Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
ОДИН ТОЛЬКО ДЕНЬ
С окраинной улочки я вернулся в центр города, в Первомайский парк, в цирк, расположенный посреди парка.
Время было дневное, шли репетиции, и цирк еще не был тем цирком, каким – во всем параде – вечером он предстает перед зрителями. Сейчас это был всего-навсего дом, населенный людьми, которые много работают и озабочены своей работой.
На закулисном дворе, огражденном штакетным заборчиком, сидел на корточках Владимир Арзуманян – старейший армянский цирковой артист, художественный руководитель коллектива. Арзуманян перетирал какие-то клинки, а дрессировщик Степан Исаакян, стоя перед ним (высокий, гибкий, красивая седина), горько жаловался:
– Не выдержит! Ни за что не выдержит!
Оторвавшись от своих клинков, подняв доброе морщинистое лицо, Арзуманян вздохнул сочувственно:
– Но что же делать? Сам понимаешь, пока главк не пришлет.
– Когда еще пришлет! – сердито прервал Исаакян. – Пока телеграммами отделываются: «Змеиное поголовье будет обеспечено». Где, когда? Разве я такую ждал телеграмму?
Из дальнейшего разговора я понял, что дрессировщик, по ходу своего аттракциона демонстрирующий борьбу с удавом, попал в тяжелое положение: несколько месяцев назад хмельной истопник в одном из цирков до того перекалил воздух, что две змеи не выдержали, околели от разрыва сердца. Остался один-единственный, последний удав.
– Просто беда! – продолжал сокрушаться Исаакян. – Дело не только в том, что обедняется работа.
Слишком большая нагрузка на змею. Два выступления в субботу, три в воскресенье. Не выдержит!
И он ушел в помещение, прилегающее к конюшне: там, плескаясь в бассейнах, блаженствовали бегемоты. Звери у Исаакяна были экзотические: бегемоты, антилопы, змеи, попугаи.
– Очень его понимаю!– сказал Арзуманян. – Им, в главке, кажется: ничего особенного, можно пока что обойтись и одной змеей. А человек убивается, артист убивается. Ему, артисту, лучше видно!
Я спросил Арзуманяна, что за клинки у него в руках.
– Это не клинки. Это называется шампура. Наш армянский шашлык приходилось пробовать? Никакой другой не может сравниться с нашим. Сочность не та, не тот аромат! Все с собой возим собственное: мангал, шампура, уголь древесный. Иначе нельзя! В коллективе такие события бывают – грешно не отметить!
В этот день, как вскоре я узнал, исполнилось шестнадцать лет. Ирине Шестуа: со своими партнерами, братьями Асатурян, она выступала с номером вольтижной акробатики – с прыжками на параллельных шестах.
О дне рождения Иры мне сообщил один из братьев, Рафаэль:
– Большая труженица. Сами видели, как работает. Хотелось бы в печати отметить.
Я обещал написать. Когда же прошел за кулисы, Асатурян опять попался мне навстречу и, сообщив, что Ире в этот день исполняется шестнадцать, снова обратился ко мне с просьбой написать в журнал. Я взглянул удивленно в ответ: что за притча, зачем заговаривать дважды об одном и том же? Однако, внимательно приглядевшись, понял свою ошибку: на этот раз со мной говорил не Рафаэль – Борис Асатурян. Не так-то легко было уловить различие между братьями-близнецами.
Разговор шел на этот раз у порога бегемотника, и я сказал Исаакяну, стоявшему в дверях:
– Шестнадцать лет! Всего шестнадцать! Позавидовать можно!
Дрессировщик согласился и тут же сообщил:
– А Мануку моему уже семнадцать. Покажи, Манук, какой ты красивый! – И так как из взбурлившей воды одновременно высунулись две огромные морды, представил мне и второго своего воспитанника: – Шаман.
Ребенок еще: четыре года. Однако на манеже старается ни в чем не отставать от старшего.
Я рассказал Исаакяну, что накануне какой-то дотошный зритель допытывался у меня: «Хотелось бы знать, какая съедобность у таких кабанчиков?»
– Съедобность?! – возмутился Исаакян. – Дикость какая! Это же умнейшие животные. Только с виду неповоротливые, а в смысле ума. Очень умные, самолюбивые, с чувством собственного достоинства!
Тут меня отвел в сторону музыкальный эксцентрик Константин Бирюков – человек очень деятельный, непременный участник всех общественных и производственных начинаний в цирке.
– Тарификационная комиссия собирается нынче, – озабоченно сообщил Бирюков. – Ставим вопрос о перетарификации Лени Енгибарова. Молодой, перспективный коверный. Вполне заслуживает прибавку. Я тут характеристику набросал. Поглядите, как она в отношении литературной складности.
Направясь в зал, чтобы там без помех прочесть характеристику, я столкнулся у форганга с Ириной Шестуа. Мы оба с Бирюковым поздравили девушку, и она, улыбнувшись жгуче черными глазами, наклонила голову в ответ и прошла дальше, и ее деревянные сандалии весело простучали до гардеробной.
– Подумать только, какой успела заработать стаж! – с уважением сказал Бирюков. – Помню, как начинала: в икарийских играх, в труппе Плинера. Четырехлетней малышкой. Сирота: отец – тоже был цирковым артистом – погиб в Отечественную войну. Совсем была крохой. А теперь. Еще восемь лет, и полный стаж для пенсии!
Мысль о пенсионных делах в приложении к юной Ирине Шестуа показалась мне такой забавной, что я рассмеялся.
– Между прочим, ничего смешного, – обиженно заметил Бирюков. – Куда куражнее работается артисту, если спокоен за будущее!
И тут я снова повстречался со Степаном Исаакяном. Отрепетировав с утра пораньше, теперь он сидел в партере, наблюдая работу товарищей.
Репетировала Елена Аванесова. Над ее трапецией, летящей по кругу, сидел орел, раскрывший огромные крылья. Казалось, он гордился своим соучастием в работе воздушной гимнастки. Затем, когда трапеция снизилась, спрыгнул на опилки и очень деловито, самостоятельно направился к себе в клетку. Хуже обстояло дело со вторым орлом. Этот был еще новичком, в воздухе его поташнивало, и с какой бы нежностью ни повторяла артистка: «Ай, мой орлик! Ай, моя манюнечка!» – быстрое кружение орлу не нравилось, и он сидел нахохленный, с опущенными крыльями.
В проходе у барьера появилась жена Исаакяна.
– Ассистентка моя, – сказал он, ласково кивнув жене. – Недаром в песне одной поется: судьба играет человеком. Жена моя собиралась филологом стать. Да ведь и я. Трижды раненный под Керчью, попал на излечение в Москву. Потом, демобилизовавшись, поступил на юридический факультет. До пятого курса дошел, и вдруг все поломалось: в одном из столичных садов увидел аттракцион – мотогонки по вертикальной стене. До того увлекся этим аттракционом, что вскоре сам стал гонщиком. Жене ни слова: зачем нервировать. Прихожу однажды домой – жена кидается ко мне, обнимает со слезами: «Обещаю тебя никогда не расстраивать!» Надо же случиться такому – увидала случайно мой аттракцион. Ну, а затем, когда главк предложил мне заняться бегемотами.
– Как же это случилось?
– Опять-таки неожиданно. Я с детства любил рисовать. В Москве стал прирабатывать цирковыми плакатами. Вот меня и приметили в главке. Сперва я был озадачен: зачем мне бегемоты? Думал, думал и просто так, из любопытства, что ли, в библиотеку зашел: посмотреть литературу о дрессировке. И тут-то убедился – нет никакой литературы о том, как дрессировать бегемотов. Вот тогда-то я и согласился. Понимаете? Это ведь самое интересное, если ты первый, если до тебя никто не пробовал!
Репетиции подошли к концу. Артисты покинули зал. Мы остались вдвоем – манеж и я. Истоптанный, изрытый, он был сейчас непригляден, и мне показалось, что я различаю глухо ропщущий голос: «Устал я! Моченьки нет, до чего устал!»
Так жаловался манеж, но лишь до той минуты, когда, вооруженные метлами и граблями, вышли к нему дежурные униформисты. Принялись наводить порядок. Привезли на тачке, расстелили вечерний ковер. И что же? Разом смолкли сетования манежа: прибранный и принаряженный, снова обрел он гордую стать.
Собрался и я покинуть зал. Но остановился, увидев появившегося возле манежа Леонида Енгибарова.
До приезда в Воронеж я не знал этого молодого коверного. А тут увидел и сразу полюбил. Интересно, свежо работал Енгибаров. Одинаково уверенно владея акробатикой, эквилибром, жонглированием и многими другими цирковыми жанрами, привлекал он даже не этой универсальностью. И не только превосходной выразительностью каждого жеста, движения. В репризах Енгибарова неизменно присутствовал второй, глубинный план, всегда читалась острая мысль, причудливо запечатленное чувство.
Так и сейчас. В предзакатном солнечном луче, золотисто прорезавшем сумрак над манежем, Енгибаров заметил тополиную пушинку. Она и вилась, и кружилась, и коверному захотелось ею овладеть. Вскочив на барьер, он протянул к ней руки. Не тут-то было. Легко увернувшись, пушинка покинула луч. Но все равно начало игре было положено. Теперь не пушинка – бабочка трепетала в сомкнутых ладонях Енгибарова. Вот, приоткрыв осторожно ладони, он стал любоваться пестрой ее окраской. Вот раскрыл, распахнул широко руки. Уже не бабочка – острокрылая птица вырвалась на волю. Круг за кругом, все выше летела она, и казалось, что купол над манежем исчез, и в широко раскрытых глазах коверного отражается поднебесье, и он видит, как ласточка – конечно же, это была ласточка – исчезает в синеве.
– Леня! Ты куда девался? – донесся голос Бирюкова. – Иди-ка сюда, кое-что нужно уточнить.
И сразу все переменилось. Приняв независимо-равнодушный вид, глубоко сунув руки в карманы брюк, засвистев сквозь зубы, Енгибаров вразвалочку отправился в фойе. Но я-то понимал, что это лишь поза, лишь напускное. За день до того мы вместе шли из цирка, и по пути молодой артист с нежностью рассказывал мне, какая у него хорошая мать и сколько он успел доставить ей волнений. Сперва, окончив школу, поступил в один институт, затем переметнулся в другой, потом ушел в Цирковое училище. Когда же принес наконец домой диплом, мать кинулась к соседке похвалиться. Та прочла, что Лене присвоено звание клоуна, и сказала сердобольно: «Не печалься! Тоже работа!»
Теперь до вечера оставалось совсем немного. Закатный багрянец успел погаснуть, и неоновым росчерком вспыхнуло короткое слово «Цирк».
«Как странно! – подумалось мне. – Утром или днем это слово теряется среди обилия многих других повседневных, житейских слов. Но вот приходит вечер, и все меняется, и короткое слово «Цирк» делается по-особому притягательным, пахучим, звенящим, цокающим. И каждый из артистов, выходя на парадный манеж, защищает красоту и честь этого слова!»
Цирк! Сияющий цирк! Каждый вечер становится он таким, с первых же минут представления.
Вот на манеже появляется Владимир Арзуманян. Полно, он ли это? Моложавый, собранный, он зорко оглядывает притихший зал. На голове артиста шлем с закрепленными на нем роликами. Поднявшись к верхнему концу наклонно натянутой проволоки, став на голову, раскинутыми руками и ногами добившись точнейшего баланса, Арзуманян стремительно скользит вниз по этой тонкой проволочной струне. Рекорднейший трюк!!
Сопровождаемая (так и хочется сказать: по-рыцарски оберегаемая) партнерами-близнецами, на манеж выходит Ирина Шестуа. Став друг против друга, партнеры высоко и параллельно подымают полосатые шесты. На этой зыбкой основе Ира исполняет каскад сложнейших прыжков – курбеты, флик-фляки, фордер-шпрунги, затем сальтомортальные прыжки – просто через обруч, затем через обруч, затянутый бумагой. И наконец финальный прыжок. Он не может не изумить. Отказавшись от второго шеста, Ира делает курбет на одном и безукоризненно приходит в стойку на руку. Пять с половиной минут длится номер, и эти минуты полны такой ритмичности, такой гармонии, что, если бы вдруг смолк оркестр, все равно зрителям казалось бы, что они продолжают слышать музыку.
Теперь манеж преображается в боксерский ринг. Беспомощной фитюлькой стоит Енгибаров перед своим противником-тяжеловесом, обросшим грозно вздувшимися бицепсами, вооруженным пудовыми перчатками. Исход неравного боя ясен каждому. Ох-ох-ох, мокрого места не останется от коверного! Но вдруг к ногам Енгибарова падает цветок. Значит, кто-то верит в него, надеется на него, подает ободряющий знак. Противник, кичливо прохаживаясь перед началом боя, наступает на цветок ногой. Ах, так? Енгибаров оскорблено кидается в бой. И – всему вопреки – одерживает победу, расправляется с тяжеловесом. Что это – только ли цирковое чудо? Нет, в равной мере и чудо отважного сердца!
Затем наступает черед Исаакяна, и экзотические его животные беспрекословно демонстрируют свои способности, и пятнистый удав, выпущенный из ящика, вьется кольцами по ковру и обвивает тело дрессировщика, и начинает казаться, что он – удав – отдает себе отчет, как все трудно сложилось и как важно продержаться, пока не подоспеет дополнительное «поголовье».
После конца представления я снова выхожу из цирка вместе с Енгибаровым.
– Как решился вопрос о зарплате? – интересуюсь я.
– Прибавили, – кивает с улыбкой Енгибаров.
Мы идем мимо книжного магазина, и молодой артист, замедлив шаг, ласково проводит ладонью по стеклу витрины:
– Вон их сколько, еще не прочитанных книг! Возвращаясь домой, каждый раз привожу целый ящик. Мама сердится: куда же девать, нет больше места. А я иначе не могу. Лучше без обеда обойдусь, чем без книги!
И он еще раз тянется к витринному стеклу.
В гостинице меня поселили в том номере, в котором, выступая в предыдущей программе, жила воздушная гимнастка Раиса Немчинская. Входя в номер, я улавливаю еще не успевший выветриться тонкий аромат духов. И стараюсь представить себе, как возвращалась из цирка Немчинская. Как, устав от дневной и вечерней работы и вообще от долголетней воздушной работы, наконец-то разрешала себе покой. Нет, хоть убей, именно этого я никак не могу себе представить: слишком хорошо известен мне характер Немчинской. И тогда я вижу, как, войдя к себе, она сразу кидается к телефону и, ничуть не думая о позднем часе, звонит на дом директору цирка, и жалуется на придирки инспектора по охране труда, и категорически заявляет, что не нуждается в лонже и пускай те, кто в себе не уверен, пользуются ею, а она, Немчинская, не нуждалась и не нуждается, И директор, которому до смерти хочется спать, не решается прервать артистку и только повторяет: «Не беспокойтесь, Раиса Максимилиановна! Завтра мы все уладим! Конечно, уладим!» Он хитрит, директор. Он прекрасно знает, что правила безопасности обязательны для всех без исключения. И сама Немчинская это знает и завтра – ничего не поделаешь – застегнет на поясе лонжу. Но это завтра. А сегодня она еще не остыла, в ней еще не иссякла запальчивость. «Завтра все уладим!» – обещает директор. А она кричит ему в ответ, и даже мембрана начинает дребезжать в телефонной трубке: «К черту завтра! Не завтра, а сегодня! Я сегодня же, сейчас же должна знать, что завтра смогу без помех подняться на трапецию!»
Этим и заканчивается мой воронежский день. Один из дней, промелькнувших давним жарким летом. Впрочем, промелькнул ли он? Напротив, запомнился. День, столько вместивший в себя. День, прожитый с людьми, которые работают много, очень много и для которых неразделимы работа и жизнь.
ФОРМУЛА СМЕХА
Прошло пять лет, и я опять повстречался с Енгибаровым. На этот раз в Ленинграде. Придя ко мне в гости, молодой коверный пропел: «Уж полночь близится!» Действительно, час был поздним, но только этим временем и можно было располагать – после вечернего представления.
Мы сели за стол. Дымился черный кофе. «Лучшего бодрящего напитка не знаю!» – одобрил Енгибаров. И стал рассказывать о том, что успел за эти пять лет. Удивительно многое вместили они в себя!
Тогда, когда мы познакомились в Воронеже, мало кто знал Леонида Енгибарова. Двумя годами позже, выйдя на манеж Московского цирка, он сразу добился признания. И еще успел принять участие в международном конкурсе клоунов в Праге. Шестнадцать тысяч зрителей, заполнивших трибуны Спорт-Холла, жарко рукоплескали молодому представителю советского цирка: первый приз был вручен Енгибарову. И тогда же знаменитый французский мим Марсель Марсо выделил его из пестрой череды многих и многих клоунов, дружески обнял, признал собратом. И тогда же – вот сколько успело вместиться все в эти же пять лет! – Армянская ССР удостоила Енгибарова почетного звания заслуженного артиста республики.
Об этом Леня и рассказывал мне. И тут же, возбужденно вскакивая, начинал импровизировать, острыми штрихами рисовать задуманные образы, репризы. При этом издавал короткие смешки и, наклонясь через стол, испытующе глядел: понял ли, оценил ли.
Следующая встреча – снова через пять лет – случилась в Москве, в цирке на Цветном бульваре. Не забыть мне радость, испытанную в тот вечер. Программа была первоклассной, номера отборными. И все же успех в первую очередь определялся Енгибаровым.
С удивительной щедростью выходил он на манеж – раз десять – двенадцать, не меньше. И каждый раз поражал причудливостью своих реприз – то безудержно смешных, то затаенно трогательных, даже чуть грустных. И каждая была отмечена тонкой иносказательностью. Особенно запомнилась одна.
Поставив катушку в рискованно шаткую пирамиду, Енгибаров исполнил труднейший баланс. Суть репризы, однако, была в ином, не в балансе. Каждый раз, успешно исполнив очередной трюк, коверный сам себя награждал сверкающей медалью. Не удавался трюк – в сердцах срывал медаль. Когда же в финале удавалось самое сложное равновесие – торжествующим жестом срывал шляпу с головы, и из-под широких ее полей неожиданно свисала добрая дюжина медалей. О чем же была реприза? Может быть, о человеческом тщеславии? Да нет. Тщеславный не стал бы себя самого лишать регалий: напротив, любой ценой постарался бы ими завладеть навечно. Реприза была об ином – о переменчивости счастья, о том, как нелегко дается оно, и все же – не дрогнув, не отступив – человек, в конце концов, одерживает победу.
В антракте я прошел за кулисы. В гардеробной Енгибарова было многолюдно, шумно. Известный эстрадный конферансье повторял, умело модулируя голосом: «Отлично, Леня! Отлично растешь!» Не менее популярная эстрадная певица изящно вскидывала руки: «Я никогда так не смеялась! Я буквально изнемогала от смеха!» Енгибаров не отзывался. Казалось, он настороженно вслушивался в нечто ему одному различимое – нечто очень важное и сокровенное.
И опять, наблюдая за Енгибаровым, я подумал о счастливой стремительности его пути. Был заслуженным артистом – стал народным. Сделался желанным не только в цирках. Выступая на эстрадных площадках, молодой артист и здесь поражал мастерством мима-эксцентрика. Об этом он и мечтал: создать собственный театр эксцентрического искусства. И еще снимался в кино. И еще выступал по телевидению. И еще.
После конца представления мы вместе вышли на бульвар.
– Здесь рядом рынок, – сказал с улыбкой Леня.– Каждый раз, когда иду мимо, вспоминаю маму. Сперва она не очень верила в мои успехи. Ей казалось, что преувеличиваю, прихвастываю. А тут меня впервые в московскую программу включили. Соседка шла мимо цирка, прочла мое имя на афише у входа в цирк и рассказала маме. И что вы думаете? Мама нарочно с другого конца города, с Марьиной Рощи, приехала, чтобы убедиться, собственными глазами прочесть. Потом чуть ли ни каждый день на здешний рынок стала наведываться: мол, выбор большой, продукты свежее. А я погляжу в окно и вижу: снова перед входом в цирк стоит, снова афишу перечитывает.
С доброй и ласковой интонацией рассказывал об этом Енгибаров. Когда же мы подошли к подъезду моей гостиницы, признался вдруг:
– И вот еще что. Начал писать.
– Вот как? Покажите, Леня.
– Ладно. Завтра прихвачу. Только учтите: это первые пробы.
Придя назавтра в цирк, я опоздал к началу. За дверьми, приоткрытыми в зал, увидел переполненный амфитеатр, множество лиц, озаренных веселым ожиданием.
Тут же грянул хохот. На миг оборвался, и опять прокатился громово.
– Леня на манеже, – пояснила билетерша, и не удержалась: прыснула сама.
А затем, ненадолго покинув манеж, Енгибаров вручил мне рукопись:
– Почитайте на досуге. После перезвонимся. Хорошо?
Рукопись я прочел в тот же вечер. Она состояла из небольших и совсем коротких рассказов. Некоторые – при всей своей лаконичности – запоминались крепко. Таким был, например, рассказ «Интервью».
Журналист приходит к известному укротителю. Тот во время беседы переодевается и, сняв костюм, обнажает глубокие рваные рубцы. «Что это? – справляется журналист. – Несчастный случай на манеже, клыки хищников?»– «Это не на работе, – качает головой укротитель.– Это в сорок третьем, в гестапо!» Совсем короткий, но сильный рассказ.
А вот другой – «Чуть-чуть», определенный автором как фантастика.
Действие происходит в двадцать первом веке. Клоун будущих времен повторяет трюк, некогда с успехом исполнявшийся клоуном Мусиным. Сначала Мусин стучал по табуретке, потом по голове партнера и пораженно убеждался в одинаковости деревянного звука. Трюк этот пользовался успехом, а вот клоуну будущих времен никак не удается рассмешить зрителей, хотя он и в точности следует «формуле смеха», которую рассчитала электронная машина: согласно этой формуле, пауза между ударом по табуретке и ударом по голове должна равняться трем целым ста двадцати тысячным секунды. Так в чем же загвоздка? Приходится вторично запросить машину, и на этот раз, изучив старую кинопленку, она отвечает: да, Мусину также была известна «формула смеха», но он нарочно каждый раз чуть-чуть ошибался.
Превосходный рассказ. Рассказ о том, как несовместимо живое и трепетное искусство с холодными умозрительными расчетами. Рассказ о том, что это «чуть-чуть» – не что иное, как драгоценная неповторимость творческой индивидуальности.
Утром я позвонил Енгибарову, поздравил с удачной пробой пера.
– В самом деле? – обрадовался он. – Вам действительно понравилось?
И добавил, понизив голос (возможно, не хотел, чтобы окружающие слышали):
– Это ведь только начало. Дайте срок!
Но следующих рассказов я не дождался.
Жестокая и внезапная болезнь оборвала жизнь Леонида Енгибарова. Горько сознавать, сколько еще мог он сделать в цирковом искусстве, сколько еще таил в себе нерастраченных сил. Наш цирк лишился большого артиста. И все-таки за короткую жизнь Енгибаров успел многое, принес с собой много радости, и яркий отсвет его искусства, его обаяния, его умной и тонкой мысли долго будет еще освещать манеж.
