Текст книги "Дороги, которые мы выбираем"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– В данном случае ты преувеличиваешь, Павел Харитонович, – неуверенно возразил я, подавленный его страстным напором, – статейка неудачная, но коренных вопросов она не касается…

– А ты что же, ждешь, чтобы на сороковом году советской власти кто-нибудь отрицать ее решился, так? – воскликнул Трифонов.

– Кто говорит об этом…

– Ах, «кто говорит»!.. Да ведь ты знал, знал, что статья двухдонная, лживая. Знал, спрашиваю?

– Ну, знал.

– Знал, и от меня, партийного секретаря, бегал? Знал, и в своем слове на бюро о статье даже и не заикнулся, будто ее и не было? Так?

– Ну, так, – устало согласился я. – Ну вот, теперь договорились. И Трифонов ребром ладони провел по столу, будто сметая с него что-то.

– Все понимаю, – тихо сказал он после паузы. – Друзья вы с Орловым. Не ждал ты от него такого. И я не ждал. До сих пор понять не могу, откуда в нем все это появилось. Не было бы подписи, в жизни бы не поверил, что его статья. И ты бы не поверил. Но факт налицо. А ты решил его не замечать, отвернулся, глаза отвел думал – этим товарища выручишь. А ты и Орлову не помог и своей линии в жизни изменил…

Эти последние его слова стегнули меня точно кнутом. Я вскочил.

– Выбирай выражения, товарищ Трифонов!

– Сядь, не прыгай! – сурово сказал Трифонов, не обращая никакого внимания на мое возмущение. – Ты что же думаешь, измена – только когда от родины отказываются? Когда с фронта удирают? Да? А когда гниль на поверхность лезет, а коммунист видит, но отмалчивается, – это по какой рубрике отнести прикажешь?

Я молчал. У меня не было сил спорить с ним. Не было потому, что три дня назад я сам был на месте Трифонова, а Орлов на моем. Я думал: «Может быть, рассказать все старику, вспомнить, как резко реагировал я на статью в разговоре с Орловым?»

Но это значит совсем уронить Григория в глазах Трифонова. Да и мое поведение, с точки зрения Павла Харитоновича, будет выглядеть еще более неприглядным. Одно дело – если я не понял тогда, не разглядел демагогической сущности статьи Орлова, другое – если все видел, все понял и не пришел в партбюро, а придя наконец, промолчал».

Трифонов встал, подошел ко мне и, положив руку на плечо, придавил его, заставляя меня снова сесть. Потом сам сел на кровать рядом со мной. Некоторое время мы оба молчали.

– Слушай, Андрей, – глухо и не поднимая головы, сказал Трифонов, – хочу тебе одну вещь сказать. Мне уже за шестьдесят. И никого у меня нет из родных на свете. Сам знаешь. Был у меня сын – в войну погиб. Без матери его растил, от сыпняка в двадцатом умерла… не помню, довелось ли рассказывать. Ты мне вместо сына. Смешно, может, тебе это: откуда такой старик взялся, в отцы напрашивается? Знаю, разных жизней мы с тобой люди, ведь я почти в три раза тебя старше. С Орловым-то вы ровесники… И образование у вас с ним одинаковое. Реже, чем раньше, ты ко мне заходишь – все с ним. Только не думай, я понимаю… А все равно, я знаю, близок ты мне. Тот трудный год мы с тобой вместе пережили… Думаешь, чудит старик, на чувствах играет. Я правду тебе говорю, Андрей, правду, слышишь?..

Трифонов поднял голову и посмотрел на меня.

И мне показалось, что за эти минуты Павел Ха-ритонович еще больше состарился. В глазах его, совсем недавно казавшихся мне такими жесткими и властными, я увидел красные старческие прожилки.

Он положил руку на мое колено.

– Вот ты сосунком на стройку пришел, ошибался, падал, нос у тебя разбит был и губы в крови, – а я думал: вот так же и сын мой, Колей звали, в жизнь бы вгрызался. С Крамовым драку повел, дома строил, штольню сбил, – а я думал: и моему бы Николаю жить так же… Когда Светлана уехала, один ты остался, я думал: и Николай мой пережить бы мог такое… Ведь я из него человека воспитать хотел, коммуниста, бойца!

Теперь уже пятнадцать лет, как в земле он лежит, даже места того не знаю, и все слезы, что были у меня, я уже выплакал. Пока ты как человек, как коммунист живешь, роднее тебя у меня нет никого, хоть и далеко ты от меня. Но если вихлять начнешь, хитрить, не будет у меня к тебе жалости, так и запомни!

Он легонько ударил меня по колену и встал.

Я поднялся за ним следом. Слова Трифонова ошеломили меня. Только сейчас я понял, как глубоко переживает он мой поступок. Формально вина моя была невелика. То, что я не высказал своего отношения к статье во время выступления на бюро, конечно заслуживало порицания, но не больше. А теперь я понял, понял до конца, что так взволновало, так возмутило Харитоныча. В самом существе моего поведения он увидел нечто большее, чем лежащие на поверхности факты. Трифонов боялся, что я могу пойти на компромисс во имя чувства ложного товарищества, «джентльменства», что ли, пожертвовать тем, что он считал главным в человеке и коммунисте.

– Павел Харитонович, – с трудом выговорил я, чувствуя, как дрожит мой голос, – я все понял! Спасибо тебе… только ты верь мне, верь… Я ведь еще тогда все высказал Орлову. Сразу же, как прочел статью.

– Знаю, – прервал меня Трифонов. – Он мне все после бюро рассказал. Не выдержал. Все твои слова повторил.

– Правда?! – воскликнул я и почувствовал огромное облегчение. Значит, Григорий сказал все же правду, вопрос исчерпан. Мы можем оставаться друзьями.

– А чего ж тут врать? – усмехнулся Трифонов. – Ты думаешь, легко коммунисту, когда четыре руки против него поднимаются? Это ведь со стороны кажется, что они вверх подняты, просто голосуют. А ему-то ведь другое видится: четыре пальца на него указывают, четыре пары глаз осуждают. Легко ли!

Трифонов снял с гвоздя свое пальто. Он уже был у двери, когда одна мысль пришла мне в голову.

– Харитоныч, – сказал я, – но как же так? Значит, ты, когда пришел сюда, знал уже, что я не виноват, что я все, все высказал Григорию, что мое отношение к статье совершенно определенное?

– Осудить в душе – этого мало. Это по-христианскому, может, и много – зло в душе осудить, а по-партийному – драться с ним надо. Ты кулаком только взмахнул. Понял? А кулаки даны не для того, чтобы ими размахивать, плескать и ладошками можно.

Он постоял несколько мгновений молча и задумчиво проговорил:

– И как это редактор, Полесский этот, надумал такую статью напечатать? В чем тут дело?.. Под Кондакова подкоп ведет?

– Очевидно. Хотя не думаю, что главное в Кондакове… – заметил я.

– Ну, не скажи, – ответил Трифонов. – Кое-какие счеты у них есть. Помню, Кондаков был одним из тех, кто на бюро горкома возражал против утверждения этого гуся редактором…

– И что же, ты думаешь, что именно из-за Кондакова стал Полесский городить весь этот огород?

– Ну, так я не думаю… – задумчиво произнес Трифонов, – хотя убежден, что Полесский к тому же и склочник. Политический склочник. Есть такие. Все высокой политикой объясняют. А на поверку проще выходит… Для себя, для своей выгоды жар загребают. Ну, посмотрим, будущее покажет.

8

…На следующий вечер я пошел к Орлову. У меня сразу стало легко на сердце, после того как я узнал, что Григорий сам рассказал Трифонову о нашем разговоре.

Ничто не стояло теперь между нами. Мы можем остаться друзьями. Но как только я выкинул из головы эту историю со статьей, вернулись тягостные мысли о цементе. Вопрос: «Что делать дальше?» – опять встал передо мной со всей неумолимостью. С этим вопросом, на который я не мог придумать ответа, я и шел к Григорию.

Подойдя к двери орловской комнаты, я хотел было – уже толкнуть ее, как обычно, без стука, но вдруг услышал из-за двери женский голос.

Я остановился в нерешительности: кто бы это мог быть у Григория? Наконец постучал.

Через мгновение дверь отворилась. Орлов стоял на пороге.

– Заходи, заходи, – приветливо, но чуть смущенно пригласил он, – а у меня, видишь, гости!..

От неожиданности я едва не отступил, увидев Ирину Волошину. Она сидела у стола.

– Вы как будто уже знакомы, – сказал Григорий, делая широкий жест рукой в сторону Волошиной.

– Встречались.

Это прозвучало суше и безразличнее, чем бы мне хотелось. Я ничего не имел против этой девушки после нашей последней встречи. Но сейчас мне хотелось видеть Григория, только его одного. Я был уверен, что он сидит в одиночестве и ждет меня. Но что делать?.. Сразу уйти было бы просто невежливо. Я подсел к столу. Несколько мгновений все молчали. Я заговорил первым.

– Никак не ожидал увидеть вас здесь, – необдуманно брякнул я.

Никто не откликнулся на эти слова.

Закипел электрический чайник. Ирина протянула руку к одному из стоявших на столе стаканов. Она сделала это как-то автоматически, не глядя, и я подумал, что, наверное, она здесь не впервые.

– Похоже, что вы здесь уже бывали? – спросил я. Это было и вовсе бестактно, но на этот раз умышленно.

Я заметил, как Григорий нахмурился, и понял, что причинил неприятность прежде всего ему.

«Ну и пускай злится, – решил я про себя. – В конце концов с его стороны тоже не по-товарищески скрывать от меня, что его знакомство с Волошиной уже далеко не «шапочное». Раз друзья, так друзья».

– Видимо, вы чем-то расстроены, Андрей Васильевич? – Волошина передала мне стакан чаю.

Мне почудилась в ее словах насмешка. А ведь свою последнюю фразу я произнес совсем весело, подчеркнуто весело, без всякого вызова. Но Волошина продолжала как ни в чем не бывало:

– Как раз перед вашим приходом Григорий Иннокентьевич рассказывал мне, что у вас не хватает бетона. Что же вы намерены делать?

– Закрыть туннель и распустить рабочих, – ответил я, чтобы отвязаться. Только мне ее вопросов и не хватало!

– Этого вам сделать, видимо, не позволят, – сказала Волошина.

– Что-нибудь случилось, Андрей? – недоуменно спросил Орлов.

– Ты еще спрашиваешь! – возмутился я, и вся история со статьей снова возникла в моем сознании. – Если и завтра и послезавтра не будет телеграммы из главка, я просто не знаю, что мы будем делать. Меня не пугают пьянчуги в штольне или этот бузотер из уголовников. Но вот все вместе взятое… Эти штучки Рожицына, этот нелепый митинг… Мы с таким трудом сколачивали наш коллектив… Откуда полезла вся эта дрянь? Из-за вынужденного бездействия?

– А что же делает ваша партийная организация? – громко спросила Волошина.

Ну вот, теперь пошла политграмота!

– Парторганизация не может достать цемент, – не глядя на Волошину, ответил я. – Послушай, Григорий, а что, если несколько участков оставить вообще без бетона?

Эта мысль пришла мне в голову совершенно внезапно, от отчаяния, и, высказав ее, я тотчас же подумал: «Что за ерунду я говорю!»

– Не понимаю, о чем ты? – недоуменно спросил Григорий.

– Ну, есть туннели вообще без обделки, без бетонирования!

– Ты ведь знаешь, что это допускается, только когда породы считаются абсолютно устойчивыми, – возразил Григорий.

– А что такое «абсолютно»? – настаивал я. Григорий пожал плечами. Конечно, он считал все сказанное мною совершенно несерьезным.

Честно говоря, и я был такого же мнения. Но внезапно родившаяся и поначалу мне самому показавшаяся нелепой мысль уже не оставляла меня. В конце концов не так уж это нелепо! Разве нет у нас участков абсолютно устойчивой породы? И если нет другого выхода, почему бы не подумать об этом?

– Что такое абсолютно устойчивые породы? – повторил я свой вопрос. – Технический канон. Не больше. Кстати, ты знаешь, что мы начали врезку и проходку штольни без геологического прогноза? Мы не бурили скважин и не рыли шурфов, поскольку тут давно уже действует рудник, а наша гора того же происхождения, той же структуры. Вот поэтому-то и план наших работ был совершенно стандартным и предусматривал сплошное бетонирование. А в нем, может быть, и нужды нет. Вот!

Всю эту аргументацию я придумывал буквально на ходу. Если бы кто-нибудь сказал мне полчаса назад, что я всерьез буду отрицать необходимость бетонирования нашего туннеля, я поднял бы его на смех.

Григорий пожал плечами и шутливо провозгласил:

– О Андрей, о товарищ начальник строительства, вы великий прожектер! Это очень легкий выход: нет бетона – не будем бетонировать. И точка. И потом, – продолжал он уже другим, серьезным тоном, – кто же разрешит сейчас менять проект? Ведь тогда надо ставить вопрос перед комбинатом, центральной проектной организацией, главком… Практически все это неосуществимо…

Если бы Григорий попросту отказался от моего легкомысленного предложения, я, может быть, тут же забыл бы о нем. Но то, что Орлов активно включился в обсуждение, заставило меня и спорить и доказывать.

– Тебя не было, когда мы проходили штольню, – говорил я, – а у нас каждый старый рабочий знает, что по крайней мере половина штольни проходила в очень крепких породах.

– Вас в них, кажется, завалило однажды? – неожиданно спросила Волошина.

– Ну и что же? Были и слабые породы, но есть и такие, что еще тысячу лет простоят без всякой обделки.

Я говорил, а мысленно одергивал себя: «Не горячись, не делай непродуманных выводов, вспомни обвал, вспомни свое поспешное, неподготовленное выступление на собрании против Крамова! Разве все это не научило тебя выдержке? Конечно, здесь не собрание, здесь никто не будет придираться к твоим словам, это просто дружеская беседа, но все-таки не будь легкомысленным, не торопись… Между прочим, откуда это Волошина успела узнать, что нас тут в прошлом году завалило?»

– Что же, через тысячу лет выясним, был ли ты прав, – с улыбкой сказал Григорий и пристально посмотрел на Ирину.

Наступило молчание.

И вдруг я понял, что пришел сюда совершенно некстати. Лишний я тут, лишний! Наверное, им было хорошо и без меня. Ручаюсь, что они не о туннелях разговаривали. А я приплелся со своим бетоном, цементом и всем прочим. Бестактный дурак!

Я встал.

– Спасибо за чай! Ты, Григорий, конечно, прав. Я утопист.

– Постой. – Орлов поднялся со стула и взял меня за руку. – Куда же ты, Андрей? Ведь вечер только начинается!

– Для меня он кончается. Голова трещит тая, будто ее буром бурят. Пойду спать.

Я потянулся к вешалке за полушубком.

– Пожалуй, я тоже пойду. – И Волошина встала.

«Иу вот, – подумал я, – все испортил! Конечно, теперь ей неудобно оставаться вдвоем с Григорием. И надо было мне приходить!»

– Вот что, Ирина Николаевна, – сказал я, – вам-то уж совсем ни к чему спешить. Я бы и сам допоздна не ушел, если б не голова. До свидания!

Я знал, что в таких случаях лучше всего торопливо уйти, не споря, ничего не доказывая и не дожидаясь никаких возражений. Накинув полушубок, я вышел из комнаты и зашагал по коридору. Через минуту хлопнула дверь, и я услышал позади себя мягкие шаги: кто-то шел в валенках. Волошина спускалась по лестнице следом за мной. «Тьфу, как нехорошо получилось!» – подумал я.

– Вы все-таки ушли? – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– Как видите, – улыбнулась Ирина. – Я заходила ненадолго.

– Вам совсем не надо оправдываться.

– Оправдываться? В чем?

Я понял, что опять сморозил глупость.

– Григорий – чудесный парень, – сказал я, пытаясь, как это часто бывает с людьми, исправить одну глупость другой.

Волошина ничего не ответила.

Мы вышли из дома. Фонари не горели, потому что светила луна. Здесь, внизу, снег казался желтым, а там, на вершине горы, искрился, точно елочные блестки. В стороне чернели деревянные строения – бетонный завод и электровозное депо. Большой бетонный портал открывал вход в туннель. Вереница огней уходила из портала в глубь туннеля и терялась там.

– Скажите, Андрей Васильевич, можно было бы сейчас пройти в туннель? – внезапно спросила Волошина.

– В туннель? Зачем это?

Сегодня, в субботу, на строительстве работали только в одну смену, дневную, а в воскресенье работы не производились вовсе. В штольне было пусто.

– Меня заинтересовал ваш разговор насчет бетона… ну, чтобы отказаться от бетонирования на ряде участков.

– А-а, все это глупости. Проект есть проект. Да, честно говоря, я и сам не думаю, что можно оставить туннель без обделки.

– Мне бы хотелось, – сказала Волошина, видимо пропуская мимо ушей все мои слова, – мне бы хотелось взять образцы породы из того участка, который, по вашим словам, будет стоять тысячу лет.

– Зачем вам это? – недоуменно спросил я.

– Боже мой, неужели вам не ясно? Просто хочу взять образцы на анализ – посмотреть, будет ли ваша порода сопротивляться выветриванию, отслаиваться… Все так просто. Могли бы догадаться, зачем геолог берет породу на анализ.

Я остановился и внимательно посмотрел на Волошину.

– Послушайте, – сказал я наконец, – честное слово, вы меня не так поняли. Я и сам не верю, что можно не бетонировать. Это… это просто вырвалось у меня. Не придавайте вы этому значения.

– Можно взять образцы? – настойчиво повторила Волошина.

Я пожал плечами:

– Спасибо, конечно. Но в конце концов к чему такая срочность? В штольне сейчас никого нет. Даже породу подорвать некому. Может быть, в понедельник?

– Понедельник – тяжелый день, – усмехнулась Волошина, – а до вторника долго ждать. Подрывать породу не нужно. Вот только молотка со мной нет… Надеюсь, вы можете достать кайло или лом?

…Вахтер недоуменно посмотрел на нас, когда мы вошли в портал, и с еще большим недоумением принес мне кайло.

Волошина шла впереди, я за ней. Мы шли по деревянным щитам, уложенным по бокам рельсов, чтобы прикрыть канавы, по которым текла вода. Сквозной ветер продувал штольню. Мы двигались молча, пока не приблизились к одному из тех незакрепленных участков, порода которых казалась мне абсолютно устойчивой.

– Здесь, – остановился я.

Волошина обернулась и выжидающе посмотрела на меня.

– Ну как, – спросила она, – сами отобьете породу или это я должна сделать?

– Вы странный человек, Ирина Николаевна, – сказал я. – Почему вы ушли от Григория Иннокентьевича? Там было тепло, уютно. На кой, извините за выражение, черт вас понесло сюда?

– Я же объяснила вам: чтобы взять породу на анализ. И что в этом необычного?

– Ну ладно! – Я с размаху ударил кайлом по стене штольни.

Удары, то глухие, то звонкие, гулко раздавались н пустынном туннеле. Волошина подбирала куски породы и рассовывала. их в карманы своего полушубка.

– Хватит, – сказала она. Я опустил кайло.

– Ну вот, – продолжала Волошина, – через неделю я сообщу вам результат. Конечно, мы можем составить заключение только о физико-механических свойствах этой породы. Все остальное не по нашей части. Но кое-что это вам даст. Теперь пойдемте.

Она опять пошла впереди меня. В своем коротком, перепоясанном кожаным ремнем полушубке и шапке-ушанке она вдруг напомнила мне фронтовую регулировщицу, такую, каких часто рисовали на плакатах во время войны.

Мы медленно шли по пустому, плохо освещенному туннелю: электрики экономили энергию и не включали полный свет в часы, когда работы не производились. И то ли оттого, что я не привык бродить вот так, без цели, по пустому туннелю, то ли потому, что освещение было нечетким, призрачным, но мне стало казаться, что я как бы вновь иду по собственной жизни.

Не удивительно… Ведь каждый десяток метров штольни был связан для меня с каким-то событием. Вот здесь произошла сбойка… Здесь нас завалило… Здесь мы, задыхаясь и обливаясь потом, пытались пробить ломами и лопатами проход в пятнадцатиметровой стене; вот тут я стоял, когда раздался грохот второго обвала, уничтожившего всю нашу предыдущую работу; вот здесь, у стены, лежала Светлана… И снова, снова ее стон, ее срывающийся голос раздался в моих ушах: «Солнца, солнца хочу!»

«Ну что ж, нашла ты свое солнце? Греет оно тебя? Теперь тебе не грозят ни обвалы, ни полярные ночи. Что же, нашла ты свое счастье?»

– Вы что-то спросили? – раздался голос Волошиной, и она обернулась ко мне.

– Вы напомнили мне об обвале, – сказал я. – Это произошло здесь.

– Да, я слышала об этом, но только мельком, когда интересовалась структурой здешних пород, – сказала Волошина и спросила: – Вы сами тогда были в штольне?

– Выл. И еще двенадцать человек.

– Ну и как все обошлось? Без жертв? Никто не задохнулся?

– Нет. Никто… кроме одного человека. Впрочем, остался жив. Только…

Я умолк.

– Придавило породой? Или кислородное голодание?

– Не знаю… скорее кислородное голодание..

– Это была… женщина? Я вздрогнул.

– Откуда вы знаете? – удивленно спросил я. – Впрочем, это не имеет значения.

Она пожала плечами.

– Вам виднее. – И пошла к выходу.

– Подождите! – остановил я ее. – Я хочу, чтобы вы поняли меня. Я не хочу, чтобы вы считали меня грубияном и зазнайкой. Я вовсе не хотел обижать вас, даже тогда, у палаток. А после того нашего разговора – ну, помните, когда вы тащили камни, – я места себе не находил… Я хочу, чтобы вы знали: тут дело совсем не в вас… – Волошина молчала. Видимо, она ничего не поняла из моих сумбурных, сбивчивых слов. – Я бы никогда не начал этого разговора, – продолжал я, – если бы мы не оказались сейчас именно здесь. Все как-то нахлынуло на меня… Словом, мне трудно вам объяснить…

– Не надо мне ничего объяснять, – с какой-то сочувственной укоризной сказала Волошина. – Я понимаю, есть вещи, которые очень трудно объяснить. Не будем говорить об этом. Впрочем… можно задать вам один вопрос? Как вы думаете, зачем человек живет на земле?

– Что?!

– Вы не удивляйтесь, я не вас первого спрашиваю. Я уже несколько раз в своей жизни разным людям задавала такой вопрос.

– И что же?

– Одни отвечали неинтересно, по-газетному, другие мудрили как-то. Наверное, им казалось, что на такой войрос неудобно ответить просто. А третьи отвечали понятно.

– Вам мой ответ для коллекции нужен?

– Да нет, что вы! Я только камни коллекционирую, – усмехнулась Волошина. – Послушайте, – сказала она без всякого перехода, – я в одной книге такие слова прочитала: «Выше, к горной вершине! А потом – снова выше!» Вам нравится?

Я подумал немного. По-моему, получалась какая-то чепуха.

– Непонятно как-то, – ответил я. – Если вершина достигнута, то куда же еще выше?

– Да, конечно, вы правы, – согласилась Волошина, – но все-таки в этих словах что-то есть. Ведь это символ, да? Гора – это жизнь, верно? Ну а раз ты достиг вершины, но еще не умер, так что же делать? Спускаться вниз?

– Зачем вниз? – пошутил я. – Прямой путь выше, на тот свет, к господу богу.

– Нет, вы не смейтесь! И потом вы так и не ответили на мой вопрос… ну, насчет жизни.

– Не знаю, – сказал я, – Во всяком случае, наверное не смогу сказать ничего такого, чего вы не слышали раньше.

– Пойдемте.

Ирина повернулась и снова пошла вперед.

– Я провожу вас, – предложил я, когда мы вышли из портала.

– Не надо. Я пойду одна.

– Я снова вас чем-то обидел?

– Нисколько. И хорошо, что вы не ответили на мой вопрос. Есть такие, что отвечают сразу, так сказать, «по первому требованию».

Она протянула мне руку в шерстяной варежке. Я пожал ее. Уже на ходу Волошина крикнула:

– Анализы будут через неделю!

9

Вернувшись к себе в комнату, я застал там Орлова. Он сидел у стола, вытянув длинные ноги, откинув назад копну светлых волос, и курил. Стопка журналов лежала перед ним на столе.

– Наконец-то! – воскликнул Григорий, когда я вошел. Он подобрал ноги и сунул папиросу в блюдце, заменяющее пепельницу. – Достопочтенный джентльмен читает по-английски?

– Что такое? Ах, это ты обо мне! Нет. Достопочтенный джентльмен предпочитает эксплуатировать чужой труд и пользоваться переводами, – в тон Орлову ответил я. – А в чем, собственно, дело, Григорий?

– Просто хотел узнать, читаешь ли ты по-английски.

– Ну, в объеме института, – ответил я.

– Значит, не читаешь, – менторски сказал Григорий. – Институт дает лишь фикцию знания языка. Столько-то часов, столько-то знаков, со словарем… Словом, все это практического значения, не имеет. Читать сонеты Шекспира с такими знаниями трудно. Ну ладно. Вот эти журналы наши, русские. Вот. – Он стал брать из стопки журналы и откладывать их в сторону по одному.

Обложки были мне хорошо знакомы: «Горный журнал», «Транспортное строительство», «Шахтное строительство».

– А вот это английский, прислали по абонементу, – сказал Григорий, беря в руки журнал в коричневой глянцевитой обложке. – Русские статьи ты прочтешь сам, а английские я тебе переведу

– Да о чем статьи-то?

– Все о том же. Насчет крепления, – ответил Григорий. – Эта твоя мысль насчет отказа от бетони рования втемяшилась мне в голову. Ирина Николаевна ушла почти вслед за тобой, я остался один; одиночество располагает к мышлению, и вот я вспомнил про эти статьи.

– Да о чем они?!

– Сейчас не буду говорить. Не хочу заниматься интроекцией.

– Чем?

– Интроекцией. Ну, вкладыванием мыслей в мозг. Между прочим, это слово и Ленин употреблял, в «Материализме и эмпириокритицизме».

Я пожал плечами.

– Далась вам обоим эта идея! Ведь я просто так, наобум сказал, что можно бы и не бетонировать.

– Великие идеи не всегда по достоинству оцени-. вались их авторами, – торжественно произнес Григорий. – Кстати, кому это «обоим» далась твоя идея?

– Ну, тебе и Волошиной. Она меня сейчас в туннель таскала, взяла образцы с того участка. Хочет анализы сделать…

– Волошина была в туннеле? – удивленно переспросил Григорий.

– Ну да! Ну, чего ты так смотришь? Честное слово, не я ее туда потащил.

Орлов насупился.

– Пожалуйста, никогда не говори так о Волошиной, – сказал он таким торжественно-мрачным тоном, что у меня сразу пропала охота острить на эту тему. – Ты не знаешь Ирину Николаевну, я тебе уже говорил однажды. Такие девушки встречаются не часто.

Я ничего не ответил. Григорий тоже молчал. Лицо его постепенно разгладилось, брови разошлись. Он то ли думал о чем-то, то ли просто мечтал.

– Хочешь, я прочту стихи? – внезапно предложил он.

– Вот это дело! – обрадовался я.

Он полузакрыл глаза, откинул голову и несколько мгновений сидел вот так, молча. Потом начал негромко читать:

Когда спустилась мгла кругом И ночь мой разум охватила, Когда неверным огоньком Едва надежда мне светила, В тот час, когда, окутан тьмой, Трепещет дух осиротелый, Когда, молвы страшась людской, Сдается трус и медлит смелый, Когда любовь бросает нас И мы затравлены враждою, – Лишь ты была в тот страшный час Моей немеркнущей звездою… {Перевод В. Левика.}.

Я сидел тихо, затаив дыхание. Очень я любил, когда Григорий читал стихи! У него была какая-то своя, особая манера чтения. Не навязчивая, не аффектированная, как у иных профессионалов, которых мне приходилось слышать, а именно своя, орловская. Казалось, что он не чужие стихи читает, а как бы сочи-аяет на ходу.

Я ждал продолжения, но Григорий молчал.

– Это все? – спросил я наконец.

– На этот раз все.

– Чьи это? Блока?

– О нет! Это Байрон. Стансы Августе.

– Слушай, Григорий, ты влюбился, что ли?

Сам не пойму, как у меня вырвались эти слова. Сейчас Григорий обидится, ответит что-нибудь резкое… Но он не вскочил, не рассердился, не оборвал меня.

– Не знаю, – просто ответил Григорий и повторил: – Не знаю. Только я еще никогда не встречал таких девушек. В ней какое-то сочетание суровости и… нежности, и простоты, и… ну, как тебе сказать, философичности, что ли… Ты знаешь, – продолжал Григорий, – незадолго до того, как ты к нам вошел, она спросила – в чем, по-моему, смысл жизни.

– Ну и ты ответил? – спросил я.

– Конечно!

– Интересно! – сказал я. И повторил: – Интересно.

– Она так внимательно слушала меня, – продолжал Григорий, – что я мог бы говорить часами!

– И все о смысле жизни? Григорий резко выпрямился на стуле.

– Т-ты что, – чуть запинаясь, как всегда, когда волновался, произнес Григорий, – с~смеешься?

– Нет, и не думаю.

– Н-но тогда я не п-понимаю твоего тона!

– Подожди, придет время, поймешь, – сказал я, стараясь вложить в мои слова всю силу убежденности, – это случится не сразу. Это придет потом – тогда, когда ты поверишь в нее до конца, когда ты обретешь покой, когда будешь просыпаться с мыслью, что твое счастье с тобой, и бояться идти спать, чтобы хоть временно не расстаться с этим счастьем. Вот тогда это и случится. Тогда ты поймешь, чего стоят благие порывы философствующих романтиков…

Я говорил, сознавая, что неправ, что я не могу, не имею права сравнивать Волошину со Светланой, что у них разные биографии и, наверное, разные взгляды на жизнь… Светлана боялась «расширить круг» своей ответственности. Ей казалось трудным и противоестественным вкладывать свою душу, свое сердце во что-либо, не имеющее отношения к ней, ко мне, точнее – к нам.

Ирина же, видимо, была совсем иной… Мне было до боли обидно сознавать это. Наверно, потому я и не мог заставить себя сейчас замолчать.

– Ну, х-ватит! – не выдержал наконец и Григорий и встал. – Я никогда не любил мизантропов. Мне даже спорить-то с тобой не хочется. Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что г-говоришь? Девушка идет с тобой в туннель, чтобы помочь тебе, твоей работе, всем нам помочь, – а ты стараешься ее… словом, я не хочу все это слушать. – Его лицо побледнело. Он крепко сжимал обеими руками спинку стула. Мне стало его жалко.

– Не сердись, Григорий, – сказал я. – Ведь ты мой друг, и я не хочу, чтобы ты ошибся.

– Я вообще не понимаю, к чему ты затеял весь этот разговор, – сказал Григорий, разводя руками, – Ирина первый раз пришла ко мне по чисто деловому поводу. Это было месяца три назад. Ты знаешь это. Потом мы виделись раза три или четыре. А сегодня я ее затащил к себе выпить стакан чаю. Увидел, как она, промерзшая, выходит из туннеля, и пригласил. Может быть, тебя интересует, нравится ли мне Ирина? Да. Н-не нахожу нужным скрывать. Прощай!

…Я стал бродить взад и вперед по своей комнатушке. Чудак! Философ! Поэт! Ну чего он раскипятился? Я же говорил от чистого сердца. Пусть резко, но зато искренне. Я могу, имею право говорить резко. Я пережил то, что ему еще предстоит пережить. Не верит мне? Ладно, жизнь научит. Любовь – это не просто философствование и стихи. А стихи он прочел хорошие… Как это?

…Когда любовь бросает нас И мы затравлены враждою, – Лишь ты…

Нет, дальше не помню.

Потом я сел за стол и стал разбирать стопку журналов, которые принес Григорий. Английский, по его справедливому предвидению, я, конечно, не в состоянии был прочесть. Я отложил его в сторону.

Статьи, с которыми Григорий рекомендовал мне ознакомиться, были заложены узкими полосками бумаги. Я решил сейчас же начать читать. Мне не хотелось думать о разговоре, который только что произошел.

Первая статья была подписана «Инж. Федоров, кандидат технических наук» и называлась «Экономичный способ крепления горных выработок».

Статья была большая, но я прочел ее залпом. Автор отстаивал новый способ крепления пород. Вместо дорогостоящего бетонирования он предлагал другой метод крепления и обделки. Надо, доказывал автор, просто пробурить в кровле и в боках штольни отверстия соответствующей длины и диаметра и забить в них металлические бруски-штанги. Тот конец штанги, который уйдет в породу, должен быть расщеплен, и в разрез вставлен клин. А на внешнем, противоположном конце надо сделать нарезку, навинтить шайбу и гайку. Штангу забить, а гайку плотно завинтить. Таким образом, утверждал Федоров, будет значительно увеличена несущая способность горных выработок и обеспечена их устойчивость.