Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
ФРЕСКА ДРЕВНЕГО ХРАМА
Из Воронежа в Киев я попал в тот день, когда цирк был выходным: на манеже пустота, директор укатил на рыбалку, у входа один только вахтер. Решил, не теряя времени, знакомиться с городом. Прошел через стремительный Крещатик, затем, взяв подъем, миновал более тихие кварталы, и тогда – на фоне чистейшей небесной синевы – передо мной засверкали золотые купола Софийского собора.
Осматривая собор, я набрел на фреску: потускнев за века, она сохраняла четкость рисунка. Скоморох, изображенный на ней, балансирует шест, а товарищ его, второй скоморох, взбирается к вершине шеста. «Ни дня без цирка! – подумал я. – Даже здесь, в стенах древнего храма!»
Следующим утром придя пораньше в цирк, успел познакомиться с першевиками Французовыми: артисты только-только закончили репетицию, и на барьере еще лежали их многометровые перши, тускло отсвечивая никелировкой.
– Смотри-ка! – заинтересовался Виктор Французов, руководитель группы, когда я рассказал ему о той фреске, которую увидел в соборе. – Не обратили случайно внимания, какой именно перш – поясной или плечевой? Ого, добивались чего! С плечевым работать куда труднее!
Удивительна была интонация, с которой сказал об этом Французов. Уважительная интонация, такая, будто ничто не отделяло сегодняшнего артиста от давних-предавних скоморохов, будто, отделенные друг от друга веками, они все равно оставались товарищами. Впрочем, удивляться тут было нечему. Мне не раз приходилось убеждаться, как незыблемы в цирке законы товарищества.
Вот несколько историй в подтверждение этому.
Кто не знает сегодня Ивана Кудрявцева! «Иван Кудрявцев со своим чудо-медведем Гошей!» – гласит реклама, и преувеличения в этом нет. Думается, цирковой манеж никогда еще не видал столь отлично дрессированного медведя. А ведь все началось нежданно, можно сказать – по воле случая.
Однажды приехал в Ижевск девятнадцатилетний паренек. Приехал поступать в сельскохозяйственный техникум. Сразу отправившись туда, сдал документы, выяснил день приемных испытаний. А на обратном пути вдруг услыхал зазывно-громкий марш. Двинулся ему навстречу и вскоре остановился перед ярко разукрашенной аркой, а на ней аршинными буквами: «Передвижная зоовыставка № 6». И не удержался, купил входной билет.
Это была обширная выставка: клетки и клетки, множество зверей и птиц. А тут и звонок, приглашающий на представление: перед посетителями выставки выступал Тимофей Иванович Сидоркин – один из старейших русских дрессировщиков. Встреча с ним решила судьбу паренька.
– Чудесную дрессировку демонстрировал Тимофей Иванович, – вспоминает Кудрявцев. – Такую, что полный переворот во мне сделала. Отыскав директора выставки, я стал упрашивать: так, мол, и так – на все готов, только бы при зверях остаться. «А ты откуда, что умеешь?» – справился директор. Я замялся: не признаваться же, что приехал в техникум поступать. Тут как раз Тимофей Иванович подошел. Прислушался, как упрашиваю я директора, оглядел меня внимательно и говорит: «Пожалуй, можно испытать!» С того и началось. Зачислили меня служителем, и отправился я с зоовыставкой в дальний путь – вплоть до города Иркутска. Но тут уже другая история.
Я попросил рассказывать дальше.
– Можно и дальше, – кивнул Кудрявцев. – Добрались мы, значит, до Иркутска. Разгрузились, расположились. В первый же день, как открылась выставка, приходит старушка с хозяйственной сумкой – после выяснилось: жена охотника – и вытаскивает из сумки медвежонка – махонького, пушистенького, глаза как пуговки. «Не смотрите, что мал, – предупреждает честно старушка. – До того проказливый – все в доме переворошил, перепортил. Куда мне такой? За бесценок отдам!» А я гляжу на медвежонка, слушаю, как он урчит сердито, и чувствую – с первого взгляда он мне полюбился. Однако признаться в том не смею: разговор-то старушка ведет не со мной – с Тимофеем Ивановичем! Перво-наперво Тимофей Иванович всесторонне оглядел медвежонка. Помолчал, про себя соображая что-то. Потом ко мне обернулся: «Почему бы, Ваня, тебе со злодеем этим не заняться? Задатки у тебя серьезные. Да и гражданка больших денег не требует!» Тут я чуть не заплясал от радости. Больше, чем обрадовал меня Тимофей Иванович – благословил, доверием поддержал!
– И что же дальше? Неужели тот медвежонок.
– Он самый. Кто бы подумать мог, что в такую громадину превратится! Хвастать не стану: поначалу претерпеть пришлось многое. Не сразу, далеко не сразу дался мне Гоша. Но постепенно дело пошло на лад, обнаружились в Гоше первоклассные способности. Вы же видели, какими жанрами он овладел: и акробатикой, и эквилибром, и как антипод работает, и на велосипеде, на мотоцикле катается. Неразлучны мы с Гошей. На гастроли в Южную Америку летели: болтанка над океаном, всех закачало, полегли как один, а Гоше хоть бы что. Каждый год справляю день его рождения. Тот самый день, когда принял его из рук старушки!
Такова одна история. А вот другая – музыкальных жонглеров Германа и Людмилы Отливаник. Их номер отличается не только каскадом оригинальных трюков, но и своеобразным решением: будто со страниц диккенсовского романа сошел долговязый лондонский клерк – церемонный, флегматичный, в непомерно высоком цилиндре. При нем партнерша – подвижная, полная озорства и лукавства. Что за контраст!
– До армии я и не помышлял о цирке, – вспоминает Герман Отливаник. – Занимался в музыкальном училище, собирался, отслужив, стать учителем музыки. Но получилось по-другому. В одном со мной взводе оказался цирковой артист. Стал меня уговаривать: «После армии вместе давай работать!» В конце концов, уговорил. Подготовили мы парный номер. А на просмотре полнейший провал: слабеньким, подражательным сочли наш номер. Тут бы мне опомниться, вернуться к прежним планам. Однако жена.
– Верно! – подхватывает рассказ Людмила Отливаник. – Я не согласилась. Можно ли с первой неудачи капитулировать? К тому же знала, на что способен Герман. Он ходит мрачный как тень, за голову хватается, а я ему: «Не смей унывать! Завтра же возобновим репетиции!» Он даже не понял сперва.
– Конечно, не понял, – улыбается Отливаник.– Знал, что Люда обладает музыкальными способностями, но никак не мог предположить, что согласится идти на манеж: Словом, начали мы вновь трудиться над номером. Репетировали по ночам, ото всех в тайне. Один лишь человек – старый цирковой сторож – был в курсе наших дел. Не знаю, чем расположили его к себе, а только не препятствовал по ночам репетировать. И любил глядеть на наши репетиции. Сядет, приосанившись, в первом ряду – смотрит, слушает. Иногда даже замечания делал. По нынешний день благодарны тому сторожу. И не потому лишь, что на манеж допускал. Доброжелательность, заинтересованность – это ведь очень артиста греет. Ну, а потом вторичный просмотр, и на этот раз удачный: включили наш номер в цирковой конвейер!
Что касается третьей истории, она с романтической подоплекой, с трагическим стечением обстоятельств. И все же со счастливой развязкой. Герои этой истории – воздушные гимнасты Евгения Чивела и Владимир Рытов.
Владимир служил в морской авиации. Однажды, получив увольнительную, отправился с товарищами в город. Шли через площадь и увидели цирк-шапито. Как не побывать? Побывали, посмотрели представление. Тот вечер решил дальнейшую жизнь Владимира: запомнилась ему молодая гимнастка под куполом. Когда же военная служба подошла к концу (к этому времени Рытов успел и познакомиться с Женей Чивелой, и переговорить с ней о многом) – стали готовить общий воздушный номер.
– Номер номером, но ведь надо пока что на жизнь зарабатывать. Потому и устроился униформистом в цирке, – рассказывал мне Рытов. – В один прекрасный день снова пожаловали на представление летчики – недавние мои сослуживцы. Сильно удивились, увидя меня с метлой. Ничего: стерпел, виду не подал. Зато после всех до одного пригласил – поглядеть нашу с Женей воздушную рамку.
Таков зачин рассказа. Затем в нем тяжкая страница. Неожиданно осатаневший ветер ударил в брезентовый шатер, аппаратура перекосилась, и Женя Чивела, пролетев мимо рук партнера упала на манеж. За кулисы унесли без сознания. Врачи признали состояние критическим. Несколько месяцев пластом пролежала на больничной койке, и врачи отводили глаза, когда допытывалась: сможет ли вернуться в цирк? Один лишь Рытов не терял веры: «Конечно, вернешься! Как же иначе?!» Медленно, мучительно медленно восстанавливались силы. Каждое движение поначалу вызывало боль. Все равно – до скрипа стискивая зубы, Женя заставляла себя двигаться, разрабатывать каждый мускул.
О том, что было дальше, также рассказал мне Владимир Рытов:
– Пришел наконец день, когда Женя впервые после несчастья решила подняться на рамку. Мы нарочно выбрали ранний час, чтобы избежать свидетелей: не были уверены, как получится. Женя поднялась, и замечаю – вся мелкой дрожью дрожит. Спрашиваю: не отложить ли на завтра. Отвечает: не надо, вполне нормально себя чувствую. Но я-то вижу: продолжает дрожать. И тут-то, в критический этот момент, вдруг снизу дружные голоса: «Женя, не тушуйся! Женя, молодцом!» Глянули вниз, а там товарищи. Собрались, но до времени себя не обнаруживали. Теперь же стали хором подбадривать: «Женя, давай!» Она услыхала, еще мгновение помедлила, а потом собралась, приготовилась, прыгнула. Можно сказать – отлично, руки в руки пришла. Зааплодировали внизу, а Женя и говорит: «Хочу повторить, Володя. Теперь могу хоть сто раз подряд!» Понимаете, какой перелом случился: в полной мере вернула себе кураж.
И я, слушая Рытова, живо представил себе то утро. И двоих высоко под куполом. И глаза товарищей, устремленные вверх.
Таких историй мне известно много. Историй о том чувстве локтя, что помогает цирковому артисту. Если же вернуться к скоморохам, изображенным на фреске Софийского собора.
Сперва не о них. Сперва об артистах Французовых, исполняющих не только рекордный, но и наирекорднейший трюк. Постарайтесь этот трюк себе представить.
Отфиксировав на лбу высокий перш, Виктор Французов подает знак партнеру, и тот взбирается на высшую точку перша. Затем, продолжая балансировать перш с находящимся на нем партнером, Французов направляется к лестнице в середине манежа. Берется за перекладины, подымается. Внимание! Не упустите дальнейшего! Из-под купола свисают кольца, и они прикреплены к вершине лестницы. В тот момент, когда, достигнув вершины, Французов берется за кольца, – срабатывает специальный механизм, лестница отходит, но в том-то и вся феноменальная рекордность трюка: лишившись опоры, оставшись висеть на кольцах, артист все с той же безупречностью продолжает балансировать на лбу перш с партнером.
Вот о чем напоминает фреска в древнем храме. Скоморохи на ней исполняют трюк с плечевым першем. Что и говорить – нелегкий трюк. Однако поглядели бы те – из одиннадцатого, – на что способны их нынешние товарищи!
НОЧЬЮ, ПОД ЗВЕЗДАМИ
В Кривом Роге, куда я приехал знакомиться с одной из цирковых передвижек, мне сначала не повезло: шло совещание металлургов и городская гостиница оказалась переполненной.
Администратор цирка, однако, успокоил:
– Мы вас не хуже устроим. У Олимпиады Антоновны. У нее как раз комната освободилась.
В самом деле, лучше не придумать. От цирка всего два квартала. Аккуратный одноэтажный домик, весь в зелени. Комната чистая, свежепобеленная, с внутренними ставнями. Понравилась и хозяйка. Несмотря на солидный возраст, Олимпиада Антоновна сохраняла статность и подвижность. Чернобровая, с высокой прической, в фартуке, плотно облегавшем крупную фигуру, она, как и положено всевластной хозяйке, неустанно следила за порядком и в доме, и на птичьем дворе, и в палисаднике под окнами – там пламенели пышные пионы.
– Из Ленинграда прибыли? – певуче осведомилась Олимпиада Антоновна. – У вас там, поди, все туманы да дожди. А у нас нынешнее лето до невозможности жарким
выдалось. В подполье спустишься – и там нет спасения. Давайте-ка чайком вас попотчую. Лучшее средство, чтобы прохладиться!
Я не стал отказываться, сел за стол против хозяйки, и вскоре мне уже казалось, что я с незапамятных времен живу в этих уютных стенах. Мы сидели за самоваром, в ряд стояло варенье трех сортов, и еще домашние баранки, и какие-то особенные маковые коржики. Не дожидаясь расспросов, Олимпиада Антоновна начала рассказ:
– Цирк у нас каждый год на одном и том же месте располагается. Ну и сразу ко мне стучатся – чтобы, значит, по старой дружбе на квартиру пустила. Не сосчитать, сколько их, цирковых артистов, перебывало у меня!
Из дальнейшего я узнал, что Олимпиада Антоновна десятый год как овдовела, получает пенсию за мужа, горного мастера, да еще от дочки ежемесячный перевод: дочка дельная, но специальность выбрала трудную, геологическую – все в разъездах, в экспедициях.
– Я вам к тому рассказываю, – продолжала Олимпиада Антоновна, – чтобы понимали: особой нужды материальной в квартирантах не имею. Однако же одной, по-сиротски жить невесело. А так и порасспросишь, и послушаешь. Народ цирковой – это ж удивительно – где только не бывает. Прошлым летом жонглер заслуженный у меня останавливался. На том полушарии побывал, в Австралии!
Отодвинув чашку и вытерев со лба обильный пот, Олимпиада Антоновна поднялась, прошла в соседнюю комнату и вынесла оттуда альбом в синем бархатном переплете с золочеными застежками.
– Поинтересуйтесь, если желаете. Тут многие мне на память расписались.
Действительно, альбом заселен был густо, и записи носили самый душевный характер. Одна из них не могла не вызвать улыбку: «Олимпиаде Антоновне нашей – ура! Без нее мне была бы не жизнь, а труба!»
– Ишь, поэт! – сказал я.
– Да какой там поэт. Конюх на цирковой конюшне,– объяснила Олимпиада Антоновна. – Лошадь ему по коленке копытом угодила. Первоначально не обратил внимания, а когда спохватился – раздуло ногу. Кинулся к врачам, а они головой качают: дескать, процесс воспалительный, к тому же запущенный, не исключена ампутация. Вот я и попробовала лечить растительными припарками: от покойной мамаши рецепт у меня сохранился. И что вы думаете, через неделю пошел на поправку. До сих пор с праздниками меня поздравляет. Так и пишет: кабы не вы, стал бы я инвалидом, не смог бы выгуливать цирковых лошадей.
Обстоятельно и неторопливо вводила меня Олимпиада Антоновна в курс своей жизни. Когда же поинтересовался, часто ли посещает цирк, головой покачала:
– Последние годы редко. Сердце у меня чего-то излишне восприимчивым сделалось. Как увижу воздушный полет или, к примеру, хищников, так и заходится, так и обрывается. Нынче редко хожу.
Поблагодарив за чаепитие, передохнув немного, к вечеру я отправился в цирк. Директора застал в полнейшей прострации. Он сидел неподвижно, подперев щеки ладонями, а на столе перед ним батареей теснились бутылки из-под минеральной воды.
– Это какой-то кошмар, – протяжно и страдальчески проговорил директор. – Старожилы утверждают, что не припомнят такого одуряющего зноя. Поэтому и в цирке пустота: никому неохота лишний раз из дому выходить. Одно остается: немедленно переезжать, немедленно менять точку!
Затем, откинувшись в кресле, потер виски ладонями:
– Иногда размышляю, зачем все это? Я ведь имею вторую специальность – эксперта по антикварным закупкам. Тонкая, одухотворенная специальность: красное дерево, бронза, хрусталь, фарфор. А тут который день не могу добиться от главка подтверждения, куда направиться дальше. Нет, нет, не говорите ничего утешительного. Я вижу, я знаю – нынешнюю мою жизнь иначе не назовешь, как сплошной ошибкой, духовным самообкрадыванием!
Появился администратор с кассовой рапортичкой.
– Ну вот, полюбуйтесь, – сказал директор. – С каждым днем сборы катастрофически падают. Нынче еще на семь процентов ниже. Это называется – синим пламенем гореть!
Оставшись на представление (под брезентовым куполом и в самом деле было немноголюдно), в одиннадцатом часу я направился домой. Стоял темный и плотный вечер, волны жасминного аромата пряно плыли в прогретом воздухе, из-под ворот недружно тявкали собаки, а вокруг фонарей, испепеляясь на лету, тучами роилась мошкара.
Добравшись до домика Олимпиады Антоновны, я застал у нее гостя. Как и днем, на столе урчал самовар, а гость был похож на старого нахохленного ворона: костлявый, угловатый, со смуглым лицом, изрезанным глубокими морщинами, и крупным, горбатым носом. Что-то по-птичьи зоркое было в округлых безбровых глазах.
Поздоровались, и сразу гость поднялся.
– Ну, куда же вы? – остановила его Олимпиада Антоновна. – Понимаю, о семье беспокоились бы. А то ведь одни. Посидели бы!
– Никак не могу, – ответил гость. – Должен в цирк еще заглянуть. Спасибо за угощение.
– Какое уж тут угощение. Я же знаю, трудно вам угодить с заваркой. Смертельной черноты предпочитаете заварку.
Затем, проводив, объяснила:
– Звать его по-азиатскому – Гусейном. Реквизитором служит в цирке. И такую прожил жизнь – не пересказать. Однако – сами видели – старый уже человек.
Вот я и говорю ему: довольно колесить по свету, пора на одном каком-нибудь месте закрепиться. Мог бы место такое и у меня найти. А он отвечает, что никак не сможет прожить без цирка. Что на этот счет в цирке даже особое поверье имеется: дескать, кто хоть раз перешагнул барьер – тот не возвращается назад! Вот ведь какое поверье!
«Кто хоть раз перешагнул барьер». Сентенция эта пришлась мне по душе, и я занес ее в записную книжку и несколько раз вспоминал среди ночи – спалось прерывисто, продолжала томить духота.
Утром, снова отправившись в цирк, я ожидал застать директора все в том же удрученном состоянии. Но ошибся. Весел, жизнерадостен был директор.
– Можете поздравить! – воскликнул он, энергично пожимая мне руку. – Только что, созвонившись с Москвой, добился полной ясности. Решено и подписано: отсюда направляемся в Донбасс. Тамошний народ до цирка охочий, никакие передержки природы на него не действуют, да и не были мы уже три года в тех местах. Отыграем вскоре последнее представление, и в путь!
– А как насчет антикварных закупок? – напомнил я.
– Закупки? Какие закупки? – несколько смущенно переспросил директор. И рассмеялся, тряхнул головой: – Неужели вы всерьез поверили? Ничего с ними не сделается, подождут закупки!
Мы побеседовали еще немного, и я прошел в зрительный зал. Несмотря на утреннее время, здесь почти нечем было дышать. Артисты между тем репетировали. Да-да, несмотря ни на что, они репетировали со всем упорством и старанием. На одном конце манежа ритмично взлетали полосатые обручи жонглеров. На другом – усердствовал эквилибрист: одну на другой установив пять катушек, он добивался сложнейшего баланса. А на середине манежа трудился музыкальный эксцентрик: перегнувшись пополам в поясе, он просовывал голову между колен и в таком положении разучивал на трубе марш из «Аиды». Неожиданно солнце, до того жгучим пятном пробивавшееся сквозь брезент, начало тускнеть, затем и вовсе померкло. Донеслись раскаты грома.
– Никак гроза надвигается?! – оживились на манеже. – Ох и грянет же после стольких дней жары!
Я вышел из шапито и увидел необычайные перемены на небе. Давно ли было оно светло-голубым, точно насквозь прогоревшим. Теперь же сделалось пепельным, пыльным, грязно-пыльным, а у черты горизонта угрожающе клубилась ржавчина. Грохотало все ближе, чаще. Острые молнии прорезали ржавчину.
– Приготовить шланги! – послышалась команда.
Оглянувшись, я увидел директора. Зорко вглядываясь в близящуюся грозу, он командовал подоспевшими униформистами, и они спешили развернуть змеящиеся шланги. С ними в одном ряду стоял старый реквизитор Гусейн и также сжимал в руках блестящий наконечник брандспойта.
– Включай! – последовала новая команда.
В тот же миг сильные струи воды взметнулись над шапито, забарабанили по брезенту. Эти струи были тугими, шипящими, разлетающимися на тысячи брызг. Вновь и вновь ударяла вода в брезент, скатывалась вниз ручьями и каскадами, опять взлетала, и вскоре – набухая и тяжелея – брезент провис между опорными мачтами.
– Хватит! Выключай! – распорядился директор. И объяснил, увидя меня рядом: – Здесь зловредные грозы случаются. Шквалистым ветром может и порвать и снести шапито. А вот вода – она особую устойчивость обеспечивает. Береженого бог бережет!
Гроза, однако, прошла стороной. Лишь немногие дождевые капли упали на землю, и небо тут же прояснилось, и солнце снова начало все вокруг обжигать, и шапито, просыхая, почти что исчезло в радужно-белых клубах пара.
Двумя днями позже состоялось прощальное представление. Словно устыдясь своей долгой инертности, на этот раз криворожцы собрались дружно, принимали программу отлично. В зале находились и участники только что закончившегося совещания металлургов. В приподнятой атмосфере закончил свою работу цирк.
На приставном стуле рядом со мной оказалась Олимпиада Антоновна. Она сидела принаряженная, крупные бусы на груди, шаль с длинными кистями, в руках букет пионов.
– Была не была! Решила все же поглядеть! – объяснила мне Олимпиада Антоновна. А в антракте спросила:– За кулисы собираетесь? Тогда и я с вами!
Прошла, огляделась, отыскала глазами Гусейна и, как-то по-девичьи, конфузливо вспыхнув, протянула ему букет:
– Это вам!
Приняв цветы, низко склонившись, чтобы скрыть волнение, старый реквизитор гортанно ответил:
– Благодарен очень. Спасибо! Мне давно не дарили цветы!
– Вот и вдыхайте на здоровье, – нежно сказала Олимпиада Антоновна. – Если понравятся, можете еще в дорогу срезать.
А потом, когда мы вернулись в зал, объяснила, словно оправдываясь:
– Народ у нас щедрый на проводы, для артистов цветов не пожалеет. Ну, а про Гусейна кто вспомнит? Надо и ему внимание оказать!
Весь следующий день заняла разборка шапито.
Есть в этом что-то щемящее. Разоряется пусть и недолговечное, но вчера еще переполненное жизнью цирковое гнездо. И хотя сознаешь, что спустя недолгие дни оно возродится на новом месте, все равно каждый раз охватывает печаль. До самого вечера продолжалась работа, и множество рук, подчиняясь команде шапитмейстера (в этот день он был в цирке главнейшим лицом!), и разбирало, и складывало, и упаковывало брезент. Что же осталось к вечеру? Входная арка с ободранными афишами. На месте манежа вытоптанная площадка. Да еще невысокий навес: под ним сложили имущество, приготовленное к отправке. Только тогда шапитмейстер объявил долгожданный шабаш.
Гусейн и теперь трудился со всеми вместе и не меньше остальных. Обнаженный до пояса, он поражал великой худобой. Усталости, однако, не выказывал и ни разу не позволил себе передышки. Под вечер к нему обратился директор:
– Уважаемый Гусейн! Ты всегда и во всем для нас опора. Не откажи и сейчас. В ночь перед отъездом, когда все на виду, – всякое может случиться. Прошу тебя, не уходи! – Польщенный директорской просьбой, реквизитор согласился. И я попросил разрешения остаться.
– Хорошо, – улыбнулся Гусейн. – Будем вместе сторожить.
Вскоре разоренный цирк опустел, надвинулась плотная ночь, и все пропало в ней, – все, кроме звуков.
Ворочаясь во сне, вздыхали и фыркали красавцы буйволы дрессировщика Исмаила Мирзоева. Не спалось и египетским пепельным голубям иллюзионистки Юлии Безано: они курлыкали, всплескивали крыльями. А по соседству, на железнодорожных путях, то и дело грохотали тяжеловесные составы – день и ночь, день и ночь Кривой Рог отгружал свою руду.
Электричество отключили еще утром. Гусейн зажег фонарь и повесил на столбик у навеса. Вскипятив чайник, расставил на опрокинутом ящике пиалы, блюдце с мелко наколотым сахаром. Разлил чай, и я невольно вспомнил слова Олимпиады Антоновны: действительно, чай был настоян до черноты.
– Мне давно цветов не дарили, – сказал Гусейн, возвращаясь ко вчерашнему. – Очень красивые цветы выращивает Олимпиада Антоновна!
Опять прогрохотал и замолк вдали железнодорожный состав. Гусейн, прищурясь, поглядел на язычок огня в фонаре.
– Мне давно не дарили цветов. А ведь когда-то я тоже был артистом. Кем только не был: акробатом, жонглером, силачом, факиром. Да, факиром тоже! Меня закапывали в землю, и я лежал под землей до конца программы. Босыми ногами ходил по битому стеклу. Глотал расплавленное олово. Протыкал себе щеки иглами. Был силачом. В афишах меня объявляли самым сильным на земле человеком и предлагали любому из публики одолеть меня. Охотники находились. Победившему обещали награду – дойную корову. Однако никто никогда ее не получал!
Обо всем этом Гусейн рассказывал, сидя на корточках, раскачиваясь в такт негромким словам:
– С кем только не приходилось бороться! Боролся с любым из публики! С быком боролся! Боролся с удавом! И всю жизнь – с нуждой!
– Опять завел любимую пластинку, – послышалось из темноты.
– Эй, кто там? – настороженно приподнялся Гусейн.
В круг света, кидаемого фонарем, шагнул один из молодых акробатов, этакий невозмутимый крепыш, попирающий землю широко расставленными ногами.
– Завел пластинку! – сказал он, с нескрываемым превосходством оглядев реквизитора. – И как тебе, старик, не надоело вспоминать одно и то же? Который раз про эту самую давнишнюю эксплуатацию заводишь разговор!
– А ты спать почему не идешь?
– Пойду сейчас. Огонек увидал и завернул. Выходит, опять, старик, на тебе отыгрались? Опять за спасибо дежурить заставили? Ко мне бы сунулись. Тю!
Гусейн не сразу откликнулся. Напряженно округлившиеся его глаза прикованы были к юноше, всем довольному, во всем уверенному.
– Ты чего так смотришь, старик?
И тогда Гусейн сказал:
– Правильно! Тебе, конечно, скучно слушать о том, как прежде с нуждой боролись. Зачем тебе об этом слушать? На всем готовом живешь! – И тут же продолжил, так резко подавшись к юноше, что тот невольно отступил: – Конечно! Зачем тебе знать, что такое нужда! Ты же всем обеспечен – и работой и зарплатой. И если нужно будет, тебе реквизит изготовят, новый костюм сошьют, музыку закажут. Даже грим, даже вату, чтобы грим снять с лица, – все получаешь даром!
– Извиняюсь! – обиделся юноша. – Как это даром? Я работаю.
– А много ли?
– Согласно норме.
– Вот это правильно. Бережешь себя очень. А теперь, пожалуйста, уходи!
Потоптавшись еще немного, пожав недоуменно плечами, парень наконец ушел. И снова плотная ночная темь. А сверху, будто поверх этой тьмы, – яркие и крупные звезды, настолько крупные, что, казалось, в любой момент могут сорваться под своей тяжестью. Крупные звезды – каждая в дымчатом жарком ореоле.
– Слыхали? Работает согласно норме!– с негодованием обратился ко мне реквизитор. – Мальчишка, сопляк! Ему дают тысячу, а он копейкой откупается!
Резко шагнув к фонарю, прибавил свету. И вдруг, казалось бы без всякой связи с предыдущим, повысил голос:
– Никуда не уйду из цирка! Прожил в нем всю жизнь и останусь. Слышите? И незачем меня уговаривать. Останусь!
Утро наступило с такой полнотой и внезапностью, что даже трудно было понять, куда же девалась ночь. Сразу, в единый миг, все вокруг залило брызжущим солнечным светом, и он отпечатался бликами на домовых стеклах и серебристо тронул листву тополей.
– Машины сейчас подадут, – озабоченно сказал Гусейн. – За день успеем погрузиться, а вечером.
Машины уже приближались. Перед тем как выйти им навстречу, старый реквизитор прощально протянул мне руку:
– Не знаю, смогу ли поспеть к Олимпиаде Антоновне. Передайте: кланяется Гусейн. И еще. Я погорячился недавно. Об этом Олимпиаде Антоновне говорить не надо.
Зачем? Хорошая женщина. Не надо говорить!
Он ушел, и я вслед за ним тоже направился к выходу. Проходя мимо бывшего манежа, вдруг заметил секцию барьера. Это был небольшой, случайно забытый отрезок метра в полтора, не больше. Однако задержавшись перед ним, я вспомнил старое цирковое поверье: «Кто хоть раз перешагнет барьер». И шагнул, перешагнул.
Олимпиада Антоновна дожидалась на крыльце.
– Куда же вы запропастились? Я и дверь не запирала и до утра прислушивалась.
– Уж вы простите, что побеспокоил, – ответил я. – Провел с Гусейном эту ночь.
– И как же он? Прийти не обещал?
– Собирался. Но на всякий случай велел кланяться. Сами знаете, сколько дел перед отъездом.
– Знаю, – кивнула она с горькой усмешкой. – Знаю и то, что не эти дела помехой. Боится Гусейн напоследок ко мне прийти. Он каждый раз вот так же уезжает: опасается – вдруг уговорю!
Солнце, высоко поднявшись, золотило цветы в палисаднике, и они с охотой, с радостью раскрывались ему навстречу.
– Не придет! И на этот раз не придет! – сказала Олимпиада Антоновна.– А завтра и вы Кривой Рог покинете. Потом и вовсе забудете!
Я покачал головой. Мне все еще виделся отрезок барьера на краю истоптанной круглой площадки.
– Нет, я не забуду, Олимпиада Антоновна. А чтобы надежнее было, разрешите и мне написать в ваш альбом!
Она принесла альбом в синем бархатном переплете, с золочеными застежками. Я расписался на одном листе с тем самым конюхом, которого лошадь ударила по колену и которому врачи собирались было ампутировать ногу, да помогли растительные припарки. И по нынешний день работает конюх на конюшне, выгуливает цирковых лошадей.
