышала бабушка за своей спиной.

Мужской голос принадлежал Коле, мужчине сорока семи лет, одетому в сильно поношенный костюм, украшенный, однако, тоже сильно мятым галстуком. Колин наряд странно смотрелся в коридоре коммунальной квартиры.

Его семья погибла в блокаду и он, живя один в самой маленькой комнате этой коммунальной квартиры, зарабатывал себе на выпивку и закуску тем, что продавал на рынке дешевые картины, которые Коля малевал на обратной стороне бумажных обоев. Вечным сюжетом Колиных картин был лебедь, плавающий в пруду, к иным темам художник был равнодушен.

Бабушка же была предметом тайных Колиных воздыханий. Она понимала, почему Коля надевает свой лучший галстук и торопится выйти в коридор, чтобы, как бы случайно, столкнутся с ней, но не обращала на Колю никакого внимания.

Коля же, заходя на кухню и поглядывая из своего тёмного кухонного угла на бабушкину статную спину, обтянутую атласным халатом, бормотал себе под нос: «Эх, Софья Марковна, Софья Марковна…».

А когда среди Колиных друзей после первых выпитых ста граммов заходила речь об их житье-бытье, то Коля, вспоминая мою сорокапятилетнюю бабушку, говорил о нас своим корешам:

– Хорошие люди, хоть и евреи.

– Здравствуй, Коля, – не оборачиваясь, ответила ему бабушка, вращая диск телефонного аппарата. Он молча, как будто бабушка могла это увидеть, кивнул, и тихо скрылся в своей комнате.

На другом конце телефонной линии сняли трубку.

– Здравствуйте, Борис Рувимович, – поздоровалась бабушка, прикрывая трубку рукой и стараясь говорить вполголоса, – Кажется, у Инночки началось.

Папа приехал из академии ровно в два часа.

– Мама, вы знаете, что у Инночки уже начались схватки? – встревоженным тоном спросил он, заходя в родительскую комнату.

Бабушка заканчивала заправлять салат сметаной, поэтому, не поворачивая к папе головы, ответила:

– Я уже позвонила Борису Рувимовичу. Обедайте быстро, и вези Инночку в клинику. Борис Рувимович сказал, что Циля Соломоновна вас там уже ждёт.

– Мама, ну зачем вы беспокоили Бориса Рувимовича. Я же обо всем договорился. Яснова мне совершенно определённо пообещала, что Инночку примут в клинику Отто^[5], – сказал папа.

– Ничего страшного. Вдруг кто-то забудет, кому-то не позвонит, а Борис Рувимович всегда на месте, – возразила папе бабушка, – Инночка не каждый день рожает, ничего страшного, если Борис Рувимович будет в курсе наших дел.

Через час папа уже заботливо усаживал мою испуганную маму в новенькую бежевую «Победу» с шашечками на бортах.

А ещё через полчаса мои родители доехали до клиники, где заботливая Циля Соломоновна делала все необходимые распоряжения и страх, которым с полудня двадцать девятого сентября были наполнены мамины глаза, постепенно уходил под заботливым взглядом Цили Соломоновны.

Вскоре молодую роженицу тёмноглазая санитарка увезла по длинному коридору.

Через полтора года, когда в стране началась антисемитская компания по борьбе с «врачами-вредителями», Цилю Соломоновну и Бориса Рувимовича уволят из НИИ имени Отто и они, ожидая неминуемого ареста, будут ночами прислушиваться ко всем въезжающим во двор автомобилям.

Борис Рувимович не выдержит нервного напряжения, у него случится тяжелый инсульт, который сведет его в могилу через два года.

А Циля Соломоновна, пережив смерть Сталина, возвратится на работу и еще десять лет проработает в своей прежней этой должности, обеспечив появление на свет в той же клинике, на Менделеевской линии Васильевского острова, моего двоюродного брата.

Моё появление на свет произошло около семи часов утра тридцатого сентября, когда, после профессионального шлепка по мокрой попе, я, сделав первый вдох, громко заорал и акушерка, державшая меня с ещё необрезанной пуповиной, сказала:

– Поздравляю мамаша, у вас родился сыночек.

Когда я, туго спеленатый, лежал с другими новорожденными в детской палате, с моей мамой, помещенной в просторную палату на втором этаже клиники, стали знакомиться её соседки, которые все, как на подбор, оказались молодыми мамочками.

Самой «опытной» из них – Клаве Фирсовой, только что исполнилось двадцать семь, а опыт её заключался в том, что девочка Света Фирсова, которая родилась в один день со мной, была вторым ребенком у мамы Клавы.

Когда детей привезли на кормление, то молодые мамаши, рассматривая своих детей, одновременно заглядывали на соседние койки. Каждая из них подсознательно хотела убедиться в том, что чужой ребёнок не так красив, как её собственный.

После кормления, когда детей увезли, Клара Фирсова, со счастливым выражением лица глядя на гипсовую лепнину на потолке, сказала:

– А, давайте, девочки, устроим конкурс: кто из наших детей самый красивый?

– И каждая мама покажет на своего, – недоверчиво протянула из противоположного угла палаты тёмноволосая Нина, – Это какая же мамаша скажет, что чужой ребенок красивее её собственного?

– А мы выберем жюри для того, чтобы они судили справедливо, – поддержала моя мама понравившуюся ей идею конкурса красоты.

Поскольку каждая из молодых мам была уверена, что на конкурсе красоты её ребёнок непременно займёт первое место, то большинством из них идея конкурса была одобрена.

Вскоре жюри было избрано. Клару Фирсову избрали в жюри, а темноволосую Нину – нет. Мама тоже не попала в члены жюри, но это обстоятельство её совершенно не расстраивало, поскольку она считала, что красота её ребёнка обязательно будет отмечена.

Тем временем, папа пытался купить цветы для мамы.

Безуспешно обойдя ближайший рынок, папа поехал на другой, но и там цветов не оказалось.

– Что такое, куда делись цветы, – недоумевая, спросил папа у женщины, торговавшей семечками у входа на рынок.

– Так ведь, мил человек, сёння ж день четырех ангелов: Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, – стала растолковывать женщина. Народ, вишь, еще с утра для своих любимых всё раскупил. А ты, чего же, так долго раскачивался, что цветы не купил вовремя? Али не знаешь, что тридцатого-то сентября цветов уже с полудня нигде не сыщешь?

– Да сын у меня сегодня родился, – радостно и, одновременно, огорченно ответил ей папа, – Откуда же я мог знать, что сегодня такой праздник?

Женщина сочувственно посмотрела на папу.

– Сын – это хорошо, – сказала она, а за цветами съезди-ка ты в оранжерею. Если уговоришь, то тебе, бог даст, нарежут цветов, а на рынках не ищи, на рынках сейчас уже поздно цветы искать.

Вечером папа, бабушка и дедушка в большой комнате собирались сесть за стол, накрытый белой накрахмаленной скатертью. Бабушке оставалось ещё раз сходить на кухню, чтобы закончить все приготовления.

Бронзовые часы, стоявшие на туалетном столике, мелодично прозвонили восемь раз, когда бабушка поставила на стол чугунную латочку с тушеной говядиной, источающую аромат перца и лаврового листа. По случаю моего рождения вместо привычных котлет, «накручиваемых» ею из недорогого мяса, бабушка приготовила блюдо, которое её родители всегда называли «субботней телятиной». Половинку вчерашней курочки папа уже отнёс маме в роддом.

Бабушка удовлетворенно потянула носом и принялась раскладывать мясо по тарелкам, добавляя в тарелки картофельное пюре из стоявшей рядом эмалированной кастрюли.

Папа откупорил купленную для праздничного стола бутылку портвейна, на этикетке которого под надписью «Массандра» и изображением приземистого здания с башенкой посередине было написано «Портвейн белый крымский. Урожай 1948 года». Он разлил светлый напиток по хрустальным бокалам, по случаю праздника с радостным трепетом извлечённым бабушкой из буфета.

Дедушка встал, обвел семью взглядом, посмотрел на мамину фотографию, в тёмной деревянной рамке висевшую на стене, и сказал:

– Сегодня у нас большой праздник, у Инночки и Мити родился первый сын, а у нас – первый внук. Пусть они будут здоровы и счастливы, – дедушка высоко поднял свой бокал и добавил, – Зай гизунд^[6]! Мазл тов^[7]!

– Зай гизунд! – следом за дедушкой повторили бабушка и папа.

Все чокнулись и принялись лакомиться бабушкиной стряпнёй, нахваливая её за удивительную мягкость и сочность ароматной говядины. Бабушка, тая от похвалы, повторяла свою излюбленную шутку:

– А что там плохого? Взято мясо высшего сорта, купленное у знакомого мясника, добавлено немного специй, лук, морковь и чернослив – вот и всё!

Когда тарелки опустели, бабушка спросила папу:

– Вы уже решили, как мальчика назовете?

Первым отозвался дедушка:

– Я думаю, что они уже решили.

– У меня у приятеля сына зовут Аликом, – ответил папа, положив вилку, – хотя у него мальчик в метрике записан Александром. Нам нравится это имя и папа, вроде бы, согласен с нами.

Мой папа называл родителей жены мамой и папой, но обращался к ним исключительно на «вы».

– Тем более, что по традиции ребенка следует называть именем умершего родственника, – продолжал он, – а у тети Юли с дядей Гришей младшего сына звали Александром. Вот и будет мальчик носить имя своего погибшего дяди.

– Это вы правильно решили, – сказала бабушка, – У Юли с Гришей оба сына погибли на войне. Ведь похоронка пришла как раз накануне победы, это было такое горе, такое горе… – бабушка вздохнула. – Особенно тяжело Юле будет слышать имя младшего сына, – продолжила бабушка, – Я тоже думаю, что в метрике надо записать ребёнка Александром, а называть его Аликом.

В дверь тихонько постучали.

– Кто там? – громко крикнул дедушка, не вставая и не поворачиваясь в сторону двери.

Дверь тихонько приоткрылась, и в комнату заглянул Коля.

– Лев Наумович, Вас к телефону, – сказал он дедушке, но глядя на бабушкин профиль с прямым носом, гладкой кожей и небольшим вторым подбородком нисколько не портившим её облик.

– Спасибо, Коля, – сказал дедушка, поднимаясь из-за стола.

Бабушка же на Колю не обратила никакого внимания.

На следующий день, в половину десятого утра, когда детей привезли на кормление, жюри приготовилось оценить красоту каждого из шести новорожденных.

Было заготовлено девять бумажных листочков, на которых каждый член жюри должен был указать участников конкурса, занявших первое, второе и третье место.

Мама с нетерпением следила за членами жюри, рассматривающими лежащих перед ними детей, когда её позвала темноволосая Нина:

– Инна, там, похоже, к тебе пришли.

Мама, переживающая перипетии конкурса красоты, не поворачивая головы, спросила Нину:

– Кто пришел? Ты думаешь, что ко мне?

Нина с недоумением ответила:

– Красивая, статная женщина, с ней двое мужчин, один из них – офицер.

– Ой, это мои!

Мама кинулась к окну.

Под окном стояла бабушка в элегантном шелковом платье, которое очень шло ей и округлости её фигуры очень удачно подчёркивались этим платьем.

Слева от бабушки стоял папа в темно-зелёном кителе, синих брюках и, улыбался во весь рот, сверкая золотым зубом.

Справа стоял дедушка в сером костюме и в полосатом галстуке. В руках у дедушки была авоська с яблоками и завернутой в газету литровой банкой свежего куриного бульона.

Тем временем, конкурс красоты завершался.

Из стеклянной банки, использовавшейся для голосования, вытряхнули девять маленьких записок, свернутых в рулончики. Клара Фирсова стала их разворачивать и объявлять результаты голосования.

Первое место получил мальчик, который имел самую богатую растительность на голове. Поскольку у участников конкурса было открыто только лицо, то шевелюра этого участника способствовала его победе в конкурсе.

Второе место было присуждено мне. Третье место заняла дочь Клары Фирсовой.

Я же, второй призер конкурса красоты, в своей будущей жизни ещё буду участвовать во множестве самых различных конкурсов, но больше никогда не буду участвовать в конкурсе красоты.

Третьего декабря пятьдесят первого года бабушка отмечала свой сорок шестой день рождения.

В гостях у неё были самые близкие. Первыми пришли Гриша и Юля Зеликманы. Пришли также дедушкина сестра Фаня с мужем – Наумом Михайловичем Гимельманом, бабушкина младшая сестра, рыжеволосая Роза, хотя в чём-то похожая на бабушку, но совершенно иная и по росту, и по телосложению, и по темпераменту, а ней и её муж Макс Плавник.

Бабушка поставила на стол холодец их куриных лапок, украшенный куриным яйцом и варёной морковкой. На столе уже стояли два салата и гефилте фиш^[8] из карпа, спрятавшегося под дрожащее желе.

Бабушка, перед тем, как сесть за стол, отправилась на кухню, чтобы достать из духовки свои знаменитые сухарики, сделанные из песочного теста с изюмом и апельсиновой цедрой.

Из-за двери в коридор коммунальной квартиры выглянул Коля и, глядя вослед бабушке, шуршащей шелковым платьев, двумя ноздрями втянул аромат, стелившийся ей во след. Бабушка пахла духами «Красная Москва».

Когда следом за бабушкой на кухню пошла тетя Роза, Коля скрылся за своей дверью, привычно бормоча:

– Эх, Софья Марковна, Софья Марковна.

Бабушка, пересыпав горячие сухарики в приготовленную для них вазочку, понесла сухарики в комнату. Следом за ней Роза несла чайник.

Из соседней комнаты в гостиную вошла мама, держа меня на руках. За два месяца я заметно подрос, на теле у меня появились складочки и я стал более осмысленно смотреть на окружающий мир.

Историю о конкурсе красоты все уже знали, поэтому с особым любопытством сгрудились круг дивана, на который меня положили. Я лежал, разглядывая окружающих, и пытался сунуть в рот свой кулак.

Бабушка подошла ко мне.

– Эти дураки, которых избрали в жюри конкурса, ничего не понимают в детской красоте, – сказала она, – Наш мальчик – самый красивый.

Бабушка протянула ко мне руку с массивным обручальным кольцом и нежно коснулась пухлой складки между шеей и подбородком.

– Это место у Алика, – с любовью сказала она – самое красивое.

2:0 «Если Юра попадет в дипломаты…»

2:0 «Если Юра попадет в дипломаты…»

Свое первое стихотворение я сочинил в девятом классе.

На листке бумаги в клеточку мною были написаны четыре строчки о белой вороне, с которой в определенной степени отождествлял себя поэт, претендуя, тем самым, на свою исключительность. Меня не смутила грубая подгонка текста под подвернувшуюся рифму:

Белая ворона сидит на дороге,

Белая ворона, белые ноги.

После школы, в казарме академии имени Можайского, я уже мог считать себя опытным стихоплетом, однако понимая, что мои стишата предназначены для узкого круга читателей и слушателей. Среди этих сочинений была и любовная лирика, которая со временем полностью выветрилась из моей памяти и канула в лету вместе с объектами, для которых эти сочинения были предназначены.

Кое-что из написанного я отправлял родителям, поскольку поэт нуждался в читательской аудитории.

В 1969 году я сочинил небольшое патриотическое стихотворение, которое было, наверное, неплохим для дилетанта. Сейчас этот текст невозможно восстановить, поскольку в памяти у меня не осталось ни строчки, а родители это письмо не сберегли. Стихотворение я посвятил своему классному руководителю, заслуженному учителю Белоруссии Ольге Филипповне Кулай.

Папа, получив письмо с текстом стихотворения, решил, что сочинение его сына достойно стать известным далеко за пределами семьи и написал в редакцию газеты «Гродненская правда», которая была единственной газетой, выходившей в Гродненской области на русском языке.

Вскоре папа получил из редакции газеты ответ от заведующего литературным отделом газеты Василия Владимировича Быкова.

Василь Быков^[9], уже много написавший к тому времени, еще не был всемирно известным белорусским писателем. Его правдивые романы о войне с трудом преодолевали препоны советской цензуры. Он еще не перебрался в Минск, еще не были опубликованы и написаны многие его книги, еще не были сняты самые известные фильмы по романам Быкова и он не был лауреатом Государственной и Ленинской премий. Он жил в Гродно и работал в газете заведующим литературным отделом, читая по долгу службы килограммы графоманской шелухи.

Мое стихотворение был такой же шелухой, в нем не было ничего, что подвигло бы газету опубликовать это стихотворение на поэтической страничке.

Однако Василий Владимирович, собственноручно, как мне хочется думать, на пишущей машинке напечатал несколько строк, которые я хорошо запомнил.

«Уважаемый Дмитрий Филиппович. Газета не может опубликовать стихотворение Вашего сына. Рекомендую ему обратиться в печатное издание по месту его службы».

Далее следовала его подпись, выполненная синим карандашом и в три раза превосходившая по размеру напечатанный текст.

Как жаль, что автограф Василя Быкова у меня не сохранился!

Я думаю, что лучше всего мне удавались ироничные стихи, поскольку за шуткой и иронией на второй план уходили художественные недостатки сочинения.

Если такие «стишата» положить на музыку какой-либо популярной бардовской песни, исполняемой на трех-пяти аккордах гитары, то успех, практически, был обеспечен.

Надо сказать, что к моменту моего окончания школы я уже считал себя опытным гитаристом, то есть умел бренчать на гитаре, и это обстоятельство очень способствовало песенному сочинительству.

Своему гитарному образованию я обязан моим двоюродным братьям Лёне Осиновскому и Володе Звягину. Они были немного старше меня, оба умели хорошо играть и я мечтал о том, чтобы и меня кто-либо обучил этому умению.

Мечта сбылась, когда Володя Звягин, студент московского технического института, приехал в Гродно, где мой папа, подполковник медицинской службы, сумел положить Володю в госпиталь для обследования: у Володи часто и довольно сильно болела голова. Лучших условий для того, чтобы научиться играть на гитаре, трудно было придумать. Володя показал мне несколько аккордов на семиструнной гитаре и я, выучив по семь аккордов в двух тональностях, почувствовал, что теперь могу сыграть любую бардовскую песню.

Там же, в госпитальном клубе, Володя записал на катушку магнитной ленты длиной 350 метров несколько десятков песен, обеспечив меня звучащим в течение полутора часов учебным пособием.

Все мои первые гитарные опыты были связаны с этим концертом, а первой песней стала одна из военных песен Высоцкого:

Мне этот бой не забыть нипочем,

Смертью пропитан воздух…

Высоцкий с тех пор остается любимым поэтом и никакие другие песни я не знаю наизусть в таком количестве.

Разучив песни из «Володиной катушки», я уже смог их публично исполнять. Отсутствующие вокальные данные особенного значения не имели, поскольку песни исполнялись всеми присутствующими на «концерте» и каждый, при этом был увлечён собственным пением, а не мастерством гитариста.

Зато умение играть на гитаре и знание пары сотен популярных текстов сразу приобщало такого умельца к сообществу людей, носивших свитера грубой вязки, говоривших друг другу «старик», одобряющих поступки других словом «годится», вешающих на стену портрет Хемингуэя, которого было принято называть просто Хэм, и, что было уделом самых продвинутых «стариков», ежегодно ходить в горы как герой Высоцкого в фильме «Вертикаль» с культовыми песнями конца шестидесятых:

Парня в горы тяни, рискни,

Не бросай одного его, …

Вот в такую компанию меня и тянуло в шестнадцать лет.