Текст книги "Дороги, которые мы выбираем"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
РОМАН-ГАЗЕТА 14(218) 1960
АЛЕКСАНДР ЧАКОВСКИЙ
Три года назад в «Роман-газете» (№ 10 за 1957 г.) была опубликована повесть Александра Чаковского «Год жизни», посвященная строителям туннеля на Севере. Она кончалась лирическим размышлением героя повести Арефьева о двух типах людей: одни бездумно бредут по дороге жизни туда, куда она сама ведет их; другие – «хозяева дорог». Они твердо и бесстрашно идут вперед, только вперед. «И каждый километр пути, каждый год жизни обогащает их душу, разжигает их желания, обостряет зрение».
Вот об этих-то людях, смелых новаторах, их борьбе с трудностями и препятствиями, о том, как растут они духовно, как мужают нравственно, и написан новый роман А. Чаковского «Дороги, которые мы выбираем». Многие персонажи романа нам уже знакомы: молодой инженер Андрей Арефьев, Светлана Одинцова, парторг Трифонов, старейший рабочий стройки Агафонов. Повествование снова ведется от лица Арефьева, и этот прием позволяет автору глубже войти во внутренний мир героя, проследить диалектику его духовного роста.
Роман «Дороги, которые мы выбираем» – современная книга. Действие ее происходит в период великих перемен в жизни нашего общества, в нору могучих творческих преобразований. Герои романа – секретарь обкома Баулин, Арефьев, Агафонов, геолог Ирина Волошина и другие – всем сердцем принимают исторические решения Двадцатого съезда партия и повседневно в своих делах претворяют их в жизнь. Это цельные люди, принципиальные во всем – в труде, в быту, в любви и дружбе. С психологической правдивостью раскрывает писатель взаимоотношения Арефьева со Светланой, Ириной, Орловым. Через борьбу с самим собой, колебания, страдания Андрей идет к большой правде чувств; стремится найти свою дорогу в жизни и Светлана. Верные, честные пути избирают молодые герои романа.
Александр Чаковский хорошо знает все, о чем он пишет. Этот писатель всегда идет от жизни, от изученного, часто – лично пережитого.
А. Чаковский – прозаик и журналист. Его деятельность газетного корреспондента, публициста помогает созданию больших художественных произведений. Так были созданы все его романы и повести.
В годы Отечественной войны, побывав в осажденном Ленинграде, военный корреспондент А. Чаковский написал повесть о героических защитниках великого города «Это было в Ленинграде» (1944). Вместе с более поздними книгами «Лида» и «Мирные дни» (1946) она вошла в трилогию о ленинградцах—героях войны и мирного труда. Роман «У нас уже утро» (1950) возник после пребывания автора на фронтах в Корее, куда Чаковский поехал в 1950 году в качестве корреспондента.
Стремлением ответить на новые важные вопросы современности вызваны книги о людях Заполярья – «Год жизни» и «Дороги, которые мы выбираем». И в них писатель шел от живых впечатлений, полученных в поездках на Север.
Роман «Дороги, которые мы выбираем» не может оставить читателя равнодушным. В нем нарисованы образы людей; идущих к коммунизму. Книга захватывает и остротой сюжета, и ощущением подлинности изображаемого, и атмосферой творчества и борьбы, бурного кипения нашей жизни, так хорошо в ней переданной.
А. Дымшиц.
Александр Чаковский
ДОРОГИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА
РОМАН
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
– …Вы что здесь делаете? – спросил я, останавливаясь.
Эта девушка была странно одета. В лыжных штанах, но в туфлях вместо привычных в туннеле сапог, в горняцкой брезентовой куртке, но без обязательной в штольне каски. На груди у нее болтались фотоаппарат и осветительная лампочка. В руках она держала блокнот. Нелепый вид!
– Кто вы? Из газеты? Корреспондент? – продолжал спрашивать я. – И кто вас пустил в туннель?
Очевидно, все это звучало грубовато. Но я был в отвратительном настроении. Уже не первый день. Всю последнюю неделю мы получали только половину нужного нам цемента. План бетонирования туннеля срывался. Часть рабочих простаивала.
И сейчас, хлюпая по лужам, я шагал по туннелю вслед за директором комбината Кондаковым злой как черт. Мы направлялись к восточному порталу, близ которого была расположена контора «Туннельстроя». Я с нетерпением ожидал того момента, когда мы войдем в мой кабинет, я закрою дверь и выговорю Кондакову все, что думаю о его отделе снабжения.
И вдруг я увидел эту нелепо одетую девушку. Она что-то разглядывала в стене штольни, когда я обрушился на нее со своими вопросами.
Девушка внимательно смотрела на меня и молчала.
– Почему не отвечаете?
– Просто не знаю, на какой вопрос ответить сначала, – спокойно и, как мне показалось, чуть насмешливо сказала она. – Ну, попробую по порядку. Я геолог, следовательно, не корреспондент. Войти в туннель мне разрешил главный инженер…
Кондаков, услышав наш разговор, тоже остановился.
– Почему без каски? – внезапно вмешался он.
– Извините, – ответила девушка, – но у меня своей нет. А ваши товарищи не предложили. Конечно, я знаю правила… – Она посмотрела в упор на Кондакова и добавила: – Между прочим, вы тоже без каски.
– Это директор комбината, – пояснил я, понимая, что мои слова прозвучали довольно-таки глупо.
Девушка незамедлительно этим воспользовалась.
– Понятно, – произнесла она, как бы про себя, – у директора голова должна быть крепче…
Кондаков даже поперхнулся от такого нахальства.
– И вы, конечно, какой-нибудь начальник? – продолжала как ни в чем не бывало девушка. На этот раз она обращалась ко мне. Я тоже был без каски.
– Начальник «Туннельстроя», – автоматически ответил я. Я мысленно выругал себя за то, что не срезал эту самоуверенную девчонку.
– Моя фамилия Волошина, – сказала она, видимо решив, что пора начать говорить всерьез. – Наша экспедиция приехала сюда только вчера. Будем заниматься минералами и структурой здешнего массива. А я вот узнала, что здесь туннель строят, – и, конечно, сразу сюда.
Она улыбнулась и сделала паузу, точно ожидая нашей ответной улыбки. Но мне было не до любезностей. Что же касается Кондакова, то он вообще редко улыбался «при исполнении служебных обязанностей».
Лицо девушки вновь стало серьезным.
– Кстати, я хотела вас попросить… – начала было она.
– Мне сейчас некогда, – оборвал ее я, злясь более на самого себя, чем на эту увешанную аппаратурой самонадеянную девицу.
– Если есть вопросы, приходите в контору. И скажите, чтобы вам выдали каску, – бросил я уже на ходу, не оборачиваясь.
Через минуту я забыл об этой девушке. Светлое пятно возникло перед нами. Мы подходили к восточному порталу. Я посмотрел на часы. Было без четверти семь. Хорошо, что мне удалось затащить Кондакова к себе. Пусть он разок поглядит на работу своего Управления не с директорской вышки, а снизу, из моей конторы. Кондаков шагал передо мной в своих хромовых сапожках с низкими голенищами, в спецовке, небрежно накинутой на гимнастерку. Сам я был в спецовке, надетой на пиджак, и тоже без каски. На секунду у меня возникла мысль: а почему это начальство часто пренебрегает резиновыми сапогами, рабочими брюками, курткой, каской? Наверное, мы полагаем, что опасности, грозящие обычному смертному, нам не страшны. Как болезни врачам.
Мы подошли к длинному двухэтажному зданию. Там размещались наша контора, душевые и комната отдыха для рабочих. Мой кабинет был в конце длинного коридора, в административной половине здания.
– Ну, нет у меня цемента, – упрямо сказал Кондаков, входя в мою комнату и опускаясь на стул, на котором обычно сидел я. – Что, я тебе десять раз повторять должен? Нет, понимаешь?!
– Есть, – негромко возразил я.
– Ты снова за свое? – предостерегающе произнес Кондаков и нахмурил свои мохнатые брови.
Я промолчал. Я не мог сказать Кондакову ничего нового. Все мои аргументы, все требования я уже выкладывал ему не раз. Повторять было бесполезно.
Да, цемента не хватало. Мы недополучали его по многим причинам. Цемент был нужен для жилищного строительства, которое начинало развертываться в области. Цемент был также нужен для большого здания дирекции комбината, которое в течение трех лет никак не могли достроить. Любой намек на то, что с завершением здания можно было бы повременить, воспринимался Кондаковым как личное оскорбление.
Я понимал, что, даже если перестать строить дом для дирекции, цемента нам все равно не хватит. И все же от сознания, что «мой цемент» расходуется «не по назначению», я места себе не находил.
Однако сейчас я старался держать себя в руках. Если я хочу хоть чего-нибудь добиться от Кондакова, то лучше не касаться вопроса об его управленческом здании. Я уже проверил это, и не однажды.
– Что же все-таки будет с туннелем? – спросил я.
– Ты помнишь, Арефьев, дела давно минувших дней, – хитро прищуриваясь, сказал Кондаков, – помнишь, когда еще начальником участка был, как ты нам насчет, жилых домов печенки проедал? Я тебе говорил: а туннель? План давай, проходку давай! А ты мне что в ответ?
– Это было совсем другое дело!. Тогда речь шла о домах для наших рабочих.
– А другие рабочие тебя не касаются? То, что в области для них дома строят, это тебя не трогает?
– Но у меня же туннель, план!
– И я, помнишь, тогда говорил: у меня же план, смета!.. А ты – в обком. Помнишь?
– Я и сейчас готов ехать в обком! – воскликнул я.
– С чем? С предложением сократить жилищное строительство в области и отдать цемент тебе?
У меня были и еще кое-какие мысли на этот счет. Можно было бы поговорить, так сказать, пошире. Например, об отношении Кондакова к строительству туннеля…
Но я промолчал. Сейчас у меня была одна цель: вырвать у Кондакова хоть немного цемента, – и ссориться было явно ни к чему.
Расчет оказался верным. Мое молчание директор истолковал как покорность, а покорность начальству он очень ценил.
Кондаков медленно поднялся.
– Ладно, так и быть, вагон цемента я тебе подброшу, но больше не проси. Все. Вечерком заходи, сгоняем в «козла».
Он махнул рукой и быстро пошел к двери.
Директора комбината не часто удавалось затащить в туннель. Нет, дело заключалось совсем не в том, что Кондаков был «кабинетным» руководителем. Просто он уделял большую часть своего времени другим объектам – рудникам, обогатительной фабрике. Они давали реальный план, их продукция определяла показатели работы. Наш туннель, который должен был соединить рудники с фабрикой напрямую, пока что никак не влиял на выполнение плана по комбинату в целом.
Нам предстояло сказать свое слово потом, через год, когда по туннелю пройдет первый нагруженный рудой железнодорожный состав. Через год!
Еще месяц назад я был уверен, что мы закончимстроительство досрочно. Но сейчас…
Мы понимали: можно ускоренно укладывать пути, расширять туннельный профиль, досрочно электрифицировать некоторые участки… И все же мы не сдадим туннель ни досрочно, ни в срок, если работы по бетонированию будут срываться изо дня в день. Я затащил Кондакова в туннель с намерением сначала показать ему ожидающие бетонирования участки, негодный лес, который нам привозят для креплений, а потом уже здесь, в конторе, припереть директора к стене, заставить его принять меры, найти цемент во что бы то ни стало.
Но Кондаков вывернулся, отделался всего-навсего одним вагоном. Обвел меня вокруг пальца. Толстый, рыхлый, он умел становиться вертким, как угорь.
Я сел за стол и, пожалуй, в первый раз за долгое время почувствовал, что устал.
Все было, как обычно. Я сидел за столом, кое-где заляпанным чернилами, видел перед собой телефон с облупившейся краской, перекрученный черный провод, соединяющий трубку с аппаратом, металлический стержень на деревянной подставке, на который я накалывал донесения диспетчеров, пепельницу с пожелтевшим дном, две табуретки, сколоченные еще в первые дни нашего строительства, видел графики и диаграммы, приколотые к доске… Я видел все это уже много дней, каждый день с тех пор, как мы построили это новое здание вместо хибарки, где на первых порах помещалась наша контора; и никогда еще все это не казалось мне таким однообразно-унылым.
Я знал причину своей усталости: я вдруг почувствовал, что мы работаем на холостом ходу. Я мог призывать, требовать; мы могли повышать темпы, укладывать не сто, а двести метров электропроводки в смену, не десять, а двадцать метров путей, вынимать не пять, а пятнадцать кубометров породы, – и все это не приближало бы нас к цели. Проклятый цемент!
Мы привыкли одолевать трудности. Жили в бараках – построили дома. Мы ели остывшую пищу, которую привозили в термосах из Тундрогорска, – открыли хорошую столовую. Ходили умываться на озеро– теперь у нас душевая и круглосуточно горячая вода. Не хватало людей, оборудования – бурильных молотков, шлангов, – всегда чего-нибудь не хватало! Но я верил, что это преодолимо, что все зависит от нашей энергии, настойчивости.
Наши сегодняшние трудности казались мне непреодолимыми. Они не были результатом нашей нераспорядительности или неопытности. Цемент оставался «вне нашей власти».
Я понимал, что перебои с поступлением цемента, угрожающее сокращение его подачи на стройку не связаны с нерадивостью комбинатских снабженцев или с нечеткой работой автобазы. Нужда в цементе увеличилась в нашей стране в несколько раз.
Начиналось огромное жилищное строительство. Готовилось великое, на ряд лет рассчитанное наступление на жалкие деревянные хибары, на перенаселенные коммунальные квартиры с общими кухнями, с общими уборными, общими ваннами или вообще без всяких ванн. Это наступление требовало сотен тысяч тони цемента, миллионов метров кровельного железа, стекла, бесконечные кубометры леса.
«Ну хорошо, – думал я, – наша стройка маленькая, затерянная в заполярной тундре, ее удельный вес в общей системе народного хозяйства очень мал. Но почему же тогда находится цемент для этого управленческого здания?»
Конечно, рассуждая так, я был не прав или не вполне прав. Во-первых, строительство этого здания тянулось уже несколько лет и когда-нибудь его надо было закончить. Во-вторых, цемент и на эту стройку поступал в мизерном количестве.
Следовательно, говоря по правде, мне не на кого было обижаться. И все же я обвинял во всем Кондакова. Я спрашивал себя; почему он, директор комбината, так равнодушно относится к нашим нуждам? Почему не принимает мер, чтобы получить цемент? Почему, вместо того чтобы требовать, писать в министерство, настаивать на пересмотре плана нашего снабжения цементом, Кондаков только отмахивается или ссылается на жилищное строительство? Почему он, наконец, не предложит (хоть для вида предложит!) законсервировать строительство того самого «здания для бюрократов», пока мы не закончим туннель?
На все эти вопросы я находил только один ответ: потому что туннель для Кондакова не главный, а подсобный объект. Для меня же в нашей стройке заключалась вся жизнь.
…Я сидел за столом, по инерции ругался по телефону с начальником отдела снабжения, потом с диспетчером автобазы и не слышал, как в комнату вошла эта девушка, Волошина.
– Я не помешала? – спросила она еще в дверях. Я хотел ответить, что нечему было мешать, но сказал:
– Войдите.
Она вошла. Теперь, при свете, я смог как следует разглядеть ее. Невысокого роста, наверное худенькая, если снять с нее ватник и надетую поверх брезентовую куртку.
– Так вот, – начала она, подходя к моему столу, – моя фамилия Волошина, я геолог; впрочем, вы все это уже знаете.
На ее лице была улыбка. Не понимаю: чему она улыбалась?
Глядя на ее улыбающееся лицо, я испытывал противоречивые чувства. Мне показалось, что яркая полоска солнечного света проникла в эту комнату, которая сегодня выглядела необычно сумрачной. Но вместе с тем улыбка Волошиной – эта девушка, конечно, и понятия не имеет о всех наших неприятностях – казалась мне неуместной.
– Мы собираемся, – бодро говорила она, – изучать минералы, встречающиеся главным образом в жиловых породах, я имею в виду пегматитовые тела, которые содержатся в жилах. Лично я минералог.
Волошина снова выжидающе посмотрела на меня. Я молчал. Улыбка исчезла с ее лица.
– Я думаю, вам не надо объяснять, почему я прежде всего пошла на ваше строительство, – чуть повышая голос и словно возражая мне, продолжала Волошина. – В туннеле порода предстает, так сказать, в более наглядном виде. Надеюсь, это вам понятно? – Теперь в ее голосе прозвучал уже прямой вызов.
– Надеюсь, мне это понятно, – холодно ответил я, чтобы слегка осадить ее.
Мы помолчали.
– У меня к вам две просьбы, – сказала наконец Волошина. – Во-первых, я прошу разрешения приходить в ваш туннель: мне это необходимо. И второе. В одном месте, как раз там, где мы встретились, я заметила скопление довольно редких минералов. Может быть, вы разрешите подорвать небольшой участок, я смогла бы получить новые, свежие образцы.
– У меня нет сейчас свободных подрывников, все рабочие очень заняты.
Я сознавал, что отвечаю совсем не то, что следовало, я не имел права ей отказать. Но мне было просто не до Волошиной и ее дел.
– Если нужно, – теперь она посмотрела на меня с явной неприязнью, – руководитель экспедиции может поговорить с директором вашего комбината. Я просто не думала, что такое элементарное дело потребует длинных согласований. В прошлых экспедициях мне не приходилось встречаться с трудностями подобного рода.
«В прошлых экспедициях! – мысленно повторил я с усмешкой. – Да ей на вид не больше двадцати лет от роду; удивительно, если она вуз-то окончила в этом году!»
– Где же это вы бывали в экспедициях?
– На Урале, – поспешно ответила Волошина. – А еще?
– Ну, я думаю, в конце концов это неважно, – сказала Волошина, поднимаясь.
Не прощаясь, она пошла к двери. И вдруг остановилась. Обернулась ко мне, снова улыбнулась, непонятно чему, и спросила: – Не скучно вам так?..
– Что такое? – недоуменно переспросил я.
– Вот так… разговаривать? – И, не дожидаясь моего ответа, Волошина ушла.
Я растерянно смотрел на дверь. Что за чушь такая! При чем тут «скучно»?
Ладно, я все понимаю. Ей-то весело. Никаких забот. Экзотическая прогулка. Произнеси при такой слово «цемент» – пожмет плечами.
Через минуту я уже ругал себя самого. «Останови ее, останови, чертов бюрократ, вызови Орлова и дай ему указание помочь девушке!» Но я молчал. Мне было стыдно за себя и в то же самое время, как ни странно, почему-то приятно, что эта самоуверенная девчонка уходит несолоно хлебавши.
Она ушла.
«Так. На сегодня, кажется, все, – подумал я. – Нет, не все. Ведь сегодня вечером уезжает в Запо-лярск Гриша, Григорий Орлов, наш главный инженер. Едет в облисполком по цементным делам. Нам надо еще попрощаться…»
Я очень любил Григория. Он появился на нашем строительстве всего полгода назад, и мы сразу стали друзьями.
Григорий был старше меня на три года и после окончания института успел поработать на двух строительствах туннелей в Сибири, прежде чем попал на нашу стройку.
Первый же разговор и совместный осмотр туннеля убедили меня в том, что Орлов знающий инженер. И вместе с тем было в нем нечто такое, что никак не вязалось с моим представлением об инженере, человеке из мира техники.
Он скорее походил на поэта, даже по внешности. Григорий был чуть выше меня и худощавее. Густая шапка волос почти целиком закрывала его лоб и нависала над бровями. У него были серые большие глаза, обычно так широко раскрытые, что казалось, их никогда не прикрывают веки, матовая кожа, нос с тонкими ноздрями. В минуты волнения Григорий чуть заикался, но это к нему очень шло и придавало какую-то особенную убедительность тому, что он говорил.
Поначалу Григорий показался мне не в меру восторженным. Он то и дело прерывал меня восхищенными замечаниями по поводу здешней природы, ему сразу понравились наши горы, полярная ночь не испугала его (Григорий приехал в декабре) – наоборот, жизнь при электрическом свете представлялась ему чем-то сказочным и необычайно привлекательным. Все это произвело на меня двойственное впечатление.
Мне была близка и понятна романтическая, приподнятость Орлова. Он мне чем-то напоминал меня самого – такого, каким я был прежде. Полтора года назад, приехав в Заполярье, я так же восторженно воспринимал все, что окружало меня.
Мне было дорого это чувство. Крамов, бывший начальник участка нашего строительства, человек, которого я ненавидел, с которым целый год вел борьбу, избрал мою восторженность предметом жестоких насмешек.
Я увидел в Орлове что-то родное и близкое мне. Но было и другое, беспокоящее. Нам нужен был настоящий главный инженер, человек с опытом, знаниями и характером руководителя. Я думал: «Обладает ли всегл этим русоволосый, красивый, быстро приходящий в возбужденное состояние, чуть заикающийся человек с глазами поэта?»
Но в штольне Орлов совершенно преобразился. Казалось, что здесь был его дом, который он покидал лишь на время. Его вопросы, замечания были лаконичны, точны и безупречны с технической точки зрения. Я понял, что этот человек будет у нас вполне на своем месте.
Мы подружились. Григорий был поэтом не только, по внешности – он по-настоящему любил поэзию и множество стихов читал наизусть. Я же не знал на память ни одного, но очень любил слушать. Почти все вечера мы проводили вместе. Теперь, впервые за многие месяцы, мы расставались на несколько дней.
Я позвонил Орлову, сказал, что освободился, и попросил его зайти. Он пришел.
– Значит, едешь? – спросил я, хотя отлично знал, что в восемь часов вечера машина повезет Григория на станцию. – Смотри, чтобы они там не заговорили тебя. Насчет оборудования пойдут навстречу, а в цементе откажут. Есть у начальства такая манера: что полегче сделать – сделают, а в главном откажут.
– Я из них этот цемент зубами вырву! – заявил своим мелодичным голосом Орлов.
Я улыбнулся.
– Чего ты смеешься? – спросил Григорий.
– Так. С таким голосом, как у тебя, не цемент вырывать, а в любви объясняться.
Он обиженно пожал плечами.
Но я просто пошутил. Я отлично знал, что настойчивости у Григория хоть отбавляй.
– Ладно, не обижайся, все знаю, – сказал я. – Может быть, в таком голосе есть даже большое преимущество. Приезжают в облисполкогл наши полярники, глотки простуженные, ручища – во, чуть что – по столу кулаком. А тут появляется этакая сирена, этакий Ленский и вместо «Куда, куда…» поет тебе: «Дай цемент, дай цемент, дай цемент!..» Я бы на месте начальства не выдержал, сдался.
Мы оба расхохотались.
– Документы еще раз посмотришь? – спросил Орлов.
– Да что их смотреть? Цемент нужен, а не бумажки. Я тебя просто так позвал, попрощаться.
Я встал из-за стола, подошел к Григорию. Он тоже встал. Я положил руку на его плечо.
– Смешно говорить: всего на три дня едешь, а мне как-то не по себе.
– За три дня ничего не случится, – возразил Григорий. – Люди все на местах, распоряжения диспетчеру оставлены.
– Да я не о том, каменная твоя душа, а еще стихи любишь! – сказал я с укором. – Просто привык к тебе. Ясно? Три вечера буду по привычке в твою дверь тыкаться.
– Так ты, оказывается, лирик!
– Да что вы все, и впрямь меня сухарем и бюрократом считаете? Сначала девчонка эта, теперь ты!
– Девчонка? – переспросил Орлов. – Какая девчонка?
– А бог ее знает, девчонка, геолог, минералог, явилась откуда ни возьмись, лекции читает, пропагандирует…
– Волошина?
– Не помню. Кажется, Волошина. Между прочим, кто ее в туннель пустил? Она на тебя ссылалась.
– Я, конечно, я, – обрадованно и точно не замечая моего тона, подхватил Григорий. – Но это же замечательная девушка! Смелая такая, решительная! Просто замечательная девушка!
«Ну, понес», – безнадежно подумал я про себя, зная привычку Орлова пользоваться превосходными степенями во всех случаях, когда дело не касалось техники.
– Что ты в ней нашел такого замечательного? – Я усмехнулся.
– Ну как же? – еще шире раскрывая свои и без того большие глаза, удивился Григорий. – Девушка почти с институтской скамьи приехала сюда, в глушь, в Заполярье. Я помог ей, конечно, и рад помогать еще.
– Глушь, Заполярье?! – воскликнул я. – Отсюда до Москвы за трое суток доехать можно, а на самолете – почти за день! Скажите пожалуйста! Люди на Северном полюсе живут, в Антарктиду собираются!
– Чего ты кричишь? – удивился Григорий. – Если ты и на Волошину так кричал… Между прочим, на полюсе девушек нет, и не думаю, чтобы их пустили в Антарктиду. Не понимаю твоего раздражения. Т-та-кая хорошая девушка…
Он недоуменно пожал плечами.
– Ладно, – сказал я, успокаиваясь. – Делай как знаешь. Только пусть не болтается в туннеле без дела. Стукнет осколком или породой придавит – хлопот не оберешься. И… приезжай поскорее.
– Даже и без цемента?
– Без цемента и близко не подходи. Пропади пропадом. Понял? – Я шутливо ткнул его кулаком в грудь. Мы попрощались.
Седьмой час. Мне тоже пора было уходить.
Выйдя из дома, я остановился на несколько минут, чтобы, как обычно, издали взглянуть на наш туннель.
В те дни, когда бывало тяжело на душе, когда неполадки обрушивались на нас со всех сторон, точно прорвавшая плотину вода, когда казалось: все, все никуда не годится, начиная с телефонной связи, кончая компрессорами, подающими воздух, и ты теряешься, не знаешь, за что ухватиться, что исправить в первую очередь, – в такие дни после работы я подолгу задерживался здесь.
Вот и теперь я стоял у длинного белого здания нашего управления и смотрел на туннель. Укатанные автомобильные дороги устремлялись со всех сторон к горе, мчались автомашины, груженные лесом, бухтами электропроводов, контейнерами; где-то гудел электровоз, поблескивали в лучах вечернего солнца провода линий высоковольтной передачи.
В двухстах метрах от меня чернел восточный портал нашего туннеля. Нитки электроогней, бледных у выхода, куда еще проникал солнечный свет, и все более и более ярких в глубине туннеля, были хорошо видны отсюда. Мой туннель!..
А ведь всего полтора года назад здесь не было ничего, кроме этих мертвых гор и воющих ветров: не было ни домов, ни портала, ни рельсов, ни столбов электропередач. И я, неопытный, начинающий инженер, одиноко стоял здесь, подавленный этим гнетущим безмолвием, которое нарушалось лишь мерными ударами ломов. Да, ломов! Подумать только, что когда-то головотяп Фалалеев, бывший начальник отдела строительства комбината – ныне его и след простыл, – заставил двух рабочих, Агафонова и Нестерова, начинать проходку туннеля… ломами!
А сейчас?..
Неужели мы, мы сами, своими руками пробили эту гору, проложили эти дороги, построили эти дома?
Сами, сами!
Мне было радостно думать об этом. Я забывал о том, что нам предстоит еще год работы, немало трудностей, обо всем, что мешало строить туннель…
Я полюбил эти места. Не только полярный день, когда с утра и до утра солнце лениво плывет по небу и лучи его то золотят леса, то будто разжигают огромные костры в глубинах озер, и розоватые отблески чуть вздрагивают на неподвижной водной глади. И трава становится такой зеленой, что, кажется, сама жизнь дышит в каждой травинке и хмурые черные горы расправляют свои тысячелетние морщины и улыбаются, приветствуя солнце. А солнце медленно плывет по небу и зовет тебя за собою, вперед и вперед…
«Смотри, – слышится тебе, – ты знаешь этот лес, уже много месяцев подряд ты видишь его… Но пойдем со мной туда, в чащу, пойдем – и ты увидишь такие цветы, которых никогда в жизни не видел, разве что в детстве, потому что в ранние годы видишь много такого, что можно понять, лишь когда постареешь, – понять, но уже не вернуть… Ты услышишь, как растут деревья, как шепчутся между собой стебельки травы, как спорят ветки… Смотри, ты знаком с этой горной тундрой, исшагал ее вдоль и поперек. Может быть, она кажется тебе мертвой, бесплодной? Но иди за мной, сюда, где камни, валуны, вросшие в землю тысячелетия назад, не бойся – со мной ты сумеешь пройти всюду, – иди, и ты увидишь жизнь, которая берет свое с бою, как и все в этих местах… Я покажу тебе карликовые деревца, которые бессильна раздавить тупая и грозная сила тысячетонных камней, стебельки, на которых краснеют вкусные ягоды… Иди!»
…Я любил не только бесконечный полярный день, но и схватки с беспросветной ночью, когда зажигались, и казалось – навечно, электрические огни, когда ветер раскачивал фонари на нашей площадке и светлые пятна метались по темно-серому снегу… Ночь со всех сторон идет в наступление, надвигается на тебя, но ты режешь ее черное бесформенное тело лезвиями мощных прожекторов, преграждаешь пути лавинам, несущимся в кромешной тьме с этих, ставших во мраке предателями, гор… И ты знаешь: ночь отступит. Ведь откуда-то издалека к нам спешит солнце… И разве показалось бы оно нам таким красивым, таким желанным, если бы не отступившая ночь?
…Я стоял и смотрел на туннель, на автомашины, на линию электропередачи, стоял и смотрел, забыв все огорчения. Потом я вспомнил, что Кондаков приглашал меня зайти к нему вечером.
2
Мне не хотелось идти к Кондакову. Но я подумал о том, что, может быть, дома, в неофициальной, так сказать, обстановке, мне удастся вырвать "у него еще несколько тонн цемента, – и пошел к нему.
– Садись, – сказал Кондаков, когда я вошел в столовую, – только тебя и ждем.
Они уже сидели за квадратным столиком, в стороне от обеденного: Кондаков и один из моих начальников участков, Рожицын, молчаливый молодой человек.
– Садись, – повторил Кондаков, любовно перемешивая на столе черные костяшки домино. На лице его застыла блаженная улыбка. Он предвкушал удовольствие.
– Капусту принес, козел? – осведомился Кондаков, хитро прищуриваясь и причмокивая своими толстыми губами. Этими словами он обычно начинал игру. Я промолчал.
– Мм-ээ! – проблеяла глухим басом Людмила Тимофеевна, жена Кондакова. Она шутила.
«Ну, зачем я сюда притащился?» – мысленно спросил я себя, присаживаясь к столу.
Кондаков высоко поднял руку с зажатой в ладони костью и с грохотом опустил ее на стол. Игра началась.
Я почти механически выкладывал на стол свои костяшки, ожидая момента, когда азарт Кондакова спадет и можно будет вернуться к разговору о делах. Но Кондаков играл самозабвенно. Он бил по столу так, что вздрагивали хрустальные водочные рюмки, стоящие в горке неподалеку.
Наконец я не выдержал и сказал:
– Павел Семенович, что ж все-таки будет с цементом?
Увлеченный игрой, Кондаков, видимо, даже не расслышал моего вопроса. Его рот был полуоткрыт, а маленькие глазки светились. Когда Кондаков без всякой нужды бил костяшкой по столу, я из духа противоречия клал свою подчеркнуто тихо.
– Не знаю, чем буду через неделю бетонировать, – как бы между прочим сказал я. – Того цемента, что я у вас выпросил, хватит едва ли на…
Я посмотрел на Кондакова и осекся. Он, по-видимому, и теперь не обратил никакого внимания на мои слова. Ничто, кажется, не могло сейчас отвлечь его: он играл в домино! И, конечно, был убежден, что делает именно то, что нужно. Мысль о том, что он может свершить что-то неправильное, была чужда Кондакову. Он был лишен всяких сомнений. Сто человек вокруг могли бы, играя в домино, тихо опускать на стол свои костяшки. Кондаков – я убежден в этом – все равно продолжал бы грохотать.
