Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
В этот воскресный день цирк давал подряд три представления. Артистам не то что отлучиться – передохнуть, перекусить едва хватало времени. А к дрессировщику Мансурову, как назло, пожаловал гость. Разумеется, следовало отложить беседу. Но гость, сотрудник местной газеты, был молод, на все вокруг глядел восторженными глазами и вконец обезоружил Мансурова, простодушно признавшись, что редактор впервые доверил ему написать самостоятельную статью, да еще на такую интереснейшую тему, как цирковое искусство.
– Так что не сердитесь. Понимаю, вам не до меня.
Но сроки, газетные сроки!
Мансуров сидел перед гримировальным столиком. Лампа, освещая сверху зеркало, играла в блестках, которыми сплошь заткан был костюм. При малейшем движении блестки сверкали, переливались.
– Действительно, день сегодня трудный, – кивнул Мансуров. – Все, что могу, – побеседовать до антракта, поскольку работаю во втором отделении. Что именно интересует вас?
– Многое! – воскликнул сотрудник газеты. – Ваш жизненный путь. Как стали артистом. Ваши мысли о профессии дрессировщика.
– О! – улыбнулся Мансуров. – Столько вопросов, что сразу не ответишь. Начнем-ка лучше с последнего вопроса, с того, что кажется мне самым важным в работе дрессировщика. Надо любить своих зверей. Понимать их. Дружить с ними. Каждый зверь нуждается в любовном подходе. Если же нарушен контакт.
Закончить фразу он не успел. В гардеробную вошел ассистент Мансурова – белобрысый парень в спецовке с закатанными выше локтей рукавами. Подойдя к дрессировщику, что-то тихонько ему сказал.
– Постой, погоди, – нахмурился Мансуров.– А как апельсин? На апельсин реагирует?
– Ни в какую. Отбросила.
– А банан? Банан предлагал?
– И банан не желает. Бурчит чего-то: быр да быр!
Парень стоял вразвалку, отвечал с ухмылкой, и Мансуров поморщился: «Не получится толку. Сквозняк в голове!»
Поднялся со вздохом. Поверх костюма накинул рабочий халат. И обратился к сотруднику газеты, уже успевшему раскрыть свой блокнот:
– Непредвиденные обстоятельства. Так что извините, придется повременить с беседой. Пройдите в зал, посмотрите программу, а уж потом. Считайте, что остаюсь у вас в должниках!
Нечего делать, пришлось сотруднику газеты припрятать блокнот. Но все равно, пока он шел закулисным коридором и видел артистов, разминающихся перед выступлением, и всяческую причудливую аппаратуру, также ожидающую момента, когда ее вынесут на манеж,– все это время молодой и неискушенный сотрудник газеты мысленно прикидывал, как именно с этих беглых картин закулисной жизни начнет свою статью, и, больше того, дав полную волю фантазии, стал обдумывать заголовок будущей статьи. «Искусство сильных и отважных». Нет, лучше, пожалуй, назвать: «Яркий праздник на арене». Или еще лучше: «Когда зажигаются цирковые огни».
Покинув гардеробную, Мансуров вместе с ассистентом направился в отсек, примыкавший к конюшне. Здесь было тихо, лишь иногда доносились всплески аплодисментов. Дверь с зарешеченным окошком была на запоре.
– Все быр да быр! – повторил парень, отворяя дверь. – И чего, спрашивается, фордыбачит? Живет на всем готовом, ни в чем отказа нет!
Мансуров ступил за порог. Оглядев помещение, увидел обезьяну, крупную самку шимпанзе. Она сидела в дальнем углу, и, хотя не шевельнулась при виде дрессировщика, он сразу угадал ее неспокойное состояние. Обычно бывало иначе. Стоило открыть дверь, как обезьяна весело кидалась навстречу, спешила показать все свои способности. Она, как заправский гимнаст, раскачивалась на кольцах, подвешенных под потолком. Спрыгнув на пол, чинно усаживалась в креслице, нога на ногу, и разворачивала газету. Потом ложилась в кроватку, натягивала одеяло и, оставив щелку между одеялом и подушкой, хитро поглядывала: ну как, ты мной доволен? На этот раз, однако, обезьяна не отозвалась на появление Мансурова: продолжала неподвижно сидеть в углу, насупленная, зло косясь налитыми кровью глазами. Даже шерсть на плечах и руках – и та утратила обычную гладкость, сделалась взъерошенной.
– В чем дело, Эмма? Чем ты недовольна?
Обезьяна не шелохнулась.
– Не понимаю, Эмма, как ты можешь отказываться от такого вкусного, сочного апельсина?
Повинуясь знаку дрессировщика, ассистент поднял плод, откатившийся к порогу.
– Жуй, когда дают. Нечего графиню корчить!
Он хотел приблизиться к обезьяне, но Мансуров удержал его за локоть, вдруг уловив кисловатый запах пива. «Экий олух! Сколько раз предупреждал, что обезьяны малейшего алкогольного духа не терпят!»
В то же мгновение Эмма метнулась вперед. Если бы не Мансуров, вцепилась бы в парня. Успев его заслонить, Мансуров принял на себя косматый, бешено воющий клубок.
– Ах, гадина! – кинулся парень к шлангу в коридоре.– Сейчас я тебя образумлю!
– Не смей! – крикнул Мансуров. – Отставить шланг!
Хорошо, что поверх костюма накинут был халат. Вцепившись в халат, разрывая его в клочья, обезьяна силилась опрокинуть Мансурова. Уже не в халат – в кожу вонзались когти. И все же дрессировщику удалось изловчиться, скинуть яростный груз. На миг оглушенная падением, Эмма умолкла, а затем, пустившись наутек, опять забилась в угол.
– Ой, как она вас! – проговорил оторопело парень.
Мансуров стоял, привалясь к дверному косяку. Кровь лила из глубоких ссадин, в крови был и костюм, блестки на нем потускнели, слиплись.
– Ой, как она вас! Доктора надо!
Но врач уже сам спешил из медпункта. Со всех сторон сбегались артисты, переполошенные неистовым воем обезьяны. Прибежал и директор цирка.
– Голубчик, что же это такое?! – вскричал он, увидя бедственное состояние Мансурова. – Как могло случиться?
Ранение было серьезным – не только укусы, но и надорванное ухо. Наложив повязку, врач обернулся к директору:
– Немедленно в больницу!
Только там, когда, с двух сторон поддерживаемый санитарками, дрессировщик скрылся за белыми дверьми хирургической, в полной мере понял директор, какое обрушилось на него несчастье.
«Что же делать? Рекламу развернули на весь город: крупнейший аттракцион, экзотические звери. Что же делать? В цирке сейчас антракт, но нельзя же затягивать его до бесконечности. Кончится антракт, а дальше что? Чем, взамен Мансурова, заполнить второе отделение?»
Мансуров лежал на операционном столе. Хирург склонился над ним. Противостолбнячный укол, укол обезболивающий. Но все равно, как только начал хирург накладывать швы, боль сделалась нестерпимой, обеими руками Мансуров схватился за края стела, а одна из сестер вытерла ему лицо, залитое холодным потом.
– Скоро теперь, – ободряюще сказал хирург. И верно, распрямился через несколько минут. – А теперь домой. Домой, и спокойно лежать. Надеюсь, дней через семь-восемь.
Домой! На миг Мансурову представился номер в гостинице, мягкая постель, освежающее прикосновение прохладных простынь. До чего приятно будет лечь.
– Полный покой! – повторил хирург.
Однако мысли Мансурова неожиданно переменили ход. Он вдруг увидел себя выходящим из номера, из гостиницы. Увидел свой путь от гостиницы до цирка. Весь путь – два квартала по проспекту, поворот на площадь, служебный ход, ведущий на конюшню. И сразу, стоило мысленно добраться до ворот конюшни, добраться и приоткрыть эти ворота, – в лицо Мансурову ударило острым звериным запахом. «Как Эмма? Успокоилась ли? Сколько раз предупреждал, что она не терпит алкоголя!»
– Помогите, пожалуйста, мне подняться.
Свесил ноги. Стал на ноги. Они слушались плохо.
– Который час? – Услыхал ответ и опять попросил: – Помогите мне выйти. Спасибо, товарищ хирург!
Директор руками всплеснул при виде забинтованной головы:
– Сейчас же, голубчик, в гостиницу. Машина ждет.
– Нет, в цирк, – ответил Мансуров.
– В цирк? В таком состоянии? С ума сошел!
– В цирк, – повторил Мансуров. – И поскорее. Сейчас же. Антракт кончается!
Удивительная вещь: решимость артиста, казалось, должна была обрадовать директора – чего же лучше, аттракцион остается в программе, снова все пойдет заведенным ходом. Ах, как сильно было искушение поддаться, согласиться. Но нет.
– Не могу позволить! – закричал директор. – Я тебе не эксплуататор! Я директор советского цирка!
– Антракт кончается, – с возрастающей настойчивостью напомнил Мансуров.
Там, в цирке, и в самом деле сильно затягивался антракт. Настолько затягивался, что в зале все громче и чаще раздавались нетерпеливые хлопки, потом и топот ног. Униформисты толпились в растерянности. Не лучше чувствовал себя инспектор манежа.
– Сомневаешься? – спросил один из старых артистов.
– Так ведь обезьяна обошлась с ним беспощадно.
– И все же готовь манеж, – посоветовал старый артист.– Я Мансурова знаю.
Действительно, в то же мгновение за кулисы ворвался запыхавшийся директор. Он утвердительно кивнул инспектору, и разом все вокруг пришло в движение.
Молодой сотрудник местной газеты, тот самый, что с волнением обдумывал первую свою самостоятельную статью и уже не первый раз повторял про себя те вопросы, что после представления задаст дрессировщику, также с нетерпением ждал второго отделения.
И вот прозвенел последний звонок. Манеж озарился ярким светом. Круглый полог, до времени скрывавший убранство манежа, ушел под купол. И тогда открылись пальмы. Крикливые пестрые попугаи раскачивались на ветвях. А под пальмами, изгибая длинные волнообразные шеи, шли хороводом королевские цапли.
– Георгий Мансуров! – возвестил инспектор.
Дрессировщик вышел в костюме, напоминающем золотую кольчугу. Сверкали и искрились блестки. Странным, однако, был головной убор. К такому костюму подошел бы шлем, а вместо него голову и плечи плотно закрывал черный бархатный капюшон.
– Спасибо, хоть такой отыскался в костюмерной,– шепнул директор стоявшему рядом инспектору. – И как он может работать после того, что случилось? Лично я ни за что бы не смог!
Дрессировщик подал знак, и на манеж выбежали антилопы. Тонконогие, тонкорогие, помчались они вперегонки, грациозно летучими прыжками одолевая препятствия. За антилопами – зебры. «Вальсе!» – приказал им Мансуров. И зебры, разлинованные в черное и белое, стали кружиться вокруг пальм, чутко поводя в такт оркестру длинными острыми ушами.
А затем (восторженный гул прокатился по амфитеатру) из бассейна в середине манежа показалась огромная голова бегемота. Шумно отфыркиваясь, он вылез из бассейна, вода скатилась с лоснящейся кожи, и бегемот, с великой осторожностью переставляя короткие ноги, прошел по узкой доске над манежем. Прошел, спустился, раскрыл пасть, похожую на бездонный кошель. Мансуров кинул морковку в кошель.
– Нет, я бы ни за что на свете не смог! – восторженно и сокрушенно повторил директор.
Дождавшись конца представления, сотрудник газеты поспешил за кулисы. Дверь в гардеробную Мансурова была приоткрыта, отчетливо доносились голоса.
– Хочешь дальше в цирке работать, обдумай свое поведение, – говорил Мансуров.
– Так я ж предлагал из шланга. Вы сами воспротивились.
– Из шланга? А ты подумал, что Эмма могла бы простудиться, пневмонию схватить?! Такими, как Эмма, дорожить надо. Первоклассной артисткой обещает стать!
Сотрудник газеты постучал. Войдя, увидел забинтованную голову.
– Я и не подозревал. Вот, значит, почему вы вышли на арену в таком необычном уборе. Что же случилось?
Лицо дрессировщика было не только утомленным. Даже в обрамлении белоснежных бинтов оно поражало мертвенной, бумажной бледностью.
– Что случилось? – заставил себя улыбнуться Мансуров. – Ничего особенного. Случай частный один. Мало ли какие приключаются в цирке случаи. – И повторил: – Частный случай. Не больше! А теперь садитесь. Продолжим беседу. Я ведь ваш должник!
В ИЮНЬСКУЮ МЕТЕЛЬ
Нынешний Воронеж с такой быстротой, с таким размахом расширяет свои границы, что трудно понять, как могла сохраниться окраинная эта улочка. Но она сохранилась и по-прежнему дремотно сбегает по косогору – к заливным, ярко-зеленым лугам, к реке, сверкающей на солнце. Тихо, безлюдно, неподвижно. Будто рядом и нет кипучего города.
Был полдень. Была метель – июньская, тополиная. Мальчишки – только они и повстречались мне – сгребали тополиный пух высоким холмиком, подносили спичку, и – жик! – точно мгновенная пороховая вспышка. Женский голос, лениво донесясь из прикрытого ставней окна, пообещал вздрючку за такое баловство. Подействовало. Разбежались. А тополиный пух все летел и летел. И река сверкала все так же расплавлено.
Дом я нашел без труда, даже не сверяясь с номерным знаком. Нашел и сразу узнал, хотя прежде бывать здесь не приходилось. Так иногда случается: видишь во сне, затем сверяешь сон и явь и убеждаешься в разительном сходстве.
Старый, обшарпанный дом. Покосившиеся ворота. Во дворе неказистые, бог весть из чего сколоченные пристройки. Выщербленные ступени крыльца.
Осторожно взойдя на крыльцо, я и дальше стал подыматься с опаской. Уж так скрипела, так надсадно скрипела шаткая лестница. И будто предупреждала при каждом шаге: «Ничего ты тут не найдешь! Ничего не найдешь!» Однако тут же на лестничной стене я увидел эмалированные медальоны, каждый из них заключал в себе надпись, и надписи эти не могли не заинтересовать. Сперва я прочел: «Искусство ревниво: оно требует, чтобы человек отдавался ему целиком!» Несколькими ступенями выше: «Кто людей веселит, за того весь свет стоит!» И наконец, на верхней площадке, у самых дверей, обитых залатанной клеенкой: «Добрые гости – хозяину честь!»
Дом, в который я пришел, некогда принадлежал Анатолию Леонидовичу Дурову. Далеко за пределы Воронежа разносилась слава об этом доме, потому что, охочий до всего интересного, любознательный ко всему новому, Дуров неутомимо собирал произведения искусства, предметы старины, различные редкости, богатую библиотеку. Даже комнаты в доме отличались одна от другой, каждая имела свой особый стиль, особую обстановку.
Жизнь артиста завершилась в шестнадцатом году. Дом и дальше сохранялся с такой же бережностью. Вплоть до того страшного дня, когда гитлеровцы ворвались в Воронеж.
И все-таки – полуразрушенный, разграбленный в войну – дом сохранился до наших дней. Я поднялся по лестнице. И постучал в клеенчатую дверь.
Откликнулся голос, глухой и немощный. Женщина, которую я увидел, перешагнув порог, была прикована к креслу возле окна. Старая, больше чем старая – дряхлая женщина. Однако стоило ей улыбнуться, я поразился живости бархатисто-черных, глубоких глаз.
– Вы к Анатолию Леонидовичу? – справилась женщина.– Ну конечно, многие, очень многие к нему приходят!
И перевела взгляд в угол комнаты. Там, на высокой подставке, стоял гипсовый бюст, и я сразу узнал моложавую, энергично вскинутую голову.
– Вам нравится? Да, удачный, похожий портрет,– сказала женщина. – Возвращаясь из гастрольных поездок, Анатолий Леонидович всегда входил в свой дом именно с такой обрадованной улыбкой. Он так гордился своим жилищем, столько вкладывал во все окружающее и выдумки и вкуса. Он даже каталог отпечатал с полным описанием всех своих коллекции. У меня один-единственный экземпляр сохранился. Не было случая, чтобы он не привез что-либо новое. Вот и эта океанская раковина. Возьмите в руки, прислушайтесь: она по-прежнему шумит прибоем. Что еще сохранилось? Вот этот столик. Он особенный – не на ножках, а на рогах оленя. И этот табурет – он тоже на оленьих копытцах. И еще картина на стене. Анатолий Леонидович хорошо владел кистью. Здесь он изобразил свою любимую собаку Лильго. На манеже он представлял ее как собаку-математика. Огромный имела успех. Многие в публике верили, что она и в самом деле математик. Я тоже и любила, и дрессировала животных. Вы, конечно, не помните: мисс Элен – так звали меня в афишах. Я выступала наездницей. Белогривая лошадь и стая борзых.
Нет, я помнил. Как-то, знакомясь с материалами музея цирка, я натолкнулся на изображение изящной амазонки – мисс Бель Элен, прекрасной мисс Элен.
– Почему вы на меня так пристально смотрите? – спросила женщина. – То, о чем я рассказываю, было давно, очень давно. Настолько, что мне иногда начинает казаться – это было в какой-то другой, в приснившейся жизни. Но я смотрю на Анатолия Леонидовича, встречаюсь с ним глазами и забываю, что это гипс, портрет. И тогда издалека мне начинает слышаться голос: да нет же, все это было, было! Это было с нами!
Долгая речь утомила старую женщину. Умолкла, поникла головой. И снаружи ни звука. Знойный полдень приглушил все вокруг, и только тополиная метель продолжала бело кружить.
Тишина, если вслушаться в нее, иногда помогает вернуть давно отзвучавшее. Шагнув ближе к бюсту, я сквозь потемневшую от времени гипсовую поверхность различил проницательно-острый взгляд. И сразу, со сказочной громкостью пробившись сквозь тишину, ко мне донесся восторг, каким отзывалась галерка в цирке Чинизелли на появление своего любимца. Ко мне донесся звучный голос артиста, стук-перестук его знаменитой железной дороги. Снова и снова взрывы аплодисментов. И я, мальчишка, в тот день впервые попавший в цирк, еду на паровозе, у Дурова на колене, и чувствую себя самым счастливым на свете (даже сейчас, спустя столько лет, перехватило дыхание). Да, было и это! Было!
Снизу, со двора, послышался голос:
– Елена Робертовна! Кажется, мне удалось. Женщина встрепенулась. С усилием приподнявшись в кресле, она наклонилась над подоконником. Внизу, в глубине двора, я увидел худенького старичка в спецовке, запачканной мелом и глиной.
– Это Карл Иванович, второй мой муж, – объяснила Елена Робертовна и поманила рукой: иди сюда, иди скорее. – Карл Иванович был и остался преданным поклонником Анатолия Леонидовича. Во время войны не только дом, сад тоже пострадал. Карл Иванович мечтает вернуть саду прежний вид: восстановить фонтан и клумбы, беседки, грот. Конечно, это нелегко, требует сил.
Тут в комнате появился Карл Иванович.
– Не только, не только! Требует и средств! – добавил он, здороваясь со мной: стариковское рукопожатие оказалось неожиданно энергичным. – Не отрицаю, кое-что удалось сделать. Скажем, львы. Немцы сбросили в воду львов, что стояли по сторонам грота. Я добился: львов извлекли из реки. Сейчас восстанавливаю фигуру фантастического зверя, украшавшую площадку в середине сада. Как будто получается. Но разве можно ограничиваться лишь этими отдельными заплатами?!
Иссохший, сгорбленный, с лицом, нещадно изрезанным морщинами, Карл Иванович также был очень стар. А ведь когда-то и в его жизни были славные годы. Когда-то лучшие европейские манежи знали Карло Фаччиоли, уроженца Милана, красавца акробата, героя нашумевшей киноленты «Камо грядеши». Полмира объехал Фаччиоли, чтобы затем, добравшись до России, навсегда связать с ней свою судьбу.
Что же сохранилось от тех лет? Что могло сохраниться? Но Карл Иванович продолжал говорить, все темпераментнее становились его жесты, и вдруг мне почудилось, что он не только распрямился, но и помолодел.
– О, я делаю все, что могу! Память Анатолия Леонидовича для меня священна. Елена Робертовна избрала меня, оказала мне честь, и я горжусь. Я и дальше не пожалею сил. Но, повторяю, этого мало, слишком мало. Вы согласны со мной? Неужели дом замечательного артиста недостоин того, чтобы восстановить его в прежнем виде?!
Солнце достигло зенита. Нестерпимо сверкала река.
Броскими сделались тени в саду. И я подумал: еще момент, раздвинутся ветви кустов, и на дорожку выйдет Анатолий Леонидович. Выйдет, заметит меня в окне, взмахнет приветственно рукой. Он ведь так любил гостей, так радовался каждому новому знакомству.
– Наш сад! – с затаенной нежностью вздохнула Елена Робертовна. – Прежде из сада вела дорожка к реке: Анатолий Леонидович построил там небольшую пристань. Одичал, зарос наш сад. И все-таки он прекрасен. В следующий раз приезжайте пораньше, в мае.
Сал прекрасен, когда цветет сирень!
Попрощавшись с Еленой Робертовной, я спустился вниз. Снова прошел мимо медальонов на лестнице. Снова нагретый воздух пахнул в лицо. Карл Иванович проводил меня до ворот.
– Передайте цирку привет. Иногда нам очень не хватает цирка. Но как же выбраться? Совсем слабы стали на ноги! – И задержал мою руку в своей: – Елена Робертовна приглашала вас снова приехать, чтобы полюбоваться сиренью в цвету. Ну, а я с еще большим удовольствием пригласил бы вас в этот дом. Не нынешний, а уже восстановленный!
Точно первым снежком припорошило улицу. Стайка мальчишек встретилась мне снова. На этот раз – ухая и гикая – мальчишки посыпали друг друга пригоршнями пуха и, мохнато облепленные с головы до ног, азартно скакали: «Мы белые медведи! Мы белые медведи!» Я улыбнулся мальчишкам как сообщник: сам еще находился в своем далеком детстве.
Остается добавить, что сейчас в Воронеже идет подготовка к созданию музея Анатолия Леонидовича Дурова. Старый дом – тот, что посчастливилось мне посетить,– больше не существует. Он обветшал и сохранить его не удалось. Ушли из жизни Елена Робертовна и Карл Иванович. Однако принимаются энергичные меры к тому, чтобы в недалеком будущем на зеленой воронежской окраине поднялось новое здание дуровского музея и чтобы материалы, собранные в нем, помогли воссоздать образ замечательного артиста.
Ну, а тополиная метель – она все так же и вьется, и кружит, и летит в лицо. Все так же – жаркая и нежная, легчайшая и белейшая – встречает и провожает, соединяет прошлое с настоящим.
