Текст книги "Под брезентовым небом"
Автор книги: Александр Бартэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Часы на колокольне пробили полночь, и хозяин траттории, как видно до конца исчерпав свое терпение, напрямик направился к нашему столику. Только теперь Коссани как будто очнулся. Оглядевшись вокруг, он допил вино и произнес с виноватой улыбкой: «Чао!» Хозяин молча убрал со стола.
Выйдя на улицу, мы прошли всего квартал, и оказалось, что площадь рядом и, следовательно, я ухитрился потерять дорогу на самых ближних подступах к отелю.
– Когда вы уезжаете, синьор? – с надеждой и беспокойством справился Коссани. – Через два дня? Я бы не решился дальше злоупотреблять вашим вниманием, но дело в том. Я не успел рассказать о главном, самом главном. Прошу вас уделить мне и завтра немного времени. Мы можем встретиться здесь же. Спасибо, синьор! До завтра!
На следующий вечер мы встретились втроем. Третьим был Чезаро Роветто – крупный мужчина с глазами навыкате и толстыми губами. Несмотря на некоторую обрюзглость, фигура его еще дышала недюжинной силой. Сверху вниз, с видимым покровительством, поглядывал он на Коссани. Здороваясь, так крепко пожал мне руку, что я чуть не вскрикнул.
– Синьор Роветто знал меня в лучшие дни, – объяснил Коссани. – Нам часто приходилось выступать в одних и тех же программах. Но сегодня разговор не об
этом. Я пригласил Чезаро, чтобы он подтвердил правдивость того, что я хочу, что должен рассказать!
При последних словах Роветто приподнялся. Я понял, что русским языком он не владеет, но догадывается о смысле разговора, внимательно следя за экспансивными жестами приятеля. Обеими руками опершись о край столика, Роветто что-то произнес в ответ низким гудящим голосом.
– Чезаро говорит, – перевел Коссани, – что для него большая честь – встретиться с советским человеком, близким цирковому искусству!
Настала очередь приподняться мне. И мы соединили, сдвинули стаканы.
– Итак, – продолжал Коссани, – вчера я рассказал вам о тех ударах, какие мне наносила жизнь. О том, как наконец я оказался у ворот конюшни. Ночью лошади
вели себя спокойно. Я мог вспоминать ушедшую жизнь. Вы спросите зачем? Видимо, так устроен цирковой артист – до последнего вздоха он продолжает думать о своей работе на манеже. Лошади отдыхали, а я вспоминал. Все подряд. Как работал с Эмилией. Как после ее гибели выступал с другой партнершей. Вспоминал канат, работу на канате, те трюки, которыми владел, и те, которые не успел осуществить. Даже не могу объяснить вам, синьор, как это случилось. Каждую ночь я возвращался мыслями к одному и тому же, и постепенно в голове у меня начал складываться номер, который я бы сделал. О, я обязательно сделал бы этот номер, если бы смог снова стать молодым!
На миг остановившись, переведя дыхание, словно перед крутым подъемом вобрав глубже воздух, Коссани вдруг наклонил стакан и пролил на стол немного вина. Образовалась багровая лужица, и, обмакнув в нее палец, Коссани тут же, на пластмассовой поверхности стола, стал что-то рисовать.
– Смотрите, синьор. Вот канат. Обычно – от мостика до мостика – он закрепляется намертво. Но я подумал: что, если сделать канат подвижным, меняющим угол наклона? Смотрите дальше. Этот мостик остается неподвижным, но второй способен менять высоту. Если же от этого, от второго мостика натянуть еще один канат – вверх, под купол. Вам понятно, синьор, какие открываются возможности, какие рекордные можно осуществить балансы и восхождения! Именно рекордные, потому что канат становится двухъярусным, трехъярусным!
Наклонясь над столиком, я подумал, что набросанная схема мне знакома и что я уже видел номер, основанный на этом принципе. Однако промолчал, не желая прерывать Коссани.
– Так продолжалось многие ночи, синьор. Деталь за деталью я дальше обдумывал номер. Когда же судьба свела меня снова с Чезаро Роветто. Помнишь, Чезаро, что ты мне сказал? Ты сказал: «Идея настоящая! Если дело повести с толком – можно продать идею, сделать бизнес!» Разве ты не так сказал, Чезаро?
Роветто (он по-прежнему внимательно следил за жестами и интонациями приятеля) и на этот раз, как видно, догадался, о чем идет речь. Наклонив в знак согласия голову, одновременно он со вздохом развел руками.
– Погоди, Чезаро! Я не жалею о том, что случилось!– с лихорадочным жаром воскликнул Коссани.– Пусть синьор дослушает! Прошло немного времени, и в газетах появилось сообщение, что в Италию едет цирк из Москвы! Что гастроли состоятся в ряде городов, в том числе и в нашем. Трудно передать, синьор, как взволновало меня это известие. Цирк из Москвы! Цирк из Советской России! Из той страны, где когда-то так счастливо начиналась моя артистическая жизнь! Вскоре появились афиши. Я прочел имена артистов: незнакомые, новые для меня имена. И тем более захотелось мне побывать на первом же представлении. Потребовалось всего несколько часов, чтобы раскуплены были все билеты. Но я успел, взял и для себя и для Чезаро. Он никогда не видел советских цирковых артистов, но многое слышал о них, и не только от меня. Чезаро взял на себя переговоры с женой. Ей, разумеется, не могло понравиться, что я буду отсутствовать целый вечер: работа есть работа, дело есть дело. Но Чезаро все уладил, и она разрешила мне отлучиться. Ты помнишь, Чезаро, какую мы увидели программу?!
Этот вопрос повторять не пришлось. Тяжеловесный, грузно восседающий, Роветто вдруг необычайно оживился, восторженно зажмурился, даже причмокнул губами.
– Да, то, что мы увидели, было прекрасно! – проникновенно сказал Коссани. – Мы увидели программу экстра-класса! Сильные номера – один к одному, как на подбор. С выдумкой, с фантазией, безупречной техники. А какие костюмы, какой реквизит! Я смотрел, боясь хоть что-нибудь упустить, и вдруг мне показалось. Только не смейтесь, синьор. Конечно, смешно, когда старик признается в таком. Мне показалось, что в этой программе участвуем и мы с Эмилией. Что сейчас объявят очередной номер, и это будет наш номер, и мы – по-прежнему молодые – выйдем, подымемся на канат. Безрассудная мысль, и тут же я ее отбросил. Но тогда мне в голову пришла другая мысль, и мне стало радостно, и я наклонился к Чезаро, чтобы поделиться ею. Я сказал ему: «Ты же видишь, какие они мастера. Они заслужили подарок! Я хочу сделать им подарок!» Он меня не сразу понял. А затем, поняв, рассердился: «Ты не имеешь права! Подумаешь, какой богач! Неужели ты хочешь, чтобы твоя Анджолина по-прежнему каждый вечер». Я не позволил ему продолжать. Но надо знать Чезаро: когда рассердится, его не остановишь сразу. Чезаро продолжал меня ругать, и так громко, что вокруг зашикали и даже пригрозили вывести нас. А потом, в антракте, придя в себя (на самом деле душа у него чуткая), Чезаро сказал: «Ну что же, если ты так решил, не надо откладывать, пойдем к русским!» И все-таки, спокойно все обдумав, мы решили, что пойдем не сегодня, а завтра. Сегодня как-никак премьера – почетные гости, представители печати. Русским будет не до нас. Лучше завтра с утра!
Часы на колокольне снова пробили полночь. И снова, как и вчера, были сдвинуты в угол освободившиеся столы и стулья. И снова хозяин траттории неодобрительно глядел в нашу сторону. Однако на этот раз с нами был Чезаро Роветто, и внушительная его фигура не вызывала желания осложнять отношения. Отойдя подальше, хозяин предпочел сделать вид, что ничуть не думает о позднем времени.
– Мой рассказ подходит к концу, – предупредил Коссани. – Но каким неожиданным оказался для меня этот конец! Шесть тысяч зрителей собралось в тот вечер под сводами стадиона. Шесть тысяч, и каждый ждал с нетерпением: чем еще поразит советский цирк?
Не буду говорить вам, синьор, о тех номерах, какие составили второе отделение. С каждым новым номером буря восторга становилась оглушительнее. Когда же под купол поднялись канатоходцы. Сперва мне показалось, что это сон, что не может этого быть наяву. Но я увидел это. В номере советских канатоходцев я увидел свою идею, свой замысел. Нет, даже больше. Мой замысел только еще воплощался на бумаге, а они. Их было пятеро: три женщины, двое мужчин. Они поднялись на канат, и он, перемещаясь вместе с подвижным мостиком, менял угол своего наклона, и даже при самом крутом, самом резком наклоне они работали с поразительным совершенством! Что же оставалось мне делать? Я еще раз наклонился к Чезаро. Наклонился, чтобы сказать: «Нам незачем завтра идти за кулисы к русским. Тот подарок, который я собирался им сделать, – он для них не подарок!» Вот и весь мой рассказ, синьор!
Умолкнув, опустив низко голову, Коссани с минуту сидел неподвижно. И тогда Роветто положил ему ладонь на плечо и что-то негромко, сочувственно произнес.
– Чезаро уговаривает меня не сокрушаться, – пояснил, улыбнувшись, Коссани: очень доброй была улыбка, возникшая на морщинистом лице. – Ах, Чезаро, Чезаро! Этого он до сих пор не может понять! Как же мне сокрушаться, если артисты советского цирка, в котором я сам выступал когда-то, смогли создать великолепный, сильнейший номер! Нет, я не сокрушаюсь – я горжусь!
Вокруг затихал шум вечерней улицы. Некоторое время мы молчали. А затем, тряхнув седой головой, Коссани предложил выпить за меня, за мое возвращение на родину,– последнее слово он произнес по-особому бережно, с затаенной болью.
Поблагодарив, я предложил ответный тост.
Я еще раз окинул взглядом улицу, лежавшую за навесом траттории. Улицу узкую, нечистую, с грубым булыжником мостовой. Она ничем не была примечательна. Но на этой улице я узнал не только о горестной жизни, но и о бескорыстной преданности искусству. Даже если оно обгоняет тебя, все равно ты радуешься его успехам и, значит, остаешься артистом!
Вот почему, когда в последний раз наполнены были стаканы, я предложил выпить за Джорджо Коссани, многие годы дарившего людям свое искусство, за канатоходца Коссани и за славных советских канатоходцев Волжанских – они не были названы по имени, но полноправно вошли в рассказ.
Покидая тратторию, я заметил на противоположной стороне улицы огненно-рыжеволосую девушку, молодую, лет восемнадцати. С ней рядом, сговариваясь, стоял нетрезво покачивавшийся мужчина. Затем, сговорившись, подтолкнул вперед: иди, показывай дорогу.
Коссани тоже увидел девушку. Боль отразилась на его лице. Затем, овладев собой, он обратился ко мне:
– Еще раз спасибо, синьор, за встречу, за внимание. Отель отсюда так близко, всего в одном квартале. На этот раз, надеюсь, вы не заблудитесь. А мы с Чезаро еще немного пройдемся. Да, разумеется, время позднее, но – что поделаешь – иногда не следует спешить домой. Спокойной ночи, синьор! Спокойной ночи и счастливого возвращения!
СТАРЫЙ, ОЧЕНЬ СТАРЫЙ КЛОУН
– Нет, вы меня не переубеждайте, не переубеждайте! – скрипел он, качая лысой, без единого волоска, головой. – Разве прежде цирковая молодежь позволяла себе такое? Горько смотреть. Чуть закончат репетицию – шасть из цирка!
– Ну, а зачем же им задерживаться? Кончил дело – гуляй смело!
– Ах, вот как? По-вашему, отрепетировал и иди себе на все четыре стороны – гуляй, прогуливайся, прохлаждайся. Извините, я другой придерживаюсь точки зрения. Настоящий артист, конечно ежели он настоящий, круглые сутки обязан дышать цирковым воздухом. От этого польза одна для здоровья!
Немыслимо было переспорить старика.
И ведь вот что удивительно: к нынешнему цирку он не имел никакого отношения. Мало ли что когда-то работал соло-клоуном, что в запасниках циркового музея хранилась пожелтевшая афишка с его именем. Это было настолько давно, что даже артисты старшего поколения припоминали с усилием. Ну, а молодые – те видели перед собой всего-навсего брюзжащего старикашку и не раз грозились поставить его на место: дескать, шли бы домой, обойдемся без ваших нравоучений. Вероятно, в конце концов молодые так и поступили бы, но администратор цирка – при других обстоятельствах весьма рассудочный, чуждый какой-либо сентиментальности – по-своему благоволил старому клоуну.
– К чему такие страсти? – говорил администратор. – Стоит ли обижать Теодора?
В действительности Теодор вовсе не был Теодором. Истинное его имя было самым что ни на есть российским. Однако он упрямо требовал, чтобы его величали прежним клоунским именем.
– Мало ли что в паспорте написано. В мои времена не на паспорт глядели – на афишу!
Ежедневно Теодор с утра заявлялся в цирк. Мне тоже по душе это раннее время. И все-таки не было случая, чтобы я смог прийти первым. Конюхи, уборщицы, служители, приставленные к животным, – все в этот час заняты были делом и потому под всяческими предлогами уклонялись от словоохотливого старика. Нет, он не обижался. Он шел на конюшню, и тут-то вволю хватало ему безропотных слушателей – лошадей и пони, собачек и голубей. Попугаев – даже тех упрекал в нерадивости: дескать, больше должны тренироваться, чище по-человечески говорить.
На манеже начинались репетиции. Теодор тут как тут. Усядется в первом ряду партера и с таким вниманием следит за происходящим, будто решается его собственная судьба. Если трюк не удавался, старик приходил в неописуемое волнение, ерзал в кресле, вздыхал, сухонькими пальцами теребил подбородок. И, напротив, при каждой удаче расцветал блаженной улыбкой.
Так проводил он день. Когда же приближалось представление, Теодор возвращался за кулисы. Побаиваясь строгого инспектора манежа, он держался подальше от форганга, ни во что не вмешивался и вместе с тем всем своим настороженным видом давал понять, что в любой момент готов поспешить на подмогу.
Таков был Теодор, безраздельно преданный цирку. Больше чем преданный – неотделимый от него.
Впрочем, раз в году, в январские дни, он вдруг исчезал на неделю, на полторы недели.
Удивленный этим, я как-то справился у администратора, уж не захворал ли.
– Не беспокойтесь, – улыбнулся всезнающий администратор. – У Теодора сейчас самое счастливое время. Он работает.
Оказывается, уже не первый год во время зимних школьных каникул старый клоун возвращался к своему давнему делу – выступал на елочных представлениях в одном из рабочих клубов.
– Конечно, шутки у Теодора не ахти какой свежести,– признавал администратор. – Но ведь он не из-за денег. Пенсию получает достаточную. Что всего важней для него? Хоть ненадолго, хоть раз в году, вновь почувствовать себя артистом. Ума не приложу, что станет со стариком, если откажутся от его услуг.
Как в воду глядел администратор. На следующее елочное представление Теодора не пригласили, и сразу он поник, осунулся, пожелтел лицом. Немощной тенью бродя по цирку, он – обычно такой говорливый – теперь безутешно, скорбно молчал.
И вот при каком разговоре случилось мне присутствовать в кабинете директора цирка.
– Убивается старик. Я Теодора имею в виду, – сказал, войдя, администратор. – Надо бы помочь.
– Каким таким образом?
– Скажем, занять в новогодней елке.
– В елке? – иронически прищурился директор. – Что ж, давайте прикинем. Роль деда-мороза, пожалуй, не потянет. Ну, а если поручить роль Снегурочки.
Директор любил побалагурить, и обычно, в порядке служебной субординации, администратор отзывался на подобные шутки соответствующим смешком. На этот раз удержался. И лишь повторил:
– Все же надо помочь.
– Не возражаю. Дело за вами. Изыщите возможность.
Тем самым Теодор был спасен. В елочном цирковом представлении он получил роль гнома, того самого лукавого гнома, что переводит стрелки часов, пока безмятежно спит пионер Петя. Роль была пустяковой, минутной, но все равно Теодор чувствовал себя счастливцем. Ни одной репетиции он не пропустил, в день первого представления волновался, как новичок, и, увидя меня за кулисами, принялся настойчиво допытываться: «Ну, а костюмчик мой? Костюмчик мой нравится? Правда, богатый костюмчик?»
А еще через год.
В тот сезон постановку елочного представления поручили молодому многообещающему режиссеру.
– Послушайте, что это такое? – возмутился он, на первой же репетиции обнаружив Теодора. – Объясните, где я нахожусь – в цирке или в собесе? Я пришел, чтобы создать представление, искрящееся жизнерадостностью, молодым задором. А вы мне старца древнего подсовываете. Нет и нет! Речи быть не может!
Это говорилось в отсутствии старого клоуна, но, как видно, нашлись досужие языки, передали Теодору эту речь, и опять он захандрил, опустил безнадежно руки.
– Конец, на этот раз конец, – подытожил администратор.– Молодые, они ведь не только молодые. Иной раз, по незнанию, могут быть и очень жестокими!
И все же – недаром цирк зовут страной чудес – артистическая жизнь Теодора на этом не закончилась.
В программе, предшествовавшей новогодней, выступал артист, создавший весьма оригинальный номер – не только иллюзионный, но и включавший в себя последние достижения электроники и кибернетики. Все бы отлично, но одно не давалось артисту: никак не мог он освоить механического человека, так называемого робота.
По-своему робот был чертовски красив Цельнометаллический, смонтированный из блестящих пластин, пружин и шарниров, он выходил на манеж угловатым, гулко ухающим шагом. Лампы мигали вместо глаз. Оглядев зрительный зал, робот отчетливо представлялся, а затем демонстрировал свои способности. Немалые способности. Все команды исполнялись им с такой безукоризненной точностью, что могло показаться, будто механическое создание и впрямь наделено человеческим разумом.
И все же имелся роковой изъян. Робот был пристрастен к проезжавшим мимо цирка трамваям. Стоило трамваю завернуть на площадь перед цирком, как возникало какое-то произвольное, никакими схемами не предусмотренное замыкание: робот незамедлительно вскидывал свою стальную длань, а затем так же резко, наотмашь ее опускал.
Просто беда. К каким только авторитетам не прибегал обескураженный артист. В тот день, о котором пойдет сейчас речь, он, например, пригласил в качестве консультанта ни больше не меньше как виднейшего ученого, доктора технических наук.
Ученый и робот стояли друг против друга.
– Здравствуй, голубчик, – ласково поклонился ученый.– Слыхал я, что ты умный, исключительно умный и что умеешь многое. Покажи-ка, что ты умеешь.
Доктор технических наук разговаривал с роботом тем подкупающим, немного льстивым тоном, каким взрослые пытаются расположить к себе своенравных, капризных детей.
– Ну-ну, не стесняйся. Покажи.
Увы! Именно в этот момент послышался шум выезжающего на площадь трамвая. Робот услыхал, сверкнул глазами-лампами и немедленно отреагировал – резко взмахнул рукой. Артист, стоявший с ним рядом, со стоном схватился за голову.
Но дело даже не в этой истории. Она лишь присказка. Важнее другое – как повел себя Теодор.
Он был единственным, кого артист допускал на свои строго засекреченные репетиции. Почему допускал? Вероятно, потому, что считал старого клоуна окончательно выбывшим из игры и, следовательно, не представляющим опасность в смысле заимствования или разглашения профессиональной тайны.
Так вот. В тот самый момент, когда, невзирая на ласковое обращение доктора технических наук, робот обнаружил свое всегдашнее упрямство, Теодор вскочил с кресла, будто осененный какой-то внезапной мыслью. Вскочил и кинулся из зала с такой поспешностью, какую позволяли его шаткие подагрические ноги.
– Что такое? Что стряслось? – спросил администратор, увидя возбужденно ворвавшегося старика.
– Роль. Роль нашел для себя!
– Какую роль?
– Замечательную!
Тут-то и выяснилось, какая мысль осенила старого клоуна.
В том елочном представлении, что ставил молодой многообещающий режиссер, задумано было украсить манеж объемной фигурой снежной бабы. Белобокая, крутобокая, с морковным острым носом, с ведерком на голове, баба должна была стоять у входа на манеж, охраняя владения деда-мороза и Снегурочки.
– Я понимаю! Я все понимаю! Мне объяснять не надо! – торопливо и жарко продолжал Теодор. – Я понимаю, возраст не загримируешь, старый мухомор украсить собой манеж не способен! Теперь внимательно слушайте. Что, если упрятать меня внутрь бабы, а ей, бабе этой снежной, приладить подвижные руки. Что тогда? Очень смешно может тогда получиться! Отрицательный персонаж пробегает мимо, а баба его хвать по
голове. Что, разве не смешно?
– Пожалуй, – без особой уверенности отозвался администратор. – Не знаю только, как режиссер воспримет. Он ведь у нас шибко самостоятельный.
И все же, уступив мольбам Теодора, администратор обещал переговорить с режиссером. И тут случилось неожиданное: трюк пришелся режиссеру по душе. «Ха-ха! – изрек он. – А ведь, пожалуй, недурственно. Грубовато, конечно, но зато в традициях подлинно народного балагана!» И распорядился снабдить снежную бабу подвижными руками.
Неделю спустя состоялась премьера. Снежная баба завоевала всеобщее признание. Ах, до чего же здорово расправлялась она с Кощеем, с Бармалеем, со всякими лешими, чертями, неряхами, лентяями, жадюгами. Хлоп-хлоп-хлоп! – казнила их меткая метла. Малолетний зал захлебывался от восторга.
Удалось ли в конце концов обуздать своенравного робота? Надо думать, авторитетная консультация пошла на пользу. Что же касается снежной бабы, подымающей и опускающей руку наподобие робота, – она и по сей день непременный участник всех новогодних елочных представлений. И каждый раз в ее каркасное нутро забирается клоун Теодор.
Осень на дворе. Сезон только еще открылся, а Теодор полон беспокойства: в порядке ли баба.
Он отправляется к реквизитору, человеку таких же преклонных лет, всю свою жизнь прожившему в цирке. Любо-дорого послушать разговор двух стариков.
– Ты уж постарайся. Ты уж по совести – просит Теодор, и его надтреснутый голос неожиданно становится мягким и нежным.
– Как же! Как же! – отзывается реквизитор.– Займусь вскорости бабой. Покрашу заново. Метлу обновлю. Писаной станет красавицей!
Они неторопливо, со вкусом продолжают беседу. И так и этак обсуждают, что еще предпринять, чтобы снежная баба достигла полнейшего великолепия. Я же тихонько отхожу от дверей.
Каждому свое. Одни завершают жизнь в домашней постели, другие на больничной койке. А вот Теодор.
Нет, я себе не могу представить, что когда-нибудь он покинет цирк. Пусть еще долгие годы внутри снежной бабы бьется верное сердце клоуна.
