Текст книги "6:0 в пользу жизни"

Автор книги: Александр Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Хозяйка ярко-желтого домика с выкрашенными в белый цвет резными ставнями легко согласилась с тем, что моя машина до завтрашнего дня постоит около ее забора. Я вытащил рассаду и тую, оставив их около шоссе, а сам сел за руль и продолжая медленное движение, вырулил с обочины на отведенное мне место.

Когда я вернулся на шоссе, около моих ящиков стояла вишневая «ауди».

– Это ваши цветы, – спросила меня стильная женщина, сидящая на пассажирском месте.

– Мои.

– А бульбульденция у вас в какую цену?

– Извините, она не продается, – ответил я.

– А что же вы их выставили? – недоумевая, продолжала пытать меня женщина.

– У меня сломалась машина, – я махнул рукой в сторону, – и сейчас попробую доехать на перекладных.

– Что же, удачи, – сказала она, и тут же рванула машину с места.

Я посмотрел на невзрачные кустики с маленькими синими бутончиками. Что это все бульбульденцией интересуются?

Легковые машины, которые мчались мимо, я даже не пытался останавливать, но пять из них остановились сами, интересуясь моими растениями, выставленными как будто на продажу.

Большегрузные автомобили мне бы подошли, поскольку в их кабине оставалось достаточно места, чтобы поставить и тую, и ящики с рассадой, но их водителя даже не пытались притормозить и я перестал на них реагировать.

Основной мой интерес был сосредоточен на небольших грузовиках, особенно если у грузовика был закрытый кузов. Завидев издалека «газель», или такие же грузовые «фольксваген», «форд» и так далее, я старательно привлекал внимание их водителя, размахивая руками и мысленно уговаривая его остановиться.

Некоторые останавливались, но, почти всегда, кузов у них был полностью занят перевозимым грузом, и я опять оставался на дороге, с грустью провожая взглядом только что даривший мне надежду грузовичок.

Через час около меня остановился видавший виды белый «фиат дукато».

Водитель, лысоватый мужчина в черной майке и с двухдневной щетиной на лице выслушал меня, кивнул и сказал:

– До поворота на Пушкин довезу, а дальше тебе придется еще кого-то ловить. В Павловск не заеду. Понимаю, что туда – обратно минут сорок уйдет, понимаю, что денег дашь, но не могу, извини, время поджимает.

Я сразу согласился доехать хотя бы до пушкинского поворота, так мне надоело стояние на одном месте. Я погрузил своих зеленых попутчиков в полупустой кузов и мы поехали.

– Ты эти цветочки откуда везешь? – вынимая сигарету из черной пачки «Петра первого» рукой, украшенной татуировками, спросил меня водитель «фиата». Татуировки синели также на его груди и плечах.

– С нашей дачи. Жена вырастила рассаду, теперь возле дома в городе собирается посадить.

– И куст тоже вырастила?

Я засмеялся.

– Нет, это не куст. Это дерево, туя. Оно таким кустом растет, но это дерево. – И, кивая на его разукрашенные руки, спросил, – Богатая биография у тебя?

Он, как бы впервые видя, посмотрел на свою руку и согласился:

– Богатая.

И, помолчав немного, добавил:

– Две ходки. Три года и семь лет. Пятнадцать лет назад вернулся, но, все одно, чувствуешь себя не таким как все. Через это с работы чуть не турнули, хорошо, что Петрович отстоял, дай ему Бог здоровья.

– А почему чуть не турнули?

– Так я работал водителем на маршрутке, на «газели». Ну, представляешь, две смены подряд по шестнадцать – восемнадцать часов. Целый день в салоне шум, гам. Водитель ведь сидит в автобусе практически среди пассажиров. Маршрут у меня был денежный, но – тяжелый: сплошные пробки, остановиться негде, все это на нервах. И вот однажды садится ко мне в автобус бабка, причем располагается на переднем сиденье, которое развернуто ко мне спиной. И оказалась эта бабка прямо у меня за правым ухом. Как только она села, тут же на весь автобус начала всякую чушь нести.

– И что за чушь?

– Наверное, она была не очень здоровый человек, потому, что ругала всех, без исключения. И Чубайса, и депутатов, и цены, и автобус, на котором едет. Причем она, я думаю, еще и слышала плохо, потому, что не говорила, а именно орала. Тут я уже не выдержал.

– Высадил бабку?

– Нет. Я подрулил к тротуару, там как раз свободное место оказалось, открыл бардачок и достал оттуда нож.

Водитель протянул руку и открыл свой бардачок. Сверху лежал большой складной нож.

– Вот этот? – спросил я?

– Вот этот. Обычный складной нож. Я им колбасу и хлеб режу. Значит, достал я этот нож, раскрыл его и бабку за плечо трогаю. Она повернулась, нож увидела и сразу замолчала. Ну и в автобусе, сам понимаешь, тишина. А я и говорю ей так спокойно, а когда спокойно, то еще страшнее бывает: «Ты бабка сейчас замолчишь, и всю дорогу будешь молчать. Поняла?» Она смотрит на нож, кивает и молчит. Так молча до конечной и доехала. А через день в парк малява пришла, что я пассажиров ножом пугал. Ну, меня Петрович, начальник эксплуатации парка, к себе вызвал, поговорил и пересадил на эту раздолбайку. Спасибо, что не уволил.

– Хороший у тебя Петрович, – согласился я с владельцем ножа.

– Петрович – он мент бывший. А менты знают, что тот, кто жил по понятиям, тот слово держать умеет и крысятничать не будет. Мы с Петровичем поговорили, и он меня понял. Так что извини, друг, что до Павловска не могу доехать, я должен до пяти в парк успеть, а если я что-то обещаю, то всегда это выполняю.

Жаркий ветер врывался в открытые окна, но мой собеседник, продолжая управлять машиной, виртуозно прикуривал очередную сигарету. Наш разговор еще бы мог продолжаться, если бы не поворот на Пушкин – последняя точка нашего с ним совместного маршрута.

Он остановился, я выгрузил тую, ящики, свою сумку с нотебуком и приветливо махнул ему. Он, глядя в зеркало, тоже махнул рукой, высунув ее из окна, а старый «Фиат» обдал меня на прощанье клубом сизого дыма.

В два приема я перетащил свое хозяйство на другую сторону дороги, туда, где начинался последний участок моего сегодняшнего пути.

От расположенного неподалеку придорожного кафе пахнуло шашлыком. С нашего завтрака прошло уже восемь часов, в другой ситуации можно было бы и перекусить, но я поглядел на мающуюся на солнцепеке рассаду, погладил упакованную в полиэтилен тую и решил, что поем дома, закончив выполнять данное мне поручение.

Оставалось только поймать подходящую машину и продолжить путь, поэтому я вновь принялся высматривать соответствующий грузовичок.

Наконец около меня затормозила белая «газель» с грузовым, без окон, салоном. Я открыл пассажирскую дверь и спросил, показывая на тую и два ящика цветочной рассады:

– То Павловска с этим добром подвезете?

Водитель «газели», мужчина лет пятидесяти, с обильной проседью в густых волосах и такими же, наполовину седыми и аккуратно постриженными усами, задумчиво посмотрел на моих зеленых спутниц и сказал:

– Думаю, что подвезу.

Он вышел, открыл заднюю грузовую дверь своей машины и я увидел, что салон «газели» аккуратно заставлен упакованными в картон плоскими, одинаковой толщины предметами. Предметы эти стояли на стеллаже, собранном из пятисантиметрового бруса и выглядели как картины, упакованные для их перевозки. Немного места оставалось у самого края салона, но именно этого места было для меня достаточно. Я, не веря своему везению, погрузил свое добро в «газель», а сам забрался на пассажирское сиденье, положив сумку с нотебуком на колени.

Водитель «Газели» не пытался расспрашивать о перевозимых мною растениях, он молчал и аккуратно вел машину, притормаживая перед малейшими неровностями дороги. Мне же было очень любопытно узнать, а что он такое везет в своей машине. Наконец, я не выдержал.

– У вас какой-то странный груз в кузове. Такое впечатление, что упаковки у вас не заводского производства.

– Да, – ответил он, – это не заводские упаковки, я их сделал сам. И стеллажи, на которых они стоят – тоже сам.

Дольше я терпеть не мог.

– А в упаковках то что? – наконец спросил я его.

– Картины, – спокойно, почти равнодушно, ответил он и, заметив мое изумление, пояснил, – Мои картины. Я художник.

– А… а зачем вы их перевозите? – спросил я, тут же добавив, – извините за любопытство.

Водитель, который оказался художником, кинул на меня быстрый взгляд, как бы оценивая, достоин ли я его ответа и, после небольшой паузы, пояснил:

– Я в середине зимы всегда уезжаю в деревню. В Тверской области у меня есть дом. Там я работаю, а летом у меня, как правило, различные выставки. Я не люблю оставлять картины в одиночестве, вот и вожу их с собой. Здесь новые работы и немного старых. Вот и машину купил, – художник нежно погладил руль, – удобную для перевозки картин.

– А что зимой можно делать в деревне?

– Я пишу, главным образом, пейзаж. Любимое время года – на рубеже зимы и весны. В это время деревья, околица, старые дома, голые скворечники удивительно пластичны, а мартовский снег, например, он не просто голубой, он глубокого розового цвета, а тени, напротив, лазурные и все это вместе дает неповторимый колорит.

– Так вы певец родной природы, – ляпнул я и тут же пожалел о сказанном.

Художник вновь кинул на меня быстрый взгляд и поморщился.

– Вы говорите штампами, как иногда любят писать журналисты, для которых что живопись, что футбол, например, всего лишь очередная тема, за которую им заплатят деньги, – сказал он беззлобно. – Вот недавно один из них в очередной раз написал, что мои картины написаны с любовью к родной природе. А что, разве есть художники, которые пишут с ненавистью к родной природе?

Он коротко глянул на меня.

Я засмеялся.

– Хорошо же вы их зацепили. А меня, пожалуйста, извините за сказанные слова. Вот если бы я клал текст на бумагу, то никогда бы не выразился так банально, – извиняющимся тоном ответил я, – Любой человек говорит хуже, чем его же мысль, изложенная на бумаге. Вот скажешь что-то, а потом думаешь, что сказал не так, что лучше было бы сказать другими словами и, вообще, лучше бы сказать не эту, а совсем иную мысль. А над бумагой, или за компьютером, можно долго сидеть, формулировать мысли, подбирать слова, оттачивать предложения. Написанный текст – он всегда лучше сказанного экспромтом.

– Вы писатель? – спросил он, снова глянув на меня.

– В основном – нет, не писатель.

– Что значит, «в основном»?

– В основном я юрист, занимаюсь сутяжничеством, а служенье муз, знаете ли, не терпит суеты. Вот и занимаюсь не тем, чем хочется, а тем, чем приходится.

– Ну а та, не основная, как вы говорите, часть вашей жизни, извините меня тоже за любопытство, – настойчиво продолжал он, – имеет какое-то отношение к литературе?

– Я пишу, главным образом, на специальные темы. Но у меня уже есть и то, что называется художественная литература.

– Любопытно, – заметил художник.

– Вы знаете, у меня есть вопрос, над которым я часто задумываюсь. Вот когда вы заканчиваете работу над картиной, у вас не появляется желание к ней вернуться и что-то исправить? Как долго продолжается это состояние, как часто картины подвергаются последующим переделкам. Когда картина для вас становится законченной?

Он помолчал, потом, не спеша, ответил:

– Это всегда по-разному. Когда картину видело уже много людей, то и художник на нее смотрит по-другому. Картина становится как бы не его личным произведением, а общим достоянием и воспринимается иначе. Это известный феномен, художники меня поймут. Чтобы такую картину тронуть кистью, нужны очень серьезные основания. Например – повреждение холста, но это особый случай.

Он опять замолчал на некоторое время, потом продолжил.

– А оконченную картину, но пока она еще твоя, я стараюсь повернуть холстом к стене и оставить на некоторое время. – И, после паузы, добавил, – Хотя не всегда это удается.

– Однажды у себя в деревне я писал натюрморт, – неспешно продолжил он рассказ, – потом вернулся в город, и поставил картину на мольберт, чтобы снова посмотреть на нее. И в городской мастерской она мне показалась гораздо хуже, чем в деревне. Краски, которые виделись золотыми, стали серыми, пластическое решение тоже было не то. В общем – стал я ее дописывать. Там добавил, тут добавил – в результате, как мне показалось, вышел дизайн.

– Что вышло? – не понял я.

– Я называю это дизайном. Когда работа яркая, сочная, но – безжизненная. Красивая, но без души. Мне бы тогда не торопиться, переждать, посмотреть свежим взглядом. А я взял флакон «пинена» и вылил на холст.

– Что вылили, – вновь не понял я.

– Растворитель. Вылил я тогда на картину флакон растворителя и тряпкой стер все с холста. – Он опять помолчал, – Я ответил на ваш вопрос?

– Ответили, спасибо. А могу я спросить, как вас зовут?

– Павел Александрович. Николаев Павел Александрович. Хотя, если вы не следите за сегодняшней живописью, вы вряд ли знаете мое имя.

– Честно говоря, не помню, к тому же ваше имя в России не столь уж редко встречается, что не способствует его быстрому запоминанию.

– Фамилия родительская, они у меня вологодские, там много исконно русских фамилий.

– У вас с деревне, Павел Александрович, наверное, тихо, речка, банька, красота…

– Вы знаете, всё так, но не совсем. И красиво, и речка, и банька, но тишины маловато, хотя на холсте этого не видно. – Художник улыбнулся. – У меня рядом проходит железная дорога, а от нее бывает шумно. Как-то раз у меня гостил приятель, он приехал на машине, железку не видел и думал также, как и вы. Дело было весной, окна еще не открывались, поэтому в доме тихо, мы выпиваем, закусываем картошечкой с капусткой, а в это время на станции за деревней останавливается товарный состав с танками. Они почему-то на платформах стояли не зачехленными, причем из-за деревьев виднелись только танковые башни со стволами. Я сижу напротив окна, все это вижу, а он, значит, и говорит: «Как у тебя тихо, только шелест какой-то». А я ему отвечаю: «Бабочка, наверное, проснулась и шелестит между окон». Он стопку выпил, посмотрел в окно, тут у него челюсть и отвалилась.

Мы приближались к Павловску.

– Вы где-то недалеко живете? – спросил я.

– Я живу в Гатчине, но люблю домой ездить через Павловск.

– Вас радует Павловский дворцово-парковый ансамбль?

Павел Александрович вновь поморщился от моего вопроса.

– Парк, честно говоря, я почти не вижу, дорога мимо проходит. Хотя Павловский парк и считается пейзажным, но я, все же, не люблю искусственную красивость, маскирующуюся под естественную. Хотя, любая красота – это дар Божий. Просто дорога через Павловск на Гатчину идет по очень красивым местам, там временами такой вид открывается – просто дух захватывает. Ни в какое сравнение это не идет с киевским шоссе. Я вас часом не обидел?

– А меня-то как вы могли обидеть? – удивился я.

– Я сказал, что не люблю искусственную красивость, а вы или ваша жена, наверное, занимаетесь садовым дизайном, вот и я подумал, что мои слова могли показаться вам обидными.

– Ландшафтным дизайном, действительно, занимается моя жена. Я же в этом процессе присутствую, главным образом, как потребитель. Но меня, честно говоря, очень радует та красота, которая получается в результате ею труда.

– Конечно, конечно, – согласился художник, – просто пластика природы несколько иного свойства.

– Как подлинное искусство и дизайн, о котором вы недавно говорили?

– Ну… не совсем так, но где-то эти аналогии можно применить. А вы в Павловске живете?

– Да. Вам практически по пути, если вы едете в Гатчину.

Около дома, где я выгрузил свой груз, Павел Александрович, закрыв грузовую дверь «газели», спросил:

– А Вас как зовут?

– Дмитрий Сергеевич. Расин Дмитрий Сергеевич.

– Надеюсь увидеть Ваше имя на обложке новой книги, – сказал он, крепко пожимая мне руку.

Через два часа, приняв душ, перекусив и переодевшись я стоял на платформе Павловского вокзала. Поезд тормозил, силуэт жены мелькнул у двери вагона и я поспешил к готовой открыться двери.

Первым делом я взял пакет с растениями и поцеловал теплую щеку жены.

– Как твои дела? – спросила она меня.

– Все в порядке, – ответил я, – а ты все успела?

– Ну, почти. Еще бы часа два – и точно все бы закончила.

– Значит ты довольная?

– Конечно, только устала немного и ножки болят.

– Лапа, – спросил я жену, – а что такое бульбульденция?

– А почему ты спрашиваешь? – Саша посмотрела на меня смеющимся взглядом, – Многолетник такой, мелкими синими цветочками цветет. Ты сегодня его вез домой.

– Я тебя люблю, – вместо ответа сказал я и обнял жену свободной рукой.

Санкт-Петербург, 2006 год.

Бэримор, сэр

Бэримор, сэр

Константин проснулся с непонятным и новым ощущением окружающего мира.

Он, проснувшись, уже не мог ухватить дневным сознанием остатки быстро улетучивающегося сна, уже не мог вернуться к картинам, созданным его внутренним сознанием, которое не подчинялось телу, но, происходило из его собственных чувств и впечатлений. Сон улетучивался подобно тому, как высыхает на стекле двигающегося автомобиля мокрый след, оставляемый стеклоочистителем. Сон окончательно улетучился, но оставалось ощущение. Осталось чувство, что в мире что-то изменилось.

Константин, не вставая с постели, постарался понять и ощутить это новое чувство, но пробудившаяся вместе с ним реальность брала свое. Наполненный с вечера мочевой пузырь требовал внимания хозяина. Константин встал, мысленно отодвигая так и не понятую им причину беспокойства в самый дальний угол сознания.

Накануне праздновали юбилей деда. Праздник получился веселым, хотя Константину не хватало его Ленки, его жены, без которой в любом празднике он ощущал что-то искусственное, ненастоящее. Но жена с дочкой уехали на две недели к бабушке в Рязань, а Константин не мог уехать – работы было навалом, вот и «оттянулся» он на празднике деда коктейлем с джином, тоником и грейпфрутовым соком.

Вспоминая, таким образом, вчерашний вечер, Константин, уже стоя под прохладным душем, вернувшись к своему, беспокоившему его чувству, решил, что виной всему излишнее увлечение коктейлем.

«Пить меньше надо, пить меньше надо» – бормотал он, яростно вытирая свою голову после душа, – «И тогда не будут всякие глупости по утрам сниться». Какие именно глупости ему снились, он так и не понял.

Получасом позже, одетый, с любимым рюкзаком на плече, Константин спускался по лестнице со своего пятого этажа.

Этажом ниже ему навстречу попался сосед, возвращающийся с прогулки со своей собакой. Собака, огромный мраморный дог, неспешно переступала лапами со ступеньки на ступеньку и явно не спешила вернуться домой. Хозяин дога был под стать своей собаке – такой же большой, но гораздо менее изящный, тоже шел не спеша и, увидев Константина, кивнул ему:

– Доброе утро.

Константин кивнул в ответ, произнося короткое приветствие, и посмотрел на собаку. Он и раньше много раз встречал эту пару, но сейчас ему, почему-то, захотелось вспомнить имя собаки. То ли Лорд, то ли Принц, Константину уже неудобно было спрашивать имя, которое, он постоянно забывал.

– Рэм, – услышал он внезапно. Константин замер, не дойдя двух ступеней до площадки четвертого этажа. Кто это произнес? Или же ему просто показалось?

Дог посмотрел на него пристальным взглядом и Константин мог поклясться, что собака приветливо кивнула ему головой, после чего горделиво прошла мимо, не обращая внимания на ошалевшего от изумления Константина. Тонкие внизу, но расширяющиеся вверх к изящной собачьей попе задние лапы переступали поочередно, неся красиво качающийся изогнутый собачий хвост.

Хозяин собаки, проходя мимо замершего Константина, еще раз кивнул ему, и пара скрылась за дверью своей квартиры.

Константин потряс головой. Вчерашний коктейль, казалось, плеснул в голове от левого виска к правому, а, потом, двинулся в обратном направлении. «Пить меньше надо» – опять пробормотал Константин и устремился во двор.

Во дворе, прямо на дороже, ведущей от парадной Константина, на теплом весеннем солнышке лежал и грелся большой трехцветный кот. То, что это именно кот, а не кошка, Константин понял сразу, хотя никогда до этого не рассматривал кошек и котов, тем более, на предмет их пола, признаки которого чаще всего скрывались в толстой кошачьей шерсти.

«Ну и чего ты здесь разлегся», – подумал Константин, забирая вправо, чтобы обойти кота, который и не думал освобождать дорогу.

– А тебе, что трудно сделать шаг в сторону и не беспокоить меня после трудов праведных, – услышал Константин и вновь, как только что на лестнице, замер, пораженный услышанным.

Он посмотрел на кота. Кот, повернув голову, смотрел ему в глаза не мигая. Ни кошачья морда, ни лапы, ни туловище кота не шевелились, Все, казалось, было подчинено заслуженному кошачьему отдыху, только кончик хвоста плавно качался, существуя как бы отдельно от остального кошачьего тела.

– Иди, опоздаешь на работу. Вечером, если хочешь, поговорим. – Вновь прозвучало в голове Константина и в ту же секунду кот, зевнув, отвернул морду в противоположную сторону.

Константин несколько боком, не сводя глаз с кота, двинулся к машине, припаркованной недалеко от подъезда. Кот не шевелился и ничего в голове у Константина больше не звучало.

Всю дорогу до работы Константин размышлял о необычности произошедшего. Приемник, включенный, как обычно на волну «Эха Москвы», бубнил газетные новости, но Константин их почти не слышал. В конце концов, оценив всю абсурдность происходящего, Константин вновь обвинил во всем свою вчерашнюю алкогольную несдержанность и вроде бы успокоился. Мало ли что может показаться не вполне здоровому (по понятным причинам) человеку.

На работе был полный завал. Вера Евгеньевна, коммерческий директор фирмы, категорически потребовала от Константина, чтобы к пятнадцати часам был полностью готов макет сайта для «Техаппарата» и Константин, не разгибаясь пыхтел за своим «компом», удовлетворяя прихоти заказчика, перечисленные вездесущей Верой Евгеньевной в техническом задании.

В пять минут четвертого, закончив макетирование, Константин вышел в коридор, направляясь в буфет, расположенный на первом этаже бизнес центра. Желудок, переполненный накануне вечером, «требовал продолжения банкета», другими словами под ложечкой сосало, и срочно необходимо было необходимо хоть что-нибудь съесть.

В коридоре, на подоконнике лежала обычная, полосатая кошка. Завидев Константина, кошка встала на лапы, выгнула спину, подняла хвост и посмотрела на Константина. Тот замер, ожидая что-то услышать. И услышал.

– Ну, погладь меня, что ли, – «произнесла» кошка, гладя на Константина, – Все ходят мимо, никто внимания не уделит.

Константин, переставая удивляться происходящему, протянул к кошке руку. Кошка громко заурчала, как будто у нее внутри включился моторчик, и начала тереться об руку Константина. Он подумал, что кошку он видит уже не первый раз, и тут же вновь услышал голос. Хотя голосом это была нельзя назвать. Голос в голове у Константина не был ни мужским, ни женским. Просто в мозгу появлялась привнесенная извне мысль:

– Я здесь всю жизнь живу, только ты не замечал, а Света меня всегда кормит, хотя ночевать в ее комнате не позволяет.

– Какая Света, – только успел подумать Константин, как тут же услышал ответ.

– Я считать комнаты не умею, если хочешь, могу показать, – «ответила» кошка.

Константин испуганно отдернул руку, настолько необычным мог показаться кому-то разговор с кошкой, что он оглянулся по сторонам. Мимо шли люди, никто на него не обращал никакого внимания.

– Я пойду, – мысленно «сказал» он кошке.

– До свидания, – «ответила» та, вновь укладываясь на живот.

Всю обратную дорогу домой Константин продолжал размышлять о произошедшем с ним. Вспомнил о «Кысе» Владимира Кунина, успешно эксплуатирующего тему говорящего кота в своих многочисленных книгах. Но то была литература, фантазия автора, а тут – реальность.

Хотя, кто сказал, что это реальность?

Ни кошек, ни собак никто не слышал. Кроме Константина, конечно. Фразы, которые могли «говорить» животные легко самому придумать, поскольку их поведение понятно и предсказуемо. Немного воображения – и готов диалог. Просто сегодня день, наверное, какой-то особенный. Луна в Меркурии или еще какая-нибудь ерунда в этом духе.

Думая таким образом Константин успокоился, спокойно доехал до дома, и, припарковав машину, направился к подъезду. На том месте, где утром лежал кот, на этот раз сидел маленький черный котенок с белым пятном на груди. Пятно имело форму бабочки, как бы надетой вместе со смокингом и котенок выглядел очень изящно.

– Ты кто, – вслух сказал Константин, обращаясь к котенку. Его самого уже не удивляла возможность общения с четырехлапыми существами.

– Не знаю, – «услышал» Константин, но голос, прозвучавший в его голове, мог принадлежать только маленькому и слабому существу.

– Ты где живешь, – опять вслух сказал Константин и тут же «услышал» прежний ответ:

– Не знаю.

– Ко мне пойдешь жить? – спросил он котенка.

– Да, – ответил тот, не раздумывая.

Также не раздумывая, Константин протянул руки и котенок доверчиво прижался к его ладоням.

Подымаясь по лестнице, Константин, держа одной руке котенка, а другой доставая ключи из рюкзака, сказал:

– А звать тебя будут Бэримор. Очень мне твой элегантный наряд нравиться. Котенок ничего не ответил, но благодарно ткнулся мордочкой в руку Константина, явно одобряя сделанный выбор.

На кухне, после мисочки сметаны, вылизанной до блеска, на коврике, сооруженном из старых Константиновых джинсов, котенок лежал, прикрыв нос лапой и закрыв глаза.

Константин зашел на кухню, посмотрел на свое семейное благополучие и вслух спросил:

– Так как тебя зовут?

Котенок открыл глаза, зевнул и Константин «услышал»:

– Бэримор, сэр.

Тетя Роза едет в Америку

Тетя Роза едет в Америку

Когда тете Розе Плавник исполнилось восемьдесят пять лет, правительство Соединенных Штатов разрешило ей и её дочери, Любе Певзнер, переселиться в Америку.

В Санкт-Петербургском аэропорту Пулково-2 своих мать и сестру провожал Борис Плавник, который вместе с женой Зоей пока ещё оставались жить в России.

Поздней осенью девяносто третьего года Борис с Зоей переживали в зале для провожающих пересечение тете Любой и Розой таможенной границы России, и эти события по значению происходящего и по глубине замысла можно было бы сравнить с небольшой войсковой операцией.

Семья Плавников в Советском Союзе считалась зажиточной, но только в той степени, в которой условия жизни в советском государстве позволяли выделиться из общей серой массы.

Глава семьи Макс Плавник никогда не был советским номенклатурным чиновником, не был членом партии, но регулярно отдыхал в престижных черноморских санаториях, а его жена Роза на фотографиях пятидесятых годов выглядит весьма обеспеченной дамой. Когда в 1956 году умер мой дед, то именно Макс Плавник не скупясь дал бабушке денег на памятник, сооружение которого в советское время было способно разорить значительную часть советских граждан.

Макс Плавник умер за три года до отъезда за границу жены и дочери.

Хотя сейчас в России ещё оставался его сын Борис, Люба и Роза увозили с собой все главные семейные ценности Плавников, нервничая и опасаясь излишнего внимания таможенной службы молодого российского государства.

Тетя Роза, несмотря на свой преклонный возраст, дома передвигалась самостоятельно, и только выходя за пределы квартиры пользовалась тростью, которая добавляла ей скорее уверенности, нежели устойчивости. Но в здание аэропорта тетю Розу ввезли на кресле-каталке.

Тетя Роза сидела на своей каталке так, как будто провела в ней долгие годы. Она была спокойна, умиротворенна, демонстрируя всем своим обликом переход в тот возраст, в котором созерцание становится главным занятием, а суета оставляется идущему вослед поколению. Маленькое тельце тёти Розы, под надетым поверху него пальто, было обвешено различными бусами, а невидимое взору таможенников платье тёти Розы было украшено всевозможными брошами. На пальцах у тети Розы были надеты перстни и кольца, но ни колец, ни каких-либо других украшений постороннему глазу не было видно, потому, что поношенное пальто тети Розы и вязаные варежки скрывали всё это великолепие от чужих глаз.

Рыжеволосая Люба, хотя и растерявшая с возрастом часть золота своих волос, но, тем не менее, сохранившая основные признаки принадлежности к выдающемуся сообществу рыжих, в отличие от своей спокойной мамы, нервничала и суетилась, то пересчитывая багаж, то проверяя билеты и документы.

«Мама, как ты себя чувствуешь?» – время от времени обращалась Люба к тете Розе, и та неизменно отвечала ей «хорошо», но, в конце концов, утомившись однообразием задаваемых ей вопросов, на очередной вопрос дочери ответила:

– Как чувствую себя? Как шкатулка с драгоценностями.

Люба остановилась.

До неё ответ мамы доходил с трудом, поскольку вопрос она задавала не для того, чтобы услышать ответ, а исключительно для того, чтобы услышать всего лишь звук ответа. Так авиационные приборы самолета системы «свой – чужой» отвечают на посланный сигнал: ответ получен, значит самолет свой, всё в порядке. Ответ, полученный Любой от мамы, требовал осмысления, к чему в тот момент Люба, занятая многообразной суетой совершенно не была готова.

Тетя Роза смотрела на дочь и незаметно для посторонних усмехалась.

Наконец Люба поняла, что именно мама имела в виду и испуганно оглянулась, хотя вокруг никого не было. Подчиняясь, скорее, привычке, нежели необходимости, Люба громко зашептала:

– Ты что, хочешь, чтобы нас через границу не пустили? Сиди, молчи!

– А что я сказала? – пожала плечами тетя Роза, вновь чуть заметно усмехнувшись.

К отъезжающим подошел работник, обслуживающий авиакомпанию, чей самолет вылетал рейсом в США. Авиакомпания была американская, работник местный и изо всех сил старался соответствовать оказанному ему авиакомпанией доверию. Он прикатил другое кресло на колесиках, на котором тетю Розу должны были довезти до самолетного кресла и вывезти из самолета в пункте назначения.

Работника авиакомпании не интересовали драгоценности семьи Плавников, он был готов на своих руках пересадить тетю Розу из одного кресла в другое, но тетя Роза пересела самостоятельно, после чего работник авиакомпании повез её прямо в самолет, объезжая креслом с тётей Розой все таможенные посты и всяческие системы контроля, остановившись, ненадолго, только на посту пограничного контроля для предъявления документов.

Последний раз Борис Плавник свою маму видел сидящей в кресле перед барьером, отделявшем хмурого прапорщика пограничника от лиц, выезжающих за пределы Российской Федерации.

Когда через шесть лет он с Зоей переехал на постоянное жительство в США, тети Розы уже не было в живых.

Санкт-Петербург, 2009 год

Часть третья Принцип талиона (бизнес-проза)

Принцип талиона

Принцип талиона^[25]

Дмитрий Сергеевич Расин, мужчина средних лет, подошел к небольшому столику и, выключив закипевший чайник, спросил молодую женщину, что-то быстро печатавшей на компьютере и поглядывающей, при этом, в стопку бумаг, лежавшую перед ней: