Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
ЧЕТЫРЕ ГОДА СПУСТЯ
Мы ютились с матерью в небольшой комнатенке, единственным окном смотревшей в узкий дворовый колодец. В комнате было мрачно: ледяные сосульки, свешиваясь с карниза, заслоняли окно. И не только холодно – морозно. Водопровод не действовал, воду приходилось запасать, и всюду – на столе, на подоконнике, на полу – теснились кастрюли и банки. К утру вода замерзала, и я пробивал маленькие проруби. Если же не на чем было разогреть воду, шел в кипяточную. Она находилась близко от дома и казалась мне самым сказочным местом: здесь было тепло. В медном баке бурлила вода, а рядом, на стене, на плакате, бил колокол в набат: «Эй, народ! Вставай, народ! Враг у самых ворот!» В те дни Юденич угрожающе близко подступил к городу, орудийные стволы смотрели из-за мешков с песком, высоко уложенных на уличных перекрестках. Красный Питер готовился сразиться с врагом.
Наша комната была настолько тесна, что, когда однажды ночью в нее вошли сразу трое, невозможно стало повернуться. Один из вошедших – кожанка, рабочий картуз, кобура на ремне – спросил мать, имеются ли продукты,– это был обыск. Вместо ответа, открыв дверцу шкафа, она показала кулек пшена и ржавую селедку. Мужчина поглядел на мать, перевел взгляд на меня (сберегая остатки тепла, я лежал, свернувшись калачиком), затем обернулся к товарищам:
– Такое ли питание ребенку требуется? Извините, что побеспокоили, гражданка!
И они ушли, стараясь не шуметь.
Шумел этой ночью наш квартирный хозяин, в недавнем прошлом видный адвокат.
Последние дни, прислушиваясь к близкой артиллерийской канонаде, он притворно сокрушался:
– Беда-то какая! Никак изволят отступать товарищи совдеповцы?
Об этом он заговаривал только со мной. При матери остерегался: в школе преподает, педагог советский. Адвокат пустил нас к себе, чтобы избегнуть уплотнения.
Вот он-то и расшумелся, когда при обыске у него нашли и изъяли хитро припрятанный излишек продуктов.
– Я буду жаловаться! Я деятель умственного труда!
– Послушайте, деятель, – сдержанно, но с угрозой проговорил мужской охрипший голос. – А про то вам известно, что рядом, за стенкой, мальчишка голодает? Про то хоть раз подумали, каково приходится его мамаше?
В ту зиму мать часто отсутствовала до самого вечера, иногда и до ночи. Сразу после уроков в школе она отправлялась пешком в один из окраинных рабочих клубов: читала там общеобразовательные лекции. За лекции расплачивались жмыхами, сушеной воблой, иногда даже небольшими пайками хлеба. Этот приработок поддерживал нас.
Перед тем как уйти, мать обычно спрашивала:
– Ну, а ты чем намерен заняться?
Она имела в виду вторую половину дня: с утра я ходил в школу. И так как, потупившись, я медлил с ответом, сама отвечала за меня:
– Конечно, тебе опять не терпится в цирк. Не понимаю, какой сейчас может быть цирк. И вообще... Ты ведь уже не маленький! Неужели нет у тебя более серьезных духовных запросов?
Я отмалчивался, а ближе к вечеру упрямо отправлялся на Фонтанку.
Добираться было нелегко. Улицы завалены были толстенными сугробами, в них терялись едва заметные тропинки. Уличное движение почти отсутствовало, пешеходы встречались редко, и потому очень тихо было вокруг. Тем заметнее бросалось в глаза оживление перед цирковым подъездом. Правда, по его сторонам не зажигались больше фонари, не расклеивались яркие афиши. Входные двери, однако, по-прежнему впускали зрителей. Лишь на самый краткий срок, когда Юденич почти вплотную подступил к городу, цирк прервал свои выступления. Затем они возобновились. Но хозяином больше не был Чипионе Чинизелли – его сменил трудовой коллектив артистов.
Иначе, чем прежде, выглядел и зрительный зал. Не было больше надменной столичной знати. Другая публика заполняла теперь партер и ложи. Сидели красноармейцы в папахах, матросы в бушлатах, их подруги в алых косынках, теплых платках. Солдатский, матросский, рабочий люд верховодил в зале. Над рядами партера стлался едкий махорочный дым вперемешку с облачками пара: в нетопленом цирке дышалось все равно как на улице. Ну, а галерка была прибежищем мальчишек. Заметив, что я прихожу не первый раз и сиротливо топчусь у входа – деньги на билет у меня бывали редко, мальчишки великодушно учили меня различным хитростям: как ловчее прошмыгнуть мимо билетерши, как пробраться в зал служебным ходом. Больше того, пригласили с ними вместе торговать в антрактах махорочными папиросами и ирисками на сахарине. Когда же я отказался «войти в долю», презрительно отвернулись:
– Эх ты, раззява!
Нет, галерка интересовала меня лишь одним: той программой, что вот-вот должна была начаться.
Наконец неярко, с трудом набирая силу, над манежем зажигались лампы под бахромчатыми абажурами. Оркестр – поредевший числом, музыканты в ватниках – играл вступительный марш.
Первым номером выступал человек-лягушка: зеленое с желтым трико, пучеглазая маска на голове. Охватив туловище ногами, подпрыгивая на руках, артист и в самом деле напоминал большую лягушку. Когда же он распрямлялся для поклона, резко обозначались ребра, а трико, вместо того чтобы красиво очертить фигуру, свисало жалкими складками.
Затем выходила четверка акробатов. Комбинации исполнялись трудные, требующие и силы, и ловкости. После каждой из них акробаты победоносно улыбались. Однако даже сквозь грим и пудру проступала синева голодных одутловатых лиц.
Да, за кулисами цирка, как и всюду вокруг, знали жестокий голод. Сказывался он и на конюшне. В антрактах по-прежнему можно было пройти на конюшню, но зачем? Стойла пустовали, даже лошадиный запах успел выветриться, и только маленький пони с облезлой шерстью и слезящимися глазами с надеждой озирался на входящих: не угостят ли морковью... Вскоре и пони исчез.
И все-таки цирк на Фонтанке продолжал жить, работать, давать представления. Самым удивительным было то, что лишь в первые мгновения зрители замечали изнуренность и исхудалость артистов. Стоило им, выйдя на манеж, приступить к работе, как чувство жалости сменялось чувством признательности, восхищения. Даже теперь артисты стремились в полной мере демонстрировать свое искусство. То и дело зал отзывался долгими хлопками. И еще гулким топотом ног, тем самым выказывая одобрение и одновременно хоть как-то обогреваясь.
Единственным иностранцем в той программе, что почти без перемен шла всю зиму, был, невесть какими судьбами застрявший в Петрограде, французский комик-куплетист Мильтон. Аккомпанируя себе на гармошке-концертино, он пел игривую песенку о девице Мари и ее любовных похождениях. Прежде песенка эта имела успех среди публики ресторанного пошиба. Здесь же, на цирковом манеже, у нынешнего зрителя она, казалось, не могла найти отклика, да и знанием французского языка зал не отличался. Однако же аплодировали и Мильтону. Потешно пританцовывая, он с особой лихостью – из руки в руку – перекидывал гармошку. И главное – поражал своим костюмом: фрак, матерчатая хризантема в петлице, шелковый цилиндр, белые гетры. «Глянь-ка, чего это у него на заду болтается?» – изумленно перешептывались в зале. Мало кому до того приходилось видеть фрачные фалды.
В середине зимы была объявлена пантомима «Мертвецы на пружинах» – и сразу стала собирать переполненный зал. Незадолго до того петроградскими чекистами была обезврежена шайка грабителей на одном из городских кладбищ. Облачась в белые саваны, став не то на ходули, не то на пружины, бандиты подстерегали жертву, приводили ее в панический ужас и обирали до последней нитки. Теперь, когда с дерзкой шайкой было покончено, каждый любопытствовал увидеть ее в цирке.
Отправившись на первое же представление, я с нетерпением ожидал начала пантомимы. Вот окончился антракт. Вот музыканты заняли места. Вот лампы зажглись... Увы, в тот же момент свет стал мигать, слабеть, а вскоре и вовсе погас. В кромешной тьме в полнейшем разочаровании зрители ждали десять, двадцать, тридцать минут. Наконец, с коптилкой в руках, на манеж вышел кто-то из артистов. Он объявил, что по не зависящим от цирка обстоятельствам пантомима не сможет состояться: электростанция прекратила подачу тока. Зал разразился возмущенными криками:
– Даешь мертвецов! Мертвецов показывай!
Долго не утихал этот шум, снова и снова захлестывая амфитеатр. И вдруг притих, перекрытый пронзительным, в два пальца свистом.
– А на кой нам эти мертвяки, братва? – обратился к залу уверенный и чуть насмешливый голос. – Мертвяки – это ж вчерашнее. Важнее то, что мы с вами дальше живем!
Аргумент, прозвучав с великолепной убежденностью, образумил многих. Стали подыматься с мест, на ощупь отыскивать выходы. И тут-то, когда малейшая надежда была уже потеряна, вдруг снова, и даже ярче обычного, вспыхнул свет. Со всех сторон послышались радостные возгласы. А в центральной ложе, в той, что прежде называлась «царской», многие увидели рослого матроса. Подбоченясь, в бушлате нараспашку, он стоял у самого барьера и добродушно оглядывал зал. Потом рассмеялся и махнул рукой: что ж, если такой поворот, не имею возражений против пантомимы.
Вскоре она началась. Однако те, кто пришел поглядеть на кладбищенских грабителей, смогли убедиться, что злободневность пантомимы совсем другого рода. Она и впрямь рассказывала о «мертвецах», но о других, о тех, что недавно наголову были разбиты под красным Питером. Без оглядки пришлось бежать и генералу Юденичу, и тем, кто двигался в его обозе, – помещикам, заводчикам, капиталистам. Этих-то «мертвецов» и высмеивала пантомима, находя в зале живой отклик. Иначе и быть не могло. Вероятно, каждый второй из нынешних зрителей в те дни с оружием в руках громил врага.
Вот на манеже появился сам Юденич – до невозможности кичливый, до пупа увешанный орденами, сбоку бренчащая сабля. Гневным ревом встретил зал белого вояку. Он еще пытался хорохориться, принимать напыщенные позы. Но не тут-то было. Плечистый мужчина, в кожанке, в краснозвездном шлеме, с винтовкой наперевес, твердой поступью шел навстречу генералу (мужчина этот чем-то напомнил мне того, что производил ночью обыск). Удар прикладом, удар штыком, и генерал плюхался наземь. Еще удар... Совершив каскадный прыжок, теряя штаны с лампасами, наутек пускался генерал Юденич, а зал сотнями и сотнями голосов улюлюкал ему вслед.
Выйдя из цирка на обледенелую улицу, я увидел в небе луну. В бездымном воздухе (заводы работали редко) зеленоватый лунный свет проникал далеко, все вокруг рисуя с удивительной отчетливостью. Посреди Аничкова моста я увидел искромсанный остов павшей лошади – жалкую поживу изголодавшихся питерцев. Потом, закинув голову, разглядел на небе созвездие, похожее на букву «у». И обещал себе запомнить это созвездие. И с ним вместе – этот вечер. И матроса в распахнутом бушлате. И бесславное бегство белого генерала. И гневный рев зала. И артистов – голодных, иззябших, и все-таки продолжающих радовать своим искусством.
Мать встретила меня на пороге.
– Ты неисправим! – воскликнула она. – Ну конечно же, но глазам вижу: опять пропадал в своем цирке! А к нам гость приехал. Твой дядя приехал из Новгорода!
И тут же я увидел дядю Васю, маминого брата. Шагнув навстречу, он приподнял меня и поцеловал в обе щеки.
– Так как же? Мы тут с мамой твоей предварительно переговорили... Согласен, чтобы я забрал тебя с собой?
НОВГОРОДСКАЯ ПОВЕСТЬ
Тетя спросила, кем я собираюсь стать, когда вырасту.
– Клоуном, – ответил я.
– Кем? Я не ослышалась? Клоуном?
Бедная тетя. Она была потрясена и даже утратила внятность речи. Конечно же, прежде чем гордо и непризнанно покинуть комнату, мне следовало ей объяснить, каким намереваюсь я стать клоуном. Самым веселым, находчивым, смелым. Таким, и только таким, как Анатолий Леонидович Дуров. Но я почему-то промолчал.
Зато Наташе и Пете, моим двоюродным сестре и брату, без умолку рассказывал о цирке. Особенно с того дня, когда во время прогулки обнаружил на базарной площади круглую постройку с остроконечной крышей.
– Что это?
– Цирк, – объяснил Петя. – Еще позапрошлым летом приезжал. Тогда и построили.
– А теперь?
– Не знаю. Давай поглядим.
Мы подошли к заколоченному входу. Ветер свистел в расщелинах крыши. Некрашеные доски успели потемнеть, раздаться. Внутри в полутьме виднелись поломанные скамьи, кучи мусора.
И все же, несмотря на эту неприглядность, я часто стал приходить на площадь. Петя и Наташа отговаривали: зачем идти, чего там интересного? Но я настаивал.
А потом, когда мы располагались у входа, начинал рассказывать о петроградском цирке. Не только рассказывать, но и изображать в лицах. Особенно мне удавался «таинственный египтянин» Бен-Али: он выступал у Чинизелли в том же сезоне, что и Дуров.
В белой высокой чалме, атласный халат до пят, Бен-Али выходил на середину манежа и низко кланялся, скрестив на груди смуглые руки. Приносили хрустальный сосуд с золотыми рыбками. Ловко вылавливая одну за другой, Бен-Али глотал трепещущих рыбок, а потом, по желанию публики, возвращал назад.
– Откуда? Из живота? – допытывалась Наташа: мы с Петей были однолетками, Наташа на два года младше.
– А то откуда же!
Иногда в наших прогулках принимала участие и мамзель Мари. Девушку взяли из сиротского приюта, готовившего гувернанток: тете хотелось, чтобы Петя и Наташа с малых лет учились французскому языку. До того ли стало теперь! И все же Мари прижилась в семье.
Она была миловидна. Веселые быстрые глаза, яркий румянец, пушистые волосы. И вела себя с нами как ровня.
– Почему бы нам не устроить собственный домашний цирк? – спросила Мари однажды. – Петя и Наташа артистами, а ты, Шурик...
– Он клоуном хочет стать, – подсказала Наташа.
– Клоуном? Но ведь этого мало. Цирку нужен директор. И вообще куда солиднее быть директором... Так как же, устроим свой цирк?
Предложение Мари показалось мне заманчивым.
– Чур-чура, ты тоже должна участвовать!
– Я? Какая же из меня артистка!.. Лучше я помогу вам сшить костюмы!
На этом и закончилась моя безмятежная новгородская жизнь. Шутка ли, нести обязанности директора, всем руководить, за все отвечать.
Первое представление мы решили дать на площадке позади дома. Там рос высокий разлапистый дуб, и его густая листва прикрывала площадку точно крышей. Что касается зрителей, на этот счет мы не беспокоились: зрители наберутся. Во-первых, дядя с тетей. Во-вторых, мамзель Мари и старая няня Федоровна. В-третьих, Илья Захарович, или, как звала его ласково няня, Илюша. Илья Захарович жил у нас в доме, служил матросом на речной пристани и всегда при встречах интересовался нами: «Привет, плотва! Что нового, плотва?» Ожидали мы зрителей и из соседних домов. Улица была тихой, все знали друг друга.
К этому времени из Петрограда приехал еще один дядя – дядя Коля. Он служил чиновником в каком-то банке, но банк закрыли, и дядя Коля, оставшись не у дел, решил, что в Новгороде – на хлебах у брата – будет сытнее. В разговорах с тетей, хрустя костяшками пальцев, он повторял: «Разумеется, я сознаю, что я для вас обуза!» Тетя возражала: «О нет, нисколько. Впрочем, можно бы попытаться найти работу...» Но дядя оскорблено менялся в лице: «Работу? При нынешних обстоятельствах? Избави бог!»
Посовещавшись, мы решили пригласить на наше цирковое представление и дядю Колю.
– Ах, вот как! – язвительно расхохотался он. – Впрочем, все в порядке вещей. Цирк, всюду цирк!
– А ну его! – сказал Петя. – Без него обойдемся. Давай дальше репетировать!
Мы репетировали каждый день. Наташа разучивала танец на проволоке, правда воображаемой проволоке, но все равно получалось похоже. Носок в носок шла она, балансируя раскрытым зонтиком, делая вид, что с трудом сохраняет равновесие. Петя избрал карьеру жонглера: перекидывался тремя настоящими мячиками и еще держал ребром тарелку на лбу; тарелка падала пока что часто, но была металлической и потому не разбивалась. Ну, а я одновременно готовил два номера. Как и полагается директору цирка – высшую школу верховой езды. И клоунский выход. Я по-прежнему мечтал быть похожим на Дурова. Конечно, дрессированных животных у меня не было. Но зато у нас на дворе жила собачка, но кличке Пушок. Какой породы – неизвестно, откуда взялась, тоже никто не знал. Собачка, однако, была забавная: остроморденькая, на тоненьких лапках, с преданными глазами и пушистым хвостом, закрученным в крендель. И отличалась такой понятливостью, будто кто-то с ней уже занимался прежде. «Пушок, служи! Пушок, принеси! Прыгай, Пушок!» – командовал я, и собачка охотно все исполняла. Иногда я даже думал: уж не отбилась ли она от того самого цирка, что два года назад выступал на базарной площади... Большие надежды возлагал я на клоунский номер. Сочинив несколько нехитрых стишков, чтобы еще больше походить на Дурова, я решил, что выход мой с Пушком произведет неизгладимое впечатление.
Наконец мы решили, что время выступать. Посоветовавшись с Мари (она была первейшей моей помощницей), назначили представление на ближайший воскресный день. Но ничего из этого не получилось.
Накануне захворал Петя: сразу высокая температура, беспамятство. Днем позже слегла Наташа. Пригласили доктора, и он определил испанку, так называлась тяжелая форма гриппа, свирепствовавшая в те годы. Какой уж тут цирк! Дом заполнился запахами лекарств, тетя ходила с заплаканными глазами, няня Федоровна сбилась с ног, помогая тете, а мамзель Мари по нескольку раз в день бегала в аптеку. Неприютно стало и мне. Меня, чтоб не заразился, перевели в дядин кабинет, там стояли холодные кожаные кресла, и диван был таким же холодным и жестким. Выходя на двор, я встречал Пушка. Не дожидаясь команды, собачка начинала служить... Я чесал ей между ушей и приговаривал: «Потерпи, потерпи! Мы с тобой еще выступим!»
Няня Федоровна жила в маленькой комнате по соседству с кухней. Няня любила гадать. Достанет затрепанную карточную колоду и гадает, скоро ли Петечка и Наташенька на поправку пойдут.
– И мне погадайте, няня, – просила Мари. – На жениха погадайте!
– Откуда им взяться, женихам-то? – ворчливо отнекивалась няня. – Чай, все на фронтах!
– Ах, не скажите! – встряхивала головой Мари и кокетливо поглядывала в зеркальце. – Ах, как не терпится мне собственную свою жизнь устроить!
– Для этого карты не нужны, – отвечала Федоровна.– Я ж замечаю, с тебя Илюша глаз не сводит.
– Илюша? Илья Захарович? Так ведь у него, кроме тельняшки да гитары, никакого имущества.
– А у тебя побольше ли, Маруся?
Девушка вздыхала, глаза ее туманились, но мгновением позже она снова вскидывала голову и со смехом прижимала меня к себе:
– Вот ведь какие дела, господин цирковой директор!
В один из этих дней (кризис миновал, Петя и Наташа уже поправлялись) Мари спросила меня:
– Ты не хотел бы сходить на площадь? Мы там давно не бывали!
Конечно, я согласился. Отпросившись у тети, мы пошли. По дороге Мари спросила:
– Ты умеешь тайну хранить? Дай слово. Смотри, я тебе верю!
Посреди площади все так же возвышалась круглая дощатая постройка. Возле нее прохаживался незнакомый мне немолодой мужчина.
– Леонтий Фомич! – воскликнула Мари. – Я никак не ждала, что при такой погоде...
– Я привык не с погодой, а с интересами собственными соображаться, – скрипуче отозвался мужчина.– Что это за мальчик с вами?
– Братец мой, – быстро ответила Мари, стиснув мне руку. – Очень смышленый. Цирком увлекается. Цирковым директором он у нас!
– Директором быть завидно, – хмыкнул одобрительно мужчина. – Все под тобой, а ты их кнутиком, кнутиком!
Через несколько дней Мари открылась тете.
– Не ругайте меня. Мы совершенно случайно в аптеке познакомились. Такой солидный, представительный. Одет хорошо. Возрастом, правда, постарше, но я не пугаюсь этого... И выразил желание познакомиться с моими родителями.
– Ты же, Мари, сирота, – напомнила тетя.
– Ах, не ругайте меня! – повторила, всхлипнув, девушка.– Я не решилась признаться в своей безродности... Я вас назвала своими родителями!
В тот же вечер тетя переговорила с дядей:
– Можешь поверить, подобный спектакль мне самой не по душе. Однако мы должны пойти на это. Надо помочь сироте!
Дядя сердито крякнул, но возражать не стал. И вот Леонтий Фомич явился с визитом. Мари с утра места себе не находила.
– Как находишь? – спрашивала она меня, в десятый раз переиначивая прическу. – Так лучше? Так больше идет?
– Ты самая красивая, – отвечал я. – Ты похожа на цирковую наездницу Леонессу!
– Удивительный мальчик! – воскликнула Мари.– Все-то ты о цирке, один только цирк на уме!
Прежде чем войти в комнаты, Леонтий Фомич долго шаркал калошами и разглаживал редкие волосы. Мари познакомила его с дядей и тетей.
– С большой симпатией к вашей дочери отношусь,– сказал Леонтий Фомич.
Дядя, спеша переменить разговор, справился, чем занимается гость.
– Какие же занятия при нынешних временах?! – вздохнул Леонтий Фомич. – Торговлю прежде держал галантерейную, торговал с немалой прибылью... Не теряю, однако, надежды на поворот фортуны.
Тетя предложила, чтобы Мари спела для гостя. И Мари, послушно сев к пианино, исполнила неаполитанскую песню – единственную, какую она знала.
– Душевное пение, – оценил Леонтий Фомич. – Будет в доме хозяйка, не поскуплюсь на инструмент!
Мари проводила гостя до лестницы, а потом, вернувшись, спросила дядю и тетю – понравился ли.
Дядя душой кривить не умел и потому промолчал. А тетя сказала, отведя глаза:
– Только бы тебе было хорошо!
В тот день мне впервые разрешили побыть немного с Петей и Наташей. И даже Пушка разрешили взять с собой. На радостях собачка показала все, что умела, чему научилась у меня. Мы дурачились, шалили, я передразнивал Леонтия Фомича, и тут же мы стали строить самые фантастические планы: как дадим представление и об этом по всему городу разнесется весть, и тогда-то нам для следующих представлений передадут пустующую постройку на базарной площади.
– Скорее бы совсем поправиться! – воскликнул Петя.
И вот болезнь осталась позади. И мы опять назначили день представления. И выпустили к этому дню пестро расписанные от руки афиши. И зрители, собравшись дружно, расположились вокруг площадки под дубом. Все собрались, на кого мы рассчитывали. Только дядя Коля не захотел спуститься из своей мезонинной комнаты. «Мне и с балкона все видно!» – крикнул он. Возле Мари сидел приглашенный ею Леонтий Фомич. По другую сторону – Илья Захарович: полосатая грудь, расстегнутая тужурка. Он ревниво поглядывал на Мари.
Первым номером в программе стояла высшая школа верховой езды. Лошади и в помине не было, но я ничуть не смущался этим. Не знаю, как объяснить, но во мне превосходно уживались конь и наездник. Корпус мой, точно я и в самом деле находился в седле, пружинно подскакивал при переменах курса, руки чутко управляли невидимыми поводьями, и в то же время я упоенно ощущал себя норовистым конем, чистокровным красавцем со звонкими копытами и развевающейся гривой.
Гарцуя по кругу, я ждал, что вот-вот разразятся аплодисменты. Но вдруг вместо них получил щелчок по лбу. Да еще какой: слезы брызнули из глаз. Собрав всю выдержку, я попытался сделать вид, что ничего не случилось. И тут же был поражен вторым щелчком... Это зло шутил дядя Коля. Он срывал с дуба желуди и, пользуясь своей удобной позицией, с большой прицельностью кидался ими.
Кое-как завершив верховую езду, я уступил арену Пете: в афишах он назван был всемирно известным жонглером Эрнестино. Изящно выбежав и поклонившись, Петя стал перекидывать мячики. Желудевый обстрел возобновился без промедления. «Ой, больно!» – воскликнул Петя и, побросав мячи, спрятался скорее за дубовый ствол. Наташа вовсе отказалась выходить...
Заметив наше замешательство, тетя решила прийти на помощь.
– Перестаньте, Николай! – сказала она. – Не надо лишать детей удовольствия!
– Удовольствия? – перевесился дядя Коля через перильца балкона. – Ах, скажите пожалуйста, какие нежности! Пора бы знать, что в наши дни ни о каких удовольствиях речи быть не может!
Тут вмешался Илья Захарович: я и прежде замечал, что он недолюбливает дядю Колю.
– Это в каком же смысле? – спросил сурово Илья Захарович.
Дядя Коля вместо ответа предпочел исчезнуть за балконной дверью.
Зато дядя Вася по доброте душевной попытался ободрить нас.
– Браво-бис! Браво-бис! – громко захлопал он в ладоши.– Продолжайте, ребятки! У вас превосходно получается! Совсем как в настоящем цирке!
Я решил было спасти положение, выйдя со своим чудо-дрессированным Пушком. Не тут-то было. До сих пор самым смирным образом дожидавшаяся своей очереди собачка вдруг заметила на заборе злейшего врага – соседскую кошку. Все было тотчас позабыто. Кошачий визг, пронзительный лай, погоня... Пушок исчез, и мне не осталось ничего другого, как с прискорбием объявить о конце представления.
По-разному расходились зрители. Одни – сочувствуя нам, другие равнодушно. Что же касается Леонтия Фомича, он потирал ладони с довольным видом:
– Серьезный дядюшка у вас, Маруся. Ишь, как он желудочками! Прошу познакомить при случае.
Так полнейшей неудачей и закончилось наше представление. А тут еще зарядили дожди – нескончаемые, с утра до ночи и ночи напролет. Мокрым, невзрачным все сделалось вокруг.
Как и прежде, наведываясь к няне Федоровне, я заставал ее за приготовлением кофе. Няня была большой любительницей этого напитка. Однако настоящего кофе давным-давно в помине не было, и приходилось довольствоваться желудевым. Набрав в подол желудей, няня калила их на сковороде, дробила в медной ступке и наконец, молола в ручной скрипучей мельнице.
Шум дождя, скрежет мельницы. А в дверях Мари – тонкая, натянутой стрункой.
– Что же молчишь? – спрашивала няня. – Скоро ли под венец?
– Не меня об этом спрашивать. Леонтий Фомич считает.
– Сказала бы, кто он, твой Леонтий... Ладно уж! И без того тебе, вижу, горько!
Так и закончилось лето среди затяжных дождей.
Подошла годовщина Октябрьской революции. Еще за добрую неделю до праздника стало известно, что состоится общегородская демонстрация, что пройдет она по многим улицам города, в том числе и по нашей, и что по ходу демонстрации показаны будут революционные сцены. Какие сцены, кто будет участвовать в них, никто не знал. И все же в канун праздника мне стало кое-что известно.
Я и в этот день пристроился к няне Федоровне: мне нравилось, что у нее тепло, комната нагревалась от кухонной плиты. Вдруг просунулась в дверь голова Ильи Захаровича:
– Позови, няня, Марусю. Дело срочное.
– У всех у вас к ней дела, – отозвалась Федоровна. – Зови-позови... А девушке одно расстройство!
– Да нет, тут дело особенное. Позови.
Когда же Мари пришла, Илья Захарович протянул ей сверток:
– Держи. Примерь.
– Что это?
– Говорю, примерь!
Взяв нерешительно сверток, Мари ушла. Когда же вскоре вернулась... Не удержавшись, я завопил от восторга. Никогда я еще не видел такой красоты. Парчовый, богато расшитый сарафан облегал тонкую фигуру девушки. Головной убор переливался жемчужными нитками. Туфли – и те осыпаны были бисером.
– Все равно как княжна! – восхитилась няня.
– Княжна и есть, – подтвердил Илья Захарович.
Он стал объяснять Марусе, что от нее требуется, и тут-то выяснилось, что одна из тех революционных сцен, какие будут показаны во время демонстрации, посвящается вольному атаману Степану Тимофеевичу Разину. И что сцена эта задумана в полном соответствии с народной песней: ладья, Степан Разин, с ним рядом княжна...
– А кто же Разиным? – спросила, потупясь, Мари.
– Неужели не догадываешься? – широко улыбнулся Илья Захарович.
Тут же он условился с Мари, что пакет с сарафаном и прочим убранством он до завтра оставит у нее.
– А к десяти утра приходи в горсовет. Оттуда двинется демонстрация. Договорились?
В коридоре с Мари, как назло, столкнулся дядя Коля:
– Что за маскарад?
– Не маскарад, а пролетарский праздник! – отрезал Илья Захарович. И еще раз напомнил Мари: – К десяти буду ждать. Не опаздывай!
Седьмого ноября погода выдалась сухая, безветренная. С утра на небе еще держались тучи, но затем рассеялись, и солнце, выглянув, осветило принаряженную улицу: флаги над подъездами, всюду оживление, многолюдство.
Не было половины десятого, когда Мари со свертком в руках вышла из дому. На крыльце остановилась и зажмурилась: солнце брызнуло ей в глаза.
– Иди же, иди, – подтолкнула няня Федоровна. – Чай, Илюша ждет не дождется!
Однако стоило Мари сделать несколько шагов вперед, как, откуда ни возьмись, дорогу ей преградил Леонтий Фомич.
– Куда собрались?
– Я тороплюсь.
– Извольте ответить: куда?
– Пустите!
Я стоял возле Мари и за спиной Леонтия Фомича заметил зло ухмыляющегося дядю Колю. Не иначе как он предупредил.
– Пустите меня, – растерянно повторила Мари.
– И не подумаю, – прошипел Леонтий Фомич.– Сейчас же назад!
Мари поглядела по сторонам, словно ища защиты. Потом, наклонив низко голову, отступила, вернулась в дом.
– Как же будет теперь? – спросил я испуганно няню.
– А так, видать, и будет... Добился своего Леонтий!
Тем временем началась демонстрация. В чистом и прозрачном осеннем воздухе все отчетливее звучали трубы оркестра. И вот на дальнем конце улицы появились первые колонны, и вскоре всю улицу залило море голов, и всюду красные знамена, красные полотнища, и не один оркестр под ними – множество громких оркестров. И тут же красиво разукрашенные машины. И на каждой – революционная сцена. На одной машине бесился капиталист в цилиндре. Он грозил демонстрантам кулаками, топал ногами, и на него накидывали смирительную рубашку. Другая машина: шар земной, опутанный цепями капитализма, но рабочий в кожаном фартуке молотом сбивает эти цепи. Третья машина: поп, генерал и кулак в обнимку, над ними тифозная вошь и аршинными буквами лозунг: «Всех паразитов под ноготь!»
– Гляди! – крикнул Петя. – Еще машина!
И мы увидели грузовик, на открытой платформе которого стояла расписная ладья. Сам Степан Тимофеевич Разин сидел в ладье: алая рубаха, подпоясанная широким кушаком, сафьяновые сапоги, волосы в скобку... Да, это был Разин, и все-таки я узнал Илью Захаровича. И крикнул ему, когда грузовик поравнялся с нашим домом:
– Мы здесь!
Илья Захарович услыхал и обернулся резко. Подозвав меня, наклонился над бортом ладьи:
– Маруся где?
– Дома. Леонтий не пустил!
Ответ мой, как видно, больно задел Илью Захаровича. Распрямившись, расправив плечи, поднявшись во весь рост, он крикнул:
– Маруся!
То ли само по себе в этот момент задержалось движение демонстрации, то ли громкий возглас вызвал краткую остановку, только все вокруг вдруг притихло, замерло.
– Маруся! Слышишь?
