Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
ПРЯНИЧНИК
За достоверность этой истории поручиться не могу. Но мне о ней рассказывали в одном из цирков.
Итак, жил на свете пряничник. Пряников, правда, он не выпекал. Однако, будучи сотрудником местной газеты, постоянно рецензировал программы цирка, и отличались эти рецензии неизменной восторженностью оценок.
Надо сказать, это устраивало многих. Газету – по той причине, что так спокойнее. Шут ее знает – цирковую специфику, как бы не заблудиться в ней. А так взятки гладки, никто не в претензии. Само собой, и дирекция была довольна. Ну и артисты, конечно: критика критикой, но одобрительный отзыв – разве он не ласкает душу? Словом, все проходило мирно, гладко, и только однажды один из артистов, прочтя очередную из этих рецензий, проговорил с усмешкой: «Ишь ты, никого не обошел похвалой! Прямо-таки пряничник!» Мимоходом было сказано, но запомнилось.
Что касается наружности рецензента – она была соответствующей, то есть находилась в созвучии с характером рецензентской деятельности. Лицо моложавое, не обремененное излишними морщинами, в глазах приветливость, улыбка лучезарная. К тому же рецензент, как никто другой, умел очень быстро заводить знакомства и тут же – в кратчайший срок – делать эти знакомства дружескими, интимными. Давно ли успел познакомиться, а рука уже на плече, и голос с придыханием: «Как живем, как поживаем, дорогуша?»
Теперь перейдем к самой истории. Случилась она, как рассказывали мне, в тот день, когда, напечатав очередную свою рецензию, пряничник к началу представления заявился в цирк. По-обычному всех обласкав, он, естественно, и сам желал быть обласканным. Сначала наведался к директору, затем к администратору. Затем, из гардеробной в гардеробную, обошел артистов. Напоследок даже к музыкантам поднялся, поскольку в последнем абзаце рецензии не забыл отметить отличное звучание оркестра.
Перед вторым отделением, вдоволь искупавшись в ответных приятностях, собрался домой. Вышел на площадь и тут-то, не успев пройти десятка шагов, повстречался с высоким худощавым человеком.
– А-а, это вы! – воскликнул пряничник. – Привет-приветик! Как живете, как поживаете?
– Спасибо, не жалуюсь.
– Приятно слышать. Другими словами, ажур?
Спросил и тут же спохватился, что развивать разговор этот дальше, пожалуй, не следует. Какой уж там ажур, если с жизнью не умеешь ладить. Она к тому лишь благоволит, кто отличается благоразумием, гибкостью, А этот. В прошлом, говорят, имел отношение к цирку – не то артистом был, не то режиссером. Затем отошел, стал что-то писать, коллекционировать. Все бы ладно, но ухитрился испортить отношения с местным цирком. Поначалу, еще не разобравшись, с кем она имеет дело, дирекция пригласила коллекционера принять участие в обсуждении одной из текущих программ. Другой бы оценил оказанное внимание. Так нет же. Пришел и наговорил неприятного. Пролог раскритиковал за шаблонность, коверного клоуна за устарелый репертуар, программу в целом за непродуманный подбор номеров. Ясно, с тех пор не стали больше звать. Кому охота себе настроение портить!
Припомнив все это, пряничник прикусил язык. Но коллекционер будто и не заметил неловкую паузу.
– Нет, на жизнь я не жалуюсь, – улыбнулся он.– В высшей степени интересно в нее вглядываться. Кстати, нынче вашу рецензию прочел.
Поняв это как своего рода комплимент, пряничник с подобающей скромностью развел руками:
– Ну что вы, что вы, дорогуша! Есть о чем говорить! Обычная рецензия!
– Вы так считаете? – прищурился коллекционер. И тут же предложил: – Почему бы вам не навестить меня? Я ведь близко живу отсюда!
– Спасибо. Охотно. Как-нибудь в ближайшие дни.
– Но зачем же откладывать?
Пряничник поколебался: «В самом деле, может быть, зайти. Правда, в цирке могут косо поглядеть на такой визит. Но ведь могут и не узнать. Не буду трезвонить!»
Кончилось тем, что позволил себя уговорить. Свернули на боковую улицу и вскоре остановились перед домовым подъездом.
Дом как дом. И лестница обычная. И квартирная дверь. Однако стоило пряничнику шагнуть из прихожей в кабинет, как он не смог удержаться от изумленного возгласа:
– Ого! Да у вас целый музей!
– Музей не музей, – отозвался хозяин, – но кое-какими примечательными материалами располагаю. – И добавил неожиданно: – Теперь и вы у меня!
Последняя фраза на миг озадачила пряничника: «Меня-то к чему приплел? Можно подумать, причислил к своим экспонатам!»
– Оставлю вас ненадолго, – извинился коллекционер. – Живу бобылем, самому приходится хозяйством заниматься. Сварю кофеек покрепче.
– Не трудитесь, дорогуша. Стоит ли беспокоиться!
– Очень даже стоит. Не каждый день такой гость. Оставшись один, пряничник огляделся. Кабинет занимал обширное помещение, но все равно в нем было тесно от многочисленных шкафов и полок: снизу доверху были они заполнены различными изданиями по вопросам циркового искусства. Тут же, в простенках, висели афиши и плакаты – некоторые старинные, пожелтевшие, относящиеся и к прошлому веку, и к началу нынешнего. И еще – на самом видном месте – красовались портреты артистов – тех, что своим мастерством вписали немало славных страниц в историю отечественного цирка.
«Любопытно! – подумал пряничник. – Богатейшая коллекция, а в печати о ней до сих пор ни слова. Что, если материальчик подготовить? Для воскресного номера. Под рубрикой: «В гостях у интересного человека». Или нет. Лучше воздержаться. Отношения с цирком мне дороже!»
Вернулся хозяин с дымящимся кофейником:
– Извините, что принимаю скромно.
Поставил на стол чашки, сахар, печенье. Разлил кофе и сел напротив:
– Вот вы, значит, какой!
Внешне это сказано было приветливо. Но глаза, глаза. Только теперь пряничник обнаружил, какими цепкими и неотступными умеют быть устремленные на него глаза.
– Вот, значит, вы какой!
– То есть? Мы ведь с вами не первый день знакомы.
– Совершенно верно. Встречаться приходилось. Но все как-то второпях, на ходу. Тем приятнее, что наконец имею возможность разглядеть.
– Меня разглядеть?
– Вот именно! Да вы не отвлекайтесь. Пейте, пожалуйста, кофеек. Он у меня ароматный, собственного помола.
Пряничник поднял чашку, сделал глоток, но вкуса не ощутил. Иное почувствовал – еще необъяснимое, но беспокойное. Ему вдруг представился зубоврачебный кабинет. Опустишься в кресло: будто и удобное оно, и врач ведет успокоительный разговор, но ты-то знаешь, что за спиной у тебя он готовит щипцы.
– Право, не пойму, чем персона моя заинтересовала вас, – с возможной легкостью отозвался пряничник: ему хотелось избавиться от нежданно возникшего томящего чувства.
– Не понимаете? Сейчас объясню, – кивнул коллекционер. – Надо вам сказать, что мы, собиратели, народ дотошный. Привыкли во всем до корня добираться. Вот и хотелось бы мне узнать. Рецензии ваши читаю регулярно, но все невдомек – зачем вы их пишете?
– Зачем пишу?
– Именно так. Зачем?
При всей своей элементарности, вопрос этот озадачил пряничника. «Что же это такое? – подумал он. – Наивность несусветная или, напротив, издевка?»
– Простите, но мне кажется, что ваш вопрос. Уж и не знаю, как поделикатнее выразиться.
– Ничего, ничего, вы не стесняйтесь в выражениях, – успокоительно сказал коллекционер. – Всего важнее, чтобы мы поняли друг друга. Потому и позволю себе повторить: зачем, с какой целью пишете свои рецензии?
Зачем, зачем! Пряничник ощутил, как у него по спине, по позвонкам, пробежал противный холодок. «А что, если я имею дело с ненормальным человеком? Возможно, вполне возможно. Встречаются ведь такие: с виду ничем не отличишь от окружающих, а сами в психодиспансере на учете!»
Коллекционер точно догадался об этих мыслях:
– Сознаю, конечно: хозяину не пристало гостю допрос учинять. Если решаюсь на это, то исключительно ради пользы дела!
– Пусть будет по-вашему, – вздохнул отрывисто пряничник. – Коли так, постараюсь объяснить. Редакция поручает мне, и я.
– Постойте, постойте. Она поручает вам писать именно такие, только такие рецензии?
На этот раз пряничнику стало окончательно не по себе. «Не нужно, не нужно было принимать приглашение! – продолжал он лихорадочно думать. – Что же это получается? Завлек, заманил, а теперь. Ловушка форменная, западня!»
– Да, мне поручают именно такие рецензии. Дело в том, что я не чуждый цирку человек. Близко знаком с его искусством, часто посещаю, люблю.
– Как вы сказали? – изумленно перебил коллекционер. – Я не ослышался? Вы сказали, что любите.
– Люблю!
– Какое заблуждение! – не только соболезнующе, но и сокрушенно вздохнул хозяин. – Какая же это любовь – если приносите вред?!
Вот когда все сделалось явным. Пряничник услыхал и переменился в лице. Теперь-то он понял окончательно, что медлить нельзя, что минуты лишней нельзя задерживаться в этих стенах и надо немедленно действовать: вскочить, оскорбиться, хлопнуть дверью.
Пряничник так и попытался сделать. Коллекционер, однако, удержал его требовательным жестом:
– Сидите! Раз уж пришли – объяснимся начисто ту! Меня ведь вот что поражает в ваших рецензиях. Не всегда, далеко не всегда совпадают они с тем, что в действительности происходит на манеже. Вот и сегодняшняя рецензия. Я нарочно подчеркнул эпитеты, которыми вы пользуетесь. Диву даешься, какой набор эпитетов: великолепно, замечательно, блестяще, впечатляюще, мастерски. Только такие эпитеты. Никаких других! Неужели вы и в самом деле убеждены, что все, буквально все в наших цирковых программах на одинаково превосходном, и только превосходном уровне?
Вопрос был задан напрямик, в упор, и пряничник понял, что уклониться нет возможности.
– Разумеется, в ваших словах есть доля истины. Я и сам не отрицаю критику. Больше скажу: в нынешней программе наряду с первоклассными номерами имеются и такие, которым не мешало бы. В этом отношении я с вами согласен! Тут между нами разногласий нет!
– Но если так, то почему же.
Опять бестактное это «почему». И опять неотступный колючий взгляд.
– Но поймите же и меня, – на этот раз почти взмолился пряничник. – Хорошо вам рассуждать со стороны, а мне. К тому же не надо забывать: искусство – вещь тонкая, требующая деликатного обхождения. Неужели такая позиция вам непонятна?
– Нет! – отрезал коллекционер. – И вообще, какая же это позиция – отказ от всякой позиции? Зритель верит вам, рассчитывает, что вы поможете ему разобраться в искусстве, отличить настоящее от мнимого, посредственное от совершенного. А вы. Известно ли вам, кстати, какое прозвище закрепилось за вами в цирке? Пряничником величают вас!
– Пряничником? Быть не может!
– Однако это так. А могли бы и злее прозвать. Подумать только, какой приносите вред своей огульной похвалой. Ох уж эта безответственная похвала! Она дезориентирует артиста, разоружает его, создает дешевую уравниловку, а от нее рукой подать до самоуспокоенности, до зазнайства!
Пряничник сидел, вобрав голову в плечи. В эти минуты он чувствовал себя так, будто подвергается экзекуции – причем не глаз на глаз с хозяином, а в присутствии свидетелей. Портреты смотрели со стен, и пряничнику чудилось, что смотрят они с осуждением.
– Ну, вот и объяснились, – сказал коллекционер, обрывая гневную речь. – Не взыщите, что откровенно. Кривить душой не терплю. Ах, обидно, поостыл кофеек.
Не заварить ли свежего? Торопитесь? В таком случае не имею права задерживать. И так много времени отнял у вас. Сердечно благодарен, что навестили!
Стремглав, не выбирая пути, мчался пряничник по вечерней улице. Он был рассержен. Был ошарашен. Был ошеломлен. «Ничего себе, приятный провел вечерок! Но неужели меня и в самом деле так называют в цирке? Выдумка, конечно. Хотя с другой стороны».
И тут обнаружил себя на площади перед цирком. Сейчас – после того как представление закончилось – площадь была пустынна, огни на цирковом фасаде не горели, и только сбоку фонарь освещал домовую стену, а на ней газетный щит.
Приблизившись, пряничник отыскал глазами свою рецензию. Действительно, она пестрела эпитетами: великолепно, замечательно, блестяще, мастерски. Но ведь это же всех устраивало, всем нравилось, все были довольны?!
И тогда произошло совершенно неожиданное. Продолжая себя уговаривать, что он имел право написать такую, именно такую рецензию и что она по заслугам встретила наилучший прием, – пряничник вдруг огляделся по сторонам. Затем – убедившись, что площадь по-прежнему пустынна и свидетелей нет, – обеими руками потянулся к щиту, к газете, к рецензии.
Задача была нелегкой. За день клейстер успел засохнуть, затвердеть. И все же – упрямо отдирая клочок за клочком – пряничник добился своего, расправился с рецензией. Только затем двинулся дальше.
Историю эту мне рассказали в одном из периферийных цирков, но, признаться, я до сих пор не могу понять, как могла она получить огласку. Факт, однако, остается фактом: действительно, с некоторых пор цирковые рецензии в местной газете стали и содержательнее и критичнее.
КОНЕЦ ИЛЛЮЗИЙ
Сперва Запорожье не входило в маршрут моей поездки. Больше того, когда, задержавшись в Москве, я посоветовался в главке, какие именно цирки следует посетить и при этом кто-то назвал Запорожский цирк, – остальные запротестовали: зачем туда ехать, программа ординарная, аттракцион отживающий.
– Что за аттракцион? – поинтересовался я. Ответили: Map и Марчес.
Map и Марчес! Артистов этих в прошлые годы я знал. Иллюзионный аттракцион, с которым они выступали, пользовался успехом. Работа Мартина Марчеса отличалась элегантностью, а рядом была Софья Map – подруга и партнерша, женщина эффектной, жгучей внешности. Так неужели же теперь.
– Да, теперь по-другому, – сказали мне. – Сколько лет не видели артистов? Давненько. А ведь время – штука жестокая!
И все же я решил заехать в Запорожье. Прибыв под вечер, встречен был администратором цирка, и по пути в гостиницу он ввел меня в курс местных дел.
– Марчес? Нет, в аттракционе он больше не выступает. Аттракцион целиком перешел к Софье Михайловне, а Мартин Александрович выходит с отдельным номером, с японскими кольцами. Вы сможете сегодня же посмотреть.
Устроившись, я отправился в цирк и прежде всего решил возобновить знакомство с Марчесом: прежде мы встречались, но с тех пор, действительно, прошло немало времени.
Постучал в гардеробную. Марчес отозвался, поднялся навстречу, но не увидел меня, и рука, протянутая им, неловко ушла в сторону. Пригласил меня сесть, но сам не сразу смог нащупать спинку стула. Тяжкое глазное заболевание постигло Марчеса: затуманенными, неподвижными были его глаза.
«Как же может он выступать? – подумал я. – Да еще с японскими кольцами!»
Впервые эти кольца я увидел в конце двадцатых годов, когда в советских цирках гастролировал известный иллюзионист Кефало. Выход его обставлялся помпезно. Сначала торжественно выстраивались ассистенты, затем горделивой поступью выходила некая фигура, задрапированная в черный плащ, черная маска на лице. Зал разражался аплодисментами, но фигура срывала маску: «Я не Кефало! Кефало следует за мной!» И тут-то перед ошарашенными зрителями наконец появлялся подлинный Кефало – моложавый, стройный, стремительно переходящий к трюкам.
Японские кольца – не знаю, почему за ними закрепилось это название, – были его коронным трюком. В ту пору никто еще этим трюком не владел.
Нанизав на руку, согнутую в локте, добрую дюжину крупных колец, иллюзионист направлялся к зрителям и, перешагнув барьер, буквально лицом к лицу с ними, проделывал непостижимое: то молниеносно соединял кольца в нерасторжимую цепь, то, напротив, с такой же мгновенностью заставлял их разъединиться, рассыпаться.
Трюк был необычен, руки Кефало двигались с неуловимой быстротой, глаза сверкали остро. Ну а Марчес – как же ему совладать с этими колдовскими кольцами?
Тут раздался звонок. Ассистент, появившись на пороге, напомнил о себе деликатным кашлем.
– Извините. Мне пора к манежу, – сказал, подымаясь, Марчес. И вышел из гардеробной, опустив ладонь на плечо ассистента.
До самого форганга Марчеса вел поводырь. Поставил перед форгангом. Неподвижно, отрешенно стоял Марчес. Когда же подошло время идти на манеж и раскрылся занавес – разом все переменилось. Только что беспомощный, жалко ссутулившийся, Марчес распрямился, уверенным шагом направился на манеж, протянул руку к кольцам, принял их от ассистента, а затем – так же, как некогда Кефало, перешагнув барьер, вплотную к зрителям – стал манипулировать кольцами, и зрители изумленно следили за этими манипуляциями, и – готов поклясться – никто не мог догадаться, что эти звенящие и сверкающие кольца находятся в руках ослепшего артиста. Это ли не высшее цирковое чудо – руки иллюзиониста, достигшие такой виртуозности, что они способны восполнить утраченное зрение?!
Номер закончился, и я, вернувшись за кулисы, от души поздравил Марчеса.
– Спасибо!– улыбнулся он (не только глаза застилал туман – такой же бледной была и улыбка). – Японские кольца – моя долголетняя привязанность. В них изящество, лукавство, возможность показать настоящий класс ручной работы. Это, пожалуй, последнее, что я еще способен показать. А теперь пройдемте к Софье Михайловне. Она рядом.
Прошли. Марчес первым. И тут случилось несчастье: входя в гардеробную жены, Марчес задел нечаянно цветочную вазочку на полке у дверей. Вазочка упала и разбилась.
– Опять! Горе с тобой! – крикнула Софья Михайловна (меня она сгоряча не заметила). – Сколько раз говорила тебе: не видишь – дальше держись от вещей!
Это вырвалось резко, грубо, и за кулисами услыхали. Все, казалось, услыхали: артисты, конюхи, униформисты, длинношерстные дрессированные яки – они завершали первое отделение. Тягостная тишина наступила за кулисами.
– Дня не проходит, чтобы не разбил чего-нибудь! Марчес стоял безмолвно, в лице ни кровинки.
– Горе с тобой! – повторила Софья Михайловна и вдруг охнула: – Что же это я! Ну ее, проклятую вазочку! Прости меня, Мартин! Прости!
– Ладно, Соня, – отозвался он, сделав усилие. – Не казни себя. Смотри, я гостя привел.
Теперь, шагнув вперед, я мог разглядеть всех когда-то чаровавшую Софью Map . Да, время и впрямь жестоко. Ничто не напоминало прежнего.
– Где, говорите, мы встречались? В Ленинградском цирке? – переспросила меня Софья Михайловна. И добавила, точно оправдываясь: – Это ведь было давно, так давно!
Неделю проведя в Запорожье, каждый день с утра я отправлялся в цирк. С Марчесом виделся редко: он уклонялся от встреч, возможно не желая лишний раз обнаружить свою беспомощность. А вот с Софьей Михайловной встречались часто: она была непременным участником закулисной жизни.
В то жаркое лето для артистов и их семей надежным прибежищем служило тенистое дерево на дворе у конюшни. Под его сенью и отдыхали, и переодевались, и играли в домино, и стряпали, и стирали, и шлепали не в меру расшалившихся детей.
Софья Михайловна восседала в самом центре – на скамье, прислоненной к стволу дерева. Зорко следила за всем вокруг. Без промедления на все реагировала. Молодую артистку могла при всех отчитать за безвкусный наряд: «Пестроту какую придумала! В защитных очках – и то глаза режет!» Конюху доставалось за грубое обращение с лошадью: «Ты чем пользуешься? Беззащитностью пользуешься!» Если же работа кого-нибудь из товарищей приходилась ей по душе – с не меньшей громогласностью разражалась похвалами. Тут же, поведя носом в сторону стряпни, требовала пробу, со вкусом причмокивала, делилась собственными кулинарными рецептами. Казалось, что энергия ее неисчерпаема и не иначе как по ошибке заключена в это постаревшее и отяжелевшее тело. Так продолжалось и час, и два, а потом, на полуфразе оборвав свои тирады, Софья Михайловна вдруг никла головой и уходила, исчезала у себя в гардеробной.
Тут я и застал ее однажды:
– Что с вами?
– Сходит наркоз, – усмехнулась она. – В самом деле, голубчик, у меня такое ощущение. Только что с товарищами беседовала, чувствовала себя с ними равной. И вдруг как в сердце игла. Какая же ты равная? Они отправятся дальше, дальше будут выступать, а ты. Скоро идти на заслуженный отдых. Слова-то какие деликатные: отдых, да еще заслуженный!
– Не надо, Соня, – перебил, войдя в гардеробную, Марчес. – Мы же с тобой все обсудили, решили. Зачем же снова.
– Зачем? Как ты не понимаешь, Мартин! Тебе из-за глаз, разумеется, нельзя работать дальше. Но мне зачем уходить? В главке утешают, что смогу остаться полезной цирку, молодым передавать свой опыт, Это же не тс! Совсем не то!
И обернулась ко мне:
– Скажите. Только по совести. Вы ведь каждый вечер смотрите аттракцион. Разве хоть что-нибудь утратилось? Напротив, я включила новые трюки!
Что мог я ответить? Казалось бы, аттракцион оставался на высоте: трюки по-прежнему были сильны, аппаратура безотказна, ассистенты действовали слаженно. Но тем разительнее кидалось в глаза несоответствие аттракциона с самой Софьей Михайловной, и тут уже ничто не могло помочь. Но как сказать об этом? Я переменил разговор.
Подошел день отъезда. Накануне вечером Map и Марчес пригласили меня поужинать с ними.
Час был поздний, и в ресторанном зале царило шумное оживление. Однако мне показалось, что оно притихло, когда мы вошли, и даже оркестр заиграл под сурдинку. Все взоры, со всех сторон, обратились к Софье Михайловне.
В этот вечер она оделась с нарочитой, вызывающей нарядностью. Багровое, тесно облегающее платье с глубоким вырезом на груди. Волосы, уложенные короной, и в них высокий гребень. На шее массивная цепь. Крупные подвески в ушах. Среди притихшего зала шли мы к приготовленному столику. Софья Михайловна впереди. За нею Марчес и я: на этот раз рука его лежала на моем плече.
Мы были на середине зала, когда послышались хлопки. Оглянувшись, я увидел хмельного посетителя: приподнявшись из-за столика, он с издевательской ухмылкой приветствовал Софью Михайловну. Тут же находились его дружки. Все они (вот потеха-то – ишь, вырядилась старуха!) с нескрываемым весельем подыгрывали своему вожаку.
– Не останавливайтесь! – шепнул я. – Идите дальше!
Но Софья Map остановилась. Она остановилась прямо против этого столика и кинула взгляд – презрительный, гневный, уничтожающий – такой, будто не прошло множества лет, будто по-прежнему каждый в зале оставался ей подвластен. Самое удивительное: это удалось. На миг Софья Map сделалась именно такой, какой я помнил ее, и тогда, не выдержав взгляда, устремленного в упор, хмельной посетитель вдруг оробел. Заметно смешавшись, умолкли его товарищи. Мы прошли дальше. Снова грянул оркестр.
– Соня, это они тебе хлопали, – сказал Марчес, когда мы сели. – Конечно, тебе. Я знаю: ты по-прежнему красивая!
– Верно, Мартин. Аплодировали мне, – согласилась Софья Михайловна. Хорошо, что он не мог увидеть ее лицо.
Снова с залихватской громкостью играл оркестр. Наклонясь ко мне, Софья Михайловна сказала:
– Ах, нелегко расставаться с иллюзиями. А надо, приходится. Вот и еще одна позади!
Назавтра я уехал. Вернувшись в Ленинград, получил письмо с пригласительным билетом: такого-то числа состоятся торжественные проводы Мартина Марчеса и Софьи Map.
Я отозвался телеграммой, и текст ее дался мне трудно.
