Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
МУШКЕТЕРЫ И ФАБЗАЙЧАТА
Совсем недолго – всего семь месяцев – просуществовала постановочная мастерская. И все же успела создать ряд принципиально новых номеров. На мою долю, кроме Устинова, выпали еще два номера. О них и хочу здесь рассказать.
В те годы в цирках во множестве расплодились так называемые гладиаторы. Акробаты (преимущественно силовые) выходили на манеж, обмундированные наподобие древнеримских воинов: каски и плащи, мечи и щиты. Для начала, поднявшись на пьедестал, изображали живые скульптурные группы – так сказать, отдельные моменты гладиаторского боя. А затем, отцепив плащи и сняв каски, переходили, не мудрствуя лукаво, к обычной, традиционной акробатической работе. Вот эти-то номера и попали под критический обстрел. Все с большей остротой подымая вопрос о приобщении циркового искусства к советской действительности, критика рьяно ополчилась против гладиаторского жанра: дескать, сплошные штампы, ни малейшей переклички с современностью. Больше того, жанр этот не без ехидства был прозван «пожарным». В самом деле, до блеска надраенные «римские» каски мало чем отличались от тех, что красовались на головах пожарников, дежуривших возле манежа. Трио Коррадо (двое мужчин и женщина) также выходило в гладиаторском обличье и также подверглось нападкам критиков, хотя, сказать по справедливости, в акробатическом отношении номер был сильным. Кончилось тем, что артисты сами постучались в мастерскую.
– Ну, так как же? – обратился ко мне Кузнецов после беседы с Коррадо. – Хотели бы еще разок сразиться со штампами?
Разумеется, я хотел. Однако пока что понятия не имел, в каком плане следует развернуть постановочную работу.
Помогла случайность. Кто-то по забывчивости оставил в директорской ложе томик Дюма, и он попал мне в руки. Это были «Три мушкетера». Стоило раскрыть роман, как сразу я испытал нечто схожее с озарением.
На следующий день с торжествующим видом явился к Кузнецову. Он сразу догадался, что я пришел не с пустыми руками. А ну-ка, ну-ка, выкладывайте!
– Мушкетеры! Три мушкетера! – провозгласил я в ответ. – Чем не идея, Евгений Михайлович! На цирковом манеже еще не бывало мушкетеров. Представьте только, как эффектно может получиться: развеваются плащи, стучат ботфорты, сверкают шпаги.
– Постойте, постойте! – прервал меня Кузнецов. – Разве дело лишь в том, чтобы переменить костюмы? И потом, откуда три мушкетера? Партнеров двое, третья – женщина!
Тут-то я и выложил на стол свою сценарную наметку (за ночь успел и продумать ее, и записать).
Начиналось с того, что двое задиристых мушкетеров пируют в придорожном кабачке. Изрядно нагрузившись, они пристают к хозяйке, но та не робкого десятка и без церемоний выкидывает гуляк за дверь. Взбешенные мушкетеры решают взять реванш. Выхватив шпаги, они кидаются на приступ кабачка. Однако хозяйка не только не пасует, но, напротив, принимает бой, обнаруживая при этом и ловкость, и хитрость.
– Понимаете, Евгений Михайлович, какие заложены тут возможности, – продолжал я жарко. – Акробатические упражнения Коррадо превосходным образом вписываются в этот сценарий. Три, именно три мушкетера! Это-то и здорово, что третьим – женщина! Номер мы решим в ироническом плане, развенчаем дутую романтику кавалеров «щита и шпаги»!
Кончилось тем, что Кузнецов согласился с моим замыслом. Занявшись доработкой, мы внесли ряд уточнений. А затем, пригласив Коррадо, Евгений Михайлович вручил им томик Дюма:
– Не читали? Увлекательнейший роман! Прочтите безотлагательно!
Когда же артисты ушли, обратился ко мне:
– Как думаете – кому поручить оформление номера? Тут нужно найти такого художника, чтобы и эпоху тонко чувствовал, и сумел бы выразить ее с озорством, с усмешкой. Акимов! Николай Павлович Акимов – вот кто нам нужен!
В ту пору Акимову не было еще тридцати, но он успел зарекомендовать себя как острый, ищущий театральный художник.
– Однако согласится ли? – усомнился я.
– Попробую уговорить, – обещал Кузнецов. – Николай Павлович жаден до всего нового, неизведанного.
Авось заинтересуется и работой для цирка!
Здесь время рассказать, в каких условиях жила и трудилась постановочная мастерская при Ленинградском цирке. Нелегкими были условия. Создавая мастерскую, управление цирков, как видно, не столько ждало конкретных результатов, сколько заинтересовано было успокоить общественное мнение, показать, что предпринимаются реальные шаги для обновления циркового искусства. Сказывалась инерция: в тогдашнем управлении еще хватало работников, свыкшихся со старым цирком. Вот так и получилось: громогласно возвестив об открытии мастерской, практически ее почти ничем не обеспечили: ни помещением, ни производственной базой, и даже штат утвердили смехотворно малый. Кроме Кузнецова и Гершуни в этом штате числился лишь один еще работник – администратор, он же снабженец, он же кладовщик. Обязанности эти неутомимо совмещала Лидия Петровна Мягер. Остальных – режиссеров, тренеров, художников, композиторов – мастерская должна была привлекать в разовом порядке.
В те дни, когда началась работа над «Тремя мушкетерами», Мягер удалось раздобыть рулон багрового бархата; никакими фондами мастерская не располагала, и добывание материалов было труднейшей задачей.
– Чудесный бархат! – возликовали мы с Кузнецовым.– Лучшего не придумать для мушкетерских плащей!
Но тут послышался отрезвляющий голос Гершуни:
– Не торопитесь. Вдруг Акимов остановится на каком-нибудь ином цвете?
– Уговорим! Переубедим!
Не имея другого помещения, художника для первого разговора пригласили в директорскую ложу. Час был утренний, на манеже шли репетиции, и Акимов долго не отводил от манежа внимательных глаз. Затем спросил:
– Чем же могу быть полезен?
Я приступил к изложению сценария, и при этом – как мы заранее условились с Кузнецовым – постарался акцентировать багровый цвет плащей.
– Итак, мушкетеры жаждут реванша. Они идут на приступ кабачка, сверкают клинки, багрово развеваются плащи.
– Багрово? – переспросил Акимов. – Не лучше ли сделать плащи голубыми?
Я сделал вид, что не расслышал художника.
– Следующий эпизод – появление хозяйки кабачка. В тот момент, когда мушкетеры предвкушают свою победу, она неожиданно выпрыгивает из широкой кринолиновой юбки и сама переходит в нападение: у одного забияки отбирает шпагу, другого опрокидывает, и он отчаянно барахтается, запутавшись в своем багровом.
– Да нет же! – безжалостно перебил меня Акимов.– Почему вы все время говорите о багровых плащах? Я определенно вижу голубые!
Переглянувшись с Кузнецовым, мы поняли, что дальше хитрить нельзя, и чистосердечно признались в своих ограниченных возможностях.
– Ну, если так. Если так – дело другое! – великодушно согласился художник.
Мы вздохнули с облегчением. Обрадовалась и Мягер: в течение всего разговора она обеспокоенно прохаживалась по коридору возле ложи.
Ну а как же Коррадо?
Прочитав роман, они признались, что получили большое удовольствие и охотно прочли бы подряд все романы Дюма.
– Боюсь, теперь вам будет не до чтения, – покачал головой Кузнецов. – Вам самим предстоит стать мушкетерами!
Это происходило в начале лета, и, не располагая собственной репетиционной площадкой, мы перебазировались прямо под зеленую сень Таврического сада: там, в саду, как раз открылся цирк-шапито.
Репетировали по утрам. Уличные зеваки, прильнув к садовой ограде, с любопытством наблюдали за тремя лихими мушкетерами, за их прыжками, пассажами, выпадами. Четвертым был Василий Яковлевич Андреев, взявший на себя обязанности фехтовального педагога. Неизменно увлекающийся, во всякое дело вносящий весь пыл и всю энергию, Василий Яковлевич чувствовал себя почти что равноправным партнером и, казалось, в любой момент был готов сам ввязаться в акробатическую потасовку у входа в кабачок.
Одновременно трудился и Акимов. Из-под его акварельной кисти – тонкой, изящно-ироничной, предельно выразительной – рождался эскиз за эскизом. Рассматривая эти эскизы, я все отчетливее видел преображенный цирковой манеж: ковер, разрисованный в виде дорожного перекрестка, хитроумно раскрывающуюся входную дверь кабачка, гимнастическую кобылу, ставшую мушкетерской лошадью, и диск луны, ухмыляющийся над манежем: по ходу действия даже луна спешила на подмогу храброй хозяйке кабачка, скидывая на манеж веревочную лестницу.
Казалось бы, оформление номера решено было полностью, но Акимов медлил поставить свою подпись.
– Вот ведь штука какая! – говорил он, снова берясь за кисть. – В цирке все иначе, чем в театре. Проекция другая, зритель максимально приближен. И, главное, оформление должно отличаться максимальной активностью, тесной взаимосвязанностью с трюками.
В середине лета «Три мушкетера» начали свою производственную жизнь и при первых же выступлениях встретили положительную оценку. Это радовало нас, но вместе с тем мы понимали, что пародию на мушкетерскую романтику никак нельзя причислить к решающим достижениям мастерской. Вопросы советизации циркового искусства по-прежнему требовали своего решения. В следующей своей постановочной работе к этим вопросам я подошел ближе.
Случилось так, что в Ленинградский цирк направили молодых артистов Карантонис. Они выступали со смешанным номером: игра в мяч, эквилибр на стуле, шпагат через бочонки. Работа была чистенькой, но мелковатой, и к тому же отличалась какой-то неприятной слащавой манерностью.
В это же время к нам в мастерскую заявился Григорий Чайченко. До того он работал в группе акробатов-прыгунов, но – крикливый, неуживчивый – был ими изгнан. Вместе с Чайченко пожаловал десятилетний Коля Трофимов. Ох уж этот Коля! Казалось, он все успел испытать: и беспризорничал, и в детских колониях побывал, и не раз совершал побеги из этих колоний, и при разных цирках околачивался. Бог весть где встретившись с Колей, Чайченко по-своему покровительствовал мальчишке, однако и подзатыльниками награждал обильно. Мордашка у Коли Трофимова была не по летам умудренной, нос шмыгал, а глаза так и бегали, так и высматривали, чем бы поживиться.
Познакомившись с этой парой, Кузнецов неожиданно предложил соединить ее с четой Карантонис:
– Как известно, крайности сходятся. В самом деле, почему бы не попытаться?
И вот артисты встретились в кабинете Гершуни. По одну сторону расположились Женя и Жорж Карантонис – неизменно томные, изящные, одетые с иголочки. По другую – вихрастый и расхлюстанный Чайченко, а в ногах у него, прямо на полу, Коля Трофимов.
Переговоры давались трудно. Сперва Карантонис и Чайченко обменялись колкостями, затем демонстративно отвернулись друг от друга, и лишь затем, с шиком сплюнув сквозь зубы, Григорий Чайченко спросил с чарующей одесской интонацией:
– И что же дальше?
– Мастерская решила поставить вам общий номер, – с обезоруживающим спокойствием разъяснил Гершуни.
Номер, который мы задумали, должен был включить в себя акробатику, эквилибр, прыжковую работу на батуде. И, конечно же, нам хотелось добиться, чтобы на этот раз прозвучала настоящая, полнозвучная перекличка с современностью.
Местом действия нам рисовалась улица, на которой ведутся ремонтно-строительные работы. На эту улицу выбегает четверка фабзайчат. Затевая веселую игру, они прыгают с одного бака для варки асфальта на другой, пролезают сквозь бочки из-под цемента и даже взбираются на уличный фонарь. Эта сценка была задумана как жанровая, бытовая, и соответственно надо было подобрать художника. Выбор пал на Михаила Александровича Григорьева: он тесно связан был с Ленинградским театром юного зрителя, в работе своей много внимания уделял молодежной теме.
Григорьев был человеком трудной, больше того – трагической судьбы. Летчик в первую мировую войну, в воздухе он потерпел аварию, чудом остался в живых, но получил неизлечимую травму позвоночника. Год за годом болезнь прогрессировала, все круче сгибала спину. И все-таки, даже находясь в таком критическом состоянии, Григорьев умел сохранять жизнерадостность, упоенность жизнью.
– Колорит! Какой колорит! – восклицал он, наблюдая репетиции Карайченко (название группы родилось из сочетания имен исполнителей).
Действительно, колорита с лихвой хватало. Гриша Чайченко то и дело затевал «бузу», Женя и Жорж Карантонис брезгливо поводили плечиками, а Коля Трофимов, волчком крутясь по манежу, не прочь был использовать навыки своей недавней беспризорной жизни. При первом же знакомстве с Григорьевым он ловко выудил у него из кармана портсигар, и мне вместе с тренером Ольховиковым пришлось сделать вид, что это не больше как цирковая шутка (портсигар мы вернули, а с Колей побеседовали особо).
Леонид Сергеевич Ольховиков был отличным тренером, артистом, владеющим чуть ли не всеми цирковыми, жанрами. И характером обладал упорным, крепким, именно таким, какой требовался для укрощения пестрой компании Карайченко. «Кончай базар! Прекратить разговорчики! – доносился с манежа его громоподобный голос.– Марш на фонарь! Прыгай на бак!»
Пространственное решение найдено было Григорьевым быстро, а вот с костюмами, с гримом пришлось повозиться.
Художник сочный и экспрессивный, Григорьев сначала увлекся резкими тонами, утрированным гримом. Мы руками развели: какие же это фабзайчата? Спустя несколько дней художник принес новые эскизы.
– Дорогой Михаил Александрович! – дипломатично сказал Кузнецов. – Спасибо, что вы дали нам возможность убедиться в диапазоне вашей фантазии. Сначала изобразили каких-то чертей, бесенят. Теперь мы видим благонравных пай-деток, почти что ангелочков.
– А вы что хотите? – перебил Григорьев. – Золотую середину? Терпеть не могу такую середину!
– Я тоже не терплю, – кивнул Кузнецов. – А потому давайте искать живые, реально существующие фигуры фабзайчат!
Григорьев хмыкнул, усмехнулся, но дальше спорить не стал.
По сей день в моей цирковой коллекции хранится толстая пачка рисунков и эскизов: они показывают, с какой настойчивостью и взыскательностью искал Григорьев окончательного решения. И наконец, добился успеха, нашел тот облик, который был жизнен и правдив в своей основе.
Выпустив вслед за «Тремя мушкетерами» этот номер, мы, казалось, имели все основания почувствовать удовлетворение: точно свежим ветром пахнуло на манеж.
Однако, уйдя на периферию, группа Карайченко утратила многое. И не по нашей вине. Желая предупредить возможные искажения, мы снабдили артистов своеобразным паспортом, строго запрещавшим какие-либо изменения в сценарии, в чередовании трюков, в характере реквизита, костюмов и грима. Директорам на местах вменялось в обязанность следить за этим. Однако в те годы художественное руководство в цирках было в зачаточном состоянии, а непокорные наши артисты, предоставленные самим себе, так лихо начали переиначивать номер, что вскоре критика обвинила их в пропаганде беспризорничества и хулиганства. Нужно было бы немедленно отозвать номер, вернуть ему первоначальное звучание. К сожалению, некому было это сделать: постановочная мастерская прекратила свое существование.
Однажды, на исходе пасмурного дня, я встретился на улице с Григорьевым. Художник шел с трудом, сгорбившись еще сильнее. Однако, увидя меня, приободрился:
– Знаете, как я отгоняю от себя дурную погоду? О, для этого есть у меня безотказное средство. Стоит вспомнить веселых фабзайчат и как весело выбегают они на манеж. Честное слово, стоит мне вспомнить об этом, и я чувствую себя сразу лучше!
Я промолчал. К этому времени номер «Четыре Карайченко» окончательно распался, исчез с цирковых афиш и программ.
СОЛНЕЧНЫЙ АПРЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
Мне ни разу не приходилось видеть Акрама Юсупова в обеспокоенном или встревоженном состоянии. Округлое его лицо всегда светилось веселой безмятежностью, той ясной и душевной расположенностью, что сразу вызывала ответные улыбки. И только один единственный раз.
Был апрельский день 1961 года. Солнечным утром у подъезда Ленинградского цирка, готовые к шефскому выезду, стояли два вместительных автобуса. В одном расположились артисты, другой загрузили костюмами и реквизитом. Не забыли и музыкальную часть в лице аккордеониста. И конечно же, вместе с артистами выезжали униформисты. Может ли цирковое представление обойтись без сноровистых служителей манежа!
Место мое в автобусе оказалось рядом с Юсуповым. По-обычному излучая самое доброе настроение, он приподнялся, оглядел сидевших вокруг и со вкусом причмокнул:
– Ай, хорошо! Ай, какая симпатичная компания!
Действительно, артисты подобрались высокого класса. Здесь были прыгуны Федосовы, гимнастки Демкины, жонглеры и эквилибристы Ван Фун-ки, манипулятор Дэль. Были клоуны, целая троица клоунов: не только Акрам Юсупов, но и Георгий Заставников и Александр Савич. Администратор, ведавший поездкой, вскочил в автобус последним и подал команду: «Трогай!»
Это было в апреле. В городе успели позабыть о снеге. Даже в садах, закрытых на просушку, он без остатка впитался в землю. Стоило, однако, выехать за город, как картина резко переменилась. Здесь, в пригородных полях, все еще властвовал снег. И хотя он был уже ноздреват и источен, все равно слепяще сверкал и искрился на солнце. Это было красиво и весело. И Юсупов, зажмурившись, опять причмокнул:
– Смотри, какой снег! У нас, в Ташкенте, урюк зацветает, а тут. Ай, смотри, какой снег!
День был не только солнечным, но и особенным. Именно в этот день – четырнадцатого числа – в Москву возвращался Юрий Гагарин. Столица готовилась встретить победителя космоса. Об этом шли повсюду разговоры. О том, что радио и телевидение будут передавать церемониал торжественной встречи.
– Вот незадача, что не увидим! – вздохнула одна из Демкиных. – Хоть бы одним глазком поглядеть!
– Зачем одним? Двумя хочу! – обернулся к ней Юсупов. И показал на часы: – Есть еще время!
Районный центр, куда мы прибыли, поражал необычайной безлюдностью. Как видно, все жители загодя прильнули к приемникам и телевизорам. Пустынно было и в вестибюле местного Дома культуры.
– Где директор? – спросили мы дежурную.
– Где ж ему быть, – вздохнула она завистливо.– У себя в кабинете. Все туда к нему сбежались телевизор смотреть!
И верно: поднявшись на второй этаж, мы обнаружили директорский кабинет в такой переполненности, что, казалось, ни войти, ни выйти. Однако, увидя нас, директор закричал:
– Поужмитесь, друзья! Товарищи артисты из Ленинграда пожаловали. Чай, тоже хотят поглядеть. Прошу поужаться! По-справедливому надо!
И каким-то чудом добился своего, дал нам возможность втиснуться в кабинет.
Это было в двенадцать тридцать дня. Во Внуковском аэропорту все замерло в ожидании. На краю небосвода возникла быстро растущая точка. В считанные мгновения она превратилась в мощный воздушный лайнер. Реактивные истребители шли в почетном эскорте. Лайнер приземлился. Подали трап.
Тесно сгрудившись перед экраном телевизора, в эти минуты мы забыли, где находимся. Стены скромного кабинета будто раздвинулись, будто исчезли, и мы, наравне со встречающими, также оказались в аэропорту, глаз не отводили от дверцы лайнера. Она раскрылась, и, быстрым шагом спустившись по трапу, Гагарин направился к трибуне. Он шел по ковровой дорожке. Авиационный марш сопровождал его шаги. Затем оборвался. Гагарин взял под козырек.
– Чувствую себя отлично, – рапортовал он четко.– Готов выполнить любое новое задание партии и правительства!
И улыбнулся – молодо, счастливо, сияюще. И разом все вокруг пришло в движение. И каждому не терпелось заключить героя в объятия. И пожилая женщина, стоявшая возле меня – возможно, уборщица, – всхлипнула, прикрыв ладонью лицо:
– Молоденький, пригоженький! А чего сумел!
Повторяю, мне никогда не приходилось видеть узбекского клоуна Акрама Юсупова в обеспокоенном состоянии. А тут, вернувшись из кабинета в коридор, я вдруг увидел его в необычайной задумчивости, даже какой-то озадаченности.
– В чем дело, Акрам? Что случилось? Он кинул на меня укоризненный взгляд:
– Не понимаешь разве? Ай-ай-ай!
Тут же находился Георгий Заставников – самый старший и умудренный.
– Дорогой Акрамчик! – вмешался он в разговор.– Что касается меня – вполне, стопроцентно разделяю твое настроение!
И пояснил, обернувшись ко мне:
– Тут ведь дело вот какое! Зрители зачем приходят в цирк? Ясно зачем. Необычное, чудесное увидеть. Такое, чтобы охнуть от изумления, чтобы дух захватило. Ну, а нынче, при данной ситуации, чем можем мы изумить? Не в нашу пользу сложились обстоятельства!
Третий из клоунов – долговязый, за пределами манежа несколько меланхоличный Александр Савич – подвел итог:
– Что верно, то верно, отцы. Опасаюсь, нынче бледно будем выглядеть!
Из районного центра мы отправились дальше, в тот совхозный клуб, где должно было состояться выступление. Обычно говорливый, охочий до шуток, Юсупов всю дорогу молчал. Да и остальные артисты заметно притихли.
Нас ожидали. Клубный зал был чисто прибран, жарко натоплен. Но вот ведь беда: сцена оказалась до невозможности тесной, а потолок настолько низким, что простейшую стойку не выжать, не говоря уже о более сложных акробатических комбинациях.
Сердясь, кипятясь (неужели свет клином сошелся на этом зале!), артисты стали искать какой-нибудь выход. И остановились, наконец, на единственно возможном: поменять местами сцену и зал. Другими словами, скамьи для зрителей перенести на сцену, а середину зала освободить для представления.
Взглянув в окно, я увидел множество людей, прямо через поле спешащих в клуб. Он находился за совхозным поселком, и народ все шел и шел, протаптывая в снегу глубокие тропы. Многие, как я заметил, успели обзавестись газетами. С каждого газетного листа смотрело улыбающееся лицо Гагарина.
Надо знать, какой удивительный комик Акрам Юсупов! Он кажется сошедшим со страниц народных узбекских сказаний: в них, в сказаниях этих, часто фигурируют озорные хитрецы, неизменно одерживающие верх над чванством и зазнайством, жадностью и спесью. И еще, также в традициях площадного народного искусства, Юсупов неподражаем на канате. Мне не раз приходилось видеть его вместе с известнейшими канатоходцами Ташкенбаевыми.
Высоко под куполом демонстрируют канатоходцы свои рекордные переходы и балансы. Деловито растолкав униформистов, вдруг появляется Юсупов. Инспектор справляется, что ему нужно. Оказывается, ищет председателя месткома. «Пожалуйста! Председатель там!» – показывает инспектор на канат. Юсупов смотрит, закинув голову, и лицо его отражает неподдельное изумление: «Ай-ай! Как же можно ходить по узенькой такой дороге?» И все же – делать нечего, нужна подпись на бюллетене – он взбирается на мостик. Опять незадача: председатель оказывается не на этой, а на противоположной стороне каната. Юсупов обескуражен, он хочет спуститься вниз, но его отговаривают: ближе пройти напрямик. И тут же вручают балансир – длинный шест, при помощи которого соблюдается равновесие. И вот человек, ни разу в жизни не ступавший на канат, – каждому из зрителей это совершенно ясно, – делает первый робкий шажок. В любой момент он может оступиться, выронить шест, сорваться на манеж. Но в том-то и дело, что Юсупов – и этим достигается великолепный комедийный эффект – слишком озабочен оформлением бюллетеня, чтобы вдуматься в опасность воздушного своего пути. Чудом добирается он до противоположного мостика и тут узнает, что печать, которую требуется поставить на бюллетень, хранится у того артиста, что остался на первом мостике. Путь повторяется в обратном направлении, и с каждым шагом Юсупов все смелее движется по канату, и все лучезарнее его улыбка: «Уже привык немножко!»– и тут-то зрители восторженно убеждаются, что Юсупов их провел, что он чудесно владеет канатом. Акрам Юсупов и в самом деле универсальный артист: до того, как заняться клоунадой, он был и канатоходцем, и гимнастом, и партерным акробатом, и наездником.
Множество раз я наблюдал, с какой легкостью и непосредственностью находит Юсупов контакт со своими зрителями. Теперь же, в закулисном коридорчике, он показался мне неуверенным, больше того – каким-то потерянным. Шагал по коридорчику и вздыхал, и морщил лоб, и беззвучно шевелил губами.
Народ все шел и шел. Наконец распахнули двери в зал. И тотчас, хлынув шумным потоком, зрители запрудили отведенные для них места. В первых рядах на сцене уселись бабки с внучатами. За бабками плотной стеной остальной народ. Так же тесно расположились зрители и в зале вдоль боковых бревенчатых стен. А кто-то даже сумел взгромоздиться на круглую печь в углу. Она полыхала жаром, сидеть на ней было, вероятно, как на сковороде, но зато видно все оттуда – дай боже!
Акрам Юсупов все еще выхаживал по закулисному коридору. Затем, услыхав, что пора начинать, в последний раз крутанул на голове пестро расшитую шапочку, одернул халат, подпоясанный широким платком, и подал знак. Музыкант нажал на клапаны, у выхода в зал построились униформисты. Началась программа.
Нет, таким я еще никогда не видел Юсупова. Обычно, стоило ему появиться перед зрителями, обратить к ним широко улыбающееся лицо, мгновенно зал расцветал ответными улыбками. А вот на этот раз Юсупов не спешил рассмешить зал. Он выдерживал паузу. Ну, улыбнись, улыбнись скорее! Юсупов поступил иначе. Взяв у одного из зрителей газетный лист, он развернул его и поднял над головой так высоко, чтобы каждому виден был портрет Гагарина. Затем сказал просто и задушевно:
– С праздником, друзья!
И зал отозвался таким дружным, гулким хором, будто и не ожидал другого:
– И вас! Спасибо! И вас!
Тут же появились Заставников и Савич. Подойдя к бабкам, восседавшим на сцене, Савич выхватил у одной из рук внучонка и с такой ловкостью подбросил его, что малыш не струхнул, напротив, заулыбался.
– Кем ты будешь, парень? – спросил его Савич.
– Спрашивать нечего! – вмешался Заставников. – Ишь, какой смельчак! Ясно, космонавтом!
И опять веселым гулом отозвался зал.
Так началась программа – шефский выезд Ленинградского цирка. Началась в обстановке, меньше всего, казалось бы, подходящей для цирковой работы. Акробатам приходилось ноги поджимать, чтобы не зацепиться за потолочные балки. Один из прыгунов, разбежавшись в сальтомортальном прыжке, чуть не оказался на крыльце, за дверью. Манипулятору для карточных фокусов требовались добровольные помощники из зрителей, но где же их взять, если теснота такая, что не разомкнуться. «Валяй без нас! Доверяем и так!» – великодушно закричали зрители.
Последними выступали жонглеры и эквилибристы Ван Фун-ки. В светлых атласных костюмах, расшитых драконами и лотосами, с длинными бамбуковыми тростями, на остриях которых, не смея сорваться, сумасшедше крутились тарелки, артисты имели успех. Когда же – немыслимо представить себе такое! – один из участников труппы, наглухо завязав глаза, поверх повязки накинув колпак, совершил прыжок через вращающийся и пылающий обруч, – зал взорвался аплодисментами.
Представление окончилось, и артисты, пройдя через опустевший зал, направились к автобусам. Тут и обнаружилось, что народ не спешит разойтись. Автобусы были окружены со всех сторон, и отовсюду неслось: «Спасибо! Приезжайте еще! Будем ждать!» До последней минуты оставаясь на подножке, пожимая множество протянутых рук, приглашая в гости к себе в Ташкент, Акрам Юсупов снова был безмятежно счастлив.
Обратный путь мы начали в сгустившихся сумерках, но в проблесках придорожных огней я по-прежнему угадывал улыбку на лице Юсупова.
– Вот видишь, Акрамчик, – назидательно сказал Заставников. – А ты зачем-то, чудак, тревожился!
Юсупов был покладистым человеком, но на этот раз возмутился:
– Ах, скажи пожалуйста, какой храбрый! Разве ты не соглашался со мной, не поддакивал мне?
– Полно, полно, отцы! – разнял их Савич. – Чего уж теперь препираться?!
Мы вернулись в город в тот поздний час, когда на площадях уже отшумело веселье. И все же оно еще не было исчерпано: доносилась медь оркестров, небо озарялось разноцветными ракетами, и толпы, запрудив улицы, провозглашали: «Гагарину ура! Ура! Ура!»
Долго пришлось нам добираться до цирка через это многолюдье. Когда же, наконец, добрались, на одном из автобусов увидели размашистую надпись: «Дальше даешь! Выше даешь!»
– Очень правильная надпись, – оценил Юсупов.—
Жаль, что темно. Сфотографировать бы на память.
В самом деле, был уже полуночный час. Еще одна ракета, круто прорезав темное небо, рассыпалась каскадами искр. Мгновением позже уличный динамик донес перезвон кремлевских курантов.
