Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
НА ПРИСТАВНОМ КРЕСЛЕ
С того дня, когда Владимир Евсеевич Герцог раскрыл передо мной двери циркового рая, другими словами пригласил за кулисы, жизнь моя переменилась круто. Давно ли я почитал за высшее счастье подняться в директорскую ложу и, заняв место учетчика, регистрировать малейший отзвук зала. Это осталось позади. Под разными предлогами я старался теперь увернуться от учетных дел. Только бы за кулисы, скорее за кулисы!
Редкий вечер пропускал я эту возможность. Все нравилось мне здесь. И перестук копыт, доносившийся из конюшни. И необычность аппаратуры, тесно расставленной по всему проходу от конюшни до форганга. И появление артистов... В последние минуты перед выходом они становились другими, по-особому собранными. Затем, приоткрывшись на миг, занавес пропускал их в манеж, в пространство, залитое ослепительным светом, и этот свет, опаляя лица, тут же чудесно их преображал, делал почти незнакомыми, прекрасно молодыми.
Ну а я? Мешал ли я кому-нибудь своим присутствием? Думаю, нет. Вел себя скромно, безмолвно, ни во что не вмешиваясь. Однако, по мере того как множились мои закулисные вечера, отстраненность эта начала меня все более тяготить.
«Как же так? – думалось мне. – Все заняты делом, каждый отвечает за что-то, и только я... Не стыдно ли изображать стороннего наблюдателя?!»
И опять, как будто догадавшись об этих беспокойных мыслях, Владимир Евсеевич пришел мне на помощь.
Однажды он оглядел меня с особой внимательностью.
– Молодой человек! Теперь я вижу – вы и в самом деле преданы нашему искусству. Ну, а коли так, вам следует еще теснее сблизиться с цирком... Не возражаете?
Я с жаром ответил, что, напротив, буду рад, очень рад, чрезвычайно рад. Что сам об этом мечтаю. И если бы для меня нашлась какая-нибудь работа...
– Найдется! – заверил Герцог. – Не сомневайтесь, молодой человек, – она найдется!
И верно, спустя несколько дней обратился ко мне снова:
– Как вам известно, завтра начинаются гастроли немецкого артиста Ганса Рерля. Вы сможете быть ему полезны. Зайдите к нему. Он вас ждет.
Ганс Рерль, именовавшийся в афишах «человеком-фонтаном», остановился в гостинице при цирке, и уже через несколько минут, взбежав по закулисной лестнице, я стоял перед его дверьми.
Отворила жена артиста, женщина сравнительно молодая, но поблекшая и, казалось, раз навсегда опечаленная чем-то. Тут же стояла дочка, девочка лет десяти. Сделав мне учтивый книксен, она отошла тихонько в угол и тоже показалась мне не по возрасту опечаленной. Что касается самого артиста, он сидел за столом и занят был ужином. Лишь рукой сделал знак: мол, прошу присесть и обождать.
То, что я дальше увидел, немыслимо было назвать ужином в обычном смысле этого слова. Это было капитальнейшее, сверхкапитальнейшее насыщение. Судите сами... Несмотря на свою худощавую и даже тщедушную комплекцию, Рерль ухитрился у меня на глазах поглотить громадный бифштекс, гору жареного картофеля к нему, заливную рыбину с не менее обильным гарниром и напоследок увесистый яблочный пудинг... «Боже мой! – поразился я. – Это же обжорство несусветное!» Лишь позднее мне стало известно, что артист имеет возможность питаться один-единственный раз в день, сразу после выступления на манеже, с таким расчетом, чтобы к следующему вечеру желудочный тракт был полностью освобожден.
Наконец завершился ужин. Аккуратно вытерев губы подкрахмаленной салфеткой, Рерль поднялся из-за стола. Он стал методично прохаживаться взад-вперед по комнате, тем самым уплотняя принятую пищу, способствуя пищеварительному процессу. Затем, остановившись, прислушался к своему желудку. Удовлетворенно кивнул. И счел возможным начать со мной разговор:
– Господин Герцог сказал мне, что ви.
Русской речью Рерль владел более чем приблизительно, но жесты его отличались выразительностью, и вскоре я мог уяснить, что от меня требуется.
– Ви понял? Ви как есть все понял? – еще раз справился Рерль, провожая меня до дверей.
Я наклонил утвердительно голову.
На следующий день, появившись в зрительном зале за четверть часа до начала, я шепотом, как заговорщик, справился у билетерши, где приготовлено мне место.
– Справа в третьем ряду... Приставное кресло... – также шепотом ответила она.
«Человек-фонтан»! Не зря так назывался номер!.. На глазах у потрясенных зрителей Ганс Рерль – кружка за кружкой – выпивал десять литров воды, а затем изливал ее назад всевозможными струями: одна из них напоминала фонтан, другая – веерный душ, третья была сродни водопроводной... Не это, однако, было «гвоздем» номера. Кульминация наступала в тот момент, когда Герцог, выйдя вперед, громогласно обращался к залу: «Возможно, среди уважаемой публики имеются желающие помыть руки? Прошу не стесняться, пожаловать на манеж!» Нет, желающих не обнаруживалось, никто не хотел иметь дело с водой, побывавшей в желудке Рерля. Вот тут-то и требовалось мое участие. Поднявшись со своего приставного кресла, я направлялся к манежу, перешагивал барьер и под соболезнующими взорами зрителей подставлял ладони под тепловатую струйку...
В антракте Герцог сказал:
– Поздравляю, молодой человек, с боевым крещением. Для первого раза неплохо справились. Постарайтесь только впредь не торопиться. Зритель должен чувствовать, что мытье рук доставляет вам удовольствие!
Вот так, на собственном опыте, я узнал впервые, что такое «подсадка». И, старательно выполняя указания Герцога, ежевечерне мыл руки на манеже. Об удовольствии, разумеется, речи быть не могло. Но зато я мог радоваться тому, что полезен цирку.
Вскоре затем в Ленинградский цирк прибыл еще один иностранный гастролер – иллюзионист Аркоф. Этот был полнейшей противоположностью Рерлю: крупный, громкий, мясистый, розовощекий. На манеж он выходил с ассистенткой – статной рыжеволосой женщиной, одетой под горничную: кружевная наколка в волосах, ажурный кружевной передничек.
В черном атласном плаще на белой шелковой подкладке, цилиндр чуть набок, сигара в зубах, Аркоф выходил, беззаботно напевая что-то под нос: ни дать ни взять цирковой вариант князя Данилы из оперетты «Веселая вдова». Навстречу горничная с подносом: не угодно ли освежиться стаканом воды?
– Воды? – изумлялся Аркоф. – О-ля-ля! Разве это напиток? Куда приятнее бокал вина или ликера!..
О-ля-ля! Не хотят ли уважаемые зрители разделить со мной компанию? Вы можете заказать все, что угодно, – портвейн, мадеру, малагу, кюрасо, бенедиктин.
Продолжая скороговоркой перечислять горячительные напитки, Аркоф одновременно перетирал бокалы, которыми плотно заставлен был поднос. Обнеся зрителей этими бокалами, дав возможность убедиться в их идеальной чистоте, ассистентка тут же принимала заказы, они громко оглашались – ив полном соответствии с ними... Стоило Аркофу налить в бокал воды, как она мгновенно превращалась в желаемое. Зрителю оставалось испробовать и убедиться: в самом деле малага, в самом деле бенедиктин!
Как бы лихо ни проходил номер иллюзиониста, в Ленинграде чуть не завершился его гастрольный путь. Существовавшее в те годы Общество борьбы с алкоголизмом заявило решительный протест: дескать, не к лицу советскому цирку пропагандировать спиртные напитки!.. Что делать? Положение создавалось критическое. Номер Аркофа был законтрактован Цирковым управлением на длительный срок. Неужели платить неустойку?
Судили-рядили и нашли приемлемый выход. Был приглашен специальный конферансье, и он, одновременно с Аркофом появляясь на манеже, напоминал о том чуде, которое якобы сотворил Иисус Христос в Кане Галилейской.
– Теперь прошу обратить внимание на иллюзионный акт артиста Аркофа. Имя его не числится в Библии, но он вам продемонстрирует точно такое же «чудо»!
Это была, так сказать, антирелигиозная нотка. Решили внести также нотку трезвенную. И снова Герцог вспомнил обо мне.
В тот момент, когда зрители делали винные заказы, я вскакивал со своего кресла (все то же приставное кресло в третьем ряду!) и громко кричал:
– А мне молока! Хочу молока!
– Молока? – с живейшей готовностью откликался конферансье. – Весьма похвально! В вашем возрасте ничего другого и не требуется!
Аркоф незамедлительно приготовлял молоко, и ассистентка с ласковым возгласом: «О, бэби!» – подносила мне бокал. Жидкость, хотя цвет ее и был безупречно белым, противно отдавала химией: как видно, в данном случае артисту удавалось имитировать только цвет. Все равно, преданность цирку и тут придавала мне мужество: я осушал бокал до дна.
Покидая Ленинградский цирк, Аркоф на прощанье милостиво похлопал меня по плечу. И передразнил, коверкая речь: «Маляка! Маляка!» Герцог услыхал, никак не отозвался, но я заметил, как нахмурилось его лицо.
Повстречавшись со мной в тот же вечер, Владимир Евсеевич сказал:
– Думаете, я огорчен, что мы распрощались с Аркофом? Скатертью дорога! Все эти рерли, аркофы и им подобные – это не настоящий цирк. Прискорбно, что, контрактуя подобные номера, мы идем на поводу у Запада, потворствуем дурным, дешевым вкусам!.. Нет, молодой человек, это не настоящий цирк. Настоящий там, и только там, где сила и ловкость, мужество, физическое здоровье!
В том же сезоне мне была доверена еще одна «подсадка», и по сей день я вспоминаю о ней с чувством особой гордости. Тот, кому понадобилась моя помощь, жонглер Максимилиано Труцци был настоящим, доподлинным артистом.
Как только не величали Максимилиано в рецензиях: королем мячей, покорителем, укротителем мячей. Действительно, то, что он проделывал с ними, казалось непостижимым. Тринадцать мячей балансировал он одновременно. Пользуясь палочкой-зубником, принимал мячи, откуда бы их ни кидали на манеж. Максимилиано Труцци! Двоюродный брат Вильямса Жижеттовича, он также был славным представителем старой цирковой династии. Работоспособность его служила примером для всех цирковых артистов. По пять-шесть часов ежедневно тренировался Максимилиано и, несмотря на такую предельную нагрузку, сохранял после репетиции легкость, свежесть. Прекрасна была и внешность артиста: идеальное сложение, сверкающая улыбка, обжигающие глаза.
Мое знакомство с Максимилиано Труцци началось еще в начале сезона. Вместе со своим товарищем по институтской учебе Арсением Авдеевым я задался целью запечатлеть, зафиксировать работу замечательного жонглера.
Вспомним, что это было в конце двадцатых годов. Киносъемка тогда еще не практиковалась, фотоаппарат мог отразить лишь отдельные трюки. Так как же запечатлеть весь номер, во всей его последовательности и полноте? В конце концов, мы создали своеобразный «монтажный лист»: подробное описание трюков, их распорядок и хронометраж.
– Спасибо, – сказал Максимилиано, когда мы показали ему свою работу. – Очень хорошо. Все очень хорошо, но одного не хватает...
И пояснил, нежно обняв нас обоих за плечи, обласкав неизменно сияющей улыбкой:
– Работа моя здесь показана. Но нет меня самого!
Он был, конечно, прав. Разграфленный лист ватмана мог отразить внешний ход номера, но никак не тончайшую артистичность «короля мячей».
Спустя некоторое время, уже после Рерля и Аркофа, Герцог повел меня к Максимилиано.
– Вот молодой человек, о котором я вам говорил.
– О, мы знакомы! – воскликнул жонглер. И любезно добавил: – Лучшей кандидатуры быть не может!
На этот раз на мне лежало особо ответственное задание. Самым трудным, самым коронным трюком в репертуаре Максимилиано был тот момент, когда он ловил на зубник не просто кинутый сверху мяч, а кинутый внакат. Кто мог, однако, поручиться, что зрители догадаются кинуть мяч именно таким манером? Тут-то и требовалось мое участие.
Весело пританцовывая, до самой галерки бросая мячи, Максимилиано все до одного безошибочно принимал на палочку-зубник. Затем очень точно направлял мяч в мои руки. И подзадоривал, хлопая в ладоши: «Ну-ка, ну-ка! Я жду!»
Нет, я не торопился. Поднявшись с кресла, я направлялся к самому барьеру. Оглядывал жонглера, как бы желая сказать: «На этот раз тебе придется признать себя побежденным!» И наконец, перегнувшись через барьер, посылал мяч настолько низко, что он почти катился по ковру. В самом деле, немыслимо казалось справиться с подобным мячом. А вот Максимилиано справлялся. Он кидался плашмя, и мяч покорно вкатывался на зубник.
Как-то после конца представления меня остановил некий солидный зритель профессорского вида.
– Стыдитесь, юноша! – сказал он негодующе. – Пакость хотели учинить артисту.
– Пакость?
– А как же иначе назвать? Коварно, чрезвычайно коварно кинули мяч!.. А еще, поди, студент? В каком занимаетесь вузе?
В полном смятении я назвал Институт истории искусств.
– Ну и ну! Хорошенькому учат вас искусству! Попались бы мне в Технологическом...
На следующий день я поделился с Герцогом незаслуженно нанесенной мне обидой.
– А я бы на вашем месте, напротив, гордился, – возразил Владимир Евсеевич. – Разве этот случай не доказывает, что вы весьма естественно сыграли свою роль, что зритель ни о чем не догадался, поверил вам. И еще одним должны гордиться. При вашем содействии Максимилиано Труцци смог взять свой рекорднейший мяч!
Это было в самом конце сезона, и жонглер пригласил меня к себе в гардеробную. Ярко освещенная, она была завешана красивыми костюмами, и всюду мячи, мячи, мячи...
– Мой юный друг! – напевно сказал Максимилиано.– Скоро мы расстанемся. Я хочу вам сделать... Как это называется? Презент, сувенир!
И он подарил мне свой фотопортрет, написав на обороте: «Помните, всех счастливее тот, кто зависит только от себя и в себе одном видит все!»
Прочтя эти строки, Герцог неодобрительно хмыкнул:
– Всех счастливее тот, кто зависит только от себя? Позволю себе не согласиться. Если бы вы, молодой человек, не помогали в подсадке, хотел бы я видеть, как удался бы его лучший трюк?! И вообще. Ах, Максимилиано, Максимилиано! Сейчас он в расцвете сил, мастерства, и голова от этого немного кружится. Но он еще поймет, как опасно в себе одном видеть все. Нет, молодой человек, это не так: за кулисами цирка доброе товарищество куда дороже!
ТРИ АФИШИ И ОДИН ПОРТРЕТ
Он ко мне не вошел, а вбежал стремительно. И тут же воскликнул, потирая руки:
– Экий бодрящий морозец! Не стыдно залеживаться в такое утро?! Шел сейчас мимо, и надоумило: почему бы не заглянуть. Владимир Евсеевич Герцог – тот вас молодым человеком величает. Ну а мне безразличен возраст. Для меня вы, прежде всего сотоварищ, собрат, добровольный сотрудник нашего музея. Потому и зашел не чинясь!
Все это говорилось быстро, легко, с любезнейшей и приятнейшей улыбкой. Несмотря на годы, изрядно побелившие голову, щеки оставались по-юношески розовыми, да и морщин до удивления было мало. Вот уж не ждал я, что скромное мое жилище посетит Василий Яковлевич Андреев – известный и неутомимый коллекционер, с недавних пор принявший на себя обязанности хранителя музея цирка.
– Кстати, видел нынче преинтереснейший сон, – продолжал Василий Яковлевич, словно не замечая моего смущения (я и в самом деле только-только поднялся, даже постель не успел застелить). – Ни за что не догадаетесь, кого видел во сне. Леотара! Да-да, Жана-Мари-Жюли Леотара – того самого, что в середине прошлого века первым совершил воздушный цирковой полет. Что скажете? Любопытный сон? Между прочим, при этом я обнаружил, что сохранившиеся гравюры не совсем точно передают облик Леотара. Он более худощав, сложения в высшей степени пропорционального, небольшие усики на тонком лице.
К подобным сообщениям я уже успел привыкнуть. Василий Яковлевич обладал способностью встречаться в своих сновидениях со многими людьми, причастными к истории цирка. Так и на этот раз. И все же, слушая нежданного гостя, я не мог отрешиться от некоторой настороженности. Сомнительно, чтобы Василий Яковлевич пришел просто так, без определенной цели, определенной надобности. Уж не хочет ли он выманить у меня портрет клоуна Жакомино?
Этот фотопортрет достался мне случайно, и я чрезвычайно тому обрадовался: когда-то в петербургском цирке Чинизелли соло-клоун Жакомино пользовался особой благосклонностью публики. Не удержавшись, я похвалился своей находкой.
– Вот как? – откликнулся Василий Яковлевич. – Какого года портрет? И что же, имеется автограф? Поздравляю с приобретением!
Больше к разговору о портрете он не возвращался, а вот теперь вдруг нагрянул. Нет, не отдам! Ни за что не отдам! Сам хочу стать коллекционером!
– Да, так вот, – благодушно продолжал Василий Яковлевич. – Увидел я себя во сне за кулисами Олимпийского цирка в Париже. В году предположительно восемьсот шестидесятом. Именно в тот год Леотар покинул Тулузу, где тренировался в гимнастическом зале отца. Стоим мы за кулисами. Конец антракта. Леотару пора на манеж, и он учтиво со мной прощается. Я тоже направляюсь в зал – и что же вижу... Сетка еще не была изобретена. Через весь манеж проложен помост с мягким
матрацным покрытием. Представляете, какая необычная для нашего глаза картина!
Тут-то, все еще подозревая Василия Яковлевича в тайных намерениях, я и решил схитрить, на всякий случай отвести разговор возможно дальше от Жакомино.
– Однажды я тоже видел манеж в необычном виде,– сказал я, доставая из шкафа афишу. – Это было в двадцать пятом году. В те годы цирк был выходным по понедельникам.
Василий Яковлевич мгновенно завладел афишей. Пробежал глазами, и на лице его отразилось разочарование. Действительно, в прямом смысле слова афиша не была цирковой. Она лишь извещала, что в понедельник такого-то числа в помещении Ленинградского цирка состоится лекция об основах радио, а затем будет продемонстрирован широковещательный прием ряда европейских радиостанций.
– Так-так! – протянул Василий Яковлевич. – Разумеется, афиша представляет определенный, так сказать, исторический интерес. В то время радио было еще в новинку. Но при чем же тут цирк? Только и всего, что арендованное помещение!
– Не совсем, – улыбнулся я. И рассказал историю, случившуюся в тот вечер.
Манеж и в самом деле имел тогда необычный вид. Плотно застланный деревянными щитами, он был заставлен различной радиоаппаратурой, а вверх от нее, к раструбам громкоговорителей, тянулись провода.
Переполненный зал внимательно слушал лекцию, но, разумеется, с особым интересом ожидал дальнейшего. Это ли не чудо: услышать голоса, доносящиеся из Парижа, Рима, Берлина, Лондона.
Как только окончилась лекция, техники включили аппаратуру. Сквозь треск атмосферных разрядов затараторила морзянка, к ней примешались какие-то завывания и посвисты, и вдруг сквозь все эти многослойные шумы отчетливо пробился иноземный голос.
– На приеме Париж! – возвестил один из техников.
Голос успел произнести всего несколько слов, а затем оборвался, умолк, и вообще все шумы умолкли: как видно, нарушился какой-то контакт в проводах, идущих к громкоговорителям.
Столпившись посреди манежа, техники стали озадаченно смотреть под купол. Высота-то какая: без сноровки не осилишь. Сорвешься – костей не соберешь.
И тут на выручку растерявшимся техникам неожиданно пришел молодой человек, как выяснилось позднее – воздушный гимнаст, по счастливой случайности в этот вечер задержавшийся в цирке.
Ах, как обрадовались ему! Как стали его обхаживать!.. Ненадолго покинув зал, молодой человек переоделся и вернулся в темном репетиционном трико. Он освободил веревочную лестницу, привязанную к боковому столбику, и она, описав размашистое полукружье, повисла над манежем. Ловко подтянувшись, начал артист свой подъем, и, по мере того как дальше уходил он вверх от манежа, ему навстречу зажигались лампионы, и впервые за вечер зрители смогли разглядеть простертую над ними подкупольную ширь. Артист продолжал свой подъем. Вот он оказался на одном уровне с висевшей невдалеке трапецией. Остановился, примерился, а потом, изогнувшись, сильным и точным рывком перешел на ее тонкий подвижный стержень.
Это не было цирком. Единственное, чего добивался гимнаст, – приблизиться к громкоговорителям. И все же в том, что происходило, было и нечто цирковое. Гибкая фигура гимнаста отбрасывала причудливо длинные тени, они перекрещивались с канатами и тросами, множество глаз устремлено было вверх, и стоило артисту перейти на трапецию, раздались одобрительные хлопки. Артист ничем не откликнулся на них, но, видимо, почувствовал внимание зала: в его движениях, до того расчетливо экономных, теперь возникла пластичность, изящество.
Мгновенная передышка – и снова подъем. Стоя во весь рост на трапеции, артист стал ее раскачивать. То пригибаясь, то разгибаясь, всем напором тела помогая движению, он привел трапецию в крутой и стремительный кач, а затем, внезапно отделившись от нее, оказался на узком мостике – том самом, с какого совершаются воздушные полеты. Отсюда до громкоговорителей было рукой подать, зал зааплодировал снова, и на этот раз, будто он и впрямь демонстрировал свое искусство, артист улыбнулся, ответил поклоном. Затем устранил неисправность в проводах. Техники проверили и крикнули, что все в порядке. Обвив ногами канат, легко скользя по нему, гимнаст вернулся на манеж... Вот, собственно, и все. Теперь ничто уже не мешало приему широковещательных станций, и собравшиеся в зале смогли убедиться, каким могучим открытием является радио. Однако, уходя из цирка, переговаривались не только об этом. То здесь, то там вспоминали и воздушного гимнаста: до чего же смело одолел он высоту, до чего уверенно вел себя под куполом.
Внимательно, ни разу не перебив меня, выслушал Василий Яковлевич эту историю. Затем сказал:
– Интересно. В самом деле интересно. Обязательно надо выяснить, кто был этот артист. Дайте-ка мне афишу, я постараюсь выяснить. Э, да у вас тут еще какие-то афиши? Ну-ка, ну-ка, быть может, и с ними что-нибудь связано?
Я не заставил себя просить и тут же рассказал еще одну историю.
В том же году, но позднее, уже в начале лета, по городу были расклеены афиши, анонсировавшие постановку «Царя Эдипа» на манеже цирка. Какой-то передвижной драматический коллектив решил показать древнегреческую трагедию в обстановке, приближенной к условиям античного театра.
Манеж и на этот раз претерпел значительные изменения. На нем воздвигнуты были подмостки, спереди они переходили в покатую лестницу, а перед ней возвышался жертвенный светильник.
Начало трагедии возвестили трубы. Появился хор – группа дев, облаченных в белые туники, с цитрами в руках. Девы живописно расположились по краям лестницы, а одна из них, выйдя вперед, поднесла к светильнику факел.
Надо же случиться такому изъяну! Видимо, в светильнике образовалась течь, горючее пролилось наружу, и, стоило поднести факел, пламя высоко взметнулось и с угрожающей быстротой стало распространяться по ступеням лестницы. Античные девы испуганно отпрянули, некоторые даже побросали цитры. Паника вот-вот могла перекинуться в зал. Но в этот тревожный момент опять пришел на выручку цирк – на этот раз в образе дежурного пожарника.
До того пожарник скромно и незаметно стоял в боковом проходе возле свернутого шланга. Теперь же без промедления вступил в свои права. Крикнув девам, чтобы не мешали и покинули лестницу, пожарник шагнул на манеж, таща за собой развернутый, набухающий водой шланг. Что и говорить, зрелище было диковинным. Античный светильник, озаренный языками пламени, а перед ним крепыш в брезентовой куртке с широким поясом и топориком, в блестящей каске, с остро нацеленным брандспойтом в руках... Решительно наступая на огонь, пожарник ударил по нему тугой струей воды, и – шипя, дымя, вскидывая каскады искр – тщетно пытался огонь увернуться, сберечь свою первоначальную силу. Нет, не смог. Вынужден был присмиреть, прижаться к манежу, а затем и вовсе погаснуть. И опять, так же как и на недавнем радиовечере, зрители разразились шумными аплодисментами и не жалели ладоней до тех пор, пока пожарник не покинул манеж, на ходу сворачивая отлично послуживший шланг.
Разумеется, ступени лестницы от воды пострадали. Казались полинявшими и девы... И все же цирковой пожарник сделал свое дело, расправился с дерзким огнем, расчистил дорогу древнегреческой трагедии.
Эта история тоже пришлась по вкусу Василию Яковлевичу. Несколько раз он отзывался на нее смешками и, даже не спросив моего согласия, поспешил завладеть второй афишей.
– В самом деле, смешно! Современный пожарник в античном окружении! Однако, я вижу, и это еще не все. У вас имеется еще одна афиша. Уж коли начали, рассказывайте до конца!
Третья афиша относилась к литературному вечеру. Уж и не знаю, кому пришло в голову устроить литературный вечер на цирковом манеже (микрофонов в то время и в помине не было). Так или иначе, перечень писательских имен обеспечил полный сбор. Ну, а дальнейшее оказалось трагикомическим.
Первым вышел прозаик. Заняв позицию в центре манежа, он стал читать главу из нового романа. Читать старался внятно, с чувством, но все равно голос, никак не приспособленный к особой гулкости циркового зала, будто в вате пропадал. «Громче! Не слышно!» – раздалось отовсюду. Прозаик попытался форсировать голос, но тут же сорвал его, охрип, осип, перешел на какой-то жалобный писк и в полном бесславии покинул манеж.
Не повезло и другим писателям. Могло показаться; что они лишь шевелят губами. Возгласы недовольства делались все раздраженнее, с галерки донесся свист... Это был полный провал. Что же делать? Как спасти положение? И тогда устроители вечера решили прибегнуть к последнему средству: выпустить на манеж Михаила Михайловича Зощенко. Быть может, хоть он сумеет утихомирить разбушевавшийся зал.
Невысокий, худощавый, с деликатной и даже чуть грустной улыбкой, Зощенко появился из-за занавеса, тотчас был узнан, и зрители притихли: дескать, давай, давай, посмотрим, как тебе удастся выкрутиться.
Не сразу начал читать Зощенко. Сперва он огляделся и с комическим сокрушением развел руками: вот уж, действительно, попал в маловысокохудожественную историю! Никогда еще, братцы, в такую историю не попадал!
Зал отозвался смешком, не слишком добрым, но все же смешком: давай, давай, зубы не заговаривай!
И тогда, достав из кармана книжечку своих рассказов, Зощенко стал читать. Однако не так, как предыдущие писатели. Не стоя свечкой посреди манежа, а идя вдоль барьера. Высоко подымая ноги, чтобы не зарыться носками в рыхлые опилки, Зощенко вышагивал манеж, и эта не бог весть какая выдумка неожиданно переломила настроение в зале. Рассмеялись. Выслушали до конца. Захлопали. Единственный из всех Зощенко без урона покинул манеж.
После (я это сам слыхал) он так объяснил свое поведение товарищам:
– Надо вам сказать, я еще с гимназических лет питаю пристрастие к цирку. Потому-то, верно, и осенило. Я так подумал: уж если вышел на манеж – действуй в соответствии с природой цирка!
– Так и сказал? В соответствии с природой цирка? – переспросил Василий Яковлевич. – Верно сказано! Верно и справедливо!.. Спасибо, дорогой. И за рассказы, и за афиши. Разумеется, каждую из них мы снабдим соответствующим комментарием. Музею такие афиши нужны. Они расширят представление о цирке, о его связях с окружающей средой.
Я не стал противиться. Пускай берет. Зато портрет Жакомино останется у меня. Как удачно, что я сумел отвлечь внимание Василия Яковлевича, откупиться этими афишами.
Бережно свернув их, пожав мне руку, еще раз напомнив, что утро превосходное и грешно в такое утро засиживаться в комнатных стенах, он двинулся к дверям, но у порога остановился.
– Ах да! Самое главное! Я ведь пришел к вам, чтобы посмотреть портрет Жакомино. Вы тоже хороши: скрытничаете, не показываете... Доставайте же скорей. Где он у вас?
Натиск был неожиданным, застал меня врасплох. Не оставалось ничего другого, как показать свою находку. Приняв портрет, Василий Яковлевич тотчас устремился к окну, ближе к свету:
– Превосходное изображение! Какая живость и лукавость взгляда!.. Давайте-ка подумаем вместе, в какой музейной витрине он будет лучше смотреться.
Я заикнулся было, что не хочу, не намерен расставаться с портретом.
– Дорогой мой! – изумился Василий Яковлевич. – Но вы-то при чем? Разговор идет не о вас, о Жакомино!.. Ах, каким заразительно веселым человеком был он! Какая сердечная дружба связывала его с Александром Ивановичем Куприным. И не только с ним: многие столичные литераторы и художники дорожили знакомством с талантливым клоуном!.. И такого артиста вы могли бы держать у себя взаперти? Не ожидал от вас! Бесчеловечно!.. Нет, нет, признайтесь, что пошутили. Вижу по глазам: сами намеревались сделать музею подарок!.. Спасибо, дорогой. Еще раз спасибо. Вы порадовали меня. Спасибо!
С этими словами Василий Яковлевич присоединил портрет к афишам. Еще раз прочувствованно и крепко пожал мне руку. И тут же исчез за дверьми.
