Текст книги "Дороги, которые мы выбираем"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
– Слушаю!
Он прижал трубку плотно к уху, видимо на том конце провода о чем-то длинно рассказывали. Потом Кукоцкий начал вставлять короткие реплики, вроде. «так», «ну, ясно»… Выражение лица его изменилось. Типичное для кабинетного работника, канцелярской крысы, желтоватое равнодушное лицо, которое, кажется, ни разу не обжигали настоящие ветры, стало теперь каким-то иным: суровым и сосредоточенным.
– Я говорил, черти! – внезапно гаркнул Кукоцкий таким неожиданно грубым голосом, что я вздрогнул.
Собеседник Кукоцкого, очевидно, продолжал что-то рассказывать ему или в чем-то убеждал.
Те трое, что сидели на деревянном диванчике, подались вперед и напряженно смотрели на телефонный аппарат.
Наконец Кукоцкий повесил трубку.
– Кабадан? – поспешно спросил один из сидящих, тот самый, что нетерпеливо кашлял, когда я говорил.
– Ну конечно! – воскликнул Кукоцкий, повернул ко мне голову и сказал: – Вот видите, к чему приводит самоуверенность! Это с линии Архиповск – Кабадан звонили. Стройка всесоюзного значения. Тоже все кричали: «Что нам проект, мы эту гору пальцем просверлим!» Шли-шли – все нормально; дошли до середины да как ткнулись в нарушенную зону, так и… – Кукоцкий махнул рукой. – Теперь вот звонят, паникуют!
Мгновение он молчал, потом взял со стола наше письмо, сложил его по старым изгибам вчетверо и протянул мне:
– Вопрос ясен, товарищ Арефьев. Оснований менять проект не вижу.
– Но у нас нет цемента! – с отчаянием воскликнул я.
– Нажимайте на снабженцев, – автоматически ответил Кукоцкий, и лицо его приняло прежнее, скучно-канцелярское выражение. – Новое дело – в стране цемента не стало! Жмите на бюрократов.
«Сам ты бюрократ!» – чуть не вырвалось у меня. Но я сдержался и, не беря из рук Кукоцкого письма, сказал:
– Нет, товарищ Кукоцкий, я не согласен. Это предложение – результат коллективной работы. Это наше твердое мнение, и я не могу согласиться, чтобы оно вот так, с ходу, было отвергнуто. Прошу обсудить наше письмо с руководством «Центропроекта». Собрать технический совет…
Говоря, я держал руки за спиной, словно и впрямь боялся, что он всучит мне обратно письмо и тогда разговор будет окончен.
– Но вопрос же и без того ясен! – недоуменно сказал Кукоцкий, все еще держа письмо в полусогнутой руке и пожимая плечами.
– Для нас ясно одно, для вас, видимо, другое, – ответил я и сделал шаг назад.
В эту минуту снова раздались короткие, набегающие один на другой звонки телефона. Опять междугородная!
Кукоцкий бросил письмо на стол, поспешно схватил трубку и закричал:
– Да! Да! Слушаю!
Я понял, что продолжать разговор бесполезно. Кивнул и вышел из комнаты. Письмо осталось лежать на столе.
«Так. Значит, неудача, – размышлял я, идя по улице. – Собственно, этого можно было ожидать. Кукоцкий разработал проект нашего строительства. Видимо, он старый, опытный проектировщик. Собаку съел на этом деле. И вот является к нему неизвестный молодой человек, называет себя начальником строительства и требует изменить существенную часть проекта – метод крепления свода туннеля…
Почему он, Кукоцкий, сразу должен признать наше предложение замечательным? Почему? Он давно уже покончил с нашим проектом. Считал все вопросы решенными, он занят теперь совсем другими делами. А я требую снова внимания к нашему туннелю. Ему, конечно, не хочется возвращаться к пройденному, ломать себе голову над нашим предложением, брать на себя новую ответственность… К тому же этот Кукоцкий, по-видимому, типичное кабинетное создание, наверное строительства и не нюхал. Такие люди – самые самолюбивые, самые «огнеупорные».
Интересно, – внезапно подумал я, – откуда это ему позвонили в последний раз? Сибирь? Или Дальний Восток? Или Север? Шахты, рудники, туннели…
Всюду строят. Всюду. Когда сидишь в Тундро-горске, кажется, что именно он пуп земли. Все заключено в твоем туннеле. Все судьбы, в том числе и человеческие. А здесь, в Москве, считают на тысячи километров и мыслят масштабами десятилетий. Как привлечь внимание к нашему туннелю?»
…Я решил пойти в министерство, в Главное управление туннелей. Конечно, я предвидел, что прежде всего мне будет задан вопрос: «А как относится к вашему предложению «Центропроект»?» Что ж, я отвечу. Расскажу все, как было. Может быть, добьюсь хотя бы одного: «Центропроект» заставят всерьез изучить наше предложение.
Через два дня я и Кукоцкий сидели в кабинете начальника отдела главка, немолодого усатого человека, похожего на донецкого шахтера. Я старался не встречаться взглядом с Кукоцким. Мне было как-то неловко, хотя я и считал себя правым. Нажаловался, оторвал человека от дел. Наверное, там, в кабинете Кукоцкого, сейчас надрывается телефон. Звонят с дальних строек…
«Нет! – настойчиво сказал я себе. – Не буду об этом думать. Сейчас Кукоцкий – мой противник. И нечего расслаблять себя размышлениями о его тревогах и заботах».
– Ну, давайте, Арефьев, докладывайте, – обратился ко мне начальник.
Я повторил все то, что два дня назад говорил Кукоцкому.
– Та-а-ак, – протянул начальник, когда я кончил, и обратился к Кукоцкому: – Твое мнение, Анатолий Валерьянович?
Кукоцкий пристально посмотрел на меня через свое старомодное пенсне, криво сидящее на хрящеватом носу, и снова, как тогда, в стеклах его отразился солнечный луч.
– Товарищ Арефьев, – медленно начал Кукоцкий, – не вполне точно информирует вас, Петр Степанович. Впрочем, он и меня информировал не вполне точно.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Вывал, – коротко и резко ответил Кукоцкий, – вывал породы. Вы доказываете нам, что ваши породы устойчивы, вы ссылаетесь на свой опыт проходки и наблюдения за породами в течение полутора лет, но вы забыли, – он выделил это слово, – забыли сказать, что в прошлом году на строительстве была авария, произошел обвал на участке более чем в двадцать метров. Так?
Все мои мысли перемешались. Удар был нанесен мне так неожиданно, что я не сразу пришел в себя.
Да, на строительстве была авария, и главк в то время не мог об этом не знать. Но… Ведь мы предлагаем закрепить штангами только те участки, – а их было подавляющее большинство, – устойчивость которых не вызывала никакого сомнения! Теперь же все выглядело так, будто я пошел на авантюру, утаил случай аварии, пытался ввести в заблуждение и «Центропроект» и главк…
– Понимаете, Петр Степанович, – продолжал Кукоцкий, – все это могло пройти мимо нас. Но когда он ушел, – Кукоцкий сказал «он», не глядя на меня и таким тоном, как будто меня уже здесь не было, – я поднял все сводки по этому строительству…
– Но сводки не могут все объяснить! – перебил его я.
– Зато люди могут! – бросил мне в ответ Кукоцкий и, снова обращаясь к начальнику, продолжал: – Я вспомнил, что один из начальников участка того периода строительства сейчас работает в Москве, преподает в транспортном институте. Его фамилия Крамов…
– Крамов?! – От неожиданности я вскочил.
– Именно, – подтвердил Кукоцкий и спросил иронически: – Чего вы так разволновались?
– Вы… вы его знаете? – тщетно стараясь взять себя в руки, спросил я Кукоцкого.
– Раза два встречал его в министерстве. И какое это имеет значение? – пожал плечами Кукоцкий. – Факт в том, что я позвонил ему и узнал все подробности того вывала… Кстати, Крамов вообще рекомендует с большой осторожностью подходить к предложениям товарища Арефьева…
– Вы… вы звонили ему? – крикнул я, будучи уже не в силах сдержать себя. – Этому негодяю, который бежал от суда рабочего коллектива?
Начальник отдела сердито застучал ладонью по столу.
– Сядь, сядь, товарищ Арефьев, поспокойнее! – сказал он своим певучим украинским говорком и, обращаясь к Кукоцкому, продолжал: – Я фамилию Крамов, – он произнес ее «Храмов», – слышал.
– Возможно, я мало его знаю. Но факт остается фактом, – твердо сказал Кукоцкий. – На строительстве была крупная авария, и Арефьев не имел права не напомнить о ней, говоря о поведении пород на стройке. Это дает основание поставить под сомнение серьезность всей его аргументации. Вот о чем идет речь.
«Все кончено, – подумал я. – Полный провал. О чем мне говорить сейчас? О Крамове? О себе? О рабочих, которые ждут моего возвращения? Но как объяснить все это двум занятым людям, обремененным массой обязанностей, отвечающим за сотни строек, разбросанных по всей стране? Для них наш туннель – песчинка, точка, быть может и вовсе не существующая на карте сколько-нибудь значительных строек. И все же…»
– Вы не правы, – твердо сказал я Кукоцкому. – Мне все время кажется, что вы не хотите – да, не хотите! – рассмотреть наше предложение по существу, и все ваши возражения – просто отговорки. Ищете… ну, как бы это сказать… формальных поводов, чтобы уклониться от серьезного разговора! Вот вы, товарищ Кукоцкий, упрекаете меня в том, что я умолчал о той давней аварии, Но вы же опытный инженер и не можете не сознавать, что упрек ваш не имеет отношения к существу дела, это только психологический ход. Вы же отлично понимаете, что мы предлагаем штанговое крепление не на участках слабых пород, а на тех, где есть гарантия, что вывалов не будет, там, где крепость пород подтверждена геологическими анализами! Я хочу, чтобы мы обсудили вопрос конкретно, с технической точки зрения, как и подобает инженерам… А вы уходите в сторону, пытаетесь убедить начальника отдела, что и обсуждать-то не стоит… Но почему? На каком основании?!
Я выпалил все это «единым духом», потом сделал паузу и посмотрел Кукоцкому прямо в глаза; точнее – в поблескивающие стеклышки его пенсне. И мне показалось, что все, что я говорил, не произвело на Кукоцкого ни малейшего впечатления. Он смотрел как бы сквозь меня, холодно и отчужденно. И тогда я сказал:
– Учтите, товарищ Кукоцкий, я так просто не сдамся. Вы не имеете права отмахнуться от нашего предложения. Помните, тогда, в своем кабинете, вы произнесли слова: «Двадцатый съезд». Вы спросили меня, читал ли я его решения. Читал! Они у меня здесь, в сердце. Но они не лежат в нем без движения. Ведь надо жить дальше! Ведь будет и другой съезд, следующий… С чем мы придем к нему? С заученными наизусть решениями? Или с новыми туннелями, шахтами, рудниками?.. Я не был на Двадцатом съезде…
– А я был, – неожиданно сказал Кукоцкий.
– Вы… были?!
– А чего вы так удивляетесь? – спросил начальник. – Товарищ Кукоцкий – старый член партии, был гостем на съезде.
– Старый член партии? – невольно переспросил я.
– Ну да, – подтвердил начальник, – и на строительствах проработал с полтора десятка лет. Полтора десятка будет, Анатолий Валерьянович?
– Наберется, – ответил тот. Краска стыда залила мое лицо.
– Простите, – сказал я едва слышно.
Был вечер. Я укладывал свои вещи в чемодан. Мой поезд уходил завтра утром. Билет я купил еще днем; прямо из главка пошел на вокзал.
Я решил ехать на Урал, там, под Свердловском, жила моя мать. Предполагал выехать позднее, через неделю, быть может, когда окончательно решатся туннельные дела. Но после того, что произошло в главке, я понял, как мало надежды на благополучный исход – нашего дела.
Наше письмо осталось в «Центропроекте», ему будет дан официальный ход, для окончательного ответа требуется время. И все же я не ощущал в себе прежней веры в успех.
Почему?
Мне трудно ответить на этот вопрос. Было бы легче, если бы Кукоцкий оказался именно тем, на кого внешне был так похож: чиновником, инженером-канцеляристом. Тогда у меня перед ним все преимущества. Я человек практического опыта, непосредственный участник стройки, а он оторванный от жизни бюрократ.
Но оказалось, что у меня нет никаких, ровно никаких преимуществ перед Кукоцким. Наоборот…
Снова Крамов… Представляю себе, что он наговорил обо мне! «Мальчишка, неуч, не мог компрессор установить, врезку сделать, а туда же, новаторствует!»
«Все это дает основание поставить под сомнение серьезность вашей аргументации…» Да, Кукоцкий сказал именно так. Плохо дело!.. Теперь надо ждать официального ответа. Только тогда можно что-нибудь предпринимать. А пока? Сидеть без дела в Москве?..
…Я уложил чемодан, но не закрыл его: в последний момент обязательно обнаружится, что я что-либо забыл. Посмотрел на часы. Десять. Не хотелось ни о чем думать, но мысли невольно возвращались к Ку-коцкому. Слово за словом я восстанавливал разговор, который произошел в главке.
После того как я узнал, что Кукоцкий совсем не тот человек, каким он мне показался, я смешался, почувствовал, что попал впросак. А мне не надо было смущаться и уходить, не договорив, не доведя дело до конца.
Наверное, Кукоцкий не испытывает и тени сомнения, даже мысли о том, что был не прав, не допускает! А ведь он не прав, не прав, несмотря на всю свою замечательную биографию, на весь свой опыт!
Но как же это может быть?! «Почему, – с болью подумал я, – почему, когда все в стране кипит и обновляется, когда проектируются новые рудники, гремят в горах взрывы, строятся заводы и жилые дома, когда съезд призвал людей мыслить, творить, почему же мне не дают внести свой вклад в наше общее дело?
Я знаю, что многого совершить не могу и замечательных мыслей никаких у меня нет, но то, что в силах, я хочу сделать, хочу!»
…И в этот момент в дверь постучали. Я повернул ключ и открыл дверь. В коридоре стоял… Кукоцкий. Он был в тяжелом драповом пальто, в шляпе с помятыми полями и без пенсне, – очевидно, он носил его только на работе.
– Можно к вам, Арефьев?
Я был так удивлен его появлением, что не сразу ответил.
– Заходите.
– Еле нашел, – сказал Кукоцкий, входя в комнату. – Мне почему-то сообщили в канцелярии главка, что вы остановились в «Пекине». – Он посмотрел на раскрытый, чемодан и спросил: – Вы, кажется, укладываетесь?
– Завтра уезжаю, – хмуро и стараясь не глядеть на Кукоцкого, ответил я.
– Не дожидаясь решения вопроса?
– О том решении, которое я предвижу, успею узнать и позже.
– Послезавтра технический совет, – сказал Кукоцкий. Он все еще стоял посреди комнаты в пальто, и мне не приходило в голову предложить ему раздеться. Некоторое время мы оба молчали.
– Может быть, разрешите мне снять пальто? – услышал я голос Кукоцкого.
– Да, да, – автоматически ответил я.
Он снял шляпу и пальто, повесил их на вешалку. Потом вынул из бокового кармана металлический футляр, достал из него пенсне и, предварительно сощурившись, надел его.
– Так вот, пришел сообщить тебе, – неожиданно переходя на «ты», произнес Кукоцкий, – что я был не прав. В твоем предложении есть смысл.
Что?! Уж не ослышался ли я? Он изменил свое мнение? Пришел ко мне на ночь глядя только для того, чтобы сказать об этом? Быть не может!..
– Что ж ты молчишь? – с усмешкой сказал Кукоцкий. – Я пришел, чтобы поговорить о некоторых деталях. Ваше письмо со мной. Послезавтра техсовет. Давай не терять времени. – И, не дожидаясь моего приглашения, он сел в кресло у маленького круглого стола, достал из бокового кармана пиджака наше письмо, положил его перед собой.
Только сейчас до меня дошел истинный смысл всего происходившего. И все же я не мог прийти в себя от изумления.
– Товарищ Кукоцкий, – сказал я. – Я ничего не понимаю! Что произошло? Я просто поверить не могу… Почему вы изменили свое мнение? Почему пришли… ночью?!
– Это не имеет значения, – сухо ответил Кукоцкий.
– Нет, нет, имеет! Поймите, мне надо, мне очень важно знать, что произошло!..
– У меня мало времени, Арефьев! – нетерпеливо ответил Кукоцкий. – Дома меня еще ждет работа. Садись и давай обсуждать. – Он склонился над нашим письмом.
Теперь я все понял. Именно по тону его я понял, что произошло. Начальник отдела! Это он заставил Кукоцкого поддержать наше предложение.
– В душе вы по-прежнему против? – спросил я. Кукоцкий поднял голову.
– Против чего?
– Против нашего предложения, Я понял это по вашему тону. Поймите, мне трудно начинать разговор, зная, что в душе вы против…
Кукоцкий снял пенсне, положил его на стол и медленно покачал головой.
– Садись, Арефьев, садись, – е неожиданной мягкостью и, как мне показалось, грустью сказал он. – Ты, наверное, думаешь, что это начальник отдела заставил меня прийти? – спросил он, будто прочитав мои мысли. – Нет, тут все сложнее… Тут не только в тебе и во мне дело… Ну, садись, давай работать, – неожиданно оборвал он самого себя.
– Нет! – воскликнул я. – Говорите! Я согласен, тут не только в нас дело, вот поэтому я и должен все понять до конца!
Наступило молчание.
– Хорошо. Только мне нелегко все это объяснить… Ну… ты, конечно, слышал не раз такое слово: «перестройка». Мы действительно очень много перестроили в нашей стране. Но вот в последние годы, в последние десять лет мы часто произносили это слово всуе. Выносили очень много решений, больших и малых, и в каждом требовали что-либо «перестроить».
Кукоцкий на мгновение умолк. Я тихо подсел к столу.
– Ну вот, я. неверующий человек, атеист, часто вел себя как святоша-грешник. Утром помолюсь и тут же забуду обо всем, что в молитве сказал. И жил по-старому… Ты знаешь, я на съезде присутствовал. И там я понял, что в этом смысле со старым покончено. Невозможно уйти со съезда и жить по-старому. И мне казалось, что, окунувшись в работу, проектируя десятки новых объектов, которые мы сейчас создаем, я и живу по-новому, по-съездовски. И вот пришел ты. Я уж и забыл о проекте, который когда-то для вас разрабатывал, давно вспоминать о нем перестал. Ты думаешь, легко вернуться к делу, которое считаешь уже законченным и забытым? Тем более что так много других, гораздо более важных дел. Но вот ты стал говорить о Двадцатом съезде, о том, что его решения у тебя в сердце, и я видел, что если ты сейчас не уйдешь, то, наверное, заплачешь. Ты вот не видел своего лица в тот момент, а я видел. Но дело, разумеется, не в слезах. Дело в том, что я понял: ты этот случай навсегда запомнишь. На всю жизнь. И, может быть, после этого станешь чуть хуже. Меньше станешь верить людям. И, может быть, будешь думать, что у нас две правды есть: одна показная, на словах, а другая – когда доходит до дела. Понял? Ну вот, вернулся я к себе на работу, порылся в архиве, поднял все дела по вашему туннелю, все исходные геологические данные по предварительной разведке, заперся у себя в кабинете и просидел там до вечера. И понял, что вы там были правы. А потом пошел к тебе. Вот и все. Теперь понял?
Я слушал его затаив дыхание.
«Значит, я прав, прав, прав! – думал я. – Одна у нас правда, одна!» Еще минута, и я бросился бы на шею этому неуклюжему маленькому квадратному человеку, коммунисту, который открыл передо мной, молодым, почти незнакомым ему парнем, свою душу.
– Что ж, займемся делом, Арефьев, – донесся до меня голос Кукоцкого.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
…Когда поезд подходил к Тундрогорску и я увидел в окне далекие еще, занесенные сугробами дома, волнение мое достигло предела.
Всю дорогу от. Уральских гор до Заполярска я был в радостном, приподнятом состоянии духа. Давно уже я не ощущал такой уверенности в своих силах, в завтрашнем дне нашей стройки, как в те часы. Мне казалось, что поезд идет невыносимо медленно, что бегом, пешком я гораздо скорее, чем этот по-черепашьи движущийся состав, преодолею расстояние, отделяющее меня от Тундрогорска.
Я снова представил себе то, о чем мечтал, чего ждал всю дорогу: как наконец подойдет к Тундрогорску поезд, как я увижу автобус, вскочу в него, и через пятнадцать – двадцать минут я дома, на стройке. И вот уже мне навстречу бежит Гриша Орлов и еще на ходу спрашивает о результатах поездки, а я молчу, не отвечаю нарочито долго: пусть помучается, – а потом вынимаю из чемодана папку, и в ней паспорт штангового крепления, утвержденный «Центропроектом» и главком. Здорово!
Потом я пойду к Трифонову. Потом к Ирине… Странно подумать, но я до сих пор не вспоминал о ней. А ведь я должен был вспомнить. В этом деле со штанговым креплением и ее заслуга.
Ирина!.. Думала ли она обо мне?.. Нет, об этом надо забыть раз и навсегда. Тогда, в домике Кирова, я сказал все, что мог… А что я, собственно, сказал? Что люблю другую девушку? Какую? Ведь теперь с этим кончено…
Как я встречусь с Ириной? Интересно, как у нее дела с Григорием? Может быть, за этот месяц что-нибудь произошло? Может быть, она не устояла перед силой чувства Григория?
Что ж, я пожалуй, был бы рад… Но, подумав так, я тут же поймал себя на ощущении досады, даже горечи.
Почему? Я попытался ответить себе: «Потому что тогда Ирина, наверное, охладеет к моим делам, не будет так горячо, как раньше, помогать мне…»
«Нет, чепуха! – оборвал я себя. – Нет ни смысла, ни правды в том, что я пытаюсь сейчас придумать. Не надо хитрить: просто я завидую Григорию. Его счастью. После того, что я пережил в тот вечер в Москве, мне трудно, больно думать о чужом счастье, о том, что есть на свете верные, преданные женщины. Я завидую Григорию.
Но ведь я не люблю Ирину. Она хороший друг, верный товарищ – и только. Тогда в чем же дело? Почему мне не хочется думать о том, что Ирина и Григорий вместе? Не потому ли, что мне надо знать, что есть на свете человек, которому я не безразличен?.. Эгоизм, чистейшей воды эгоизм!»
Я оборвал поток своих мыслей. Думать так было стыдно, даже оставаясь наедине с собой.
Поезд остановился. Я подхватил чемодан и выскочил из вагона на перрон маленького вокзала, когда-то белого, но с годами почерневшего от дыма расположенной неподалеку обогатительной фабрики. Я дождался автобуса. Шофер еще издали узнал меня и приветливо помахал рукой.
– С приездом! – сказал шофер, когда я вошел в автобус. Мы поздоровались.
– Как дела на стройке? – спросил я, сознавая, что автобусный шофер вряд ли может быть в курсе наших дел.
Он неопределенно покачал головой и ответил:
– Дела, говорят, как сажа бела.
– По-прежнему нет бетона? – Я заранее предвидел ответ шофера и радовался, что этот чертов бетон теперь уже не будет нам помехой.
– И то и это…
Мне показалось, он что-то скрывает от меня. – Что-нибудь случилось? – спросил я с тревогой.
– Оно как сказать… – неопределенно протянул шофер, подчеркнуто сосредоточенно глядя вперед, на огибающую гору дорогу.
– Да что ты тянешь? – не выдержав, воскликнул я. – Говори, если что-нибудь знаешь!
– Да что говорить-то, – не оборачиваясь ко мне, ответил шофер, – приедете – все узнаете. Можно сказать, в самый раз приезжаете.
Сердце мое заколотилось. Что же случилось на стройке? Авария? Жертвы? Мне хотелось заставить шофера остановить машину, попросить его рассказать то, что он знает. И вместе с тем я боялся узнать правду, боялся узнать нечто такое, что, может быть, сведет на нет все, чего я добился в Москве.
Я молчал, а машина тем временем приближалась к нашей строительной площадке. В своем волнении я забыл взглянуть на палатки геологов и вспомнил об этом лишь тогда, когда шофер стал притормаживать машину у здания бетонного завода. «После!» – сказал я себе, схватил чемодан и, не попрощавшись с шофером, выскочил из автобуса.
Нет, я не увидел ничего необычного, бросив первый взгляд на портал туннеля. По-прежнему вереница огней уходила в глубь туннеля. Фонари на площадке уже не горели, полярная ночь кончилась, и сейчас, в третьем часу дня, было еще светло.
Быстрым шагом я пошел в управление. И первым человеком, которого я встретил на пути, был Полесский. Мне не очень хотелось разговаривать с ним. Я не забыл той истории со статьей Орлова. Раньше я относился к Полесскому с любопытством, может быть слегка настороженным. Но теперь он стал мне попросту неприятен.
Однако сейчас я не удержался и поспешно поздоровался с редактором. Мне не терпелось узнать, что же произошло на стройке.
– Вернулся? Что ж, вовремя, – сказал Полесский, щуря глаза, точно на солнце.
– Что-нибудь случилось?
– Смотря в каком масштабе интересуешься, – не без иронии ответил Полесский. – Если в объеме, так сказать, общегосударственном, то полагаю, знаешь и сам. Если же речь идет о наших палестинах…
Я прервал его:
– Оставьте этот тон, товарищ Полесский! Я спрашиваю вас: что слышно на стройке?
– С контингентом заваруха.
«С контингентом»? Это слово уже давно перестали употреблять в наших местах. Разумеется, и на нашей стройке работал кое-кто из заключенных, но все они ныне или полностью отбыли срок, или были амнистированы, пользовались всеми гражданскими правами, и никому в голову не приходило называть этих людей «контингентом».
– Ничего не понимаю, – сказал я, – какой контингент, о чем вы?
– В твои годы я соображал быстрее, – ответил Полесский. – Ну, хорошо, если хочешь языком репортера. – так вот: твои бетонщики грозятся бросить работу. Их не устраивают заработки. Они ребята обидчивые. Им еще в лагере насолили. Назревает скандал. Точка. Вопросы есть?
Скандал? Какой» скандал, почему? Ведь я еще до отъезда распорядился предоставить тем бетонщикам, которые простаивают, другую работу на стройке. Кто же скандалит? Может быть, тот самый тип, – Чурин, кажется, его фамилия, – заводила и горлопан, с которым был разговор еще тогда, в моем кабинете?
– Ничего не могу понять! – повторил я. – У нас же есть возможность временно перевести тех бетонщиков на другую работу и сохранить им средний заработок.
– Попробуй убедить в этом Чурина, – усмехнулся Полесский:
– Ах, Чурина! – воскликнул я. – Этого типа надо попросту гнать!
Полесский положил руку мне на плечо, покачал головой и сказал:
– Нет, Арефьев, так нельзя. Не выйдет!
– Что не выйдет?
– Ты, кажется, был в Москве?
– Ну, был.
– И не понимаешь, что теперь в таком деле спешить нельзя?
– В каком это «таком деле»? И при чем тут Москва?
Полесский медленно осмотрел меня с ног до головы – так, как будто видел впервые.
– Вот что, парень, – сказал он после многозначительной паузы, – я вижу, что должен провести с тобой, так сказать, разъяснительную работу, иначе ты наломаешь дров. Впрочем, дрова – это еще полбеды. А вот если ты свернешь себе шею… Идем к тебе. Поговорим.
И Полесский, взяв меня за руку, настойчиво повел к конторе.
…Через несколько минут мы были вдвоем у меня в кабинете. Я сел за стол.
– Так вот, друг мой Арефьев, – несвойственным ему задушевно-проникновенным голосом начал Полесский, – мне хотелось бы предостеречь тебя от поспешных решений. Если начнешь рубить сплеча, даже по Чурину, то неприятностей не оберешься. В политическом отношении, будем говорить прямо, ты еще мальчишка. Но ты мне нравишься. И я не хочу, чтобы ты пал жертвой.
– Чего?!
– Новых обстоятельств, – веско произнес Полесский и многозначительно поднял указательный палец. – Постарайся понять меня. Старая эра кончилась. Распалась связь времен. В такие периоды надо вести себя очень осмотрительно и… глядеть вперед. Тебе ясно, о чем я говорю?
– Нет, не ясно.
– Постараюсь объяснить, – терпеливо сказал Полесский. – Происходит великая переоценка ценностей. Этим и будем заниматься. Все остальное сейчас несущественно.
Конечно, я понимал значение его слов. Я мог многое ответить ему, но мне очень захотелось узнать, что еще скажет Полесский.
– Итак, все остальное сейчас несущественно? – Вот именно.
– А туннель?
– Что туннель? – недоуменно повторил Полесский.
– Туннель строить будем? Или только переоценивать ценности?
Полесский встал:
– Не понимаю твоего риторического вопроса.
– Какая же тут риторика? Вот сейчас я привез разрешение главка: мы откажемся от сплошного бе-тонирования и будем применять новый способ крепления – штанги.
– Я все-таки полагал, что ты умнее или по крайней мере сообразительней. Как ты думаешь, какой вопрос волнует сейчас твоих рабочих? Эти самые штанги или что-нибудь другое?
– Вы имеете в виду Чурина?
– Он не один. Кстати, о Чурине. Этот джентльмен, конечно, подонок. Но сейчас такое время, что ты обязан считаться и с ним… Если хочешь, как говорится, остаться «на плаву»…
Полесский прошелся но комнате и снова присел на угол стола.
– Послушай, Андрей, – начал он, снова стараясь говорить мягко и задушевно, хотя в голосе его я уловил раздражение. – Может быть, я не сказал бы и четверти того, что говорю, если бы не знал тебя. В тебе живет искра божия. Давно за тобой наблюдаю. Ты ненавидишь бюрократов, ты враг жестокости… Словом, тебе должны быть по душе перемены в стране. Пойми же, нравится тебе это или нет, но некоторое время ты должен считаться с тем же Чуриным. Некоторое время, понимаешь? Потом можешь послать его к черту, хоть обратно в тюрьму посадить, если хочется. А пока надо вместе бить в одну точку.
– В какую? – спросил я, думая, как приятно было бы съездить Полесского по его небритой физиономии.
– Ломать, старое, – ответил Полесский.
«Ломать старое!» – повторил я про себя. Оказывается, разные люди могут употреблять эти слова с разным, даже противоположным смыслом! Я пристально поглядел Полесскому в глаза. И мне показалось, что со мной говорит не обыкновенный живой человек, а какой-то новый, невиданный мною доселе персонаж из кинофильма или пьесы. Я и чувствовал себя сейчас «как в кино», когда смотришь картину про чужих, отвратительных людей и знаешь, что это только фильм, что все это рано или поздно кончится и ты снова вернешься к настоящей жизни, ко всему привычному и родному, без чего вообще невозможно существовать.
– Если не хочешь отстать от времени, – снова услышал я голос Полесского, – поддержи чуринцев. Тебя не было на стройке – с тебя взятки гладки. Можешь свалить все на Орлова. Кстати, ты, кажется, в свое время был недоволен его статьей. Можешь теперь вставить ему перо.
– Так. А затем?
– А затем придумай что-нибудь, чтобы заткнуть Чурину и его гаврикам глотку. Дело ведь не в этом. В конце концов меня не интересует, получат ли эти ребята пару лишних сотен в получку или нет. Тут важен принцип. Так сказать, заголовок, «шапка». Ты за рабочих и против бездушных бюрократов.
– А что это даст?
– Ты младенец! Репутацию!
– Мне трудно разобраться во всем этом, – сказал я, делая над собой огромное усилие, чтобы не «спугнуть» Полесского и услышать все, что он хочет сказать. – Ведь я инженер, а не политик, мне надо туннель строить.
– Ах, да никого не интересует сейчас твой туннель, пойми это наконец! Твоя дыра в горе – это просто галочка, кружочек! Разве в туннелях сейчас главное? Сейчас дело в том, чтобы мы – ты, я, мыслящие люди – взялись бы за руль, понимаешь?! Разве ты не мог бы быть директором комбината вместо этого дуба Кондакова? Или ты, быть может, думаешь, что я разбираюсь в делах хуже этого партийного бонзы Баулина?..
Я рывком поднялся со стула. Теперь мне стало понятно все. До конца. Передо мной был не просто демагог, хитроумный болтун, а политический авантюрист, проходимец. Странно признаться, но от сознания этого мне стало как-то легче на душе. И как это я раньше, еще до этого разговора, не раскусил его?
В эту минуту раздался телефонный звонок. Я взял трубку и, услышал голос Кондакова:
