Текст книги "Дороги, которые мы выбираем"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Курасов медленно выпустил борта куртки Чурина, и тот поспешно отступил.

– Не можешь ты Чурина упрекать, – сурово продолжал Трифонов, – холуй ты его, вот кто! Сам по его приказу на работу не вышел.

– Не так дело было, не так! – воскликнул Курасов. – Когда он сказал, что попугать надо, пригрозить, что все скопом уедем, мы ему что ответили? Не дело это, не согласны, не водится в нашей стране такое! Тогда он что придумал, а? На другой день вечером говорит: «Я в редакции был, «За Полярным кругом», у самого главного, у редактора!» Так, мол, сказал: «Идите, свои права качайте!» Ну, мы согласились: думаем, пусть Чурин нажмет на начальство, ладно! Были, которые и не соглашались, так он ножом грозил. Ну, думают люди, с одной стороны, дело как будто законное, если в редакции одобряют, опять же с другой – финка…

– Врешь, лягавый! – крикнул Чурин.

– Нет, нет, не врет! – послышались с разных сторон голоса.

– Ты действительно был в редакции? – Трифонов подошел к Чурину.

– Ну, был, – хмуро ответил тот.

– У Полесского? – быстро спросил я. – Допустим.

– И он вам все это посоветовал? Чурин молчал.

– Что ж молчишь, Чурин? – спросил Трифонов. – Мы ведь и не знали, что ты человек сознательный, с начальством советовался.

Я удивленно посмотрел на Трифонова.

Чурин по-прежнему молчал. Только что во взгляде его читались недоумение, нерешительность, он понимал, что зарвался, – но теперь, должно быть, ему показалось, что он нашел выход. Судя по тону, которым Трифонов задал свой вопрос, Чурин мог предполагать, что старик очень считается с Полесским.

– Ну… – нерешительно начал Чурин, – был я у редактора. Это для вас я шкура блатная, а он нами не побрезговал…

– Так-так, – внимательно и даже участливо сказал Трифонов.

– И не раз я у него бывал, вот! – продолжал Чурин, снова начиная наглеть. Конечно, ему казалось, что он нащупал «слабое место» Трифонова – «боязнь начальства».

– Так-так, – снова повторил Трифонов и добавил: – Конечно, это меняет дело…

И Чурин по-своему понял его слова.

– А ты как думал?! – уже совсем обнаглел он. – Ты думаешь, если секретарь, так больше всех понимаешь? А ты, если прямо говорить, пешка. Постарше тебя есть. И поумнее!

– Ну, если ты так думаешь… – задумчиво сказал Трифонов, совершенно игнорируя наглый выпад Чу-рина. Я позавидовал выдержке старика.

– Думаю, – подхватил Чурин. – Так что мы тоже не лыком шиты…

– Значит, я так понимаю, – сказал Трифонов, – что товарищ Полесский посоветовал вам, если начальство откажет, бросить все и уехать?

На мгновение наступило молчание. Очевидно, старик не удержался и слишком прямо поставил вопрос.

Чурин или раскусил замысел Трифонова, или, подумав, что и так зашел слишком далеко, решил бить отбой.

– Ну, может, так и не сказал, – хитро прищурившись, протянул он, – а только разговор мы имели. Так что митинг окончен. – Чурин возвысил голос. – Время позднее, желаем культурно использовать досуг. Ясно?!

Внезапно дверь с шумом отворилась. На пороге стоял бригадир первой бригады бетонщиков, член партбюро Свиридов.

– А-а! – воскликнул Чурин. – Дорогой сосед объявился, конкурирующая фирма! Не обознались ли часом дверью? В коммунизм – следующая направо, а тут живут несознательные, пережитками зараженные…

– Я все слышал, что тут происходило.

– Подслушивал? – крикнул Чурин.

– Перегородки тонкие, – спокойно ответил Свиридов, – а ты орешь так, что и железобетон не заглушит.

– Ну и слушай! – кричал Чурин. – Слушай! У меня от народа секретов нету.

– Есть! – чуть повысив голос, сказал Свиридов. – Тебя, говоришь, за что посадили?

Чурин передернул плечами.

– Опять лагерем попрекнуть хочешь? – взвизгнул он. – Что ж, бей меня, топчи! Я карточки продовольственные на рынке продал, от себя, от брюха своего оторвал, – думал, на деньги по коммерческой больше жратвы куплю… Десятью годами жизни своей за это заплатил! Мало?!

– Нет, ты не карточки продал, Чурин, – неожиданно тихо сказал Свиридов и сделал шаг вперед, – ты три машины продуктов «налево» пустил. Так?

– К-какие машины?

– Трехтонные, в сорок пятом году. Так? А кому те продукты предназначались, знал? Знал, Чурин. Детдому. Ребятам, что отцов-матерей во время войны лишились. На голод хотел их обречь. Ты тогда автобазой заведовал. Верно?

Глаза Чурииа налились кровью. Он тяжелым взглядом обвел присутствующих. Несколько мгновений стояла гнетущая тишина.

– Кто сказал? – хрипло спросил Чурин.

– Честный человек сказал, – глядя на него в упор, ответил Свиридов. – Один из тех, что в лагере с тобой сидел. Пришел ко мне, члену бюро, и сказал. Имеешь претензии?

– Ребята, кореши! – срывающимся на визг голосом неожиданно закричал Чурин. – На испуг нас берут! Только мы пуганые! Лагерники мы! На всю нашу жизнь проклятую ими останемся! Разве не знаете: кто в лагере побывал, хоть бы срок отбыл, хоть по амнистии вышел, – все равно третьего сорта люди! Ни на кого, кроме себя, не надейся!

Невероятный шум поднялся в комнате. Но громче всех кричал Курасов.

– Ты кого, кого в третий сорт переводишь, шкура блатная?! – буквально вопил он, подступая к Чурину с кулаками. – Я свои три года по пальцам считал, зарубки делал, конца ждал! Я человеком, человеком хочу стать, а ты меня опять мордой в старое хочешь поворотить?!

Он перевел дыхание. Все молчали.

– Это я к Свиридову ходил! Я по-настоящему жить хочу, – уже тише и спокойнее продолжал Курасов, и я был уверен, что в этот момент он больше обращается к самому себе, чем к тем, кто его окружал, – опротивела мне вся фальшь эта… Глаза надоело от людей прятать, воротник поднимать, чтобы люди лица не увидели, не узнали… Я дом свой хочу иметь, чтобы с работы прийти, помыться, поесть, книжку почитать, может… Чтобы шагов за собой не бояться, стука ночного не ждать, краденое из угла в угол не перекладывать – авось не найдут… Я как все хочу быть, как все наши люди…

Он поднял голову и посмотрел на Чурина так, как будто впервые увидел его.

– А ты, – снова повысив голос и с каждым словом накаляясь все больше, продолжал Курасов, – думаешь, в лагере паханом был и тут им останешься? А?.. И на воле хозяином стать хочешь, жилы из нас тянуть? – спрашивал Курасов, наступая на Чурина.

– Верно! – крикнул кто-то, и мгновенно тишина раскололась, люди вскочили с мест, крича: «Правильно!», «Верно!»

И в эту минуту Чурин резким движением опустил руку в карман. Но почти в тот же момент Курасов схватил обеими руками полы расстегнутой брезенто вой куртки Чурина и с силой дернул их вниз. Куртка съехала с плеч, руки Чурина наполовину остались в рукавах, и он оказался как бы в смирительной рубашке. И тогда Курасов размахнулся и с силой ударил Чурина в лицо. Тот рухнул. Зазвенел выскользнувший из рукава нож…

В комнате стало тихо.

– Что ж, – спокойно и как бы подводя итог разговору, заметил Трифонов, беря с табуретки свое пальто и накидывая его на плечи, – в некоторых случаях можно и так… – И без всякого перехода продолжил: – Часть бетонщиков в туннеле потребуется. Работать будете с полной нагрузкой. Остальные могут пойти на курсы. Через полтора месяца получат вторую профессию – бурильщика. Захотят – породу будут бурить, штанги устанавливать, захотят – дома строить. В этом месяце в одном Тундрогорске будет шесть новых корпусов заложено. Из вопросов, значит, был только один – Чурин его задавал. Я так полагаю, что ему уже отвечено.

Трифонов посмотрел на Чурина, безуспешно пытавшегося высвободить руки, обвел взором окружавших его людей и сказал:

– Спасибо, товарищи.

…Мы расстались с Трифоновым поздно вечером, договорившись о том, что Павел Харитонович завтра же поставит перед горкомом вопрос о поведении Полесского.

Но Полесский опередил нас.

На другой день в газете «За Полярным кругом» появилась заметка, озаглавленная: «Рабочие ждут ответа».

Вот что в ней было написано:

«На «Туннельстрое» пренебрежительно относятся к нуждам рабочих. Их зарплата падает. Причины в производственных неполадках, в результате которых рабочие не по своей вине не выполняют плана.

Фактов бюрократического отношения к нуждам рабочих у нас достаточно.

Известно, что наша Коммунистическая партия начала сейчас решительную борьбу со всеми этими извращениями. Именно эта борьба – мы возвращаемся к факту, изложенному в начале заметки, – помогла рабочим «Туннельстроя», чьи законные интересы возмутительно игнорировали, ПОТРЕБОВАТЬ обеспечения своих прав. Конфликт на «Туннельстрое» еще не разрешен. Но в наше время мы не сомневаемся в его исходе».

Подписи не было.

Я перечитал заметку. Она было хитро составлена. Прямо-таки «благословляла» Чурииа.

«Полесский! – сказал я себе, – Это его почерк! От задушевных разговоров «с глазу на глаз» он исподволь переходит, так сказать, в наступление. Я был прав. Он не только «комнатный оратор», он прожженный демагог и склочник».

И вдруг он показался мне человеком, вынутым из нафталина. Плохим спизшимся актером, разыгрывающим какую-то старую, провалившуюся и снятую с репертуара пьесу. Мне стало смешно и гадко, когда я подумал об этом.

4

…Совещание у Кондакова прошло вяло. Я просто не узнавал нашего директора: так он изменился. Он весь как-то обмяк, будто из него вынули стержень, на котором держалось его грузное тело.

Он слушал мой рассказ о совещании в главке и о принятом решении с пассивным, но явным неодобрением. Казалось, он молчаливо говорил мне: «Ну, давай, валяй, крепи свод туннеля своими штангами, если есть такое разрешение, но меня оставь в покое. Не до того мне…»

Ни к какому решению не пришли. Впрочем, это и не входило в цель совещания. Оно собралось лишь для того, чтобы выслушать мою информацию, принять ее к сведению и условиться о технических деталях.

После совещания я вышел на улицу и некоторое время стоял, размышляя. Мне надоела вся эта канитель. Я хотел действовать, делать что-то реальное, осязаемое…

Надо немедленно приступить к изготовлению штанг… Но как? Где?.. Очевидно, в ремонтно-механических мастерских. Значит, надо идти туда.

Ремонтно-механические мастерские обслуживали все хозяйство комбината: рудники, обогатительную фабрику, железнодорожный путь и наше строительство. Начальником мастерских был инженер Гурин, по прозвищу «Зашиваюсь». Таким словом он обычно отвечал на вопрос: «Как дела?»

У Турина – энергичного, хотя и несколько суматошного человека – были основания злоупотреблять этим неблагозвучным глаголом: объем технических работ был давно уже не под силу мастерским, созданным много лет назад, когда рудничное строительство здесь только начиналось. Поговаривали о строительстве на базе существующих мастерских небольшого механического завода; вопрос о нем обычно возникал на всех партийных и профсоюзных собраниях. Но Кондаков тогда, как правило, отвечал, что «вопрос поставлен», «имеется положительное мнение», «сама жизнь подсказывает» и «нет сомнения, что в ближайшем будущем…». Затем брал слово Гурин, говорил, что мастерские «зашиваются», что «так больше продолжаться не может», требовал «положить этому конец». Но дело с мертвой точки не сдвигалось.

К этому-то Турину я и пошел, заранее предвидя, что меня на первых порах ожидает.

В кабинете я его не застал. На большой «заводской площадке», где лежали в снегу ожидающие ремонта огромные колеса – копровые шкивы, электровозные полускаты, скребковые транспортеры, металлическая арматура и просто железный лом, Турина тоже не было.

Я отыскал его у кузнечного горна, где начальник разносил за что-то машиниста пневматического молота, и спросил, скоро ли он вернется к себе в кабинет.

– В кабинет?! – воскликнул Гурин, взмахивая руками и отворачиваясь от машиниста. – А что мне делать в том кабинете? Видишь, зашиваюсь!

Он снова повернулся к машинисту, тотчас же забывая обо мне. Но я настойчиво потянул Турина за рукав и сказал:

– У меня к тебе дело, Михаил Кузьмич, дорогой, важное дело!..

– Знаю я ваши важные дела! – без всякого перехода крикнул Турин. – Какой-нибудь ремонт внеплановый, так? У всех важные дела! Начальник рудника просит, директор обогатительной просит, путейцы просят, диспетчер ззонит, Кондаков по столу стучит, а что я могу сделать? А? В производственный отдел обращайся, в организованном порядке. Дадут задание – сделаем. В порядке очереди. Всё.

Теперь он, видимо, забыл о понуро стоявшем машинисте, взмахнул рукой и пошел. Но я быстро нагнал его.

– Михаил Кузьмич, дорогой, ну будь другом, – униженно говорил я, идя рядом с Туриным, – помоги! Знаю, что тебе трудно, все знают: завод нужен, каждому это понятно…

– Каждому?! – воскликнул, останавливаясь, Турин. – Нет, не каждому! Третий год…

Теперь его уже нельзя было остановить. О заводе Турин мог говорить без конца. Было неосторожно с моей стороны употребить это слово – «завод». Но я знал, что оно было единственным словом, способным привлечь внимание Турина.

Я терпеливо ждал, пока он выскажет все свои упреки в адрес начальников объектов, комбината и министерства. Важно было не упустить момент и вовремя ввернуть свою просьбу. Но на этот раз Турин оказался догадливее. Он оборвал себя на полуслове, хмуро взглянул на меня и совсем уже обычным, брюзгливым тоном сказал:

– Никому завод не нужен. Только Турину. Знаю. Ну, в чем твое дело? Буры, что ли?

– Нет, нет, Михаил Кузьмич, – поспешно ответил я, – совсем не буры…

Мы уже шли по узкому коридору конторы, в которой помещался кабинет Турина, и я, заходя то слева, то справа, упорно вел начальника к двери его кабинета. Наконец мы вошли в маленький туринский кабинет, и я с облегчением вздохнул: теперь Михаил Кузьмич был в моей власти.

– Речь на этот раз не о бурах, Михаил Кузьмич, – сказал я, почти насильно усаживая Турина за стол и пристраиваясь рядом на табуретке, – мне штанги нужны.

– Что-о? – недоуменно переспросил Турин.

– Ну, как тебе сказать, пруты такие. Железные. У меня все есть – и чертеж и расчет…

Я торопливо вытащил из кармана сложенный вчетверо бумажный лист и развернул его на столе перед Гуриным. Несколько мгновений Турин рассматривал рисунок.

– Это-то что же такое? – медленно протянул он.

– Штанга, – пояснил я, – обыкновенная железная палка. Круглая, двадцать пять – тридцать миллиметров в диаметре. С этого конца, видишь, расщелина. В ней клин. А на другом конце резьба. И шайба.

Из листового железа. Толщина – тридцать миллиметров. И всё. Плевое дело. На первое время изготовишь сто штанг.

Гурин оторвался от чертежа, посмотрел на меня и снова опустил взгляд на чертеж. Я чувствовал, что он в полном недоумении.

Наконец Михаил Кузьмич решительно отодвинул бумагу, откинулся в своем жестком кресле, посмотрел на меня и сказал:

– Что за хреновина, Арефьев? На кой черт тебе эти прутья?

– Мы будем крепить ими свод туннеля. Вместо бетона, – терпеливо стал я объяснять. – Ты знаешь, что у нас не хватает бетона. Мы хотим обойтись без него. Во всяком случае, резко сократить расход цемента.

Гурин, не мигая, смотрел на меня.

– А что же ты будешь делать с этими… штангами? – спросил он наконец.

– Крепить породу. Намертво. – Как, каким образом?

– Будем забивать штанги в свод. А потом завинчивать вот эту гайку, – сказал я, сознавая, что на словах все это звучит очень примитивно.

Гурин встал.

– Ты что, разыгрывать меня пришел? Я сна-отдыха не знаю, зашиваюсь, белкой в колесе кручусь, а ты…

Я чувствовал: сейчас Гурин взорвется.

– Нет, нет, что ты, Михаил Кузьмич! – поспешно перебил я его. – Да у меня и в мыслях такого нет! Это новый способ крепления, о нем статьи написаны, книга вышла профессора Семевского! Я в Москве был, консультировался, у меня разрешение есть!

– Ты хочешь сказать, что вот эти болванки будут держать породу? – видимо, пропуская мимо ушей все, что я говорил до этого, спросил Гурин.

– Да, да! Будут!

Гурин обошел меня и направился к двери.

– Михаил Кузьмич! – с отчаянием простонал я. Гурин остановился уже у самой двери, обернулся

и сказал:

– Вот что, Арефьев. Я этой ерундой заниматься не буду. И тебе не советую.

– Но я получил согласие Москвы, комбината!

– Так вот, пусть комбинат даст мне официальное задание. За подписью начальника ПТО. За подписью главбуха. За подписью Кондакова. Ясно?

– И тогда?..

– Тогда я скажу, что эту бумагу подписали три дурака. И попрошу их подтвердить свое распоряжение.

– А если подтвердят?

– Тогда я сделаю тебе эти железные палки, и ты можешь забивать их куда хочешь. Хоть себе в голову. А теперь я еду на комбинат. Будь здоров!

Он вышел и изо всех сил хлопнул дверью.

Я остался один в гуринском кабинете. Стоял посреди комнаты, мысленно ругая Турина на чем свет стоит. Но постепенно гнев мой стал проходить.

«В конце концов у меня нет оснований нападать на этого человека. Он не горняк. К тому же и многие из горняков были готовы поднять меня на смех. А он механик. И никогда не слышал о штанговом креплении. Поставь себя на его место… Конечно, я получу на комбинате официальное задание для мастерской. Но нельзя дать задание, не указав, из каких фондов металла изготовлять штанги. Железа потребуется немало, на первых порах не менее двух-трех тонн. Значит, надо запрашивать фонды. Их дадут, конечно, но пройдет время.

Две-три недели, может быть месяц. А я хочу начать работать немедленно. Мне надо изготовить пока хотя бы сто штанг. Хоть пятьдесят! Что же мне делать?!»

Погруженный в раздумье, я вышел из кабинета, прошел по узкому коридору и снова очутился на заводском дворе. Дул ветер. Мела поземка. Я запахнул свой полушубок. Маленькие вихревые снежные столбики гуляли по полузасыпанным металлическим деталям, которыми был усеян заводской двор.

«Турин прав, – подумал я, – нужно расширять мастерские, сделать навес над двором: металл здесь ржавеет, портится…»

Я подошел к сваленной в кучу железной арматуре. Ткнул обутой в валенок ногой в запорошенную снегом гору железа. Снег ссыпался со скелетообразных металлических переплетов. И вдруг спасительная мысль прорезала мое сознание: «А что, если использовать эту арматуру для штанг?»

Передо мной был частокол железных прутьев. Я ухватился за один из них. Каков диаметр этого прута? На глаз два-три сантиметра. Жаль, нет у меня с собой линейки!

Какой-то паренек в замасленной спецовке торопливо пересекал двор. Я еще издали увидел, что в боковом кармане его куртки поблескивают инструменты.

– Эй, товарищ! – крикнул я во весь голос. Паренек остановился и поглядел в мою сторону.

– У тебя есть штангель? – крикнул я.

– Ну, есть, – ответил паренек, – а что? – Давай сюда, ко мне, быстро!

Паренек с минуту потоптался на месте. Вероятно, он старался определить, кто я такой: начальство или так, случайный человек. Потом он медленно направился ко мне и протянул штангель. Я скинул рукавицы и ухватился за железный прут. Металл больно ожег мне пальцы. Я поспешно обхватил штангелем железный брус и, когда металлические челюсти плотно зажали его, взглянул на шкалу. Два и две десятых. Я не ошибся.

– Порядок! – Я сунул штангель пареньку. Он недоуменно взглянул на меня и, опустив инструмент в карман спецовки, побежал к цехам.

Я шел, размышляя на ходу. Прежде всего мне нужен пресс, чтобы нарубить штанги. Затем токарный станок, чтобы сделать резьбу для гайки. Автоген. Потом изготовить сам клин. Затем гайку… Но кто разрешит мне все это? Кто даст распоряжение рабочим перенести хотя бы часть этой арматуры к прессу, кто даст задание прессовщику, токарю, кузнецу бросить плановую работу и тратить рабочее время на мои штанги? Гурин? Но его нет, он уехал на комбинат. А если бы он и был здесь, что толку? Опять началось бы все сначала… Что же делать? Мастерские мне не подчинялись. Я был для них такой же «заказчик», как и остальные руководители входящих в комбинат объектов. «К чертям! – мысленно воскликнул я. – К чертям всю эту субординацию, мне нужны штанги!» Я остановился у здания, где находились эксцентриковый пресс и кузница.

Еще издали я услышал возбужденные голоса. Они доносились из-за настежь распахнутой двери кузницы. Видимо, там происходил какой-то ожесточенный спор.

Я вошел. В первом помещении, сумрачном, без окон, где серой громадой возвышался двадцатипятитонный пресс, было пустынно. Но дальше, в кузнице, у раскаленного горна, стояло человек пять. Они обступили молодого чумазого парня в фартуке. Он, видно, и был кузнец.

– …Вы мне баки не заливайте, травить баланду мне нечего! – орал парень, наступая на столпившихся возле него людей. – Ты мне по плану работать давай!..

– Ну послушай, Киселев, – примиряюще отвечал ему пожилой человек в чистой спецовке и кепке, сдвинутой на затылок, – ведь испокон веку, так ведется…

Видимо, подчеркнуто-спокойная манера этого человека говорить действовала на кузнеца распаляюще.

– Ты мне насчет своего «испокона» брось! – еще громче заорал он. – Я до этой шарашкиной фабрики доберусь! Полдня стою без дела, а потом на вторую смену оставаться? А ну вас всех!.. – И стал развязывать тесемки фартука.

– Ну, вот что, Киселев, так нельзя, – строго, по-начальнически, обратился к нему до сих пор молчавший парень с комсомольским значком на спецовке. – Мы полчаса с тобой бьемся. Смотри: прессовщик стоит, машинист. И все они согласны отработать еще смену.

– А я вот не согласен. Не со-гла-сен, понял? – скандируя и нараспев ответил Киселев и стал свертывать свой фартук.

– В конце концов ты комсомолец или нет?

Я немного знал этого паренька с комсомольским значком, по фамилии Прохоров; насколько я помнил, он был членом комитета ВЛКСМ комбината.

– Комсомолец! – ответил кузнец и повторил: – Комсомолец! А только это тут ни при чем. Э-э, да что там!..

– Останься, Ваяя! – умоляюще произнес Прохоров.

– Нет, милок! – отрубил Киселев. – Свидание у меня. С девушкой. Ясно? – И, подхватив под мышку свернутый фартук, он пошел прочь из кузницы.

Я вышел из своего закутка и придержал за рукав Прохорова, когда он проходил мимо меня.

– Что случилось? – спросил я.

– Это вы, товарищ Арефьев? Здравствуйте! Ну скажите, можно работать с такими людьми?

– Ты имеешь в виду этого Киселева? Кто он? Кузнец?

– Кузнец! И хороший кузнец! – подтвердил Прохоров. – Но сознательности ни на грош! И ведь в армии служил, на флоте.

– Но что случилось?

– Ну вот хоть вы войдите в положение, товарищ Арефьев, – обратился ко мне Прохоров. – Я согласен, работаем мы рывками, не по графику. Бывает, что кузнец или прессовщик полдня без дела стоит. Но разве комсомол тут виноват, а?

Я промолчал.

– А потом сразу работы невпроворот, – продолжал Прохоров, – администрация к нам, в комитет: воздействуйте, говорит, на ваших комсомольцев, чтобы на вторую смену остались. Я все понимаю: когда план перевыполнять надо или подарок родине сделать, тут наши ребята без звука, сами вызываются, чтобы остаться. Но ведь здесь-то другое дело: все видят, что в нераспорядительности дело, в безрукости нашей. И не хотят. – Прохоров безнадежно махнул рукой.

– Простите, – сказал он, не дожидаясь моего ответа, – я побегу. Мне еще с токарями надо поговорить… – И он умчался.

Я вышел из мастерских. Плохо дело! Попробуй уговори кого-нибудь при таких обстоятельствах поработать для нас «сверх плана»!

Механические мастерские находились на полпути между нашим строительством и комбинатом. Занятый своими мыслями, я вдруг заметил, что иду в противоположную сторону – не к «Туннельстрою», а к Тундро-горску. Хотел уже повернуть, но в этот момент заметил удаляющуюся от меня фигуру. Это был тот самый Киселев, который только что бушевал в кузнице; я сразу узнал его по широченной спине. Он шагал, заложив руки в карманы. Полы его полушубка развевались на ветру.

Сам не знаю зачем, но я решил догнать его. Мы поравнялись.

– Здорово, приятель!

Киселев обернулся. Он был в незастегнутом полушубке, из-под которого виднелся морской китель.

– Как будто незнакомы! – буркнул кузнец.

– Ну, это очень просто исправить! – весело сказал я, протягивая ему руку. – Моя фамилия Арефьев. Работаю на «Туннельстрое».

– Киселев, Иван, – как-то нерешительно или, скорее, удивленно ответил кузнец и, вытащив руку из кармана, на ходу пожал мою.

– Домой? – спросил я. – Впрочем, какое там! Знаю, на свидание идешь.

– Какое еще свидание? – настороженно переспросил Киселев.

– Ну, к кому парни на свидание ходят? К девушкам, конечно.

– Это вы откуда взяли?

– Сам слышал. Из твоих собственных военно-морских уст.

– Ну допустим. А вам-то что?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Дело в том, что, затеяв разговор с Киселевым, я не имел никакого определенного плана. Я не загадывал, во что выльется этот разговор.

– Вот что, Ваня, – сказал я, – мне довелось услышать ваш разговор в кузнице. И как тебя на вторую смену уговаривали, и что ты на это ответил. Думаю, ты был прав. Заставлять работать по две смены никто не имеет права.

Внезапно он остановился, повернулся ко мне и оглядел с головы до ног.

– А кто о правах говорит, а? – возмутился он, уже повысив голос. – Я, если хотите знать, три смены выстоять могу, вон что! Только для дела! А рас-тяпство покрывать не буду. Ясно?

– Ясно.

– Ну вот.

И Киселев снова зашагал.

«Что ж, – подумал я, – надо попрощаться и поворачивать. Разговор не получается». Еще какое-то время мы шли рядом.

– Ну, прощай, Ваня, – сказал я, – вот мы и познакомились. Может, когда-нибудь еще пригодимся друг другу. А ты спеши. Девушки ждать не любят.

– Никто меня не ждет…

Я было уже собрался отстать от него и идти своей дорогой, но эти неожиданные слова заставили меня снова ускорить шаг и поравняться с Киселевым.

– То есть как это не ждет? – переспросил я. – Ведь ты сам сказал…

– Мало что сказал. Кому я нужен, чумазый такой!.. – Он усмехнулся.

Решение мое созрело внезапно.

– Слушай, Киселев! – Я остановился и придержал кузнеца за рукав полушубка. – У меня предложение. Ты свободен, и я свободен. Выходит, делать нам нечего. Пойдем-ка ко мне.

– Это зачем же? – недоуменно спросил парень.

– А просто так. Ты живешь-то где?

– В общежитии.

– А у меня отдельная комната. Время раннее: семи нет. Поговорим. Выпьем, может, если на то пошло. Двинем, а?

5

Было уже около восьми, когда мы пришли ко мне домой. Я зажег свет. Киселев все еще стоял на пороге и осматривался.

– Богато живешь, – сказал наконец он.

Вряд ли это относилось к моей обстановке: кровати, столу, небольшой книжной полке и трем стульям. Вероятно, его удивило, что я занимаю отдельную комнату. Я не сказал ему, что работаю начальником строительства. Разница между нами в летах была не такая уж большая, года три-четыре, не больше, и Киселеву, конечно, и в голову не приходило, что он видит перед собою какое-то «начальство».

Меня же Киселев заинтересовал сам по себе. Я даже забыл о штангах. Мне было просто приятно разговаривать с ним. В нем ощущалась какая-то сила, уверенность в себе. Мы разделись, и я начал хозяйничать. Поставил на стол бутылку, в которой оставалось немного водки, наскоро протер тарелку и положил на нее несколько ломтиков копченой колбасы и сала. Рюмок у меня не было, да и стакан-то имелся только один: я вообще редко ел и пил что-нибудь дома. Я сбегал в умывальную и принес оттуда чей-то второй стакан.

– Давно в наших краях? – спросил я Киселева, когда мы уселись за стол и я разлил водку.

– С полгода, – ответил он почему-то мрачно.

– Что, не по нраву местность?

– Я на флоте служил, – задумчиво произнес Киселев, – в море…

– А кузнечному делу где выучился?

– Это я еще в колхозе присматривался. И на флоте на береговых базах приходилось… А последний год я весь в море провел. Северный флот… Хорошо!

– Ну что ж, давай выпьем за море! – Я поднял стакан.

Но Киселев, наверное, не расслышал моих слов и не дотронулся до своего стакана. Очевидно, его захватили воспоминания о море. Он сидел неподвижно, подперев голову руками и полузакрыв глаза. Было тихо. Только порывистый мартовский ветер гудел за стенами дома.

Я поставил стакан обратно на стол.

– Трудно было в море, а? Шторма, холод… Киселев усмехнулся.

– Может, кому трудно, а я люблю, – просто и без малейшего оттенка бахвальства сказал он. – Ты понимаешь, – внезапно обратился он ко мне, – что оно такое, море? Простор, волны, как глыбы, как горы эти, ворочаются… Эх, дурак я толстомордый, вот кто я! – неожиданно заключил Киселев и с силой опустил руки на стол.

– Это почему же так? – спросил я.

– На сверхсрочную предлагали – не остался! Думал на суше свое призвание найти. А тут…

– Не нравится?

– Там она, жизнь моя, в море! – с неожиданной страстью воскликнул парень. – Слушай, – снова обратился он ко мне, – ты тому разговору в кузне свидетелем был. Со стороны подумал, наверное, что рвач я, шкура, так? А я в море по три вахты рубал, с доски почета не сходил! Зима, холод, шторма, только что брызги на лету не мерзнут, бушлат на тебе одеревенеет, звенит, губы в трещинах, соль попадет – как шилом тебя ковыряет, а мне разве мысль в голову придет, чтобы отказаться, в тепло уйти?

Киселеву, видимо, показалось, что я хочу прервать его, и, предостерегающе подняв руку, он продолжал:

– Может, думаешь, в воинской дисциплине дело, в приказе? Нет, если у тебя здесь, – он ткнул себя в грудь, – вместо компаса швабра болтается, так на одном приказе три вахты не простоишь, скиснешь!

Я понимал душевное состояние парня. В его сердце сидела заноза. Она мешала ему дышать. Он хотел доказать мне, но в первую очередь самому себе, что ни в чем не виноват. Что был прав, отказавшись работать вторую смену.

Очевидно, эта история очень волновала его.

– Мне цель в жизни нужна; мне, если хочешь знать, подвиг какой ни на есть совершить надо, вот что! – продолжал Киселев. – Мне знать надо, что и к чему, без этого я жить не могу! На корабле все тебе ясно и в штиль и в шторм. А тут? Они что думают, а? Что я, автомат какой? Сегодня поковки для путевых стопоров, завтра перья для стрелок, послезавтра лопаты кую! Пусть! Но только мне смысл во всём этом иметь надо, смысл, понимаешь? А по ним: нет работы – стой, есть работа – куй. И все тут!

Этот парень все больше и больше увлекал меня. Казалось, что где-то в глубине его широченной груди пылает жаркий огонь. Я забыл о том, что мне, «представителю администрации», все же следовало бы попробовать убедить Киселева, что он не прав, отказавшись выполнить распоряжение начальства… В эти минуты я видел в нем не только рабочего, кузнеца, я видел в нем человека, родного мне по духу.

– Какие же твои дальнейшие планы, Ваня? – спросил я.

– Точку найти мне надо, понимаешь, точку! – горячо отозвался он.

Я не понял:

– Какую точку?

– Ну… – И Киселев, склонившись чуть набок, сделал такое движение руками, будто держит в руках лопату или лом и собирается вонзить в землю. – Ну, – повторил он, – Архимед. Слышал? Точку опоры мне надо найти. Понимаешь?