Текст книги "Дороги, которые мы выбираем"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
«Два года тому назад было решено пробить железнодорожный туннель в одной из гор заполярной тундры. Поводы для строительства были ясны и неоспоримы.
Гора стоит на пути между рудником, в котором добывается столь важное для нашего сельского хозяйства сырье, и обогатительной фабрикой, где это сырье превращается в концентрат.
Каждый, кто хотя бы одну зиму провел в наших местах, знает, с какими затратами связано использование железной дороги, идущей в обход горы и соединяющей рудник с обогатительной фабрикой. Протяженность этой дороги каких-нибудь два десятка километров, но они стоят двухсот.
Кому из жителей наших мест не приходилось откапывать железнодорожный путь, заваленный лавинами или снежными обвалами? Кто не видел, как скапливаются горы сырья, которое невозможно своевременно отправить на фабрику? Кто не знает о порожняке – вагонах, платформах, которые простаивают днями и неделями в ожидании концентрата с обогатительной фабрики? А страна тем временем ждет… И, наконец, у кого не сжималось сердце при воспоминании о лавинах, несколько лет назад похоронивших В снежной могиле домики железнодорожников, обслуживавших путь, и от сознания, что опасность новых катастроф все еще не устранена?
Таким образом, целесообразность постройки туннеля, соединяющего «напрямую» рудник и фабрику, не подлежала сомнению.
И тем не менее строительство туннеля, который по плану должен быть завершен менее чем в два с половиной года, сегодня, более чем через полтора года от начала работ, находится в глубоком прорыве. Нет цемента, а раз нет цемента, значит срываются трудоемкие работы по бетонированию.
Не мое дело обсуждать деятельность центральных планирующих организаций. Им виднее, куда направлять цемент. Не хочу также «предъявлять счет» руководству комбината (т. Кондаков), которое спокойно наблюдает за тем, как падает зарплата рабочих-бетонщиков.
Хочу сказать о нас, работниках «Туннельстроя». Мы дважды ездили в областные организации. Но ни обком КПСС, ни облисполком, естественно, не могли решить этот вопрос, выходящий за рамки их компетенции. Что же касается министерства, то не следует забывать, что наша стройка местного значения и вряд ли может претендовать на повышенное внимание центра. У нас создается впечатление, что вообще нет надежды на плановое поступление цемента в ближайшие месяцы.
На «Туннельстрое» работает здоровый, сплоченный коллектив. Однако он обречен на частичное бездействие и в конечном итоге (если принять во внимание все вышесказанное) на бесперспективность. А ведь и мы брали на себя обязательства к предстоящему XX съезду КПСС…
Мы хотим, чтобы о том, что происходит на «Туннельстрое», знала вся городская и районная общественность.
Между прочим, затраты средств на становящееся бесперспективным строительство в конечном итоге превышают расходы по содержанию ныне действующей (хотя и с перебоями) обходной железной дороги.
Главный инженер «Туннельстроя»
Г. Орлов»
Прочитав статью, я задумался. Странное, смутное ощущение овладело мной. Мне трудно было в нем разобраться. Что-то задевало меня, что-то удивляло меня в этой статье.
Я перечитал статью, отложил газету в сторону и постарался сосредоточиться, понять, что именно вызывало во мне это неприятное чувство. На первый взгляд все в статье было как будто правильным. И слова такие знакомые, привычные: «цемент», «здоровый, сплоченный коллектив», «обком КПСС, облисполком», «забота о материальном уровне трудящихся»… Что же отталкивало меня в этой статье? Ну, прежде всего этот намек в «предисловии», мысль, пробивающаяся между строк: «А не лучше ли прикрыть строительство?» Да, против такого предложения я готов драться изо всех сил. Но только ли в этом порок статьи?..
Нет. Было и что-то другое. Что-то «дребезжало», фальшивило в ней. В выступлении газеты было нечто глубоко чуждое мне. Казалось, что в этой статье, и особенно в «предисловии», заключалась робкая, но ощутимая попытка использовать большие перемены в нашей жизни в каких-то иных, спекулятивных целях. Но в чем, в чем же порок статьи, как назвать его, как перевести на язык логики?
…Когда я в третий раз перечитал статью, мне наконец все стало ясно.
Я захватил газету и пошел в кабинет Орлова.
– Ну как, читал? – быстро спросил он, увидев меня с газетой в руках на пороге.
– Читал.
– И какова же будет высочайшая резолюция?
– Написать «читал с удовольствием» не могу, скорее «читал с недоумением»…
Лучезарные глаза Орлова померкли.
– Ты это что, всерьез?
– Всерьез, Григорий. – Я подошел и сел у его стола.
– Н-не понимаю, – чуть заикаясь, произнес Орлов. Он старался говорить и вообще держать себя спокойно, но я видел, что ему это плохо удавалось. Заикание, как обычно, выдавало Григория. Но я не хотел щадить его.
– Статья лживая, – сказал я. – А редакционное примечание и того хуже.
– С этим я согласен! – поспешно и обрадованно согласился Григорий. – Предисловие действительно какое-то… двусмысленное. Но ведь я увидел его, как и ты, только в газете.
– Но статью писал ты, – возразил я.
– Да, я! – воскликнул Орлов. – И каждое слово в ней – правда! – Он явно переходил в наступление. – Против чего ты можешь спорить? Перечитай статью! Надеюсь, первые абзацы не вызывают сомнения?
Он схватил со стола газету и склонился над ней.
– Пойдем дальше. Строительство в прорыве. Это факт? Цемента нет? Нет. Факт? Мы принимаем все зависящие от нас меры, я ездил в облисполком, ты – в обком. Факты? Факты. Есть у тебя надежда на то, что нас вдруг завалят цементом? Говори правду! Никакой! Надо что-то решать? Надо!
Говоря все это, Григорий тыкал пальцем в отдельные абзацы статьи. Произнеся слово «надо», он победно, резким движением отодвинул от себя газету, выпрямился и торжествующе посмотрел на меня.
Мне вдруг стало жалко Григория. Неужели он не видит, не чувствует, что написал под влиянием Полесского подленькую статейку, а редактору, который во всем этом, очевидно, преследует какие-то посторонние, свои личные цели, уже ничего не стоило «смонтировать» ее со своим двусмысленным предисловием?
Я сказал:
– Не будем ссориться, Гриша. Сядь.
Он послушно опустился на табуретку около стола.
– Перечитай внимательно все, что здесь написано, – сказал я, – и ты увидишь, куда все это клонится.
Орлов покачал своей шапкой русых волос. Потом внимательно поглядел на меня и… улыбнулся.
– Ты плутаешь в дебрях каких-то подозрений, Андрей, – миролюбиво произнес он. – Успокойся, перечитай статью, и ты убедишься…
– Перечитать статью? – вскипел я при виде этих телячье-мирных, безмятежных глаз. – Перечитать статью?! Хорошо, слушай!
Я взял газету.
– Начнем с предисловия. В нем все сваливается на «планирующие организации» и на Кондакова. Хотят доказать, что бетонщики теряют зарплату из-за того, что в стране приступили к массовому строительству жилых домов. Нападают на Кондакова. Причем нападают не за то, за что его нужно ругать. Не пишут, скажем, о том, что Кондаков недостаточно активно ставит вопрос о цементе перед министерством, что он дорожит своей спокойной жизнью, боится, что после завершения нашего строительства ему наверняка увеличат план по добыче руды. Ничего этого нет, заметил? Просто плюют Кондакову в лицо, говорят, что он шкурник, да еще намекают, что такой образ действий вообще свойствен директорам. Какое чувство может возникнуть у малосознательного рабочего, прочитавшего такое «предисловие»? Чувство злобы. Его хотят натравить на «директоров» вообще, натравить на «начальство».
– Но разве ты сам не критикуешь Кондакова? – воскликнул Григорий.
– Критикую, – ответил я. – Но я хочу его критиковать, а не травить. Теперь поговорим о твоей статье.
Вначале речь идет о целесообразности строительства нашего туннеля. В трех-четырех абзацах ты говоришь об этом с такой убедительностью, что каждый, кто никогда и не видел наших мест, скажет: «Вопрос ясен. Только дурак может отрицать целесообразность строительства».
– Ну и что же? – прервал меня Григорий. – Что в этом плохого?
– Подожди. Давай читать. Дальше ты пишешь, что мы в прорыве из-за отсутствия цемента, и между прочим замечаешь, что не хочешь обсуждать деятельность центральных организаций. Им «виднее».
– И это правда!
– Что же получается? – спросил я, не обращая внимания на его восклицание. – В туннеле заинтересована страна. Кроме того, построив его, мы ликвидируем опасность, угрожающую жизни людей. Это ты объяснил убедительно. А вот цемента такому нужному строительству не дают. Сидят там в Москве злые люди и куда-то засылают цемент, а куда и зачем, ты обсуждать не хочешь.
– Но это же вне моей компетенции! – снова воскликнул Орлов.
– Нет, – уверенно сказал я, – если ты коммунист, это в твоей компетенции.
Григорий промолчал.
– Будем читать дальше. Ты тоже затрагиваешь Кондакова. Ты бьешь его с тех же позиций, что и автор «предисловия». Ты, будто сговорившись с ним, стараешься доказать, что все дело в том, что Кондаков получает больше денег, чем бетонщик. Между прочим, мы с тобой тоже получаем больше.
– Но мы выбиваемся из сил, чтобы вывести строительство из прорыва! А Кондаков…
– Вот ты и бей его за пассивность. Бей за равнодушие. Бей за все его управленческие излишества, за это никчемно громоздкое здание, в котором можно будет разместить три таких управления, а не одно. И главное, как у нас принято в таких случаях, «о себе скажи», о нас: какие меры принимаем, что собираемся делать? Не нашли еще выхода, прямо скажи об этом. А ты что пишешь? Ездили в обком и в облисполком. О, они ничего не сделали! Не помогли, отмахнулись! Так получается? И твое снисходительно-извиняющее замечание насчет «компетентности» лишь усугубляет дело.
Читаем дальше. Может быть, асть надежды на будущее? Никаких. Что же делать? А не закрыть ли стройку, кощунственно намекаешь ты. Подведем итоги: стране нужен туннель. Жизни железнодорожников в опасности. Правительство решило начать стройку. А цемента не дает. Направляет его неизвестно куда. Обком партии и центр спокойно взирают и на то, что нужное дело застопорилось, и на то, что рабочие теряют зарплату. Им-то что! Они-то свою зарплату получают!
Но, как утверждает редакция, «безвыходных положений не бывает». Где же выход? Требовать правды? Писать в ЦК? На месте искать выход из положения? Во что бы то ни стало достроить туннель?
Нет. Редакция, целиком опираясь на твою статью, призывает подойти к проблеме с «активных», видите ли, позиций современности. Ясно? Тут уж сама собой напрашивается идейка: поскольку бюрократов не прошибешь, так не лучше ли прикрыть туннель? Не выйдет!
В глазах Орлова промелькнул испуг. Последние свои слова я произнес так громко, что их, должно быть, было слышно в коридоре. Наступило молчание.
– Конечно, – неуверенно начал Орлов, похлопывая себя по колену, – любую фразу можно истолковать по-разному… – Он умолк на мгновение и продолжал: – Мне казалось, что я говорю правду… Ведь все… Ну, скажем, многое в статье – правда. Андрей, пойми, – и Григорий умоляюще посмотрел на меня, – я не мог смотреть в глаза нашим рабочим. Особенно тем, чьи заработки падают. Пойми, ведь это живые люди, у них семьи на Большой земле, им надо высылать деньги…
– А убедить этих рабочих временно заняться хотя бы изготовлением кружал и опалубки ты не сумел? Это дало бы им заработок.
– Я предложил это одной из бригад, они отказались, – прервал меня Орлов.
– И поэтому ты решил поставить под удар государство? У него спина широкая, выдержит? Пусть на него пеняют, а мы в стороне?
– Ну, зачем же так!
– А как же?
– Что ж, видимо, я был неправ, – после долгой паузы сказал Григорий. – Ошибся. «Шел в комнату одну – попал в другую». Надеюсь, ты не сомневаешься в моих намерениях?
Он сказал все это так просто и так задушевно, что все мое возмущение разом остыло.
– Эх, Гриша, – сказал я, – ну когда же ты повзрослеешь?
– Я на несколько лет старше тебя.
– Не о том речь. Годы – это еще не все.
– Ты хочешь сказать, что я плохой политик?
– Не мне об этом судить. У меня самого политического опыта кот наплакал. Но я твердо знаю, чего хочу в жизни.
– Я тоже! – поспешно откликнулся Григорий. – Хочу, чтобы людям лучше жилось.
– Скажите пожалуйста! Эка невидаль, советский человек, желающий, чтобы людям лучше жилось! А о том, как этого добиться, ты думаешь?
Орлов промолчал. Потом сказал примирительно:
– Ну… не знаю. Может быть, ты в чем-то и прав. Видимо, моя область – техника, а не газетные писания… Ну, мир?..
И он протянул мне руку.
…Поднявшись на второй этаж нашего управления, где помещался мой кабинет, я вдруг услышал какой-то гул. Казалось, что в коридоре столпилось много людей, о чем-то громко спорящих.
Повернув с лестничной площадки в коридор, я увидел, что не ошибся. Около дверей моей комнаты толпились и взволнованно обсуждали что-то человек десять – пятнадцать рабочих. Увидев меня, они смолкли, но только на мгновение.
– К тебе, начальник! – крикнул один из рабочих, когда я подошел к двери.
«К тебе!», «Не дело это!», «Таких порядков нету!» – Эти выкрики я разобрал, еще не понимая, что случилось, чего от меня хотят.
Я открыл дверь кабинета и сказал рабочим, чтобы они проходили. Затем вошел сам. Теперь мы стояли посередине комнаты: рабочие и я. Многие из них были мне незнакомы, видимо они пришли к нам на туннель сравнительно недавно.
– Что случилось, товарищи? – спросил я.
– А вот что! – громко и вызывающе сказал молодой парень в брезентовой куртке, надетой поверх ватника. – Вот что! Мы бетонщики. Вчера получка была. С гулькин нос получили. Верно это? А? Верно, спрашиваю?
Все ясно. Конечно, простои резко снизили заработок бетонщиков в этом месяце. Я сказал:
– Вам предлагали изготавливать опалубку и кружала. Могли подработать. Почему вы отказались?
– Зачем было вербовать, если у вас здесь работы нет? – продолжал парень, уходя от ответа на мой вопрос. – Людей по области набрали, некоторые из дальних районов приехали. Зачем?!
– Товарищи, – начал я, – у нас перебои с цементом. Поэтому нам не хватает бетона. Сейчас все руководство строительства думает, как выйти из создавшегося положения. Просто взять и потребовать цемент мы не можем. Он сейчас нужен повсюду. И особенно для строительства жилых домов…
– Вот мы и пойдем туда, где дома строят, – прервал меня парень в брезентовой куртке.
– Э-э, нет! – громко и зло произнес чей-то голос, и вперед выступил невысокий, со спутанными на лбу, выбившимися из-под шапки волосами, человек лет сорока на вид. На нем тоже был ватник и брезентовая куртка, но верхние ее пуговицы и ворот рубахи были расстегнуты, обнажая грудь. – Вы это как же, гражданин начальник, полагаете: согнать сюда согнали, наобещать наобещали, а теперь, значит, на свой счет обратно тягай, так?
По первым же словам этого человека я понял, что он из лагеря, располагавшегося некогда в нашем районе. Этот лагерь был ликвидирован.
– Указник? – вырвалось у меня, вместо того чтобы спросить, не сидел ли он в лагере по указу о хищении социалистической собственности, – из уголовников таких было в лагерях большинство. Я тут же понял, что поступил бестактно, но было уже поздно.
– Вы меня лагерем не попрекайте, – истерически выкрикнул человек с расстегнутым воротом, – я свое отбыл! Это что же такое, братки, – жалобно обратился он к остальным, – тут по делу по своему кровному приходишь, правды ищешь, а тебя, значит, старым кнутом да по морде?!
Я почувствовал, что краснею. Меньше всего мне хотелось попрекать этого человека его прошлыми грехами.
– Я больше ничего не могу вам сообщить, – сказал я, обращаясь не к нему, а ко всем остальным. – Мы принимаем все меры, чтобы получить цемент. Вопрос перед главком уже поставлен.
– А пока? – крикнул парень в брезентовой куртке, тот самый, что начинал разговор. – А пока что? В кулак свистать? А может, решили прикрыть всю эту лавочку?
– Как это – прикрыть?
– Ну так, как главный инженер пишет. – И он вытащил из кармана сложенную вчетверо нашу сегодняшнюю газету.
Я закусил губу и промолчал.
– Вот что, – сказал я наконец (эта мысль внезапно пришла мне в голову), – вы можете, если хотите, приобрести пока другую специальность. Мы организуем курсы бурильщиков. Бурильных работ у нас хватает.
– За парточку, значит, – насмешливо протянул тот, с расстегнутым воротом, – а какая, извиняюсь, зарплата во время этого высшего образования?
– Заработок, естественно, будет пока несколько ниже, – ответил я, – но как только вы кончите курсы и начнете работать, он сразу резко повысится.
– Не согласны! – крикнул он, и его поддержали многие голоса. Все заговорили сразу.
– Пошли, братки! – внезапно, перекрывая шум, выкрикнул тот, с голой грудью; и все, подчиняясь его громкому голосу, так же скопом, как и вошли, вывалились из кабинета. Видимо, этот человек был заинтересован в том, чтобы мы расстались, так и не договорившись…
Через два дня мы обсуждали сложившееся положение на заседании бюро нашей партийной организации. Но прежде, чем рассказать о нем, я хочу снова вернуться к Григорию.
Когда я сообщил ему о своем разговоре с группой бетонщиков и о том, какую «популярность» успела уже получить его статья, Григорий и вида не подал, что сожалеет об этом. Странно подумать, но мне показалось, что он даже доволен, даже гордится своей неожиданной «славой».
Действительно, через несколько часов после выхода газеты на нашем строительстве не было человека, который бы не прочел статью Орлова. Григорий ходил именинником. Я полагаю, в душе он вел торжествующий диалог со мной: «Что, видел, Андрей Васильевич, съел, убедился? Все считают, что я прав, смел, не побоялся поставить точки над «и».
Видимо, сказывалась романтическая приподнятость Григория: ему очень хотелось всегда быть смелым, честным, неподкупным, человеколюбивым. И чтобы все знали об этом!
Я решил в беседах с Григорием больше не возвращаться к этой злосчастной статье. Но разговор о ней все-таки возник, и случилось это на заседании бюро, которое собралось через два дня после того, как появилась статья.
В эти два дня я избегал встреч с Трифоновым. Когда он зашел ко мне в кабинет, я сказал, что очень занят, прошу извинить, и обещал к вечеру прийти в партбюро. И не пришел.
Я чувствовал, что разговор обязательно коснется статьи, что мне придется сказать Трифонову все, что я о ней думаю, и волей-неволей мы создадим какой-то блок против Орлова. Этого я старался избежать всеми силами. Наверное, с принципиальной точки зрения я был неправ. Но в своем одиночестве я слишком дорожил дружбой Григория, слишком был уверен, что история со статьей – всего лишь проявление той маленькой слабости Орлова, о которой я уже говорил, – чтобы руководствоваться только принципом. Мне хотелось, чтобы он понял все до конца, сам открыто признал, что был неправ, напечатав такую статью.
Я ждал. Мне удалось избежать беседы с Павлом Харитоновичем. Но предотвратить разговор о статье на бюро было уже не в моих силах.
В состав бюро входили, помимо Трифонова, Орлова и меня, бригадир бетонщиков Свиридов и рабочий-подрывник Анисимов. Нам предстояло обсудить положение на стройке. Я сделал небольшое сообщение, всем членам бюро вопрос был ясен: ведь не проходило и дня, чтобы мы не встречались. Я доложил, что вопрос о цементе по-прежнему остается открытым, ответа из главка еще нет. Затем я поделился с членами бюро своими соображениями о второй профессии для бетонщиков.
Я говорил, стараясь не глядеть на членов бюро, потому что был уверен, что в глазах каждого из них я прочту вопрос: «А как же насчет статьи Орлова? Какого вы о ней мнения, товарищ Арефьев?»
Я говорил, сознавая, что делаю глупость, что совершенно немыслимо, чтобы начальник строительства, выступая на партийном бюро, не коснулся только что появившейся статьи в газете, статьи на самую животрепещущую для всех нас тему. Однако я увильнул. Кончив говорить, я впервые посмотрел в глаза Трифонову и прочел в них недоумение и осуждение.
Слово «статья» произнес Трифонов. Он не без ехидства спросил меня, читаю ли я городскую газету, и если да, то каково мое мнение о статье топарища Орлова. Я ответил, что газету читаю, статью видел, но полагал, что поскольку автором является член бюро и он присутствует здесь, то будет правильнее, если на эту тему будет говорить сам Орлов.
Что я еще мог сказать? Не мог же я заявить, что хотел дать Григорию время, хотел дать ему возможность по собственной инициативе, а не в порядке ответа на критику, осудить свою статью. До сих пор Григорий не использовал этой возможности. Мешало, видимо, его честолюбие. Я готов был поручиться, что это честолюбие не имеет ничего общего с карьеризмом. Просто в моем друге было что-то от актера: он любил быть в центре внимания, ему нужны были зрители. Ему нравилось быть «автором нашумевшей статьи». Но одно дело – покрасоваться в случайных разговорах на стройплощадке, другое – занять четкую позицию на заседании партийного бюро. Тогда, в разговоре со мной, Григорий согласился, что сделал ошибку… Теперь-то, на бюро, он, конечно, повторит это!
Выступление Григория оказалось для меня совершенно неожиданным. Признав, что некоторые фразы в статье, быть может, действительно звучат недостаточно четко, он заявил, однако, что в целом считает статью правильной. Я слушал, не веря своим ушам. «Что с ним? – думал я. – Неужели два дня дешевой популярности убедили Григория в том, что игра стоит свеч и статью есть смысл отстаивать?»
Заявление Орлова вызвало резкий отпор Трифонова. Я редко видел его в состоянии такой запальчивости. Он сказал, что считает статью двусмысленной, и затем – этого я уже никак не ожидал – старик сосредоточил весь огонь… на мне. Придравшись к тому, что я ни словом не коснулся статьи, Трифонов обвинил меня в политическом благодушии, обывательской терпимости и еще черт знает в чем.
Речь Трифонова глубоко обидела меня. Конечно, ему ничего не известно о моем разговоре с Орловым, о том, что я первым выложил Григорию все, что думаю о его статье. «И все же, – думал я, – Трифонов знает меня не первый день, мог бы все-таки выбирать выражения».
Поэтому я только возмущенно пожал плечами, когда старик, кончив свою речь, спросил, кто хочет говорить.
Слово взял член бюро Свиридов.
Я с тревогой ждал его выступления. Свиридов работал на укладке бетона. Нехватка цемента непосредственно отзывалась на его плане и, естественно, на заработке. Я боялся, что он присоединится к нападкам на меня. Не из-за этой статьи, нет: я предполагал, что Свиридов воспользуется случаем, чтобы покритиковать меня как руководителя, который не в состоянии обеспечить бетонщиков работой.
Свиридов был молод, но сух и неразговорчив. В свои двадцать семь – тридцать лет он казался человеком, много видевшим и пережившим. Собственно, так оно и было в действительности. Когда выбирали партийное бюро, Свиридов рассказал свою биографию. Его родители погибли во время войны. Он пристал к одной из проходящих частей Советской Армии, но по малолетству был отправлен в тыл, в детдом. Удрал оттуда, поступил на курсы бетонщиков, одновременно посещал школу рабочей молодежи. В комсомол он вступил еще в детдоме, а в партию – потом, на дальневосточном строительстве. К нам приехал по вербовке.
И вот теперь он стоял, тяжело опираясь о край стола.
– Почему товарищ Арефьев не рассказывает, как к нему чуринцы приходили? – задал вопрос Свиридов и умолк.
– Кто? – переспросил я.
– Чуринцы, – повторил Свиридов.
– Я не знаю, кого вы имеете в виду.
– Чурина и его друзей, – ответил Свиридов. – Я говорю о третьей бригаде бетонщиков. Большинство в ней бывшие уголовники. Они мутят народ. Приходили к вам. Точно?
– Да, – ответил я. – Жаловались, что снизилась зарплата.
– Зарплата уменьшилась и в моей бригаде! – резко сказал Свиридов. – Но мы не уйдем со стройки. Ни один настоящий рабочий не уйдет. Мы хотим, чтобы начальник строительства не миндальничал бы со шкурниками; работу им предлагали, они отказались. Всё.
Свиридов сел.
– А насчет статьи? – обратился к нему Трифонов. – Какое твое мнение насчет статьи?
– Статья трещиноватая, – угрюмо ответил Свиридов.
– Давай пояснее, – настаивал Трифонов, – это порода бывает трещиноватая.
– Не только порода. Эта статья – тоже. Сверху все твердо, правильно. А внутри – трещины, как паутина, во все стороны. Того и гляди осядет вся эта порода…
– Все-таки это не ясно, – вмешался я, но Трифонов неожиданно резко оборвал меня:
– Вам бы, товарищ Арефьев, – сказал он, – не вопросы задавать, а самому бы выступить да все и сказать пояснее. Была у вас такая возможность. А теперь уж дайте другим говорить…
Я насупился. А Свиридов продолжал говорить. Сказал, что статья главного инженера на руку наиболее отсталым рабочим нашей стройки, что при чтении статьи создается впечатление, что надеяться надо не на советскую власть, а исключительно на товарища Орлова. Бюро единодушно осудило статью. Все, кроме Орлова, голосовали за осуждение. Григорий воздер-жался. Казалось, что он испуган, подавлен всем происшедшим на бюро.
Я ушел обиженный, ни с кем не попрощавшись. Пошел домой, запер дверь на ключ; не зажигая огня, сел на кровать и погрузился в раздумье. Поведение Григория поразило меня. Но главные мысли мои были сейчас не о нем. Они снова и снова возвращались к Трифонову. Я сидел на кровати, опустив голову, и произносил про себя длинный негодующий монолог, обращенный к Павлу Харитоновичу. Я обвинял его в бездушии, в демагогии, в нарушении норм элементарного товарищества, традиций старых большевиков.
Не знаю, сколько времени просидел я так, беззвучно шевеля губами, и вздрогнул, когда раздался стук в дверь. Я промолчал. Мне никого не хотелось сейчас видеть. Но стук повторился, и еще более настойчиво, чем прежде.
«Пусть стучат, – подумал я, – свет не горит, никто не знает, что я дома».
Но человек, который стоял за дверью, видимо был убежден, что я тут. И когда я не ответил на новый, совсем уже громкий стук, из-за двери раздался голос:
– Открой же дверь, Арефьев!
Это был Трифонов. Я встал и повернул ключ.
Войдя, Трифонов кивнул на выключатель:
– Что сидишь в темноте? Света, что ли, боишься? Он стоял передо мной в своем коротком тяжелого драпа пальто, в котором я и увидел его впервые, более полутора лет назад, когда он пришел к нам работать. Трифонов был чисто выбрит. В отворотах пальто виднелся помятый, но свежий воротничок белой рубахи и старенький лоснящийся галстук. Видимо, Трифонов уже побывал дома и, как всегда после работы, переоделся и побрился. Вот в таком же виде он и тогда появился передо мной, похожий на строительного десятника старых времен, – я был почему-то уверен, что именно так выглядели эти десятники.
Но обо всем этом я думал лишь одно мгновение. В следующую минуту я сказал:
– Спасибо тебе, Харитоныч, спасибо за науку! – Я вложил в эти слова всю мою обиду.
– Не стоит благодарности, парень, должность моя такая, – с какой-то, как мне показалось, снисходительной насмешливостью ответил Трифонов. – Раздеться позволишь?
– А что ты меня спрашиваешь? – еле сдерживая возмущение, ответил я. – Это твой дом так же, как и мой. Вместе строили. Или не помнишь? Или забыл, чего эти дома мне стоили? Как я в обком ездил? Как с Крамовым сцепился? Как с тобой вместе за правду дрался? Все забыл, старик, да?!
Трифонов между тем медленно расстегивал пуговицы своего пальто, так же медленно снял его, аккуратно повесил на вешалку, прибитую у двери, вынул гребенку и расчесал свои редкие желто-седые волосы.
– Нет, Андрей, не забыл, – тихо и, как показалось мне, печально сказал Трифонов, садясь у стола и кладя на него свои длинные, с широкими ладонями руки. – Одна только мысль, – не глядя на меня, продолжал он, – одна мысль сверлит меня: не забыл ли ты сам все это?
– Я? Забыл? – воскликнул я, задыхаясь от волнения. – Да как я мог забыть то, в чем вся моя жизнь?!
– Не забыл, значит? – переспросил Трифонов, устремляя на меня тяжелый и строгий взгляд. – Все помнишь? Все заслуги свои? Весь послужной список? Счет ведешь? Кому предъявить хочешь? Все, все записал, а вот одну графу забыл!
– Какую графу?!
– Разговор один. Помнишь? Воскресный день был. Ты из обкома вернулся. Показалось тебе, что не будет у нас домов, не разрешат строить. Пьяным в «шайбе» напился. У Крамова ночь провел. Помнишь? Или теперь, когда дома на месте бараков стоят, когда «шайбу» снесли, Дом культуры построили, а Крамова и след простыл, так ты о той графе и позабыл?
Я не понимал, к чему он клонит. Как я мог забыть все это?! Да я как сейчас помню те дни! Жили плохо, спали на нарах; Крамов, узнав о моем намерении построить дома для рабочих, усмехнулся: «Стройка короткого дыхания, построим – уедем, дома сметой не предусмотрены и главное – в показатели выполнения плана не входят…» Все помню! И как я поехал в обком, прорвался к Баулину, разбушевался, надерзил, с горя напился в «шайбе», попал к Крамову… Как ушел от него под утро, после разговора с ним, после того, как до конца понял, кто такой Крамов, вернулся на свой участок и здесь, к огромной радости, узнал, что дома все-таки будут, что Баулин позвонил в комбинат и поддержал меня… Да разве я когда-нибудь смогу забыть все это?!
– Какая графа, о чем ты? – воскликнул я. – Я помню все, каждый мой день на этой стройке!
– Тогда и наш разговор помнишь? – подаваясь ко мне и в упор глядя на меня, спросил Трифонов.
Да, я помнил и этот разговор. Вернувшись от Крамова, разочарованный, разбитый, теряющий веру в то» во что непоколебимо верил раньше, я встретил Трифонова. И я излил ему все свои сомнения, высказал все, что наболело…
Я помнил и ответ Трифонова, взволнованный и гневный.
– …И разговор помню, – подтвердил я.
– А если помнишь, – медленно произнес Трифонов, – то как ты мог два дня от меня бегать, вилять, занятостью прикрываться? Я ведь не пол-литра хотел с тобой распить, я хотел с тобой как с коммунистом, как с руководителем нашим разговаривать! Ты почему ко мне сейчас же после статьи этой не пришел, а?
Говоря, Трифонов все больше и больше повышал голос.
– Не кричи на меня, Харитоныч, – с обидой сказал я.
– Я тебе сейчас не Харитоныч, товарищ Арефьев! – неожиданно стукнул кулаком по столу Трифонов. – Я тебе секретарь парторганизации! Понимаешь ты эти слова?!
Я молчал.
– После того разговора я думал, ты все до конца понял, – уже спокойнее продолжал Трифонов. – Из петушка задиристого, самолюбивого в человека вырос, в коммуниста. Все, все может коммунист: смолчать, побороть обиду личную, страдание, сердце, когда нужно, вот так, обеими руками сжать, чтобы без толку не трепыхалось, себе во вред – товарищу помочь, и это случается… Но когда дело о главном идет– о жизни, об идеях наших, о том, как с рабочим классом разговаривать, как жить, как работать дальше, – тут ты молчать не смеешь! Понял?!
