Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
НОЧНАЯ СЪЕМКА
В тот сезон, когда в Ленинградском цирке гастролировал капитан Альфред Шнейдер и из вечера в вечер яростно рычащие хищники рвали мясо у него из рук, – в одном из кресел партера я приметил человека, по-особому прикованного к происходящему в клетке. Не раз и не два появлялся этот человек на представлениях: средних лет, с лицом внешне сдержанным, даже замкнутым, и вместе с тем отражающим глубокое подспудное волнение.
– Кто это? – спросил я Герцога. – Знакомое будто лицо.
– А как же! Видели, конечно, в театре. Илларион Николаевич Певцов. Артист академической драмы.
Ну конечно же. Как я сразу не вспомнил! В академическую драму Певцов пришел сравнительно недавно, года три назад – до того играл в московских театрах,– и сразу снискал широкую известность исполнением роли Павла Первого в одноименной исторической пьесе Мережковского. Выразительнейший образ создавал Певцов, рисуя российского самодержца равно и безумцем и преступником – в калейдоскопической смене настроений, в маниакальной подозрительности, мстительности, злобе.
Тут же, продолжая разговор, Герцог сообщил мне, что Певцов не только из любви к манежу посещает цирк.
– Дал согласие сниматься в кинокартине. Циркового содержания картина. Переговоры идут: предполагаются съемки в цирке, при участии львов.
Вскоре переговоры были успешно завершены, и ленинградская фабрика «Совкино» начала готовиться к съемкам: условлено было, что они будут происходить после конца представлений, в ночное время.
Мало кто помнит сегодня фильм «Смертный номер». Забегая вперед, скажу, что, выпущенный на экраны осенью двадцать девятого года, фильм встретил единодушное осуждение. Особенно негодовала критика по поводу того, что в угоду банальной и пошлейшей мелодраме авторы фильма в его окончательном варианте свели к минимуму роль Певцова, наделившего исполняемый им образ тонкими, психологически верными чертами. Очень скоро «Смертный номер» исчез с экранов. Но здесь, в рассказе этом, я хочу вернуться к работе Певцова, к одному из эпизодов этой работы.
Случилось так, что в эту же пору при Ленинградском Доме работников искусств была организована Ассоциация театрального молодняка, и меня избрали ее секретарем. Свои собрания Ассоциация проводила в тесном содружестве с ведущими артистами и режиссерами города. Однажды к нам пожаловал и Певцов.
Речь шла об основах актерской игры. В ходе беседы попросили высказаться и Иллариона Николаевича. Поднявшись с места, он несколько раз отрывисто глотнул воздух, одолел гримасу, пробежавшую по лицу, и лишь затем смог начать разговор. До того я не знал, что артист подвержен сильному заиканию и лишь на сцене – предельной мобилизацией всей своей творческой натуры – блистательно преодолевает этот дефект.
О чем говорил Певцов? Жаль, я не записал его речь, но помню, что с особой настойчивостью он подчеркивал, как важно для артиста жизненное проникновение в дела и поступки тех персонажей, каких воплощает он на сцене.
На Невский проспект вышли вместе.
– Илларион Николаевич! – начал я. – В цирке говорят, что вы согласились войти в львиную клетку. Но зачем? Разве нет возможности.
– Возможность есть, – ответил Певцов. – Но я не хочу воспользоваться ею. Не хочу, потому что.
Оборвав фразу, Илларион Николаевич круто обернулся ко мне:
– Потому что не хочу изображать. Понимаете? Я должен сам испытать. Чтобы сыграть роль укротителя – я должен пережить те минуты, те мгновения, которые определяют не только его работу, но, возможно, и всю жизнь. Понимаете? Завтра ночью приходите в цирк!
Назавтра – сразу после конца представления – в цирке начались приготовления к съемке. Электрики тянули провода, устанавливали вокруг манежа прожекторы. Оператор со своими ассистентами выбирал наиболее выигрышные для съемки позиции. Униформисты еще и еще раз проверяли крепления клетки. Словом, все вокруг находилось в движении, в лихорадочной спешке, и один лишь капитан Альфред Шнейдер с неизменным бесстрастием взирал на эти приготовления.
– А чего ему беспокоиться, – хмыкнул Герцог. – Куш отхватил немалый. До остального дела нет!
Оказалось, что это не так.
Пройдя за форганг, я увидел Певцова, уже готового к съемке. В строгом фрачном костюме, с белоснежной чалмой на голове – она оттеняла смуглость загримированного лица, – артист и впрямь мог показаться доподлинным укротителем хищников.
В этот момент за кулисами появился Шнейдер в сопровождении режиссера фильма.
– Давайте посоветуемся, Илларион Николаевич,– сказал режиссер. – Дело в том, что господин Шнейдер несколько обеспокоен тем, что зверям за короткий срок придется вторично выходить в клетку, и притом в неурочное, необычное ночное время. Не исключено, что звери могут быть взвинчены, нервозны. Господин Шнейдер – поскольку вы не обладаете навыками укрощения – предлагает ограничиться.
– Это исключено! – отозвался Певцов. – Я категорически настаиваю, чтобы все было точно так же.
Закончить фразу не смог: судорога, пробежав по лицу, затормозила речь.
Режиссер, оборотясь к Шнейдеру, передал ему желание артиста. Тот отозвался лаконичным кивком головы. Вскоре раздался сигнал к началу съемки.
Теперь они стояли друг против друга с двух сторон манежа, разделенные прутьями клетки, – капитан Альфред Шнейдер и Илларион Николаевич Певцов, артист Академического Театра драмы.
Шнейдер подал знак, и створка, закрывающая туннель, из которого в клетку выходят львы, поползла вверх, и львы появились на манеже – то самое стадо, что своим числом поражало воображение зрителей.
Жужжа на высокой и тонкой ноте, ослепительно вспыхнули прожекторы. Оператор замер у камеры. Пожарники нацелили на клетку брандспойты.
– Выход! – послышалась команда.
Сквозь узкую дверцу Певцов шагнул навстречу львам. Он шел навстречу хищникам, и они – по крайней мере те, что находились к нему ближе, – слегка попятились, приглушенно рыкая, пронзительно-янтарными зрачками всматриваясь в незнакомую фигуру.
Певцов дошел до середины манежа. Скрестив руки на груди, отвесил поклон воображаемой публике.
Я следил не только за артистом, но и за львами. Этой ночью они, действительно, были неспокойны. Оттеснив стоявшую рядом самку, крупный гривастый лев попытался кинуться к артисту. Гортанный возглас Шнейдера раздался вовремя. Лев отступил.
– Стоп! – вскоре крикнул режиссер. – Можете покинуть клетку, Илларион Николаевич!
Медленно, очень медленно отвернувшись от львиного стада, Певцов направился к выходу. Дверца мгновенно за ним захлопнулась. Со всех сторон сбежались: как самочувствие, не нужно ли врача.
– Нет. Не требуется, – ответил Певцов. И вдруг, сорвав чалму с головы, рассмеялся громко и торжествующе: – Теперь-то я понимаю. Теперь понимаю и смогу.
Самое удивительное: речь его звучала уверенно, без малейших затруднений.
За кулисами Шнейдер сказал:
– О, это было великолепно! Господин Певцов показал нерв. Больше, чем нерв. Господин Певцов – если бы он пожелал. Это я говорю! Он мог бы стать укротителем!
Немало написано о яркой творческой жизни народного артиста республики Иллариона Николаевича Певцова. Образы, созданные им – профессора Бородина в «Страхе» А. Афиногенова, капитана Незеласова в «Бронепоезде 14-69» В. Иванова, полковника Бороздина в прославленном фильме «Чапаев», – полновесно вошли в историю советского искусства. Фильм «Смертный номер» по вине режиссуры не смог занять место в этом ряду. И все же, думается мне, рассказ о ночной киносъемке, однажды состоявшейся в Ленинградском цирке, добавляет выразительный штрих к портрету замечательного артиста.
ПОЧТИ ПОЛВЕКА
– Сколько же лет мы знакомы? – спрашивал меня иногда Евгений Павлович Гершуни. – Неужели скоро полсотни лет? Да-да, конечно. Я ведь помню вас еще тоненьким, худеньким юношей!
Все правильно. Я был тогда студентом. Кончал режиссерское отделение Театрального института и страшно обрадовался, когда Кузнецов и Гершуни пригласили меня принять участие в работе постановочной мастерской. Стать цирковым режиссером! Это было самым жгучим моим желанием!
Вот и первая репетиция. Отведя для нее ранний утренний час, Герцог ободряюще сказал:
– Еще на одну ступеньку подымаетесь. Ни пуха ни пера!
Увы, пожелание это не помогло мне в тот день.
С отчаянной смелостью я перешагнул барьер. Опилки мягко спружинили под ногами. Артисты, с которыми мне предстояло работать, были в сборе. Однако не успел я обратиться к ним, как произошло непредвиденное. Вольготно и громко между собой переговариваясь, два дюжих эквилибриста вынесли на манеж свою переходную лестницу.
– Позвольте, – сказал я. – Это время отведено не для вашей – для моей репетиции.
– А нам сейчас удобнее.
– То есть как?
– А вот так!
При этом эквилибристы окинули меня таким пренебрежительно-насмешливым взглядом, что стало ясно – решили идти напролом.
– Освободите манеж, – сказал я возможно строже. – За кулисами висит расписание, и я настаиваю.
– Настаивать лучше всего на лимонных корочках,– все с той же насмешливостью посоветовали мне.
Не обращая больше внимания ни на меня, ни на растерявшихся моих артистов, эквилибристы принялись закреплять оттяжки своей лестницы. Они действовали неторопливо, всем видом подчеркивая полнейшую безнаказанность.
Нет, этого я допустить не мог. Надо было немедленно действовать, и я кинулся в дирекцию. К счастью для меня, как раз в этот момент там появился Евгений Павлович Гершуни.
– Спокойнее! – сказал он, увидя мое потрясенное лицо. – Спокойнее и по порядку. Что случилось?
Я начал взахлеб, не сомневаясь, что рассказ мой вызовет у Гершуни негодование. Ничего подобного. Вместо того чтобы вскипеть и вскочить – он выслушал меня хладнокровнейшим образом. Прикрыл глаза. Казалось, вообще забыл о разговоре. И только затем укоризненно напомнил:
– А время-то репетиционное – оно идет, уходит, Давайте посмотрим, что тут можно предпринять.
Поднявшись на верхнюю перекладину лестницы, эквилибристы уже приступили к репетиции. Шагнув на манеж, дав им возможность закончить трюк, Гершуни с чувством вздохнул:
– Прекрасная работа! Каждый раз любуюсь безупречностью вашего копфштейна. А теперь попрошу спуститься ко мне.
Спустились. Стояли подбоченясь, косая сажень в плечах: этакие полновластные владельцы манежа.
– Большая к вам просьба – любезно начал Гершуни.– Не сочтите за труд убрать лестницу. Да, и вот еще что. Вы помешали репетировать новому своему сотоварищу, режиссеру постановочной мастерской. Думаю, в связи с этим вам следует принести свои извинения. Не так ли?
Эквилибристы ошеломленно переглянулись, даже не нашлись, что ответить.
– Да-да, вам следует извиниться, – все тем же ровным тоном подтвердил Гершуни. – Работе постановочной мастерской мы придаем серьезное, очень серьезное значение. Мне было бы крайне досадно снимать вас с программы. Впрочем, дело за вами. А теперь я пойду. Уйма дел с утра.
Вот и весь разговор. Проводив замдиректора все в той же окаменелости, эквилибристы перевели глаза друг на друга – как же быть. Затем, подавляя вздох, открепили лестницу. Подняли на плечи. И тогда один из них, тот самый, что советовал насчет лимонных корочек, сдавленно проговорил:
– Ну, мы пошли. Извините, если что. Недоразумение вышло!
Этот случай припомнился мне одиннадцать лет спустя. Припомнился, казалось бы, в совершенно несоответственной обстановке. В июле сорок первого года. В деревне Большие Теребони, где размещались тылы Первой дивизии Ленинградского народного ополчения.
У деревенской околицы я неожиданно столкнулся с Гершуни. Он был обмундирован, как все ополченцы: гимнастерка с брезентовым ремнем, ботинки с обмотками, на голове пилотка. Однако облик Евгения Павловича при всем этом оставался сугубо штатским, и все сидело на нем неуклюже, мешковато.
– А, это вы! – сказал Гершуни со всегдашней своей невозмутимостью. – Давненько не встречались. А я тут агитвзводом руковожу. Программу подготовил обширную, эстрадную, и как только командование разрешит выезжать на передовые. Не правда ли, нынче приятный, не слишком жаркий денек?
Надо же случиться такому совпадению: буквально в тот же момент мы услышали завывание вражеского самолета. Бомба, упав неподалеку, сильно тряхнула землю.
– Кажется, я поторопился с оценкой погоды, – вздохнул Гершуни: теперь мы с ним лежали, зарывшись головой в стог сена (лучшего укрытия почему-то не догадались найти).
Строча из пулеметов, фашистский стервятник опять и опять пролетал над деревней. Каждый раз казалось, будто он целит именно в тебя. Желая отвлечься от этого противнейшего чувства, я неожиданно для себя самого припомнил тот далекий день, когда впервые вышел репетировать на манеж.
– Ну как же, я тоже помню! – откликнулся Гершуни.– Для циркового народа наша мастерская была делом необычным, а необычное часто берут в штыки. Кажется, все. Кажется, улетел. Давайте подыматься!
Где-то горело. По земле стелился дым. И Гершуни сердито сказал, отряхивая с гимнастерки сено:
– Как же при таких обстоятельствах в тылах засиживаться? Нынче же переговорю с командованием!
Следующий раз мы встретились уже в середине войны, на Урале, в Свердловске.
Местожительство мое было тогда на театральном балконе. Имелась возможность получить койку в партере или на сцене, но балкон почему-то казался мне уютнее. После контузии и госпиталя я был направлен в офицерский резерв. Зрительный зал одного из городских домов культуры как раз и приспособили под общежитие резерва.
С утра офицеры толпились в отделе кадров военного округа, ждали назначений. По вечерам коротали время в беседах. О чем только не говорили в длинные вечера. Иногда и об искусстве. Кое-кто из балконных жителей в прошлой своей довоенной жизни имел отношение к искусству: один занимался в консерватории, другой был педагогом в музыкальной школе, третий – театральным администратором. Я же рассказывал о цирке.
– А ты афиши видел? – перебили меня однажды. – Цирк приезжает, ленинградский. Будет в саду выступать.
Поспешив с утра к воротам городского сада, я увидел щит, заклеенный афишами: «Гастроли Ленинградского фронтового цирка. Художественный руководитель Е. П. Гершуни».
Сад, о котором идет здесь речь, был не лучшим в городе, но имел приманку – длинный дощатый барак, приспособленный под летний театр. Офицеры охотно посещали этот театр, находившийся бок о бок с резервом.
Подошел день открытия гастролей. Отправившись за кулисы, я сразу нашел Гершуни.
Он и на этот раз, ничем не выказав удивления, произнес свое неизменное:
– А, это вы!
Но тут же, будто в нем что-то вдруг жарко прорвалось, обнял меня:
– Все хорошо. И то, что живы, и что обнаружились, и что сюда пришли. Павел Алексеевич было прихворнул у нас. Сегодня, однако, выступает. Не забыли Павла
Алексеевича?
Как же мог я забыть? Павел Алексеевич Алексеев (впрочем, зрителям, согласно афише, он знаком был лишь по имени-отчеству) принадлежал к лучшим довоенным клоунам. Удивительно мягким комизмом отличался его талант. Решительно отказавшись и от иностранного имени, и от традиционного клоунского грима, Павел Алексеевич выходил в образе простого человека, будто ненароком оказавшегося на манеже и в силу полнейшей неосведомленности совершающего невероятные поступки. На первый взгляд увалень, простофиля, а потом убеждаешься – хитер, не проведешь.
– Мы сейчас в недолгой тыловой побывке, – продолжал рассказывать Гершуни. – Обслужим Урал, и назад, на фронт! Теперь вы в зал идите, а я проверю, все ли в порядке у форганга.
Теряясь во мгле (экономили свет), зрительный зал тускло отсвечивал погонами. Погоны были не парадными, а полевыми, успевшими повидать и фронт, и госпитали. «Сможет ли цирковая программа найти отклик у такого зрителя? – подумал я. – Да еще в таких неказистых дощатых стенах!»
Тут занавес раскрылся, и я увидел форганг. Боже мой, до чего же он был скромен в сравнении с настоящим цирковым. Это была всего-навсего грубо покрашенная фанерная арка, а вместо бархатного занавеса висел кусок цветной бязи. В обе стороны от арки шел барьер, он был условным, нарисованным на полосах фанеры. Сбоку оркестр – четыре музыканта. И еще униформисты – двое. Бедность и бедность! Какой же это цирк?!
Но вот музыканты заиграли марш, униформисты, став по бокам форганга, отдернули материю, и начался парад: парад-пролог, парад-алле, парад участников программы, и, как всегда, как каждый вечер, как в настоящем цирке, вышли артисты вперед, ослепительно улыбающиеся, неизменно молодые и прекрасные. Павел Алексеевич (он замыкал парад) сам отвязал веревочную лестницу и, опустившись на одно колено, почтительно встретил воздушную гимнастку. Как и положено, воздушным номером открылась программа.
Я так и не смог уловить то мгновение, когда зрительный зал поверил в цирк и, поверив, позволил себя увлечь. Но это случилось скоро, очень скоро. И тогда в зале позабыли про фанеру, грубую размалевку, блеклые холсты, обрамлявшие сцену. Не было больше сцены – был манеж. Гремел оркестр, не из четырех музыкантов, а многоголосый, полного состава. Униформисты не вдвоем, а целой сноровистой бригадой выносили аппаратуру, расставляли реквизит. Иллюзия? Нет, иллюзии в этом не было, потому что доподлинным оказалось главное – мастерство артистов. От номера к номеру все громче откликался зал. Но и артисты, выходя на поклон, делая традиционный «комплимент», сами начинали взволнованно аплодировать зрителям – зрителям в полевых погонах.
А как же Павел Алексеевич? Сохранил ли он свою прежнюю интимную мягкость? В этот вечер он был другим: остро комедийным, каждой своей интермедией разящим и разоблачающим звериный оскал фашизма.
После конца представления мы долго беседовали с Евгением Павловичем, вновь и вновь обходя дорожки затихшего сада.
– Понимаете, к чему я стремлюсь? – говорил Гершуни (на этот раз, не в пример Большим Теребоням, я увидел его собранным и подтянутым, освоившим строевую выправку). – Да, наш цирк передвижной, масштаб его более чем скромен. Да, нашему цирку приходится выступать в самых трудных фронтовых условиях. И все-таки он должен сохранять все черты, все краски полноценного цирка! Скажете, невыполнимая задача? Но вы же могли убедиться, как нас принимают! Какие бы испытания ни выпали на долю советского человека – он живет, он борется, побеждает и ни от чего не намерен отказываться. Не откажется и от искусства!
Вернувшись после войны в Ленинград, я узнал, что Евгений Павлович назначен художественным руководителем госэстрады. Зашел проведать. Гершуни увидел меня и пригласил в кабинет:
– Входите, входите. Сейчас я кончу разговор.
Разговор был нелегким – с балетной парой, некогда весьма известной, но уже шагнувшей в критический возраст.
– Я бы на вашем месте не стал претендовать на сольный концерт, – убеждал Гершуни. – Концерт такой связан с большим напряжением, большой затратой сил.
– Ну и что же?– упрямились артисты. – Столько лет выступаем, такую прессу имели. Затирать себя не позволим! У нас есть зубы!
Гершуни помолчал. Снял очки. Потер переносицу. Снова водрузил очки. И наконец, пояснил со вздохом:
– Вы же артисты балета. При чем тут зубы? Ноги вам нужны! Ноги!
И опять начались наши встречи. И каждая из них каким-нибудь новым штрихом дополняла облик человека, безмерно преданного искусству.
Однажды клуб школьников-старшеклассников попросил Евгения Павловича организовать экскурсию в цирк. Все показал Гершуни: музей, манеж, закулисные помещения, конюшню, снова манеж, на этот раз заполненный репетирующими артистами.
– Ну, так как же, ребята, нравится вам здесь?
– Очень! Очень!
– А ты почему молчишь? – обратился к одной из девочек Гершуни – она не отозвалась. – Тебе разве не понравилось?
– Нет. Я думала, тут праздник всегда. Оказывается, и тут работают. Работают, как везде!
– Правильно. Ты разглядела главное, – улыбнулся Гершуни. – Если так, экскурсия наша удалась!
Он любил беседовать с ребятами, и они зачарованно слушали удивительные рассказы. Например, о том, как побывал он в гостях у Владимира Леонидовича Дурова.
– Давно это было, в конце двадцатых годов. Прихожу, а Владимир Леонидович завтракает. И меня к столу приглашает. Сел, и вижу: белые мыши по скатерти бегают, из масленки лакомятся. «Вы не беспокойтесь! – воскликнул Дуров, заметив мое смущение. – Мышки народ привередливый. Если от масла не отказываются, значит, оно вполне свежее. Угощайтесь!»
Или рассказ о том, как входил в клетку ко львам.
– Разумеется, особого желания я не испытывал. Но не терплю бахвальства. Укротитель, этакий спесивый иностранец, хвалился, будто его львы никого постороннего к себе не подпускают. Пришлось войти. Вполне корректно встретили.
Этому можно было поверить. В одном из клубов я был свидетелем того, как Евгений Павлович, представляя зрителям укротителя Вальтера Запашного и его тигра Тайфуна, запросто, точно большую кошку, погладил тигра по голове. Тайфун взрычал, скребанул когтями, но от ласки не отказался.
Где же еще мы встречались?
На тех учебных семинарах, что раз в году проводила ленинградская группа «Цирка на сцене». Каждое занятие семинара посвящалось просмотру и разбору номеров определенного жанра: сегодня жонглеры, завтра – иллюзионисты. Каждый раз, заключая такое занятие, Гершуни поражал осведомленностью в самых тонких особенностях жанра. А ведь когда-то, заканчивая Петроградский университет, и не помышлял о цирке. Жизнь иногда оборачивается нежданным.
Еще мы встречались на производственных совещаниях в цирке. Здесь также редкий разбор программы обходился без участия Евгения Павловича.
Любопытная деталь. Каждый раз он напоминал об одном и том же – о технической оснастке манежа.
– Стыд и срам! До сих пор на манеже допотопные опилки. Когда же, наконец, мы заменим их кокосовым или каучуковым покрытием? Или ковер. Неужели униформистам и дальше вывозить ковер не на автокаре, а на потогонной тачке? Так и с метлой. Созданы мощные пылесосы, а мы со стародавней метлой до сих пор не можем расстаться!
Иногда, слушая Евгения Павловича, я заинтересованно ждал: не забудет ли, не упустит ли. Нет, не забывал. И, загибая палец за пальцем, неумолимо напоминал в конце речи: покрытие манежа, автокар, пылесос.
Таким я знал и запомнил Евгения Павловича Гершуни – заслуженного артиста республики, режиссера, критика, литератора, лектора, педагога. Человека, умевшего быть дипломатичным в случае необходимости, но лишь до определенной черты.
Лишний раз я убедился в этом тогда, когда музей цирка праздновал переезд в новое помещение.
Пожелав музею всяческих благ и в сборе новых материалов, и в углублении исследовательской работы, Гершуни тут же высказал удивление: как же так, висят портреты видных деятелей советского цирка, но отсутствует портрет того, кто был и организатором и первым хранителем музея.
– Я имею в виду Василия Яковлевича Андреева!
Некоторое время спустя, говоря по телефону с Евгением Павловичем, я спросил его, давно ли он был в музее.
– Нет, не был пока, – ответил Евгений Павлович. Помолчал и добавил: – Не был и не пойду. Пока не восстановят справедливость!
Здесь, в этом ответе, также сказался характер – прямой и твердый там, где компромисс немыслим.
