Текст книги "Чекист"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

СТАРШИЙ БРАТ

Вот уже несколько дней, впервые после двух лет отсутствия, гостит дома старший брат Александр. И почти каждый вечер приходят незнакомые Мите люди – чаще рабочие, молодые и пожилые, запираются в комнате сестры и шумят и спорят за полночь. Митя, прислушиваясь, никак не поймет, о чем они спорят.

Откуда здесь столько знакомых у брата, который кончал гимназию в Орле, а потом уехал в Петроград в институт?

На заводе было неспокойно: рабочие требовали прибавки, директор отказал, и вот уже третий день отец возвращался домой хмурый и до вечера молча возился по хозяйству. Сходки у Александра он явно не одобрял, но, как всегда, не вмешивался. Дважды заходил Яков Лукич и Александра вызывали в полицейскую часть.

Все это снова и снова приводило на память Мите прежние смутные догадки, и он все больше укреплялся в них: Александр был под надзором полиции.

Однажды отец вернулся с завода рано, был взволнован, весь день бродил по дому, ни за что не принимаясь. Во время обеда поглядывал угрюмо на Александра. Щи съел молча, начал есть любимую гречневую кашу, но вдруг резко отодвинул тарелку, задрал как-то по-петушиному голову, вонзил дрожащий клинышек бородки в старшего сына. И словно продолжая разговор:

– Ну что хорошего? Стражу пригнали. Пешую, конную. Весь завод заполонили.

Александр исподлобья глянул на отца.

– А что же вы хотите, чтоб чернорабочий, к примеру, получал свои шестьдесят пять копеек в день и улыбался?

– Мало ли! Я пацаном в мастерской заслонку поднимал. И куда меньше получал. Подумаешь – чернорабочий. Всякому свое. Выбьется в люди, больше станет получать.

– Вы больно много получаете! – Александр положил ложку. – За месяц пятьдесят рублей. Хватает?

– Каша захолонет! – простонала мать.

– А начальник, скажем, снарядного цеха три с половиной сотни в месяц огребает, да тысячные премии, да наградные от начальства. Справедливо?

– Справедливости захотел!..

– Требую!

– Давай, давай, баламуть людей. А их за это под бритву и на фронт.

– Всех не отправят!

В первый раз отец разговаривал при Мите о политике, в первый раз спорил. Он вскочил из-за стола, отошел к окну, посопел в стекло. Повернулся красный, злой, закричал:

– Всю жизнь наперекор поступаешь! Из-за тебя покоя от полиции не знаю! А чего добился? Только еще сотню-другую сирот наплодите! И на завод тебе плевать – пускай хоть сгорит. А я всю жизнь ему отдал!

Вскочил и Александр. Глаза тоже злые, колючие, волосы на голове ежиком. Тоже в крик:

– Вот из-за таких, как вы, все валится! Веру в товарищество подрываете!

– Какая там вера, если рабочий боится работу потерять, под немецкую пулю угодить? Какая там вера, если каждый должен за жизнь свою дрожать?

– А ну посмотрим! Посмотрим! – многозначительно сказал Александр, сел было к столу, придвинул тарелку, но, не в силах успокоиться, снова вскочил и, прихрамывая, выбежал из комнаты.

Николай Федорович, напротив, занял свое место и словно назло не спеша доел кашу.

Митя, сидя в углу, с удивлением наблюдал эту необычную в семье сцену. Ему было жаль отца. Накипало раздражение против старшего брата. За то, что от него, Мити, таились, как от маленького. За чужой, неведомый мир, который приоткрывался ему в ночных спорах, за то, что, несмотря на все его страдания и разочарования, существовали люди, которые во что-то еще верят, ради чего-то собираются, спорят, может быть, борются и жертвуют жизнью...

Один за другим стали все цеха завода. Отец уже два дня не ходил на работу. 28 марта по городу расклеили «Постановление Брянского Комитета по предоставлению отсрочек военнообязанным в призыве в армию». Рабочие с хмурыми лицами толпились у этих листков, ожесточенно спорили. Но к вечеру из Брянска прибыли две роты солдат, наряд полиции, и улицы опустели.

Уже совсем стемнело, когда пришел Александр. Хлопнул дверью. С порога громко, радостно крикнул:

– Глуховцев-то все требования подписал! Знай наших!

И все повеселели. Внесли яркую керосиновую лампу. Мать стала собирать на стол. Катька осмелела, запрыгала по комнатам на одной ноге.

Александр возбужденно рассказывал, как приехал сам вице-губернатор Аралов, как Глуховцев спорил и торговался с уполномоченными от рабочих, угрожал, упрашивал и в конце концов вынужден был согласиться на все требования.

– Одно досадно, требования были не совсем продуманы – прибавка, выбрать по цехам старост и баню открыть... Многое упустили! Не подготовились, черт побери!

Отец оживился, затряс бородкой.

– Все вам мало! Ты что ж думаешь, испугался Глуховцев? Как же! Да это он так, подачку сунул, чтоб не плакали. А он еще кузькину мать покажет.

– Побоится!

– Думаешь?

– Уверен!

Отец встал, примирительно улыбнулся.

– Ну и ладно. Слава богу, тихо кончилось. А я так и ждал, что не вернешься домой. Ну, спать, завтра на работу.

Митя понял, как отец весь день волновался за судьбу Александра.

Едва в доме все улеглись, Митя решительно вошел в столовую, где спал старший брат. Тот еще сидел у стола, при свете притушенной лампы читал что-то, убористо напечатанное на листках папиросной бумаги. При скрипе двери быстро прикрыл листки ладонью.

– Что бродишь?

Митя приготовился повести большой философский разговор, обсудить все проблемы жизни и, между прочим, показать брату, что он, Митя, вполне взрослый, умный и глубокий человек. Он силился вспомнить все, что так ясно было за порогом столовой. Александр выжидательно смотрел на него.

– Шура, я вот хотел спросить... – Митя пошарил глазами по комнате и, так и не найдя никакого повода для вопроса, присел на табурет у стола. – Все не спишь...

– Видишь, не сплю, – отвечал Александр, с нетерпением поглядывая на листки папиросной бумаги. Безразлично бросил: – И ты тоже.

– Секретничаешь! – кивнул на листки Митя.

Александр недовольно поморщился.

– А тебе что?

– Ничего...

– О чем хотел спросить?

– Тебе, я вижу, некогда...

– Поздно уже.

– Да, тебе ж всегда некогда!

Митя видел, что разговор начинается совсем не в том тоне, как ему хотелось. Но дело само собой так поворачивалось, и он уже не мог остановиться.

– Тебе вообще всю жизнь некогда поговорить со мной по-людски!

Александр удивленно поднял брови.

– О чем?

Подавшись вперед, в упор глядя на Александра, Митя заговорил быстро, горячо:

– Нет, ты мне скажи, отчего все люди шкурники? Отчего каждый готов другого за полушку продать? Отчего никому верить нельзя? Ты же умный, студент, нелегальщину вот читаешь, полиция за тобой бегает... Объясни, отчего, если найдется один настоящий, честный, смелый человек, так он один и останется, и не жить ему на свете?..

– Ты что ж, все на свете уже изведал? – скрывая улыбку, спросил Александр.

– Кое-что повидал в жизни! – хмуро и с горечью сказал Митя. – А ты по-прежнему за маленького меня считаешь?

– Если ты все на свете знаешь, если больше никому и ничему не веришь, – серьезно проговорил Александр, – зачем же меня спрашивать?

– Потому что нельзя этого терпеть больше! – вскричал Митя, вскакивая и сжимая кулаки, будто сейчас же собираясь драться. – Потому что тогда и жить незачем! Потому что, если это все не перевернуть, не распотрошить к свиньям, если человека не сделать человеком, так тогда, тогда... я не знаю, что тогда... взорвать все к черту!

Александр сощурился, глядя на Митю, словно впервые видя его.

В легкой стройной фигуре брата что-то напоминало молодого лося, вероятно, вот эта горделиво закинутая голова с горящими глазами, с раздувающимися ноздрями тонкого носа.

– Ну, братик, ты и вправду вырос, – пробормотал Александр. И вдруг, будто что-то изнутри толкнуло его в грудь, он стремительно поднялся, подошел к Мите и крепко обнял его за плечи. Они посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись и сразу почувствовали себя братьями, впервые, может быть, в жизни.

– А ну давай садись, рассказывай! – Александр за рукав потянул Митю к постели, усадил рядом с собой. И Митя рассказал ему все – о себе, о Петре, о гимназии, о Тае. Только о поляке ничего не сказал. Может быть, оттого, что это было главным поводом для разговора. Александр говорил с ним, как с равным, будто многое уясняя и для себя, будто советуясь с братом. Беседа их текла сбивчиво, прерывалась повторениями и отвлечениями, но главное совершалось – они сближались.

– Люди... – задумчиво говорил Александр, облокотившись на колени и сцепив пальцы рук, – хороших людей много, их больше, чем ты думаешь. А то плохое, что в них есть, создано условиями, в которых они живут. Твой Петр воображал, что можно одним выстрелом все переделать. Глупости! Кроме вреда, ничего не будет. Ты даже не знаешь, сколько вреда это уже принесло. Он, действующий в одиночку, ничего не добившись, бесполезно погибая, только подрывает веру других, плоды нашей работы...

– Наша работа, мы... О ком ты говоришь?

Александр помолчал, потом четко, раздельно сказал:

– Митя, я принадлежу к партии рабочего класса – социал-демократической партии. Она действует уже много лет. И нелегальщина, которую я читаю, – решения съезда, обязательные для каждого из нас. Вот почему я говорю «мы».

– Много лет!.. И я ничего не знал! Искал революционеров, когда ты был рядом!..

Митя с удивлением смотрел на брата, открывая в нем нечто новое. Он никак не мог освоиться с этим новым: его брат – революционер, его брат, Шурка!.. А как же Петр, почему брат осудил его?

– Но ведь есть разные революционные партии. Какая же из них самая правильная? Самая настоящая?

– Чтобы понять, кто прав, тебе надо еще многое узнать. Да не мастер я рассказывать... Слышал ты, что есть-такое учение – марксизм?

– Слово это слышал. А что оно значит толком? Кто же мне расскажет, если не ты?

– Есть один человек... – нерешительно начал Александр. – Он скоро приедет. За этими вот решениями... Лучше, чем он, никто тебе не поможет. Я поговорю с товарищем Игнатом...

– Игнат?!

Мгновенно увидел Митя себя маленьким мальчиком в гостях у дяди и рядом доброго голубоглазого человека с копной светлых вьющихся волос. Игнат! Тот самый Игнат, который привез когда-то привет родителям от гимназиста Александра из Орла...

– Сведи меня с ним, Шура!

Все последующие дни Митя был молчалив, приходил из гимназии рано, до ужина сидел за книгами и ложился, едва темнело. Просыпался от того, что солнце согревало лицо. И первое мгновение в свежести весеннего утра с его птичьей трескотней – это первое мгновение было светлым, спокойным, безмятежным. Но тут же ударяла в грудь ноющая, тупая боль – Хрусталочка! И уже хотелось выть в отчаянии. Начинался новый мучительный день.

Однажды утром Александр зазвал Митю в столовую, шепнул:

– Игнат приехал.

Митя так и встрепенулся.

– Когда же, Шура?

– Может быть, сегодня.

Вечером Митя и Александр пришли на одну из центральных улиц Бежицы. Красный кирпичный дом с небольшим двориком прятался за высоким дощатым забором. Митя, как и все вокруг, знал, что там живет уважаемый в Бежице пожилой доктор со своей молодой женой.

Летними вечерами за оградой частенько шипел и гудел граммофон, и великий российский бас то рокотал о грозной ревности, то замирал в нежной любовной сладости, а то еще какой-нибудь итальянский тенор закатывался упоительной кантиленой. Рассказывали, что докторша очень любит своего доктора, ради него она ушла из богатой дворянской семьи. Митя представлял себе, что этот плотный человек в золотых очках дома – настоящий барин, перед которым трепещет его маленькая, похожая на девочку жена.

Александр вошел во двор не сразу: миновал ворота, оглядевшись по сторонам, завернул за угол и прошел к дому сзади, через узкую калитку в заборе.

Доктор встретил их в крошечной, заставленной передней, в которой еле поворачивалась его тучная фигура. Он пожал руку Александру, хлопнул по спине Митю, оглушительно загрохотал:

– Брат? Родной? Единоутробный? Дело! Валяйте сюда! – и втолкнул их в комнату, где стоял письменный стол, а стены были сплошь закрыты книжными полками. Дух захватывало от этого обилия книг, от манящих пестрых тисненых корешков. Александр чувствовал себя здесь привычно, взял с полки увесистый том, стал перелистывать. Почти тотчас воротился доктор. За ним неторопливо шел... Игнат! Митя узнал его добрые близорукие голубые глаза, копну светлых волнистых волос. Но лицо у Игната побледнело, щеки втянулись, он ссутулился, похудел. И одет был по-господски – в темно-серый костюм с крахмальным воротничком и аккуратно повязанным галстуком. Он приветливо улыбнулся Мите, и в улыбке просквозило что-то юношески застенчивое. Сжал Митину руку своей горячей сухой ладонью, близко сверху заглянул ему в глаза.

– Непостижимо вытянулся! – проговорил он то ли похохатывая, то ли покашливая. – И представьте, доктор, все ищет революционеров. Никак найти не может... Я ведь его во́ каким коротышкой видел!

У Мити от радостного смущения даже слезы выступили – узнал, запомнил!

Все уселись.

– То, что Глуховцев соврал и расценки не повысил, рабочие узнают уже завтра по платежным квитанциям, – сказал Игнат Александру, словно продолжая прерванный разговор. Потом Митя часто удивлялся этой способности Игната с каждым человеком при встрече продолжать разговор, прерванный дни, даже недели назад. – Так что возмущение будет. И требования нужно выработать немедля.

– Что ж, завтра утром у нас заседание правления больничной кассы, – отозвался доктор. Он сидел верхом па стуле, крепко обхватив спинку руками, вертел головой, весело блестел очками.

– Я приду, – кивнул Игнат. – Поезд на Орел уходит после обеда.

– Такая нелепость! – вдруг вскричал Александр и забегал, прихрамывая, по комнате. Мальчишкой он свалился с дерева, ушиб ногу и, когда волновался, начинал заметно хромать. – В самые решающие дни по указочке охранки тебе ехать под надзор куда-то в Саратов! Слушай, Игнат, оставайся, переходи на нелегальщину!

– Погоди, не буянь, пожалуйста, – серьезно сказал Игнат. – Мне тоже хочется остаться. Но, во-первых, и в Саратове есть люди и мне многое по Саратову поручено. Ты полагаешь, я могу самовольно все бросить? А во-вторых, вы тут не маленькие, сами знаете, что и как делать. Главное сейчас – это хорошо организовать забастовку, так, чтобы рабочие почувствовали железную организацию.

– Надо вооружить людей! – снова воскликнул Александр.

– Доктор, дайте ему успокоительных капель, – попросил Игнат. – Пойми: никаких этих анархистских авантюр со стрельбой допускать нельзя. Без всякой пользы потеряем актив. Как после той предательской авантюры анархистов с покушением на царя. Три четверти комитета тогда арестовали! Самих анархистов и эсеров почти и не тронули. А нам досталось. Типичная провокация! Вам рассказывали, доктор? Это было за месяц до вашего переезда сюда.

– Была балачка! – закивал доктор.

– Провокация?! – вырвалось у Мити. – Я же знал одного из них... Это... это замечательный человек! Его арестовали. Били... – забормотал он, краснея.

– Люди они все хорошие, только поступают плохо, – строго сказал Игнат. Лицо его вдруг еще больше осунулось и заострилось. Он поднял глаза на Александра. – Тут у вас эсеры и анархисты такую муть развели среди молодежи. Всем мозги засорили. Александр, ты вот через братишку собери ребят понадежней, побеседуй. Кружок с ними надо. И на заводе, и в гимназии. Заодно и брата просвети. А то, я смотрю, ты через все ступеньки скачешь...

Александр махнул рукой и молча сел.

– Вот что, надо слегка пожрать! – провозгласил доктор. И тотчас же из соседней комнаты донесся женский голос:

– Говори по-человечески! Народник несчастный! Терпеть не могу.

Доктор хмыкнул и грозно загремел на весь дом:

– Много ты понимаешь, домашнее животное!

Дверь отворилась, вошла маленькая молодая женщина, темноволосая, темноглазая и подвижная. Она внесла на подносе чашки с чаем, блюдечки с вареньем, раздавая все это, возмущенно говорила:

– Нет, вы подумайте, стоит ему заговорить с рабочим, сейчас же начинает «под народ» выражаться! Воображает, что «пожрать» и «балачка» – это очень народно. И знаете почему? Трусость! Боится, что интеллигентом обзовут. А отец-то у него был дьячок полуграмотный! Ну что мне с тобой делать? – всплеснула она руками и села рядом с доктором. – Когда ты поумнеешь?

– Всегда она меня на чистую воду выводит, – жалобно протянул доктор; у него сделалось виноватое лицо, и надулись губы.

Все рассмеялись. А когда успокоились, рассмеялся доктор и смеялся очень долго.

Потом много говорили о заводских делах.

Наконец Игнат поднялся.

– Я уйду первым.

Пожимая Мите руку, оглянулся на Александра.

– Тебе лучше самому сюда не ходить – выследят. Вот посылай на связь братишку. К забастовке его привлеки. Пора ему серьезно начинать.

А докторша ткнула Митю в плечо пальцем.

– Будете приходить ко мне за книгами. Очень просто.

И только дома, укладываясь спать, вспомнил Митя, что так и не поговорил с товарищем Игнатом о жизни, о Хрусталочке и сопернике с серьгой в ухе. И, вспомнив, он приготовился испытать привычную сверлящую боль в измученном своем сердце. Но боли никакой не было. А были только мысли об Игнате, о милой докторской квартире, где все так ново и так славно, о забастовке, которая должна начаться через два дня, и о замечательных и важных поручениях, которые предстоит ему выполнить.

ЗАБАСТОВКА

Забастовка на Брянском заводе началась 25 апреля. За исключением служащих главной конторы и рабочих электростанции, бастовали все двенадцать тысяч человек. Из ребят, которые помогали Петру разбрасывать листовки, двое с готовностью пошли за Митей: Тимоша Простов и Саша Виноградов. Тимоша слушал Митю с восторгом. Он сразу поверил, всем существом отдался новому делу. Митя рассказывал о большевиках только то, что успел узнать у брата, что почувствовал, больше, чем понял, в доме доктора.

– Понимаешь, большевики – это самые настоящие революционеры! Они не побоялись перед угрозой виселицы заявить в Думе, что стоят за поражение царского правительства в войне, за то, чтоб эта война перешла в гражданскую, в революцию. Вот это люди! Ученые, культурные, деловые!.. Помнишь Рахметова? Вот какие это люди!

Саша, выслушав Митю, лаконично ответил:

– Ладно, посмотрим. Раз на революцию – буду работать.

Остальные трое отказались, кто прямо, кто виляя.

Митя думал о Петре, о своем обещании продолжать борьбу, думал о том, как был бы рад Петр, если бы познакомился с Александром, с товарищем Игнатом, с доктором. О, они бы работали сейчас вместе. И Митя с нежностью вспоминал длинноносого, нескладного юношу с чистым и горячим сердцем, своего первого товарища...

24 апреля Александр передал Мите, что необходимо завтра утром пронести на завод листовки – в двенадцать часов начнется общая стачка.

Как и третьего дня, Митя прошел к доктору через узкую дверцу в задней стене. Тимоша и Саша остались ждать неподалеку. Ему открыла докторша, тотчас узнала и, схватив за руку, потащила за собой по коридору. В кладовке на полу были разложены пачки листовок, среди них на низенькой скамеечке сидел доктор и, сопя, складывал, завертывал, перевязывал.

– Вот смотри, кто явился!

– А-а, – улыбнулся доктор, – Медведев-младший, искатель революционеров! Вот тебе твоя порция. Скажи ребятам, чтоб не просто бросали, а клали в инструментальные ящики, на верстаки, станки, в шкафчики. И когда все забазанят... когда все начнут собираться, – поправился он, покосившись на докторшу, – оставшиеся листовки пусть разбросают над головами.

Докторша покачала головой, потянула его за ухо и погрозила пальцем. Доктор поднял руки:

– За «базанят» плачу штраф!

Запирая за Митей дверь, докторша строго наказала:

– Назад идите другим путем, лучше вдоль железной дороги. – И весело сверкнула глазами. – Счастливо!

Митя слышал, как она, напевая, побежала по коридору.

Все, все в этом доме было не похоже на глухое подполье, на угрюмую аскетичность Рахметова. И он чувствовал, что эти люди не играют в веселье, им действительно просто и радостно так жить. Что-то очень светлое излучал докторский домик.

Пока Митя шел с листовками к ребятам, у него возникла замечательная идея – самому завтра проникнуть на завод, самому увидеть, как делается забастовка. Обидно было оставаться простым «почтальоном».

Тимоша немедленно загорелся и предложил Мите ночью перелезть через стену ограды, до утра разложить листовки и спрятаться в укромном уголке, в тоннеле под выбивными решетками. Но Саша подумал и коротко сказал:

– Нет. Переоденься. Возьми пятак. Жди меня у гостиницы Кучкина в шесть утра.

Рано утром, переодевшись на чердаке за кадкой, Митя отправился на завод.

Как часто слушал Митя утреннюю песню своего просыпающегося городка. В свежем звонком воздухе перекличку петухов, через заборы спрашивающих друг у друга, который час. Рожок пастуха и хлопанье бича. Потом вливающиеся в эти деревенские звуки бодрые, приветливые голоса людей, спешащих на завод. И, наконец, покрывающий все трубный, призывный, железный голос завода, на который еще в прошлом столетии из окрестных глухих деревень собирались лапотники и бородачи на заработки. С этим гудком родился поселок, стал городком, с ним начинался каждый будний день нескольких поколений жителей Бежицы, по гудку в домах пускали маятники стенных часов, а когда в необычное время трубил завод, знали – это тревога, это стачка, это схватка за право на жизнь. Сегодня гудок впервые звал Митю...

Он подошел к поджидавшим его друзьям.

– Иди смело, – поучал его Саша. – В проходной висят кассы, я брошу туда свой пропуск, ты – пятак. Брось посильней, чтоб звякнул. А там все будет в порядке.

Сначала Митя волновался. Показалась проходная, одновременно подошли еще несколько рабочих. Среди них был широкоплечий гигант, известный всей Бежице слесарь Басок.

Летом и зимой ворот его рубахи был расстегнут, большая, красивая голова с льняными волосами вечно без шапки. Ходил он по улицам Бежицы широко, по-хозяйски, и никого не боялся. Еще года три назад Басок был самым ярым озорником в городе. Вокруг него вечно вертелась куча мальчишек, преданных ему по-собачьи. Когда-то среди этой компании недели две был и Митя. Но отец узнал, выпорол его и запретил якшаться с ними. А Басок и его гвардия гремели в Бежице. То они явятся на чью-нибудь свадьбу, и тут уж угощай их, гармонист играй для них – час или полтора вся свадьба вокруг них пляшет. То он окажется на каком-нибудь благородном вечере, устроенном чиновничьей шатией, и во время томного вальса выйдет на середину зала с бутылкой водки, тут же одним духом выпьет ее среди дрожащих от страха девиц и чиновников, пройдется вприсядку через весь зал и исчезнет.

Но вот Басок затих. Уже и на улице его почти не видно. И, наконец, прежние его друзья решили, что парень совсем погиб, – его заметили выходящим из городской библиотеки с книгой под мышкой.

Басок подошел к ребятам, внимательно поглядел на Митю.

– Кто? – и, узнав, широко улыбнулся, ударил по спине. – Медведев! На завод потянуло. Правильно!

Мите стало спокойнее. Он смело вошел в проходную, с силой швырнул в кассу пятак – и они уже во дворе завода. Справа, слева, впереди – красные кирпичные здания цехов, над крышами поднимается множество длинных и коротких труб со странными колпаками, похожими на шлемы средневековых рыцарей. Узкие рельсовые колеи бегут во всех направлениях, то расходясь, то соединяясь.

Басок показал Мите двухэтажное здание с широким чугунным крыльцом.

– Главная контора. Как начнется дело, беги сюда! – и быстро пошел прочь.

Митя был поражен: Басок знает!

Однако времени терять нельзя. Саша кивнул им и направился к себе в цех, а Митя с Тимошей бегом пустились через всю территорию к рельсовому. Но между ними прошел длинный товарный состав, в, когда он наконец отгрохотал, Тимоши во дворе уже не было. Двор стал заполняться рабочими.

Митя юркнул в ближайшие приотворенные высокие ворота, откуда тянулась железнодорожная колея.

Огромный полутемный цех дохнул на него плотным, дымным туманом. Прямо перед ним, уходя в глубину цеха, высился фронт печей. Вдоль них по рельсам рабочие руками толкали большущий чан на колесах. А навстречу спешил с визгом и скрежетам массивный, тяжелый крюк, спущенный на тросах откуда-то сверху, из дымной тьмы.

Вдруг Митя увидел отца. Он торопливо шел прямо на него, окруженный рабочими, и страшным, незнакомым Мите голосом, кричал:

– Чистить надо, чистить! Козла заваришь, дура!

Здоровенный детина в брезентовой куртке, с лицом, покрытым сажей, сгибаясь к нему, с готовностью повторял:

– Виноват, Николай Федорович, не заметил... Твоя правда, виноват!

Митя, спасаясь от отца, взбежал по крутой железной лесенке на широкую площадку, откуда загружали печи. Здесь дело шло вовсю. Группа рабочих орудовала у гигантских щупальцев. Как живые, с лязгом и грохотом протягивались они к тележке, цепко хватали огромную порцию металла, затем поворачивались к печи. Подручный, лет шестнадцати, повисая на цепи, поднимал тяжеленную заслонку. Странно было Мите, что когда-то здесь таким же мальчишкой вот так же поднимал заслонку его отец. А в печи бушевало белое пламя. Щупальца резко подавались вперед и совали в огненную пасть очередную поживу. Когда щупальца убирались, заслонка с грохотом падала. Все повторялось так четко, так слаженно, что Митя загляделся.

Кто-то резко засвистел, и все побежали вниз.

«Начинается!» – подумал Митя, не отставая от других. Но рабочие просто торопились к выпуску металла.

Откуда-то появился отец Таи Иван Сергеевич. В руках, защищенных толстыми черными рукавицами, он нес ковшик на длинном ухвате. Подойдя к Николаю Федоровичу, присел на корточки и стал лить огненную жидкость тонкой струйкой прямо на землю. Митя видел, как отец тоже присел, пристально вглядываясь в алую струйку, и все вокруг вытянули шеи и замерли. Лужица металла стала темнеть, по ней заметались голубые искорки. Отец поднял голову, оглядел всех и улыбнулся. И вокруг заулыбались.

– Пойдет! – сказал отец.

Сверху в чан с гулким шорохом упала широкая струя расплавленного металла. Взметнулась туча искр. Люди, весело переговариваясь, стали расходиться. Чан плавно и величественно поплыл в воздухе над сделанными в земляном полу формами.

Внезапно затрепетал тревожный, прерывистый гудок.

Тот самый детина, которого бранил отец, крикнул:

– Бросай работу! Выходи!

Он помахал в воздухе листовкой и первый пошел к выходу. Ворота растворились, открывая кусок яркого синего неба. Люди по-деловому собирались, не забывая прибрать инструмент, вытирая руки, спокойно переговариваясь.

Едва раздался гудок, отец беспокойно поглядел по сторонам, насупился и, с силой ткнув ногой какой-то ящик, сел на него. Рабочие, проходя мимо, приветливо прощались, снимая шапки, словно окончен обычный трудовой день. Но отец не отвечал, отвернувшись, обиженно и сердито шмыгая носом. Цех опустел. Только несколько человек осталось у работающей печи. Отец упрямо продолжал сидеть, сердито уставившись в землю. И был он так беспомощен, что Мите захотелось подойти к нему и утешить. Но гул голосов снаружи стал нарастать, и Митя вслед за всеми выбрался из цеха.

Двор перед главной конторой был заполнен рабочими. Стояли группами, сдержанно, вполголоса разговаривая. У многих в руках белели листовки с требованиями к администрации.

Тимоши и Саши поблизости не было видно. Митя сообразил, что найдет их, когда они кинут листовки, и стал наблюдать происходящее.

У крыльца тесной группой стояли инженеры и другое техническое начальство. Вышел Глуховцев. Белое полное лицо его было невозмутимо. Он кашлянул, ногтем мизинца провел по усикам и в наступившей тишине, почти не повышая голоса, спросил:

– Чем вы недовольны? Пусть объяснят ваши представители.

Из толпы выделилась небольшая группа, поднялась на крыльцо. Митя узнал среди них Ивана Сергеевича и Баска. Басок громко, раскатисто сказал:

– Недовольны обманом. Зарплату обещали повысить – обманули.

Глуховцев заиграл левой бровью.

– Вы что, хотите объяснения?

– Требуем! – отрубил Басок.

Глуховцев пожал плечами и вежливо ответил:

– Правление подсчитало, что из-за частых перебоев, волнений и стачек доходы Общества резко сократились и для повышения заработной платы никаких средств нет. Вы удовлетворены?

– Да вы что, издеваетесь? – загремел Басок.

Но приземистый человек с черными густыми усами, в картузе и сапогах, легонько отодвинул его в сторону, выступил вперед и, протягивая Глуховцеву лист бумаги, спокойно, негромко сказал:

– Незачем шуметь. Вот наши требования.

Над толпой взметнулся фонтан листовок. Митя рванулся туда, надеясь увидеть своих. Но пачки листовок стали взлетать то тут, то там – повсюду. Своих было очень много!

Глуховцев быстро пробежал листок глазами, оглядел толпу – целое море голов, – слегка побледнев, крикнул:

– Мы изучим просьбу! Ответ – завтра! – И, кивнув инженерам: – Пойдемте, господа! – быстро ушел в дом.

Даже и митинга-то никакого не было. Все произошло просто, по-деловому, даже буднично – и от того особенно внушительно.

В этот день Митя был так радостно настроен, что не удержался от шалости. На последнем уроке – закона божия, когда худой, изможденный, как дервиш, и злой отец Гермоген говорил о влиянии бога на человеческое сознание, Митя мгновенно сочинил четверостишие и пустил по классу. Отец Гермоген перехватил записку и, предвкушая удовольствие, велел рыжему забитому Юнусову, безропотно выполняющему все, что прикажут, прочесть записку вслух. Гермоген был злобно, язвительно остроумен и бравировал умением сымпровизировать издевательство по любому поводу. Чтобы подчеркнуть свое презрение к Медведеву, он даже не заглянул в записку, готовясь сразить его убийственной остротой.

Юнусов встал и скрипучим голосом, монотонно, как молитву, прочитал:

 
Наш святейший Гермоген
Начал принимать пурген,
Потому что божий глас
В нем почти совсем угас.
 

Класс застонал. Мгновение еще отец Гермоген кривил в насильственной улыбке черные тонкие губы, пытаясь съязвить. Но не смог выдавить ни слова и наконец, зашипев, выскочил из класса.

К счастью, прозвенел звонок.

На другое утро перед уроками в класс вошел директор. Насупив мохнатые черные брови и ни на кого не глядя, тихо сказал:

– Медведев, передайте родителям, что я прошу их немедленно прийти ко мне.

Он постоял, подождал, пока Митя соберется и уйдет, молча оглядел вытянувшихся учеников и вышел.

Дома мать так и ахнула, позвала отца.

Тот накричал:

– Доиграешься! Выгонят! Неучем помрешь! – и сейчас же ушел в гимназию.

Мать причитала:

– Ох, господи, видно, на роду это вам написано – все бунтовать, все бунтовать. Недаром и родился-то ты в первый бунт.

– Что за первый бунт? – любопытствует Митя.

– В августе, что ли, тобой на сносях ходила, слышу вдруг, возле старого базара стрельба пошла. Люди бегут, кричат: сторож в собаку метил, да мальчишку подстрелил. И пошло, и пошло... Завод пожгли. Лавки разграбили. Одежная лавка была этого, как его... Мамонтова, так одних шуб сколько понатаскали. Потом полиция наехала, приказала вертать вещи. Ну, народ, известно, боится сам нести. Накинет корове манту на рога и пустит по улице. Скотина идет, рукавами мотает. Полиция и собирает...