Текст книги "6:0 в пользу жизни"

Автор книги: Александр Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

И вот, когда Клебанов стал заместителем генерал-полковника Толубко, то основным клиентом Сильвы Клебановой стала жена командующего округом.

Сильва обшивала жену начальника своего мужа и, попутно, решала мужнины и свои дела, не забывая, впрочем, отдельно благодарить за каждую просьбу, делая ценные подарки и выдерживая требуемую дистанцию. Подарки от Сильвы и Вениамина всегда принимались с благодарностью.

Когда же Толубко уезжал в Москву, чтобы возглавить ракетные войска стратегического назначения, то он пообещал генералу Клебанову, что тот последует за ним. Клебанов, действительно, вскоре оказался в Москве, и дружба-служба жены Клебанова и жены Толубко продолжилась.

Мои родители об этом знали, поэтому решили позвонить в Москву Клебановым несмотря не то, что много лет уже они не общались. Позвонив, они попросили Сильву и Веню помочь их сыночку выбраться из далекого Казахстана, «где он пропадает уже почти пять лет». Просьба родителей встретила понимание.

Вскоре мне довелось побывать в московской квартире генерала Клебанова. Квартира оказалась необычной.

Во-первых, хозяева квартиры категорически возражали против того, чтобы гость снял обувь, и я своими армейскими ботинками два часа топтал вошедший в моду у обитателей генеральских домов ворсистый ковролин, которым от стены до стены была застелена гостиная. Мне тогда не пришло в голову, что чистоту в этой квартире поддерживает уборщица.

Во-вторых, квартира генерала имела огромные нежилые помещения: холл, коридор, кухню – столовую. Такие квартиры в советское время для начальства строили намеренно. Поскольку нормы обеспечения были установлены только в отношении жилой площади, то комнаты в генеральской квартире составляли меньшую часть её обширного пространства.

Поскольку, ни я, ни мои родители не верили, что маршал Толубко, чьи портреты висели в каждой казарме, снизойдет до судьбы какого-то старшего лейтенанта, то я позволил себе высказать все свои самые фантастические желания.

Я не хотел ехать под Москву, поскольку меня не прельщала перспектива остаться навсегда в военном городке. Я хотел в Ленинград, в научный институт, где сапоги офицеры одевают два-три раза в год, или, в крайнем случае, в академию Можайского, которую закончил пять лет назад.

Но, благодаря уверенному тону генерала Клебанова, я каким-то странным образом поверил в то, что ещё вчера казалось мне невероятным.

Я не мог предположить, что маршал Толубко не всесилен, и что есть вещи, которые маршал не будет делать, если это не касается непосредственного его.

Политическая близорукость, в отличие от пьянства и блядства, никогда не прощалась в советском государстве. Политической близорукостью после победоносных для Израиля ближневосточных войн было способствование продвижению евреев в армии и в промышленности, работавшей на оборону.

Я не заметил, что после Шестидневной войны и Войны судного дня государственный антисемитизм, облеченный в форму борьбы с сионизмом, пышно расцвел в нашей стране. Евреев под любыми предлогами старались не допускать до государственных секретов, если, конечно, они сами к тому времени не были носителями и генераторами этих секретов. Я же захотел явно больше того, что могло мне дать советское государство.

Однако Владимир Федорович Толубко не мог дать указание о моём переводе туда, куда я хотел больше всего. Поэтому единственным вариантом моего перевода из Казахстана в северную столицу оказалась войсковую часть 14108, расположенная под Ленинградом между Пушкиным и Красным селом, и являющаяся точной копией той воинской части, в которой я служил в Казахстане.

Перевода в эту часть добивались правдами и неправдами все те, кто имел жилье в Ленинграде. Для них полтора – два часа, потраченные на поездку из дома за город – ничто по сравнению с теми преимуществами, которое дает жизнь в столичном городе.

Другую группу офицеров «придворной» воинской части составляли те, кто много лет прослужил вдали от цивилизации и теперь рассчитывал получить квартиру в пригороде Ленинграда.

Также в этой части служили те, кто имел «лапу», благодаря которой сразу после окончания учебного заведения или через пару лет они попадали в эту привилегированную часть.

По мнению кадровиков, получивших задание перевести меня из Сары-Шагана, я должен был радоваться предоставляющейся возможности вкусить блага цивилизации после песков пустыни Бет-Пак-Дала.

Однако, обнадёженный обещаниями генерала Клебанова, я хотел гораздо большего.

В один из жарких летних дней, когда я, сменившись с дежурства, спал под жужжащим вентилятором, меня разбудил громкий звонок в дверь. За дверью стоял посыльный из штаба, который сообщил, что в 17 часов мне надлежит быть на командном пункте.

В назначенное время на командном пункте командир дежурных смен передал мне трубку телефона ЗАС^[16].

– Старший лейтенант Осиновский.

– Здравствуйте, старший лейтенант, – раздался в трубке дружелюбный голос, – с вами говорит полковник Бордачев.

– Здравия желаю, товарищ полковник.

– Мне поручено решить вопрос о вашем переводе, – продолжил полковник, – как вы смотрите, если мы вас временно переведем в войсковую часть 14108, под Ленинград, а потом уже будем переводить дальше, в академию или в институт?

Я растерялся. Предложение о переводе почти в Ленинград было очень заманчивым, но мне казалось, что я могу рассчитывать на большее. Ведь я хотел не просто попасть в Ленинград, но и получить интересную работу. Мне же предлагалось исполнение второй части мечты отложить на неопределенное время.

Я помнил, что человек, давший указание полковнику решить вопрос о моём переводе, мог дать любое указание, поэтому надо было добиться желаемого результата с первой попытки. Второй раз запустить этот механизм не удастся, думал я, и то, что полковник сейчас говорит о временной мере, безусловно, станет мерой постоянной.

– А почему вы сейчас говорите об этой части? – спросил я после некоторой паузы, – со мной был разговор о переводе, но об этой части мы не говорили.

Я покосился на напряженную спину командира смен. Тот не дышал, боясь пропустить хотя бы слово из сказанного.

– Потому, что это временно. Потом мы вас переведем туда, куда вы просили.

– Может быть, лучше тогда не торопиться, я решить этот вопрос сразу и без промежуточных вариантов?

Моё упорство, больше похожее на упрямство, продемонстрированное, как мне казалось, в достаточно корректной форме, начало раздражать полковника Бордачева.

И он пустил в ход последний аргумент:

– Такое указание дал Владимир Федорович Толубко.

Я замолчал. Против такого аргумента возразить было нечего.

– Ну, раз он дал такое распоряжение, значит, его надо выполнять. Я, безусловно, выполню этот приказ. Когда он будет подписан?

– Приказ будет примерно через месяц. До свидания, – холодно попрощался Бордачев.

– До свидания, товарищ полковник, – ответил я ему и, услышав сигнал отбоя, положил телефонную трубку.

Через три дня мне пришла телеграмма, приглашающая на телефонный разговор с родителями.

Ближайший переговорный пункт находился в городе Приозерске, административном центре центрального полигона, находящемся в двадцати километрах от нашей воинской части.

После трех часов ожидания, получив приглашение зайти в кабину для переговоров, я услышал папин голос:

– Что ты там такое наговорил полковнику из Москвы?

Услуги связи стоили дорого, поэтому нам надо было уложиться в пять заказанных минут и поэтому папа сразу начал с главного.

– А откуда ты знаешь, что я разговаривал с полковником? – в свою очередь спросил я. Слышимость хоть и была плохой, но разобрать слова было можно.

– Звонила Сильва из Москвы. Понимаешь, – тут папа запнулся, – Я её такой никогда не видел, у неё была настоящая истерика.

– Ты считаешь, что это из-за меня? – Я не понимал, в чём может состоять моя вина.

– Ну да, этот полковник доложил, – папа сделал паузу, – Ну, ты понимаешь, кому он доложил?

– Понимаю.

– Ну, так вот, он доложил, что ты с ним разговаривал очень высокомерно, что с ним даже генералы так не разговаривают. А тут какой-то старший лейтенант… Сильва всё время повторяла эту фразу, что с полковником даже генералы так не разговаривают.

– А что, этот полковник с Сильвой разговаривал?

– Ты что, не понял, кто с Сильвой разговаривал? – папа начал сердиться.

– Что, сам? – и я непроизвольно посмотрел наверх.

– Вот именно, что сам, – ответил папа.

Возникла пауза, но молчать было нельзя, время тикало, деньги шли.

– Я с ним высокомерно не говорил. Он предложил мне перевод в Красное Село, я попробовал отказаться, но он сказал, что решение уже принято и я взял под козырёк. Вот собственно и всё.

– Но Сильва представила это совсем иначе.

– Папа, если хочешь, я ей напишу письмо и попробую всё объяснить.

– Ладно. Я сам как-нибудь…

В это время в телефонной трубке раздался скучный голос телефонистки:

– Ваше время истекло.

Теперь я уже не знал, надо ли готовиться к отъезду из Сары-Шагана. Однако, через два месяца в нашу часть пришёл приказ о моём переводе и в конце декабря 1978 года я прибыл в войсковую часть 14108.

Через месяц в Ленинград пришёл контейнер с домашним скарбом, я пошёл к командиру части с рапортом о предоставлении служебной квартиры, надеясь, что мне, хотя бы, дадут место для разгрузки прибывшего контейнера. Мне, действительно, разрешили разгрузить контейнер в пустующую трехкомнатную квартиру, которую спустя неделю предоставили для заселения. Так я оказался на восемь лет жителем военного городка между Пушкиным и Красным Селом, состоящим на тот момент из одного жилого дома и одного общежития.

Был май 1979 года, когда папа в письме сообщил, что со мной хочет встретиться генерал Клебанов, который через месяц будет в Ленинграде. Я позвонил генералу и Вениамин Самуилович пригласил меня приехать к нему в гостиницу «Европейская».

Я надел свою новую военную форму, где-то раздобыл бутылку коньяка и отправился в гости к генералу.

Номер гостиницы, в котором остановился Клебанов, меня поразил. До этого я не видел гостиничных номеров, в которых была бы не одна комната, а целых две.

В большой комнате, на большом круглом столе громоздилась батарея бутылок с невиданными этикетками. Мой коньяк, присоединенный к этому набору, выглядел как и я сам в компании с генералом и несколькими полковниками.

Один из них, какой-то весомый тыловик в Ленинградском военном округе суетился, подготавливая застолье.

Но больше всего меня поразили не иностранные алкогольные напитки, а то, что в номере у Клебанова стояло не менее двадцати бутылок пепси-колы, которую только что начали производить в СССР. Одна бутылка «пепси» емкостью 0,33 литра стоила 45 копеек, то есть дороже, чем полулитровая бутылка жигулевского пива. Пить «пепси» могли только богатые советские люди.

Я вёл себя скромно. Не пил ничего спиртного, выпив только одну маленькую бутылочку «пепси», которую пробовал второй раз в жизни. Клебанов тоже не пил крепких напитков, поглощая «пепси» в фантастических, как мне казалось, количествах. Зато полковники, суетившиеся вокруг генерала, поглощали всё от выпивки до закусок непрерывно, становясь красными на лицо, но привычно не пьянея после выпитой полулитры.

В самом начале нашей встречи, когда ещё не началось общее застолье, генерал спросил как мои дела.

Я ответил:

– Спасибо за помощь. Вот квартиру на территории части дали, тружусь по специальности, так что вроде всё хорошо. Вот только дальше-то куда? Хотелось бы в институт или в академию Можайского.

Клебанов ответил:

– Дальше будет лучше. Мы тебя переведём, не волнуйся.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Я недоумевал, для чего меня позвал Клебанов? Решив, что он просто соскучился по родному человеку, я принял его гостеприимство как должное. С этим и ушёл.

Новая гроза разразилась через неделю.

Сильва вновь позвонила моим родителям и возмущалась тем, что я оказался неблагодарным по отношению к ним. Ей и Вене, говорила Сильва, стоило больших трудов решить с маршалом вопрос о моём переводе, а я даже никакого подарка, никакой благодарности не принёс. Как будто так и должно быть.

Родители мои были в растерянности.

Бедные мои, наивные родители.

Из таких, как мой папа, как раз и должно было возникнуть «новое поколение советских людей – строителей коммунизма». И не их вина, что большинство других жило совсем по иным законам. Папа не предполагал, что мой перевод в Ленинград, да ещё с участием главкома, стоит денег и все об этом знают.

А когда Клебанов согласился помочь моему переводу, у него и подозрения не было, что папа не знает стоимости этой услуги.

И вот я, воспитанный своими родителями, с бутылкой коньяка стоимостью в восемнадцать бутылочек «пепси», пришел в гости к помогавшему мне генералу, чем вызвал у генерала, по крайней мере, недоумение.

С другой стороны, генеральша Сильва Клебанова не догадывалась, что так мы поступаем не специально, что мы просто не знаем, не умеем, да и, по большому счёту, платить-то не с чего.

Мама с папой решили, что Сильва возвела напраслину и после этих событий бывшие друзья долго не общались.

Через десять лет внезапно умер Вениамин Самуилович Клебанов. Еще через год развалился СССР, а через два года Сильва навсегда уехала в Израиль.

Вскоре и мои родители переехали в Израиль и стали жить с Сильвой в одной небольшой стране, хотя и на приличном, по израильским понятиям, расстоянии друг от друга: Но это расстояние не помешало им начать новый круг общения.

И вот, через восемнадцать лет после моей первой встречи с Клебановыми, мы приехали по приглашению Сильвы в её небольшую двухкомнатную квартирку в Беер-Шеве.

За накрытым Сильвой столом сидим, общаемся, вспоминаем жизнь в России. Я догадываюсь, что Сильва из своего израильского далёка теперь смотрит на произошедшее между нами нескольку иначе.

– Очень хорошо, что Веня тогда сумел помочь Саше перевестись в Ленинград, – говорит она, пододвигая к себе блюдо с начатым тортом.

Мама кивает, как бы соглашаясь со своей давней подругой, однако внимательный наблюдатель может заметить, что у неё слегка поджаты губы – явный признак несогласия с тем, с чем она только что публично согласилась.

Папа же, расслабленный дружеским застольем и незлопамятливый, кивает, привычно поглаживая маму по спине:

– Конечно, хорошо, а то сидел бы наш Саша в Сары-Шагане до самой своей пенсии.

4:0 Извозчик

4:0 Извозчик

В течение тридцать лет автомобиль был моей несбыточной мечтой.

В СССР стоимость новых «Москвича» или «Жигулей» соответствовала двухлетнему окладу младшего офицера, поэтому купить в тридцать лет новый автомобиль было практически невозможно. Годами стояли в очереди на приобретение автомобиля молодые офицеры, но пока они не переходили в старшую возрастную категорию, у них не было шанса купить машину. Распределение автомобилей осуществлялось в штабе части: «Волгу» забирал себе командир, а остальные машины доставались его приближенным.

Я, как и большинство моих товарищей, не имея денег для покупки автомобиля, тем не менее, написал рапорт на его приобретение. Этот рапорт меня ни к чему не обязывал.

Другой возможностью влиться в сообщество автомобилистов было приобретение подержанного автомобиля. Но здесь были свои проблемы.

Цена автомобиля, приобретаемого «с рук», оказывалась выше цены новой машины, если подержанный автомобиль был в хорошем состоянии. Дефицитная техника была предметом спекуляций, законы рынка работали и в советском государстве.

Если же автомобиль был далеко не новым, то его владельцу приходилось заниматься бесконечным поиском запасных частей, купить которые в СССР по их официальной стоимости могли только работники малочисленных автосервисов.

Тем не менее, к своим тридцати годам я купил себе нечто, к чему гордое название «автомобиль» можно было применять, главным образом, в прошедшем времени.

В середине двадцатого века итальянский концерн «Фиат» выпустил культовый автомобиль с примечательным для современного читателя номером модели.

Хит пятидесятых годов назывался «Фиат 600» и задолго до «шестисотых Мерседесов», итальянский «шестисотый» в одночасье завоевал сердца небогатых и экономных европейцев.

Вскоре после этого, производитель сельскохозяйственной техники в городе Запорожье, завод «Коммунар», выполняя постановление партии и правительства, приступил к выпуску собственной модели автомобиля, очень похожей на известный «Фиат», но названной по месту своего производства «Запорожец».

Этот автомобильчик получил официальное имя ЗАЗ-965, но стал известен как «горбатый», что объяснялось внешним видом машины. Когда через несколько лет на заводе начали производить «Запорожцы» следующей модели, то их стали называть «мыльницы», что тоже вполне соответствовало их облику.

Когда в 1981 году я покупал своего «горбатого», машине было восемнадцать лет.

Прежний владелец «Запорожца» купил эту машину в Краснодаре и хотел доехать на ней до Ленинграда. По пути у машины отказал двигатель и он каким-то чудесным образом, в стране, где ничего нельзя было купить, сумел раздобыть новый двигатель, причём следующей модели, в тридцать лошадиных сил.

Бывший владелец машины очень гордился тем, что на «Запорожце» стоял новый двигатель. Всё остальное в автомобиле несло на себе следы долгой жизни, три последних года из которых прошли в сыром гараже.

Запорожец был обречён стоять без движения исключительно по хозяйской безалаберности. Никаких серьёзных неисправностей у него не было, но постоянно что-то ломалось: то бензонасос откажет, то зажигание исчезнет, то приборы потухнут. Нормальное состояние для любого изделия советского автопрома.

Я, не понимая, во что ввязываюсь, решил, что сумею из этого хлама сделать настоящий автомобиль.

Покупка «горбатого» обошлась в девятьсот рублей. После этого над ним колдовали два сварщика, а я обрабатывал швы и шпаклевал кузов. На эти занятия ушли зима и весна 1981 года. Я тогда похудел, кажется, единственный раз в своей жизни.

К лету на свежевыкрашенной машине можно было ездить, хотя и с некоторой опаской.

У «горбатого» двери открывались против движения. Поэтому, если замок внезапно отпускал строптивую дверцу, то под воздействием воздушного потока дверца начинала стремительно распахиваться, и остановить её движение уже не мог никакой ограничитель. Зная эту особенность, я сделал большие петли из брезентового солдатского брючного ремня и наловчился на полном ходу захлопывать дверь.

Помимо постоянно распахивающихся дверей своим нравом обладал стеклоочиститель.

Когда щётки на лобовом стекле автомобиля впервые перестали двигаться, был вечер и шёл дождь. Ситуация – хуже не придумаешь. Я медленно ехал по Таллинскому шоссе в сторону Красного села. Впереди был пост ГАИ. Я прибавил газу, чтобы не обратить на себя внимание, но милиционер поднял свой жезл.

– Почему вы так медленно едете, – спросил сержант, изучая документы.

– Погода дождливая, дорога скользкая, – сообщил я половину правды. То, что у меня не работает стеклоочиститель, сержант не заметил.

– Поезжайте осторожно, – сказал мне инспектор, возвращая документы.

И я рванул с этого места, не желая оказаться припаркованным возле поста ГАИ – штрафных автомобильных стоянок тогда ещё не существовало.

Чтобы отремонтировать стеклоочиститель, надо было заменить пластмассовый редуктор, но купить его в нашей стране было невозможно. Поэтому я отсоединил привод стеклоочистителя от неработающего редуктора и почти месяц ездил на «ручном приводе», то есть в ситуации, когда надо было очистить лобовое стекло, я под панелью приборов нащупывал конец привода стеклоочистителя и делал несколько движений вправо и влево. Послушные моей воле щетки исправно размазывали воду по стеклу. Видимость немного улучшалась. Через три недели токарь вручил мне изготовленные бронзовые шестерни для редуктора. Думаю, что этот редуктор пережил свою машину.

Еще я украсил свой «горбатый» куском резинового поручня от эскалатора в метро.

Поручень я надел на узкие металлические передний и задний бамперы, закрепив это сооружение медными болтами с большими круглыми шляпками.

Теперь машина смотрелась намного солиднее и стала единственной в своём роде.

Я не планировал заниматься частным извозом, то есть – возить пассажиров за деньги.

В тот день, когда это впервые случилось, я ехал по Московскому проспекту, а у края дороги стояла женщина и с выражением крайнего отчаяния махала рукой в надежде, что кто-нибудь остановится и возьмёт пассажира.

Для тех, кто не знаком с особенностями советского быта, объясню, что такси в городах были исключительно государственными и машин всегда не хватало. Дело в том, что таксисты работали за зарплату, а всё, что показывал счётчик такси, подлежало передаче в кассу парка. Поэтому таксисты были заинтересованы в наличии постоянного дефицита машин, чтобы получать с пассажиров больше, чем положено по счётчику. Таких водителей называли «бомбилы» и они все ненавидели «извозчиков», то есть тех, кто в нарушение законов занимался частным извозом на собственном автомобиле.

«Извозчиков» преследовали в административном и в уголовном порядке, а автомобиль «извозчика» мог быть конфискован по приговору суда, но это обстоятельство нисколько не отвращало от занятия извозом, а, напротив, только добавляло романтики небезопасному занятию.

Поэтому женщина, машущая рукой у обочины, знала, что проезжавшие мимо немногочисленные автомобили не желают её подвезти не только потому, что они слишком заняты, но главным образом потому, что частный извоз – это опасное занятие.

Однако, я остановил свою машину.

Женщина открыла дверь «Запорожца» и спросила, с сомнением осматривая маленький салон:

– До Витебского вокзала сможете довезти?

Заработав в этой поездке один рубль, я понял, что любой автомобиль, если он может доставить пассажира в нужное место, будет приносить деньги.

Поскольку я не собирался всю жизнь кататься на «горбатом», а деньги на приобретение другого автомобиля ещё нужно было заработать, то я решил сделать мой древний автомобиль средством для приобретения следующего.

И я стал выезжать на заработки, стараясь делать это в выходные дни и в праздники, когда подвыпивший народ особенно охотно останавливает чужие автомобили.

Я никогда не занимался извозом, если на мне было форма офицера советской армии. Незаконный частный извоз и ношение военной формы, доверяемое только достойным членам советского общества, казались мне тогда несовместимыми.

Для того, чтобы не иметь проблем с милицией, я, посадив в машину пассажира, нередко предупреждал его:

– Если нас остановят, то я знакомый вашей сестры и согласился подвезти вас до дома. Кстати, а как вас зовут?

Но лишь однажды придорожный милиционер поинтересовался пассажирами в салоне моего автомобиля.

Некоторые мои пассажиры, когда впервые садились в «горбатый», проделывали это с откровенной опаской. Правда, у них был выбор: ждать, когда им вновь повезёт, или воспользоваться моими услугами немедленно. Последнее, нередко, оказывалось предпочтительнее.

Но однажды произошёл случай, после которого я изменил отношение к своему «запорожцу».

Двое мужчин, стояли на тротуаре и размахивали руками. Сомнений не было – они нуждались в таксомоторных услугах.

В то время машины останавливали не так, как это принято сейчас, – показывая водителю оттопыренный большой палец правой руки. Машины следовало останавливать раскрытой ладонью, причём энергичные вертикальные движения руки свидетельствовали о большом нетерпении страждущего сесть в машину и, соответственно, о его намерении заплатить не торгуясь.

Я остановился, открыл дверцу и откинул вперёд пассажирское сиденье, приглашая одного из мужчин забраться назад через единственную пассажирскую дверь, а его товарищу сесть спереди.

Надо сказать, что именно этот момент был решающим. Если страждущий поездки решался забраться в машину, то с этого момента он становился пассажиром. Это был момент истины.

Один из мужчин после некоторого колебания полез на заднее сиденье, а второй сел рядом. Мы поехали.

«Запорожец» весил около 700 килограмм, отличался малыми размерами и узкой колёсной базой. Всё это способствовало его высокой маневренности. Небольшая наглость в вождении позволяла создать у пассажиров иллюзию, что «запорожец» – король дороги, а некоторое количество алкоголя в крови делало их восприятие более ярким и выразительным.

Пока мы ехали в аэропорт, пассажир, сидевший спереди, успел рассказать, что он два месяца назад освободился из заключения, что у него всё замечательно, а у меня замечательная машина. Когда мы приехали на место, то он уговорил меня подождать, и я, после часа ожидания, отвёз моих пассажиров в другое место. С этой поездки я перестал стесняться своей непрезентабельной машины.

Через год я продал «горбатого» и практически возместил понесённые расходы, не считая потраченных сил и времени.

Через полгода после расставания я увидел его, одиноко стоящим на улице.

Всё было узнаваемо: и чехлы, сшитые из зелёного клетчатого пледа, и треснувшая шпаклёвка на боку, и резиновые поручни от метровских эскалаторов на переднем и заднем бамперах.

Я испытал чувство, сходное тем ощущением, когда мужчина, оставивший некогда любимую им женщину, вдруг встречает её в обществе другого мужчины и видит, что им вдвоём теперь хорошо.

Это чувство называется ревность.

Следующим автомобилем, прослужившим мне почти три года, был «иж-комби», то есть – «москвич» производства ижевского завода.

Яркое воспоминание, связанное с этим автомобилем, – 10 ноября 1982 года.

Я тогда жил на территории воинской части и голубой «комби» стоял около дома. Аккумулятор у него был заслуженный, а характер – капризный и заводить его надо было очень аккуратно, не допуская перелива бензина, иначе автомобиль мог заупрямится и не завестись.

Возясь с машиной, я пропустил новость, которую начали передавать все радио и телестанции страны: «Умер Леонид Ильич Брежнев».

Последствия этого события кардинальным образом изменили всю мою жизнь.

Обязательное страхование автогражданской ответственности в нашей стране ввели только в двадцать первом веке. До эры всеобщего страхования оплачивать ремонт автомобиля, пострадавшего в дорожно-транспортном происшествии, приходилось самому владельцу, если только ему не удавалось получить деньги с виновника происшествия.

Моё первое посещение суда было вызвано именно этим обстоятельством.

На перекрестке Витебского проспекта с Благодатной улицей, когда мой «комби», тронувшись на зелёный свет, стал обгонять трамвай, произошло столкновение с грузовиком, внезапно появившимся с левой стороны.

Я сразу же кинулся в трамвай:

– Вы видели, что он въехал на перекресток уже на желтый свет? – спросил я водителя трамвая, женщину средних лет.

– Да, видела, он так мчался… – согласно закивала та.

Так я получил необходимого мне свидетеля.

Вскоре после этого я, захватив повестку из ГАИ и надев для пущей убедительности форму капитана Советской армии, отправился искать своего свидетеля.

В трамвайном парке мне сообщили домашний адрес водительницы трамвая и я, купив букетик тюльпанов, поехал к ней на трамвае того же номера. Разыскав нужный адрес, я застал свидетеля моей невиновности дома, а за скромный букетик меня даже напоили чаем.

В суд эта добрая женщина пришла, решение состоялось в мою пользу и вскоре я получил перевод на сто двадцать рублей, из которых только часть ушла на ремонт, поскольку битое крыло автомобиля я, уже имея некоторый опыт кузовного ремонта, зашпаклевал самостоятельно.

Мой голубой «комби» был первым автомобилем, на котором я рискнул отправиться из Ленинграда через Гродно в Одессу. По дороге в Одессу у машины развалился дряхлый глушитель и в каком-то селе Черниговской области местные механизаторы подлатали чудо советского автопрома из подручных железных материалов.

Продавать моего железного друга я отправился на проспект Энергетиков, где располагался дикий авторынок. После четырёх часов напрасного стояния появился Володя. Он не покупал и не продавал машины, он помогал покупателям и продавцам найти друг друга.

Вскоре Володя, позвонив из телефона-автомата своему знакомому милиционеру, пожимал ему руку и показывал на мой автомобиль.

Мы помчались по городу: милицейский автомобиль впереди, мой – следом. Так мы проскочили Невский проспект по средней полосе, запрещенной для движения обычных автомобилей, и, в нарушение установленных знаков, повернули на Садовую улицу.

Но, когда мы приехали на место, двигатель заглох из-за песчаной мути, поднявшейся со дна карбюратора.

Гаишник отказался покупать мою машину, но в тот же день её купили другие люди.

Следующим после «иж-комби» была «копейка» красного цвета.

«Копейку» мы с отцом пригнали из Гродно в Ленинград всего лишь за 14 часов.

Папа захотел в тот же день возвратиться домой, и мы поехали на Варшавский вокзал, откуда в 23:45 отправлялся скорый поезд Ленинград – Варшава – Берлин.

Билеты на любой транспорт тогда приобретались с большим трудом, но, во-первых, мы приехали на вокзал за час до отправления поезда, именно тогда, когда снималась «бронь»^[17].

Во-вторых, у папы была красная книжка инвалида войны, и иногда он получал те блага, которые были недоступны обычным советским людям.

Поэтому папа купил билет и вскоре его поезд принялся отстукивать километры обратного пути.

Я же направился к длинной очереди, выстроившейся в ожидании такси. «Волги» с шашечками на боках подъезжали к остановке с интервалом минут в пять, а страждущих было не менее тридцати.

– Кому-нибудь в южном направлении надо ехать? – громко спросил я очередь.

Несколько человек недоверчиво посмотрели в мою сторону. Они не могли принять моё предложение потому, что не умели договариваться о цене. Они не могли спросить: «сколько это стоит?» и предложить свою цену. Уклад жизни советского человека не

В ответ на мой вопрос ко мне подошли двое мужчин и один из них сказал:

– Поехали! Где ваша машина?

Я показал на красную «копейку» с бумажными транзитными номерами, прикрепленными кусками синей изоляционной ленты к внутренней стороне переднего и заднего стекла автомобиля. Один из них присвистнул.

– Так у вас даже номеров ещё нет.

– А вам шашечки или ехать? – ответил я ему.

В ответ он достал служебное удостоверение. На фотографии мой собеседник был в форме майора милиции.

Тут уже я присвистнул.

– Ну, и что мы будем делать? – понимая, что вести меня сейчас в служебное помещение для составления протокола они, похоже, не настроены.

– Вы нас развезёте по домам и свободны, – ответил второй мужчина.

Жили они в местах далёких от моего дома, поэтому катался я с ними около полутора часов, пока довёз домой последнего пассажира.