Текст книги "Чекист"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Значит, не вытерпел!

– А что, оставить ее, чтоб такой вот комиссар под себя положил?! – вдруг снова озверел Василий.

– Это ты зря, – строго сказал Митя. – Жену свою обижаешь. Что ж она, подушка?

– Все они бабы! – с такой страстной горечью сказал Василий, что Митя сразу понял, как истерзался он там на фронте в ревнивой тоске по этой женщине.

А она, не поднимая золотистых ресниц, занималась сыном, словно и не о ней шел разговор.

– Теперь понятно, почему ты удрал! – пошутил Митя.

Василий, устыдившись своей слабости, горячо заговорил:

– Удрал, удрал! Чего мне там бояться? Пять лет пули не боялся. Так хозяйство же пропадает! Земля ждет. Сеять надо. А что она одна может? И тут еще дитё. Удрал, удрал...

В первый раз сердцем понял Митя трагедию крестьянина, связанного с землей жизнью, надеждами, любовью – всеми человеческими корнями – и вынужденного бросить все и идти за десятки, за сотни верст воевать, умирать... А знает ли он, ради чего? Понимает ли? И его ли вина, если не понимает, если не может оторваться от корней своих?

И, забыв о том, что он явился сюда агитировать, Митя положил обе руки на стол и все, что думал, все вопросы свои высказал перед этим рыжим Василием, которого увидел в первый раз. Он и не заметил, как начался их разговор, как оказался Василий рядом с ним на скамье и трехлинейка его, ненужная, осталась в дальнем углу.

– Нет, ты это зря, – задумчиво говорил Василий, глядя в пол, – мужик разбирает, что царская война, а что нонешняя. Мужик к царю не повернет. А только передышка требуется. Земля ж гибнет. Не к чему будет и ворочаться-то!

А Митя рассказывал ему о положении на фронтах, о происках меньшевиков и эсеров, о том, как трудно Советам строить новую жизнь...

Разговор уже подходил к концу, когда Василий спросил Митю:

– А ты сам-то, сказывают, чекист, что ли?

– Чекист! – ответил Митя, повинуясь внезапному внутреннему убеждению, что так нужно ответить.

– Вона! – протянул с удивлением Василий. – А молодой еще...

Митя рассказал, как его долго не отпускали на фронт и теперь наконец согласились при условии, что он поможет набрать пополнение.

– Вот, значит, отчего стараешься, – Василий покачал головой, – на фронт поспешаешь.

– Сил больше нет в кабинетах сидеть! – так чистосердечно воскликнул Митя, что Василий даже рассмеялся.

– Вместе будем воевать, Василий! – сказал Митя, поднимаясь.

– Скорый ты больно, – усмехнулся тот.

– Почему? Сбор у нас в Жуковке через неделю. Прямо туда приходи.

– Один? – удивился Василий.

– Зачем один. Собери еще ребят.

– Я посчитал, нас под конвоем повезут...

– Сам приходи, Василий, ждать буду!

Проводив Митю, Василий постоял на крыльце, глубоко вздохнул и, взяв в сенях топор, пошел к лесу – нужно было поправить изгородь.

10 марта группа, возглавляемая коммунистом Семеном Гавриловичем Панковым, доставила в Брянск пополнение в две тысячи человек. Операция в основном прошла мирно. Только в лесу недалеко от деревни Каменка в перестрелке с бандой дезертиров был убит молодой рабочий – комсомолец из Бежицы. Похоронили его в родном городе с воинскими почестями.

* * *

– Да, да, я против террора! Против восстания! Вообще против всяких насильственных мер! – выкрикивал Гарусов.

Чернавский, стоя среди комнаты в расстегнутом пиджаке и держась за собственные подтяжки, на каждый выкрик комически кланялся и говорил:

– Тэк-с!.. Оччень благородно!.. Ввеликолепно-с!..

– А, да бросьте фиглярничать, Чернавский! – разозлился Гарусов, вскочил и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Хутор стоял на пологом холме; стена леса замыкалась у самого подножия. Там внизу у дороги два человека стаскивали с повозки бочонок, очевидно, самогон. Опять самогон...

В комнате воцарилась тишина. Он услышал, как за его спиной шептались. Потом голос Лямина, анархиста из брянских интеллигентов, громко произнес:

– Гарусов, в последний раз поговорим серьезно.

Он обернулся. Лямин, в своей добротной бекеше, стоял перед ним, раскачиваясь с каблука на носок, самодовольный, с румяными пухлыми щеками, похожий на преуспевающего дельца. Глядя на Гарусова, он презрительно свистнул:

– Учитель, вытрите слезы! Будьте мужчиной!

Да, Гарусов плакал. Он стыдился, злился на себя и никак не мог унять проклятые слезы, которые все текли и текли, и судорога хватала за горло.

– Я не могу этого видеть, Володя, – сказал Гарусов, широко взмахнув рукой. – Во что все вы превратились! В бандитов, пьяниц, распутников, в убийц!.. Если бы Петр Алексеевич увидел вас! Ведь он вас знает, Володя, я ему рассказывал о вас, о Пете, вы были нашей надеждой...

– Знаете что, Кропоткин сам называл диктатуру пролетариата самым страшным злом для дела свободы, – зло отпарировал Лямин.

– Но, Володя, товарищи, еще неделю назад я ездил к нему в Дмитров – он страшно подавлен, говорит, что мы дискредитировали все учение, втоптали в грязь имя Бакунина и опозорили его, Кропоткина. Володя, опомнитесь! То, что вы задумали, на руку самой страшной, черной контрреволюции! Петр Алексеевич сказал, что какие бы теоретические разногласия сейчас у нас ни были, будущее требует поддержать большевиков и Ленина. Смотрите, ведь Деникин наступает, Володя!..

– Ладно, хватит, все это мы слышали! – грубо прервал его Лямин. – Петр Алексеевич сказал «а» и побоялся сказать «б». Мы доскажем!

– Старичку захотелось иметь кусок хлеба с маслом, помереть на печке, – раздался скрипучий, насмешливый голос.

Гарусов метнул гневный взгляд на этого узколобого, ожиревшего юношу.

– Замолчите, купчишка! Вы здесь посторонний!

– Извините, – обиделся Малалеев, – я здесь хозяин. Хутор достался мне после папочки...

– Так же, как и его кабаки! – уже не сдерживая себя, закричал Гарусов. – Вот с кем вы связались, Володя!

– Что значит, связались, – пожал плечами Лямин. – Мы ему платим.

– Деньги деньгами, но идея меня тоже интересует, – с достоинством ответил Малалеев.

– Анархисты, эсеры совершают ошибку за ошибкой, Дошли до преступлений. Убили Урицкого, Володарского, стреляли в Ленина, устроили дурацкую бойню с Мирбахом, потом фарс с восстанием в Брянске... Куда вы все идете?! Чернавский! Эсеры! Мы! – не слушая, продолжал кричать Гарусов.

Лямин с силой хватил стулом об пол.

– Хватит!

В комнате стало очень тихо. И Лямин сквозь зубы, но внятно произнес:

– Сейчас для нас любой Деникин лучше, чем большевики. Ясно? В последний раз спрашиваю, Гарусов, вы с нами?

Гарусов, разбитый, опустился на подоконник, прислонился к косяку, простонал:

– Отвезите меня домой. И будьте вы все прокляты!..

Лямин кивнул Малалееву. Тот подошел к Гарусову.

– Пойдемте. Повозка готова.

Ни на кого не глядя, бледный, с трясущейся головой, Гарусов пошел к выходу.

Когда под его ногами заскрипели ступени крыльца, Лямин медленно обвел глазами присутствующих, глухо сказал:

– Он знает все.

– Ах, пожалуйста, только не путайте меня в ваши партийные склоки! – страдальчески задергался Чернавский.

– Не беспокойтесь, союзничек, – брезгливо сказал Лямин, – я сам! – и тяжело пошел из комнаты.

В комнате долго молчали в ожидании выстрела.

* * *

Льговские казармы, где разместились оба полка 3-й бригады, находились в Брянске Льговском, у самой станции Риго-Орловской железной дороги, километрах в пяти от собственно Брянска.

12 марта 1919 года на просторном казарменном дворе собралось вновь прибывшее пополнение. Среди повозок, точно в таборе, сновали люди в одиночку и группами. Бородатые и безбородые, в черных казачьих и серых солдатских папахах, в фуражках, плоских кубанках, в кепках и картузах, обутые во все виды обуви от лаптей до офицерских сапог, одни с хозяйственными деревянными сундучками, другие с тощими мешками за плечами, многие с винтовками самых различных систем – все они толкались, хохотали, ругались, кричали, жестикулировали, пели, грызли семечки. Но вот кто-нибудь вытягивал шею, вопил истошно:

– Идет!..

И все головы тотчас же поворачивались в одну сторону, шум стихал, и на мгновение тысячи людей сливались в одно настороженное существо.

Выяснялась ошибка, и хаос возобновлялся.

Тот, кого ждали, комиссар бригады Жилин, уже давно незаметно вошел во двор и, затесавшись в толпу, с интересом ко всему присматривался и прислушивался. Ему хотелось перед митингом ощутить общее настроение всей этой пестрой массы.

Слесарь одного из московских заводов, Жилин всего месяц назад стал военным комиссаром. Его коренастая фигура, неторопливые движения, спокойный со смешинкой взгляд глубоко сидящих серых глаз внушали уверенность, что Жилин все знает, все понимает и все умеет, – в действительности же он во всем вокруг открывал для себя новое. Впервые приходилось ему работать среди крестьян – рабочих в бригаде было мало. Всюду говорили о земле, о семьях, о том, скоро ли кончится война.

Вдруг Жилину почудилось, что одна из торговок семечками, худая и бледная, с подведенными бровями, воровато оглянувшись, вытащила из корзины листок бумаги и сунула солдату. Жилин попытался протолкаться к женщине. Перед ним нескладно суетился человек в широкой бекеше. Жилин хотел его обойти, а тот все оказывался на дороге и мешал. Наконец, недовольно огрызнувшись:

– Чего толкаешься? – оглянулся. Увидев комиссара, он быстро сдвинул на глаза свою черную техническую фуражку, свистнул и юркнул в толпу. Женщины поблизости уже не было. Заметил Жилин и двух штатских, которые, усиленно работая локтями, уходили от него в разные стороны.

Он встревожился. Нужно было скорее начинать митинг.

Выбравшись из толпы, комиссар прошел к покрытому кумачом столу, поставленному у стены одной из казарм. Здесь ожидали его Семен Панков и несколько ротных командиров.

По двору прокатился гул, все двинулись к столу, передние стали усаживаться на землю, задние влезли на повозки, и наступила тишина.

– Товарищи красноармейцы! – начал Жилин, строго оглядывая застывшую толпу, залитую розовым светом уже теплого мартовского солнца. – Советская республика ведет последний, жестокий бой с врагами социалистической революции!..

* * *

В двух шагах от места, где шел митинг, в темной задней комнате оружейной мастерской встретились два бывших царских офицера – представитель деникинской армии и командир батальона 34-го стрелкового полка. Разговор их был краток.

– Зачем вы сюда явились? – с упреком воскликнул бывший штабс-капитан. – Мы ведь сообщили вам свой ответ.

– Я надеюсь, что вы передумаете, господа, – пожал плечами деникинский посланник.

– Нет, нет, нет! Ни в каких авантюрах мы участвовать не будем. Это общее мнение всех бывших офицеров бригады, и мы просим...

– Глупости! – резко прервал его гость. – Артиллерийский дивизион готов выступить, я был там час назад...

– Очень жаль, – развел руками командир батальона.

– Да, там офицеры не оказались трусами!

– Как вы можете так говорить! Ведь вы офицер, вы должны понять: мы присягнули Советскому правительству. А вы требуете от нас измены!

– Странные понятия о долге: блюсти верность голоштанным комиссарам и сражаться против истинных патриотов России.

– А что у меня общего с генералом Деникиным? – покраснев, заговорил комбат. – Ни у меня, ни у моих предков никогда не было ни титулов, ни усадеб, не хватало средств к существованию. И вы, и ваши друзья всегда смотрели на меня сверху вниз, оскорбляли на каждом шагу! Для вас я всегда был выскочкой. Почему должен я возвращать вам ваши поместья? Да мне, если хотите, в тысячу раз ближе идеи равенства!

– Вот как? В таком случае немедленно выдайте меня чекистам, – спокойно сказал деникинский посланник и встал.

– А, вы прекрасно знаете, ваше сиятельство, что я этого не сделаю! Не смогу этого сделать!

– Этим я обязан не вам, – холодно поклонился граф, – а остаткам офицерской чести, которые пока еще сильнее вашей трусости.

– Не испытывайте моего терпения! – сказал комбат. – И больше не появляйтесь здесь – иначе я ни за что не поручусь.

– Надеюсь, меня не узнают, – ответил гость, застегивая свою ватную куртку и надевая старый порыжелый картуз. – Не узнают, если кто-нибудь не поможет, – с угрозой в голосе добавил он. И уже выходя, сказал: – Я передам ваши слова главнокомандующему. Вы будете сожалеть о них.

Нужно было тут же схватить его, отправить в трибунал. Но проклятое ложное благородство, честное слово, которым он гарантировал безопасность этого человека, весь кодекс с детства впитанных понятий о морали крепко держали штабс-капитана. Он вытер платком взмокший лоб, пригладил редкие седые волосы и вышел во двор.

* * *

Митинг заканчивался. Жилин уже отвечал на вопросы. И здесь начало разгораться то сражение, которое почти две недели так активно готовилось всеми силами подполья.

Потрясая запиской, Жилин кричал:

– Товарищи, какой-то чересчур грамотный человек спрашивает, почему нет свободного провоза продуктов отдельными гражданами!

– Верно! Говори! Давай провоз! – неслось со всех сторон.

– Отвечаю! – изо всех сил крикнул Жилин. И дождавшись относительной тишины, отчеканил: – Потому что получится свобода провоза для одних спекулянтов, товарищи!

Комбат увидел своего недавнего гостя прислонившимся к одной из повозок. Тот, заметив это, презрительно усмехнулся и, бравируя своим бесстрашием, подтянулся за борт повозки, встал на ось и звонко, задорно крикнул:

– Лучше у спекулянта купить, чем с голоду подохнуть!

Одобрительный гул покрыл его слова. А он неторопливо спустился на землю и не спеша, не оглядываясь, пошел со двора.

– На четверть фунта хлеба в день не навоюешься, братцы! – кричал маленький вихрастый солдат в огромной вислоухой ушанке.

К столу шагнул рослый, бородатый и косматый детина и сиплым басом сказал:

– Повоюешь! Поставят тебе за спину заградотряд из Чеки, будешь вперед бежать и «уря» орать!

Детину узнали – это был знаменитый брянский босяк по кличке Плевна, объявивший себя идейным анархистом. Его заявление встретили хохотом, криками:

– Крой, Плевна! Долой Чеку!

Молодой красноармеец, видно из рабочих, оперевшись на чьи-то плечи и высоко поднявшись над толпой, старался всех перекричать:

– Товарищи! Чека борется с контрреволюцией! Чека бьет контру, товарищи!

В ответ раздался свист.

Жилину было ясно, что настроение собравшихся изменилось не случайно.

– Надо кончать митинг, – шепнул он Панкову. – Здесь слишком много посторонних и подозрительных.

Но в это время недалеко от них в толпе несколько голосов хором прокричали:

– Слу-шай-те!

И оттуда кто-то невидимый в мгновенно наступившей тишине громко и внятно сказал:

– Чекисты и коммунисты против народа, против революции. Все вы знали настоящего революционера художника с Брянского завода товарища Гарусова. Позавчера чекисты предательски заманили его в лес и подло убили! Долой убийц!

И хотя мало кто из присутствующих знал Гарусова, рев покрыл эти слова.

Комбат протиснулся к столу. Возле Жилина собрались почти все командиры.

– Разведите людей по местам! – бросил им Жилин и вскочил на стол.

Коммунисты и комсомольцы стали со всех сторон пробираться к нему. Но их было немного, Жилин насчитал всего семнадцать человек.

Коренастая фигура военкома, который, заложив ладони за пояс гимнастерки, невозмутимо сверху оглядывал толпу, была хорошо видна отовсюду. Его уверенность и насмешливая улыбка, его спокойствие подействовали. Шум понемногу стал спадать.

– Товарищи красноармейцы! – негромко сказал Жилин, и его услышали во всех концах площади. – Среди вас затесались люди, которые хотят сорвать наш митинг. Это провокаторы, враги, перед которыми мы не станем говорить о наших боевых делах и задачах. Поэтому сейчас командиры разведут вас по подразделениям. Вы сами должны очистить ваши ряды от контрреволюционной сволочи!

– Становись! Становись! Становись! – раздались команды ротных. Часть толпы шарахнулась к воротам, остальные строились на плацу.

* * *

На другой день после митинга Митя подошел к зданию на Московской улице, где помещался штаб бригады. Рядом, в доме бывшего офицерского собрания, сейчас находился Центротеатр. На фанерном щите красными буквами стояло:

«Разбойники». Трагедия Шиллера. С участием артистов столичных театров. Просьба не лузгать семечки».

– Начинается пролетарская культура! – насмешливо произнес кто-то за Митиной спиной.

Митя обернулся. Перед ним стоял Владислав в кавалерийской куртке, в кубанке, в сапогах со шпорами. Плоская серьга величиной с копейку поблескивала в правом ухе. Его удлиненное, тонкое и бледное лицо с маленькими усиками было красиво, когда он, играя бровями, улыбался Мите.

– Да, начинается пролетарская культура! – с вызовом повторил Митя. – Что тут смешного?

Словно не замечая Митиного тона, Владислав положил руку ему на плечо.

– Впрочем, народ нужно развлекать, это правильно...

Митя страстно любил театр, и слова Владислава прозвучали для него особенно фальшиво.

– Театр – не конфетка! – резко сказал он и, дрожа от ненависти, отодвинулся.

Внезапно он понял, как давно и глубоко ненавидит этого человека с его воркующим голосом, пошлой серьгой, искусственной, недоброй улыбкой. «Ревную?! – подумал Митя и немедленно осудил себя: – Я несправедлив к нему!»

– Ваш брат говорил мне, вы идете в армию?

Митя принудил себя ответить и даже показал направление, выданное губисполкомом.

– Завидую вам, Димитрий, – произнес Владислав, продолжая улыбаться. Ему было лет под тридцать, и он говорил с Митей, как старший. – А мы тут остаемся, в обозе, так сказать. – Он цепко ухватил Митю под руку и стал прогуливаться с ним перед зданием штаба. – Я чекаю, ожидаю стоматолога, – пояснил он, кивая на вывеску у входа в дом: «Зубной врач Губерман». Штаб занимал второй этаж.

Владислав говорил и говорил, будто боясь остановиться. Польские коммунисты считают, что отделение Польши от Советской России – тяжелая ошибка. И какой результат? Польшей управляет гениальный пианист и бездарный политик, который привел страну на грань катастрофы.

Митя хотел спросить, с каких пор Владислав причисляет себя к коммунистам, но промолчал.

Цокот копыт, к которому Митя прислушивался уже несколько секунд, стал приближаться. К зданию штаба галопом подскакали два всадника. Один из них, Семен Панков, с которым Митя ездил за дезертирами, бросил поводья адъютанту и взбежал на крыльцо.

– Извините, пожалуйста, – опомнился Владислав, – я вас задерживаю. Вам нужно в штаб...

– Да, я пойду, – обрадовался Митя.

– Хотя, пока моего Губермана нет, я провожу вас, – вежливо сказал Владислав и первый направился в дом.

Панков и Жилин стояли на пороге канцелярии, разговаривая вполголоса. Завидев Митю с Владиславом, замолчали.

– В чем дело? – недовольно спросил Жилин, оглядывая их.

– Брат моего начальника Медведева, к вам в бригаду направлен, – с любезной улыбкой сообщил Владислав.

– А-а, Митя, – узнал его Панков. – Вот и хорошо! Кстати, среди пополнения у тебя есть знакомые. Поедем сейчас со мной, пулеметчиков выводить. Там, брат, у нас заваруха. Лошадь найдется? – обратился он к Жилину. Сердце у Мити заколотилось от радости. Сразу – на коня! Пусть-ка этот пеший кавалерист с серьгой посмотрит!

– Может быть, нужно что-либо передать председателю Чрезвычайной комиссии? – по-военному вытянувшись, обратился к Жилину Владислав.

Тот удивленно и внимательно взглянул на него, с секунду подумал и, не ответив, обернулся к Мите.

– Пойдем со мной во двор, коня возьмешь.

Когда Митя следом за Панковым рысью ехал по Московской, он увидел Владислава, почти бежавшего к рынку.

То, что он не дождался зубного врача, назойливость, с которой он удерживал Митю, и торопливость, с которой потом бросился в штаб, вызвали у Мити неясное подозрение. Может быть, совсем не зубной врач интересовал Владислава возле штаба... Но Митя отогнал от себя эти мысли.

Владислав посторонился, пропуская всадников, одобрительно подмигнул. Делая вид, что не замечает его, Митя лихо промчался мимо.

Военный городок гудел. Оба полка высыпали из казарм. Множество штатских с деловым видом носилось среди красноармейцев. Командиров не было видно.

Митю здесь никто не знал, и он беспрепятственно проник в казарму пулеметной роты. Первый, кого он увидел, был Васька Рыжий, возившийся у станкового пулемета.

Василий поднял голову, улыбнулся.

– Что, в гости пожаловал? – потом, оглянувшись, вполголоса: – Жизнь надоела, чекист? Узнают – убьют. Озверели люди.

Митя присел возле него на корточки.

– Во-первых, Вася, я еще не чекист – это я так сболтнул, для важности. А во-вторых, я послан за вами. Роту нужно сейчас же вывести в Брянск. Где командир?

Василий молча кивнул и пошел искать командира.

Командир роты оказался почти сверстником Мити. Он прочитал записку Панкова, нахмурился:

– Пойдешь с нами? Если дорогу преградят, будем пробиваться с боем. – И обернувшись, скомандовал негромко: – В ружье!

Через десять минут рота в полном порядке выступила из казармы.

Сначала во дворе никто не обратил на это внимания. Но у самых ворот к командиру подбежал маленький вертлявый человечек в штатском и следом – два красноармейца.

– Чей приказ? Куда? Назад! Ворота! Часовые! Не пускать! – кричал человечек, размахивая руками.

Один из сопровождавших его красноармейцев бросился к зданию канцелярии. Митя нащупал в кармане наган, взвел курок. Командир роты, не останавливаясь, приказал:

– Вперед! Прибавить шаг! – и пошел прямо на вертлявого человечка.

Тот отскочил в сторону, отчаянно замахал руками и затараторил. От канцелярии бежали какие-то люди, потрясая кулаками и пистолетами. Но рота уже миновала растерявшихся часовых, вышла на дорогу и, не сбавляя шага, двинулась к Брянску.

Как раз в это время – было уже часа три дня – в городе ударили пушки. Это взбунтовавшийся артдивизион дал два выстрела по отряду вооруженных рабочих, занявших Трубчевскую улицу. Город притих.

У игрушечного розового домика со стрельчатыми окнами стояли станковые пулеметы, звучали тихие слова команды, строились и уходили вниз к Десне молчаливые рабочие отряды. Уже действовал военно-оперативный штаб во главе с Игнатом Фокиным, созданный два часа назад для борьбы с мятежниками.

Когда Панков и Митя вошли в кабинет Фокина, здесь были Жилин и вновь назначенный Москвой командир бригады, бывший полковник генштаба, чех Конюка.

Фокин у окна, держа одной рукой перед глазами железные очки, читал какую-то листовку. Оглянувшись на вошедших, сразу обратился к ним:

– Какое настроение в полках? Кто там командует?

– Настроение буйное. Офицеры в стороне, штатские распоряжаются, – хмуро отвечал Панков.

– Еще вчера, на митинге, поначалу никакой враждебности не было, – вмешался Жилин. – А сегодня днем Панкова Семена, когда влез на повозку – к порядку призвать, чуть самосудом не убили. Разграбили оружейный склад, кладовые... Сорганизовали их за ночь!

Фокин бросил листовку на стол.

– Коллективное творчество! Все тут – и эсеры, и анархисты, и еще кое-кто. – Он протер очки, спрятал в футляр, щелкнул крышкой. – Провокация готовилась заранее. Все говорит о заговоре. Цель ясна – захватить город и сдать Деникину. Будем держать оборону по Десне. Пулеметную роту направьте к Черному мосту.

Жилин кивнул и вышел. Некоторое время все молчали. На улице кто-то звонко, срываясь на высокой ноте, скомандовал: «Становись!»

– Агитация имела успех потому, что мы оттолкнули от себя середняка, – обратился Фокин к Панкову, наблюдавшему из окна, как строятся пулеметчики. – Ведь дезертир – это середняк. А ты говоришь, не пускать его в комбеды.

Митя вспомнил, что действительно несколько дней назад Панков говорил об этом Фокину.

– Съезд определит позицию по крестьянству, – примирительно отозвался Панков.

– Да как я на съезд поеду, как Ильичу в глаза посмотрю, когда у нас тут под боком этакое! – взволнованно воскликнул Фокин.

Вошел Александр Медведев. Он был бледен и хромал больше обычного. Еще с порога сказал:

– Гарусова убили сами анархисты! Точно установлено. Для провокации свалили на нас.

– А за что? – спросил Фокин.

– За то, что оставался порядочным человеком, – буркнул Александр и, не выдержав, закричал: – Я требую, чтобы губком санкционировал поголовный арест анархистов по всей губернии! Немедленно!

– И все-таки, Александр, такого указания я лично не дам, – сказал Фокин. – Соберем комитет, обсудим...

– Да сейчас-то что делать? – прервал его Александр.

Фокин вскинул на него свои ясные голубые глаза:

– Сейчас бороться в первую очередь путем переубеждения крестьянских масс. А репрессии против анархистов – это второстепенно.

– Игнат Иванович прав, – сказал Жилин. – Я поеду в казармы, поговорю с народом.

– Добро! – обрадовался Фокин. – Пусть они знают, что оборону мы держать будем. И меньшевиков, эсеров, анархистов обезвреживать тоже будем. Но тех, кто виноват. Не поголовно, Александр, – твердо заключил он. Вздохнул: – Пойду давать телеграмму в Орел и в Москву, – и вышел.

– Вот как довелось вам принимать бригаду! – с горечью обратился Жилин к полковнику.

– Ничего, я приму ее, – невозмутимо ответил полковник, и его некрасивое сильное лицо с тяжелой лошадиной челюстью озарилось обаятельной улыбкой. – Приму обязательно.

Жилин с интересом поглядел на него, задумчиво кивнул головой.

– Да, мы еще повоюем вместе.

– А ты что здесь? – вдруг заметил Александр брата.

– У меня направление в бригаду... – замялся Митя.

– Куда ж теперь, – развел руками Жилин, но, увидев огорчение на Митином лице, хлопнул его по плечу: – Ладно, оставайся пока при мне! Для поручений. – И повернулся к Конюке. – Товарищ комбриг, ночевать будем в штабе. С утра поеду к полкам.

* * *

Белый дым с шумом вырывался из трубы, в его разрывах ослепительно синело весеннее небо. Ошалелые сороки в панике срывались из-под колес. Жилин стоял у двери, рядом с машинистом, собранный, спокойный. Митя испытывал счастье от этой быстрой езды, от того, что он рядом с человеком, которого в Брянске называют «железным комиссаром», от предвкушения опасности.

Показались первые строения военного городка.

– Гляди, они заставу выставили, – крикнул Жилин машинисту. – Останови-ка там!

В будке было еще трое рабочих. Они подошли к двери, осторожно оттирая Жилина, чтобы выйти первыми.

– Не суетись, ребята, – отстраняя их, строго сказал Жилин и встал на ступеньку. – Товарищи красноармейцы! – воскликнул он, и в голосе его прозвенела такая уверенность и сила, что Митя сразу успокоился. – Когда месяц назад московские рабочие послали меня к вам...

Митя успел заметить через плечо Жилина лица красноармейцев, на которых были растерянность и любопытство. А за солдатскими папахами виднелись знакомые Мите черная техническая фуражка, бекеша с серым воротником. И вдруг оттуда, из-за спин красноармейцев, медленно переворачиваясь в воздухе, полетела к паровозу граната. Сильный удар оглушил Митю. Комиссар молча повалился ему на руки.

Застава быстро отошла от паровоза, потом побежала. А здесь, в паровозной будке, стояла тишина, и пять человек застыли над телом комиссара. Он лежал на черном, засыпанном углем полу...

Паровоз медленно, без гудка шел к Брянску. Люди бежали навстречу, громко кричали, спрашивали, затем останавливались и молча смотрели вслед.

Убийство Жилина потрясло всех.

И все-таки, когда в полдень пришло известие, что оба полка выступили на Брянск и подошли уже к Десне, Фокин заявил, что необходимо снова поехать к полкам. На этот раз почти весь комитет был против. Предлагали держать оборону и ждать подкрепления из Орла и Москвы.

– Вы не верите в людей! – резко сказал Фокин. – Я еду!

Митя никогда еще не видел Фокина таким. На щеках его выступил лихорадочный румянец, глаза сияли. Накинув на плечи пальто, он стоял в дрожках, держась за козлы. Один, без всякой охраны ехал он через длинный Черный мост туда, где на пологом берегу темнело скопище почти шести тысяч человек. На этой стороне стояла наготове пулеметная рота, несколько кавалеристов нетерпеливо гарцевали на гулком настиле моста.

Семен Панков смотрел на ту сторону в бинокль, время от времени отрывисто бросал:

– Движение... Окружают Фокина... Нет, спокойно... Игнат говорит... Кто-то машет ему шапкой... Отчего это он оглядывается? Замолчал?.. – Панков замер, впившись в бинокль. В этот миг не у одного Мити остановилось сердце. – Ух! – выдохнул Панков.

– Что, что там? Говори! – закричали вокруг.

– Игнат рванул на груди рубаху, стреляйте, мол, сволочи...

– Ну, ну, ну! – торопили вокруг, – что ж они-то?

Но там все происходило гораздо медленнее, чем хотелось собравшимся здесь. И только через несколько минут Панков сказал:

– Как будто спокойно... Полки строятся... Двинулись... – И вдруг как закричит: – Назад пошли! В казармы!

Экипаж снова затарахтел по доскам моста.

Необычно принимал бригаду новый комбриг. Из Красноармейского клуба под звуки «Интернационала» вынесли гроб с телом Жилина и установили на лафете, присланном артиллерийским дивизионом. Роты и команды бригады двинулись за гробом. И глаза комбрига медленно и пристально скользили по суровым, угрюмым лицам его бойцов. Вероятно, он думал о том, что ошибки своей эти люди никогда не повторят.

16 марта Игнат Фокин уехал на VIII съезд партии и вернулся домой тяжело больным: заразился сыпным тифом. Лежа в больнице, он рассказывал товарищам о съезде, о Ленине.

Пришли к нему и Александр с Митей.

Фокин лежал слабый, худой, словно высушенный болезнью. Иногда он, забываясь, что-то невнятно бормотал. Рядом сидела жена, не выпускала его руки. Доктор сказал, – и об этом знали в городе все, – сдает сердце, сердце слабеет.

Братья долго сидели у постели, молчали. Вдруг Фокин открыл глаза, ясно посмотрел на них и улыбнулся.

– Вот, все теперь определилось, – сказал он, чуть шевеля губами, – насчет середняка... Расскажите Семену... Панкову. Съезд все решил... Ленин говорил о деревне...

– Помолчи, Игнат, – склонилась над ним Аграфена Федоровна, – тебе нужно беречь силы.

– Как же, – запротестовал Игнат, – о Ленине ведь нужно рассказать! – На миг забылся. А потом посмотрел на жену и неожиданно пошутил: – Грунюшка, если когда-нибудь захочешь развестись со мной... будешь искать предлог... скажи что-нибудь плохое... о Ленине... вот мы сразу и разведемся... – и улыбнулся ей.

Когда у открытой могилы Игната Фокина говорили речи, Митя плакал, не стыдясь, как плакали, не стыдясь, вокруг все. Говорили люди, которые знали его близко или видели издалека, называли дорогим, чутким, стойким.

В молчании стояли полки 3-й Орловской бригады, перед которыми еще так недавно выступал Фокин. Вот вышел товарищ Фокина Григорий Панков, старший брат комиссара полка Семена Панкова. Недавно Григорий потерял жену: она умерла от чахотки. С мертвенно-белым лицом, поминутно облизывая сухие, синие губы, он начал:

– Кто поймет, какая дружба связывала нас с ним, какие годы!.. – Он замолчал, и гулкая тишина повисла вокруг, – И вот мы потеряли... Я потерял... У меня теперь не осталось самых близких... – Григорий снова замолчал и беззвучно затрясся, и никто не решался к нему подойти. Но он все же справился с собой и сказал то, что хотел: – Тут называют его Игнат Иванович. Нам больно это слышать. Для нас он навсегда останется, как в годы подполья, товарищем Игнатом. Запомните и вы его так. Товарищ Игнат! Пусть он останется вашим товарищем в самых тяжелых испытаниях, которые нам предстоят. Пусть он будет в вашем сердце и тогда, когда мы построим всемирный коммунизм!