Текст книги "Дороги, которые мы выбираем"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Люди поднялись, заговорили, задвигали стульями. Липатов подбежал к Смирнову и, размахивая рукой перед самым его носом, стал в чем-то горячо убеждать. Смирнов оставался спокоен, слегка улыбался и медленно, аккуратно складывал в портфель свои бумаги.
Баулин стоял у двери и прощался с выходящими людьми. Я ждал, когда же Баулин обратит на меня внимание. Наконец мы остались вдвоем.
Я хорошо запомнил Баулина таким, каким видел его тогда, в первый раз. Изрезанное морщинами лицо выглядело сурово и настороженно. И когда он говорил, мне казалось, что секретарь обкома все время следит за собой, контролирует себя, свой голос, выражение лица, чтобы не появилась на нем случайная, неоправданная улыбка…
С тех пор я ни разу не видел первого секретаря обкома. И сегодня мне было достаточно одного взгляда на Баулина, чтобы заметить: что-то в нем изменилось. Я не сразу определил, что именно, но что-то изменилось в лучшую, «веселую» сторону. Потом я понял: Баулин помолодел. Да, да, это именно так, он выглядел помолодевшим, несмотря на очки, которых я не видел на нем полтора года назад!
Да и держался он как-то очень непринужденно. И, может быть, мне это только так показалось, но и сама комната – баулинский кабинет – представилась мне сегодня совсем не сумрачно-официальной, как прошлый раз, а тоже веселой и светлой. Впрочем, это, может быть, оттого, что тогда был вечер, а сейчас солнце светило прямо в окно.
Баулин плотно прикрыл дверь и медленно направился ко мне. Посмотрел на меня, почему-то усмехнулся, снял очки, сунул их в карман пиджака и сказал:
– Ну, здравствуй, товарищ Арефьев!
Он протянул мне руку, и я пожал ее. На какое-то мгновение он задержал мою руку в своей, оглядел с ног до головы и улыбнулся.
– Растешь…
Я не понял, было ли это вопросом или утверждением и к чему относилось его замечание: к тому ли, что я теперь начальник строительства, или я в самом деле стал выше ростом.
Я сказал:
– А вы за это время точно помолодели, товарищ Баулин.
Он ничего не ответил.
Некоторое время мы оба молчали. Потом Баулин спросил:
– Сколько же времени прошло с тех пор, Арефьев?
Я смутился. Вспомнил, что вел себя тогда глупо, резко, даже грубо… Потребовал немедленно, вопреки всем планам и сметам, строить дома для наших рабочих…
А ведь он мне помог. Не постеснялся признать, что был неправ, сделал вид, что не заметил моей взбалмошной, мальчишеской выходки…
– Полтора года, – тихо ответил я. – Даже больше…
– Полтора года… – задумчиво повторил Баулин и добавил: – Мчится время… Летит!
Эти последние слова он произнес совсем уже другим тоном, весело и громко, точно его очень радовало сознание, что время летит. Потом Баулин положил руку на мое плечо и повел по длинному кабинету к своему письменному столу.
Я шел и думал, что за перемена произошла все-таки в этом человеке. Если бы меня в те минуты спросили, в чем она проявилась, в каких словах Баулина, в каких поступках, я не знал бы, что ответить. И тем не менее я ощущал ее. Ощущал во всем: в манере Баулина говорить, в том, как он со мной поздоровался, как положил руку на мое плечо…
Мне казалось, что в Баулине исчезла та сдержанность, я бы сказал – скованность, которая бросилась мне в глаза во время нашего первого знакомства.
И мне самому стало весело и легко на душе.
Баулин сел за письменный стол и показал мне рукой на глубокое кожаное кресло.
– Ну, выкладывай свое дело, Арефьев! Я слушаю.
На какое-то время неожиданная приветливость Баулина, его явно приподнятое настроение заставили забыть о неприятностях, приведших меня сюда. Теперь слова Баулина вернули меня к действительности.
«Слушаю? Что же он еще хочет услышать? – спросил я себя. – Ведь Баулин знает, зачем я приехал, знает, что я уже получил ответ. Ну, хорошо, если он хочет, чтобы я все сказал снова, пожалуйста».
– Товарищ Баулин, строительство туннеля под угрозой. Я бы не стал беспокоить вас, если бы нам встретились обычные трудности хозяйственного порядка, какие бывают на каждом строительстве. Да, я не стал бы по такому случаю беспокоить обком.
Я сделал паузу, чтобы вдохнуть воздух, и посмотрел на Баулина: какое впечатление произвело на него мое вступление? Но сейчас на его лице невозможно было что-нибудь прочесть.
– Наши трудности совсем особого рода, – продолжал я. – Если не принять экстренных мер, сорвется строительство туннеля, – во всяком случае, мы не закончим его к первому мая будущего года. Думаю, что мы не закончим его и к октябрю. А о том, чтобы выполнить обязательства, данные нами к Двадцатому съезду, вообще не может быть и речи. Мы просим помощи. Нам нужен цемент. Я все понимаю: жилищное строительство и все прочее. Но и туннель – государственное дело. Вот что я хотел сказать.
Я замолчал. Баулин пристально смотрел на меня. О чем он думал? Знаю, для него мой туннель – лишь маленькая, затерянная в тундре точка на карте огромной области. Он мог думать сейчас о колхозах, о рыбе, план улова которой, судя по газетам, не выполнялся, о порте, о десятке других вещей, которые с объективной точки зрения были важнее нашего туннеля. Мои слова, наверное, пробивались к Баулину через паутину мыслей…
– Мы не сможем помочь вам, – сказал после некоторого молчания Баулин. – И догадка ваша насчет того, что я не без умысла пригласил вас на это совещание, тоже почти правильна.
– Почти? – с горечью повторил я.
– Да, почти, – повторил Баулин. – Дело не только в том, что мы не можем помочь вам цементом. Я хотел, чтобы вы поняли, почему в ближайшее время вы будете получать цемента еще меньше, чем до сих пор.
– Еще меньше?!
Что же это такое? Я пришел с надеждой на помощь. Я твердо верил, что если и не добьюсь указания о бесперебойном снабжении цементом, то хоть что-нибудь да получу. И вот…
– Но поймите же, товарищ Баулин, ведь у меня план, смета!
– Полтора года назад, – медленно сказал Баулин, – одному молодому человеку, кандидату партии, который пытался доказать, что надо срочно строить дома, улучшать жизнь рабочих, кое-кто отвечал: «Нельзя, у нас план, смета…» Теперь тот юноша уже член партии, если не ошибаюсь?..
Я смутился, но лишь на мгновение. Не поддамся я ни на какие словесные уловки. И нечего говорить со мной с таким олимпийским спокойствием, когда наша стройка на грани консервации! Не хочу я слушать всю эту диалектику! Нет, черное есть черное, белое – белое! Нам нужен цемент, три слова—и все тут.
– Тогда было совсем другое дело! – убежденно сказал я. – Те люди ссылались на утвержденный государственный план. А я был уверен, что государство пойдет на то, чтобы изменить детали этого плана для блага людей. А что же получается теперь? Вы хотите Доказать, что наш туннель мешает строительству домов? Но это же не так, не так! Дело совсем не только в жилищном строительстве, это лишь одна из причин! Есть и другие. Зачем, например, именно сейчас строить здание для управления комбината? Ведь эта стройка тоже жрет цемент! И, наконец, я уверен, что директор комбината Кондаков вообще не очень заинтересован в скорейшем пуске туннеля. Иначе он пробил бы это дело с цементом, весь главк бы на ноги поднял!
– Что ж, может быть, кое в чем ты и прав, Арефьев, – сказал Баулин. – Только я не уверен, что прекращение строительства дома для управления комбината или нагоняй Кондакову могут решить вопрос…
– Так что же, нам закрыть туннель? – воскликнул я. – Так получается?!
Я посмотрел в упор на Баулина, уверенный в несокрушимости своей логики. Он спокойно выдержал мой взгляд, усмехнулся и сказал:
– А знаете, Арефьев, ваше строительство уже хотели однажды закрыть.
– Кто?
– Собственно, не само строительство, а его идею. Это было в пятьдесят третьем году. Ваша стройка еще не начиналась. Она планировалась на следующий год. Именно тогда, как известно, нашлись люди, которые решили свернуть ваше строительство. Но из этого ничего не вышло…
Он помолчал и добавил:
– Между прочим, обком отстаивал ваш туннель. Я, конечно, понимал, о чем говорит Баулин, хотя и не предполагал, что вопрос о строительстве нашего туннеля мог быть предметом какой-то борьбы. Подвергать сомнению целесообразность нашей стройки казалось мне просто нелепым… На секунду я представил себе, что туннеля нет, совсем нет, что стоит безмолвная, мрачная гора…
Я даже вздрогнул и тряхнул головой, чтобы прогнать эти мысли, и сказал себе: «Не сдавайся! Спорь! Доказывай! Постарайся забыть, что перед тобой руководитель партийной организации огромной области, с которым тебе непривычно спорить. Забудь об этом большом кабинете, об этой карте на стене, об этих телефонах, о лакированной панели коммутатора с рычажками и маленькими разноцветными лампочками, обо всей этой необычной для тебя обстановке. Думай только о туннеле!»
– Что ж, – ответил я на последние слова Бау-лина, – тем более вы должны помочь нам теперь.
– Как? – спросил Баулин.
– Не знаю. Вы секретарь обкома. Все в ваших руках. Откуда мне знать – как? Я уверен, что вам достаточно снять трубку одного из этих телефонов, произнести несколько слов – и все будет сделано.
– Вы в этом уверены? – спросил без усмешки Баулин. – Что ж, я готов. Только вы подскажите мне, что говорить. Вот этот телефон – городской. – Он показал мне на крайний из трех стоящих в первом ряду аппаратов. – Куда мне звонить? В исполком? Предложить урезать снабжение жилищного строительства? Может быть, позвонить по этому телефону? – И он ткнул пальцем в белый, стоящий отдельно аппарат. – Я могу соединиться с любым городом. С Москвой. С ЦК партии. С секретарями ЦК, если хотите. А дальше? Что я скажу им? Одно слово: «Дайте»? Урвите у других и дайте нам, так?
– Тогда, – мрачно сказал я, – строительство придется свернуть. Произойдет то, что хотели те люди, о которых вы говорили.
– Нет, этого не может произойти! – убежденно ответил Баулин.
– Кто этому помешает?
– Ты, товарищ Арефьев!
– Я? Но у меня нет цемента, я бессилен! – вырвалось у меня.
– Это ты-то бессилен? – прищуриваясь, переспросил Баулин.
– Да, да! – воскликнул я, сознавая, что разговор идет к концу, что мне ничего не удалось добиться. – И, если хотите знать, я удивляюсь вам!
– Удивляешься мне? – недоуменно переспросил Баулин. – Но почему же?
– И вы не понимаете почему? Неужели мне, рядовому коммунисту, надо говорить об этом секретарю обкома? Вы… вы забыли, в какое время мы живем! Забыли о пленуме ЦК, который закончился совсем недавно!..
– Я был на этом пленуме, – заметил Баулин. Но его слова лишь подлили масла в огонь.
– Ах, были! Значит, вы слышали все, что говорилось на пленуме! Я ведь только в газетах читал, а вы… вы в Кремле были! ЦК призывает нас к новому подъему производства, к внедрению новой техники! А вы знаете, что такое наш туннель по сравнению со старенькой железной дорогой, по которой возят руду? Разве это не новая техника?! Разве наш туннель не облегчит труд рабочих, не явится стимулом к увеличению добычи руды? Да и не только в пленуме дело! Нас призывают развернуть инициативу, добиться новых успехов, а вы…
– Подожди! – внезапно прервал меня Баулин. – А в чем, собственно, твоя инициатива?
Я осекся.
– Как в чем? Я пришел в обком…
– Великий инициатор! – снова перебил меня Баулин. – Он, видите ли, пришел в обком!.. Хочешь знать, Арефьев, в чем она, твоя инициатива, сейчас заключается? В одном-разъедином слове: «Дай!» И все тут. И это и-ни-циа-тива?
– Но что же мне делать?!
– А я знаю, что ты будешь делать, – улыбнулся Баулин. – Хочешь, скажу? Во-первых, ты мысленно обругаешь Баулина за то, что он не нашел для тебя цемента. Обругаешь не сильно – так, для самоуспокоения, для разрядки. Но самое главное – ты будешь думать…
– Думать?
– Вот именно! Думать, как найти выход из создавшегося положения. Я по профессии не горняк, Арефьев. Мне трудно подсказать тебе что-либо с технической точки зрения. Но, наверное, техника туннелестроения, как и все на свете, идет вперед. Подумай, может быть есть способ сократить потребление цемента…
– Все это хорошо, – не очень вежливо прервал я Баулина, – но я не изобретатель, я руководитель строительства. Мне не думать надо, а выполнять план!
Баулин нахмурился и в упор посмотрел на меня своими ставшими холодными и колючими глазами.
– Ты произнес сейчас страшные слова, – медленно сказал Баулин. – «Мне не думать надо…» А кто же будет думать за нас? Вот этот Смирнов, что ли? Ты слышал, как он говорил? Ты видел, как он смотрел на меня? Мы, мол, с вами, товарищ Баулин, все понимаем… Авгур этакий… Ты знаешь, Арефьев, что такое «авгур»?
Мне показалось, что я уже слышал когда-то это слово, но никак не мог вспомнить, что оно означает.
– Не знаешь, прямо говори. – И мне показалось, что этот немолодой и серьезный человек как-то по-детски обрадовался, что он знает это мудреное нерусское слово, а я – нет. – Жрецы такие были. В древнем Риме. Они обманывали народ, который им верил. А при встрече друг с другом не могли удержаться от того, чтобы не обменяться понимающим взглядом, не подмигнуть друг другу: мы-то, мол, все понимаем!.. Так и этот Смирнов. Советский авгур. «Пусть комсомольцы покричат, они-то всерьез верят, что напором да критикой можно что-нибудь сделать. А решает все-таки начальство. Мы-то понимаем!..»
– Правильно! – воскликнул я. – Вы знаете, товарищ Баулин, ведь я подумал то же самое, ну совсем то же самое!
– А иначе и не могло быть, – сказал Баулин и улыбнулся, но только одними глазами. – Думать надо, – помолчав, продолжал он. – Вся партия, весь народ должны думать… Ведь в последние годы мы меньше, гораздо меньше, Арефьев, думали, чем надо бы! Иногда мы даже боялись думать – да, боялись! Ведь и после войны немало великих дел совершали в стране; только слепой мог не видеть… Но иногда случалось такое, чему нет оправдания… Эх, сколько километров я ночами вот по этой комнате исшагал наедине со своими мыслями!..
К мысли о том, что без тебя все решат, – вот к чему привыкали… Вспомнишь о том, сколько великого народ, партия совершили, и подумаешь: «А ведь больше можно было бы сделать, в десять, может быть, во сто крат больше, если бы снять эти шоры, если бы все хорошие замыслы, всю инициативу наших людей собрать воедино…»
Я, если хочешь знать, все это по-настоящему только теперь понял. Именно теперь, когда все в стране расцветает, когда по нескольку раз на дню вот этот телефон, – он ткнул пальцем в белый аппарат, – звонит и тебя из ЦК спрашивают: «А как твое мнение, Баулин? А как членов бюро обкома мнение? А что в парторганизациях говорят?..»
И если нет у меня мнения или не знаю чего-либо, то мне стыдно становится, ой, как стыдно! Только этот' стыд не убивает, не сковывает, – наоборот, он тебя счастливым делает, – счастливым от сознания, что ты партии нужен, что все партии нужны, что все мы руки на государственном руле держим. И если чего не знаешь, то из сил выбиваешься, чтобы узнать, понять, до ночи в парторганизациях сидишь, чтобы иметь право потом позвонить и с чистой совестью сказать: «Вот как обстоит дело, товарищи, вот как, по нашему мнению, было бы лучше сделать…» Хорошо жить стало, Арефьев, вот что!
Он умолк.
Я сидел не шелохнувшись. Мне казалось, что Баулин говорил не со мной, а отвечал каким-то своим мыслям.
– Вы правы, товарищ Баулин… Только мне иногда приходит в голову одна мысль… Вещи меняются у нас быстрее, чем люди.
– Люди сложнее, чем вещи, Арефьев. Но иногда и люди меняются у нас еще быстрее, чем вещи. Знаю я один такой пример…
Наверное, он имел в виду меня. Я хотел что-то ответить Баулину, но зазвонил тот самый белый телефон.
Баулин снял трубку. Звонил какой-то Степан Сергеевич. Баулин стал рассказывать ему о только что закончившемся совещании, особенно напирая на нехватку цемента. Я подумал, что, наверное, этот Степан Сергеевич – какое-нибудь московское начальство, от которого зависит снабжение стройматериалами. Баулин произнес еще несколько общих фраз, попрощался и повесил трубку.
– Секретарь Верхнеозерского обкома звонил, – сказал, обращаясь ко мне, Баулин, – старый друг, вместе воевали. Послушай, – внезапно спросил он, – тебе двадцать вагонов цемента на сколько хватит?
– Спасибо, товарищ Баулин! – обрадовался я. – Честно говоря, я совсем не ожидал…
– А знаешь, – весело сказал Баулин, – я от себя тоже этого не ожидал. Что я тебе, снабженец какой, чтобы цемент выколачивать? Только посмотрел я на тебя и вспомнил одну историю… Давно это было. Я еще тогда зеленым комсомольцем был, на «Урал-маше» работал. Решили мы тогда провести совещание всех поставщиков строительства нашего завода. Задумано – сделано. Раззвонили в газете, разослали телеграммы по всему Союзу… Но и этого нам показалось мало. Решили мы, что на совещании должен выступить не директор строительства, не секретарь нашего окружкома, а лично Серго Орджоникидзе. Именно он – и никто другой. Ну, телеграмму с вызовом решили ему не посылать, неудобно все-таки. И постановили: ехать мне в Москву и лично пригласить Серго…
Поехал я в Москву, пришел в Наркомат тяжелой промышленности, на площадь Ногина. Иду гордо: шутка ли, представитель комсомолии «Уралмаша» за самим Орджоникидзе приехал! Вхожу я в приемную. Народу много. Люди все сидят солидные, с портфелями, ждут. Говорю секретарю: так, мол, и так, доложите, по важному делу, прошу принять вне очереди. Тот улыбается. Пропустил бы, говорит, тебя без очереди, да вот, видишь, начальник «Магнитостроя» сидит ждет, обидится. А это вот товарищи из Госплана, тоже ждут. И скажу тебе, парень, по правде, нет, говорит, никакой возможности у товарища Орджоникидзе тебя сегодня принять.
Я все равно решил ждать. Не помню, сколько времени я прождал, только вдруг открывается дверь кабинета, и входит в приемную сам Орджоникидзе: «Прошу извинить, товарищи, больше принять никого не смогу, уезжаю в ЦК».
Тут я как крикну на всю приемную:
«Товарищ Серго!»
Он остановился, посмотрел на меня и улыбнулся. Вид у меня смешной был: юнгштурмовка, сапоги огромные, вихры, лицо в веснушках…
«Ты кто ж такой будешь?» – спрашивает.
«Делегат комсомола «Уралмаша». К вам, товарищ Серго, со специальным заданием».
«Ого, – говорит Орджоникидзе, – значит, ты важный человек! В чем же твое специальное задание?»
Ну, я ему выпалил все, что и как, и закончил категорически:
«Значит, вам через три дня, выезжать надо, товарищ Серго!»
Я услышал, как кто-то из людей, толпившихся в приемной, рассмеялся. А Орджоникидзе сказал:
«Вот что, товарищ уполномоченный: во-первых, кто вам разрешил без ведома Наркомтяжпрома телеграммы по всей стране рассылать и людей вызывать? Мы ведь не один «Уралмаш» строим, люди всюду занятые, а вы их с мест срываете. Так нельзя делать. Во-вторых, с докладом пусть начальник строительства выступает, он лучше, чем я, ваши дела знает. Согласен?»
Честное слово, четверть века прошло, а как сейчас помню, чуть не разревелся. Ведь наша мечта была, чтобы именно Серго к нам, комсомольцам, приехал.
И вдруг он мне говорит:
«А я к вам приеду. Может быть, к началу совещания не сумею, но обязательно буду».
После этого случая я не раз себя спрашивал, почему он согласился? В затее нашей был, конечно, анархический, так сказать, элемент, и за самочинные действия нам могло здорово влететь от того же Орджоникидзе. А он согласился приехать. Почему? Потому что если к представителю партии приходит человек от коллектива и если у этого коллектива есть мечта, то отпускать человека ни с чем нельзя. Так решил Орджоникидзе.
– Тебе двадцать вагонов цемента на сколько хватит? – внезапно спросил Баулин.
– На месяц с лишним, – быстро ответил я.
– Ну, прощай, товарищ Арефьев. – Баулин вышел из-за своего стола.
Я тоже встал, и мы вместе пошли к двери. У порога Баулин задержался.
– Вот что, Арефьев, – он глядел мне прямо в глаза, – мы с тобой больше часа проговорили. И о важном и о неважном. Хочу сказать тебе на прощание: все, что я говорил, ты можешь забыть, если хочешь. Но одно помни: думай! Думай все время! Ты не служащий, не чиновник, ты хозяин. Еще раз: думай!
Он протянул мне руку, и я крепко пожал ее.
Позже, обдумывая свой разговор с секретарем обкома, я понял источник бросившейся мне в глаза «второй молодости» Баулина. Уже в течение многих месяцев ощущал я новые веяния. Но этот час, проведенный в обкоме, заставил меня, как никогда раньше, осознать значение великих перемен. Я понял, что одно из великих знамений времени, в которое мы живем, – бесстрашие мысли.
5
На стройку я вернулся в понедельник, к полудню, в отличном настроении. Шутка ли: почти полтора месяца мы можем теперь работать с полной нагрузкой!
Не заходя к себе, я пошел в кабинет Орлова. Григория не было. Секретарь сказала, что он часа два назад отправился в туннель, а оттуда собирался поехать на комбинат.
Когда я шел по штольне, меня окликнул Агафонов. Он, видимо, только что приготовился включить воздух для очередного бурения, но, увидев меня, опустил на землю бурильный молоток и спросил:
– Ты, говорят, в обкоме был?
– Был.
– Дали цемент?
– Порядок, Агафоныч, – торжественно сказал я, – вырвал!
– Да ну? – удивился Агафонов и добавил: – Орел!
Похвала Агафонова очень польстила моему самолюбию, и я чуть было не начал рассказывать ему, какую баталию выдержал с Баулиным. Но тут же подумал: а ведь я обманываю старика. Цемента хватит ненадолго.
– И много получил? – словно читая мои мысли, спросил Агафонов.
– Видишь ли, Федор Иванович, – начал я издалека, чтобы не разочаровать Агафонова, – обком, собственно, цемент не распределяет. Обком – это партийная организация. Он занимается политической, идейной стороной, дела. Снабженческие функции не входят в круг деятельности обкома. Его прежде всего интересуют люди, партийная организация…
– Послушай, Арефьев, – прервал меня Агафонов, – ты что же, меня пнем старым считаешь? Ты думаешь, если я беспартийный, так мне всю эту политграмоту читать надо? Я разницу между обкомом и керосиновой лавочкой, может, не хуже тебя понимаю. Ты мне напрямик давай, не темни: есть цемент?
– Есть, – ответил я. – Только немного. На месяц с небольшим хватит.
– А потом?
Я пожал плечами.
– Андрей, – сказал Агафонов, – ты помнишь прошлый год? Ты уехал в обком насчет домов хлопотать и думал, наверное, что никто не знал, куда и зачем ты поехал. А люди знали и ждали твоего возвращения. То же и теперь. Ну, кое-чего ты добился, вижу. А что дальше будем делать?
– Не знаю, Федор Иванович, просто не знаю, что делать!
– Думай, – сказал Агафонов.
– Что?
– Думать, говорю, надо, на то ты и на должности.
– Да вы что, – воскликнул я, – сговорились, что ли?!
– С кем? – недоуменно переспросил Агафонов.
– С кем, с кем! Один говорит «думай», другой… Что же, я сам не знаю, на что человеку голова дана?
– Ну, а коли знаешь, чего кипятишься? – спокойно сказал Агафонов. – Думать-то по-разному можно. У одного думы, как жернова, тяжело ворочаются, у другого… Ну, чего ты, собственно, вскинулся? Чего я такого необычного вымолвил? Думать – для человека дело привычное. На то он и человек.
И, уже не глядя на меня, Агафонов махнул рукой, поднял свой молоток и включил воздух.
Я пошел дальше.
…Орлова я в штольне не застал, очевидно он уже отправился на комбинат. Я провел в туннеле два часа, а когда шел к выходу, то у левой стены штольни увидел Волошину. Она не заметила меня. Несколько минут я издалека наблюдал, как она работает.
Ирина Волошина тщательно осматривала участок стены, время от времени обстукивая его длинным геологическим молотком. У ног ее лежал рюкзак, наполовину уже наполненный камнями. Иногда она вынимала из кармана своей брезентовой куртки зубило, выколачивала из стены породу. Каждый осколок заворачивала в листок бумаги, который вырывала из блокнота, чиркала по нему карандашом и опускала в рюкзак. Кропотливая работа! Она била молотком по зубилу довольно ловко, с большим замахом, совсем не по-женски. На груди ее, как и в прошлый раз, висел фотоаппарат, смонтированный с лампой. Я видел, как она несколько раз фотографировала породу при импульсной вспышке. При этом лицо ее, обращенное ко мне лишь вполуоборот, ярко освещалось, и я видел ее полуоткрытые губы.
Наконец Волошина подхватила свой рюкзак и направилась к выходу. Она так и не заметила меня.
После того разговора у палаток, мы не видались с Волошиной. Я знал от Орлова, что она время от времени посещает туннель. Но мне она как-то не попадалась на глаза. Думаю, что Ирина сознательно избегала встреч. Это было понятно. Вряд ли мое поведение в тот субботний вечер могло вызвать у нее желание видеться со мной.
Ну что ж, эта девушка мало интересовала меня! И все же каждый раз, когда Орлов называл ее имя, я чувствовал нечто вроде угрызений совести, и мне хотелось как-нибудь загладить свою вину. Может быть, сказать ей несколько приветливых слов? Она поймет, что я раскаиваюсь и прошу извинения. И тогда можно будет забыть и разговор у палаток.
Я пошел за ней, раздумывая, как будет лучше: окликнуть и самому начать разговор или ждать, пока она случайно оглянется и увидит меня?
Но Волошина не оглядывалась. Выйдя из портала туннеля, она опустила свой рюкзак на землю. Я видел, что там уже лежат два туго набитых рюкзака. Камнями, конечно!
Она присела на корточки, вынула из рюкзака несколько завернутых в бумажки камней, по очереди развернула их, осмотрела на солнечном свете…
– Ну как, что-нибудь интересное? – спросил я, подходя. Волошина обернулась, увидела меня и поспешно сунула свои камни обратно в рюкзак. – Вы, что, боитесь, что я отберу ваши сокровища?
– Я ничего не боюсь, – ответила Волошина. – А вас-тем более.
Теперь она стояла выпрямившись во весь свой маленький рост и плотно сжав губы.
– Ладно, не будем ссориться, – добродушно сказал я. – В тот раз я был расстроен своими делами и погорячился. Считайте, что вы здесь ни при чем. Кстати, я еще до нашей встречи у палаток дал распоряжение пускать вас в туннель. Можете приходить и работать когда вам угодно.
– Знаете что, – Волошина по-прежнему глядела на меня с вызовом и, как мне показалось, даже с презрением, – мне всегда думалось, что бюрократы должны быть старые и лысые. Я понимаю, что это чепуха, но мне всегда так казалось.
Она наклонилась и стала завязывать свои рюкзаки. Вот дерзкая девчонка!
Собственно, мне следовало бы повернуться и уйти. С деловой точки зрения, я сказал ей все, что должен был сказать. Но почему-то я не мог заставить себя так просто взять и уйти.
– Послушайте, товарищ Волошина, – снова обратился я к ней, – кажется, я уже сказал вам, что был не прав. Ну, если хотите, я беру все те свои слова обратно.
Она резко повернулась ко мне.
– Ах, вы берете свои слова обратно? Очень любезно с вашей стороны! Вы, кажется, член партии? Я специально узнавала. Так вот, мне тогда еще следовало бы пойти в вашу парторганизацию, рассказать, как вы встречаете молодых специалистов. Пусть бы там заставили вас взять свои слова обратно!
От моего добродушия и следа не осталось.
– Знаете что, перестаньте читать мне нотации!
– Нотации? Да я и разговаривать-то с вами не хочу! Вот!
Это последнее «вот» она произнесла совсем как девчонка, звонко и с дрожью в голосе. Потом она подхватила один рюкзак, повесила его на плечо, второй – на другое, взяла в руки третий и пошла.
Я представлял себе, сколько весит набитый камнями рюкзак, видел, как лямки впились ей в плечи. Но она шла. Убежден, что если бы я не смотрел ей вслед, она не смогла бы нести такую тяжесть. Гордая девчонка!
Я видел, как ей трудно идти по этой неровной, усеянной галькой и валунами дороге. До палаток не менее полукилометра. Вдруг она пошатнулась, видимо оступившись, но тут же выпрямилась снова. Как раз в эту минуту я подбежал к ней.
– Ну, не будем ссориться! – сказал я. – Давайте я помогу вам.
Она даже не обернулась. Тогда я поравнялся с ней и, протянув руку к рюкзаку, сказал совсем уже настойчиво:
– Дайте я донесу!
Волошина ускорила шаг и ответила:
– Это мои камни, я их и донесу. А ваша помощь мне не нужна!
– Послушайте, – воскликнул я, – никто не посягает на ваши камни, можете хоть всю породу вынести, вагонеткам меньше груза будет. Но ведь в этих мешках не менее трех десятков кило веса! Дайте сейчас же сюда два своих рюкзака! Ну?
Волошина чуть замедлила шаг, обернула но мне лицо, мокрое от пота, и коротко отрезала:
– Нет!
Я понимал, что нахожусь в глупом, смешном положении. Тоненькая, худая девчонка тащит набитые камнями мешки, а здоровенный парень идет рядом налегке и бормочет какие-то жалкие слова.
Я сделал несколько быстрых шагов, забегая вперед, и остановился, загораживая ей дорогу.
– Дальше вы не пойдете! Отдайте рюкзаки. Волошина остановилась и опустила свои мешки на землю.
– Что вам, собственно, от меня нужно? – устало спросила она..
– Помочь вам.
– Вы уже помогли мне. Тогда, у палаток.
В ее словах было столько горечи, что я не смог смотреть ей в глаза и опустил голову.
– Ирина, – сказал я, – простите меня! Я вел себя как дурак и хам. Ну, вам этого достаточно? Если бы вы знали, что было со мною в тот вечер!.. Ну хватит, дайте мешки.
Я потянулся к рюкзакам. Она не вырвала у меня лямки, как я ожидал. Стояла и смотрела, как я вскидывал мешки на плечи. Потом вытерла лоб рукавом своей брезентовой куртки и, не говоря ни слова, по-, шла вперед. Я шел за ней. Мешки были дьявольски тяжелые. «Ну и сила же у этой пигалицы!» – подумал я.
В общем, я был доволен, что извинился перед Ириной. Какое мне в конце концов дело до нее и до ее жизненных планов! Не все ли мне равно, сбежит она отсюда или останется. Вернее всего, что сбежит. Только плохо будет, если кто-нибудь поверит в нее так же, как я в Светлану. Хорошо, что она хоть не болтает о своем призвании, романтике и всем прочем.
Волошина вдруг остановилась, посмотрела на меня и улыбнулась:
– Тяжело?
Она забросила свой третий, наполовину наполненный камнями рюкзак за спину, придерживая его. за лямки.
– Не, очень, – пробормотал я и подумал о том, что ей, наверное, часто приходится таскать такие тяжеленные мешки.
Видимо, между нами был установлен мир. Внезапно я почувствовал большое облегчение. Мне даже показалось, что мешки стали легче.
Мы подошли к палаткам, и я направился было к той, у которой произошла наша встреча.
– Нет, не сюда, – сказала Волошина, направляясь к другой, самой маленькой.
Она откинула и придержала полог, чтобы дать мне, возможность нырнуть под него. Войдя, я со вздохом облегчения сбросил эти проклятые мешки и осмотрелся. Две кровати-раскладушки, и Между ними опрокинутый, видимо из-под инструментов, ящик, на кото-, ром я увидел зеркало, стопку книг, бинокулярную лупу и полевой микроскоп.
– Вот здесь я живу, – сказала Волошина, пододвигая мешки к кровати.
