Текст книги "Чекист"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Она вдруг обняла его за шею, на короткий миг прижалась горячей щекой к его лицу и, оттолкнув, неслышно побежала вперед. Медведев следовал за ней в темноте почти наугад. Они подошли к дому как раз в тот момент, когда хозяин провожал гостя от конюшни.

– Ну как, спокойно у вас тут? – спросил гость.

Это был Гуров.

Что делать? Медведев несколько минут стоял в нерешительности. Потом повернулся к Насте.

– Уговори отца дать мне лошадь до железной дороги доехать. Так, чтоб ни одна живая душа не проведала! А сама постереги – не уедет ли этот гость от Порядина. Вернусь завтра, как стемнеет. У стожка меня встретишь.

– Тять побоится... – вздохнула она. Помолчала. Потянула его за рукав. – Пойдем. Сама тебе оседлаю.

* * *

Отряд подходил к станице в полной темноте. Медведев приказал остановиться и, ведя в поводу коня, сошел с дороги. Вернулся он через несколько минут.

– А конь где? – удивился Вольский.

– Все в порядке, Гуров здесь, – вместо ответа сказал Медведев.

Рассыпавшись цепью, отряд окружил хутор.

Гуров не успел даже выскочить из-за стола. Перед ним лежало письмо к казачеству, которое он сочинял вместе с Порядиным, – призыв подняться с оружием в руках против большевиков.

Везли его назад связанным в той же повозке, в которой он прошлой ночью приехал сюда.

Когда вышли на дорогу, Медведев услышал тихий оклик.

Настя еще была у стожка. Рядом конь, опустив шею, меланхолично жевал сено.

– Прощай, Настя, – шепотом сказал Медведев.

Она не ответила. Конь, мотая головой, вытаскивал пучок за пучком, и стожок с тихим шорохом рассыпался.

Лицо ее было закутано платком, одни глаза горели в темноте.

– Что закуталась? – спросил Медведев.

Она с досадой двинула плечом.

– Тять побил...

Он хотел расспросить, утешить, но понял, что не надо.

– Я должен ехать, Настя.

Она молча кивнула.

– Ну, не поминай лихом. – Он протянул ей руку.

Настя не приняла. Со страстной, гордой силой задыхаясь сказала:

– Иди! Кто ты мне?..

На мгновенье показалось, все замерло, все застыло в ночи: и конь у стога, и люди на дороге, и черное небо над головой. И ветер, дувший с Кубани, вдруг разом спал – точно кто-то задержал последний вздох.

– Медведев! Скоро, что ли? – раздался с дороги нетерпеливый окрик Вольского.

Медведев поклонился ей, повернулся и пошел.

– Простился? Ну и силен ты! – с завистливым восхищением сказал Вольский, подвигаясь в повозке, чтобы дать ему место.

Медведев, не желая отвечать, опрокинулся навзничь в сено.

* * *

С того дня, как Гурова высадили с моторки на Тендровской косе под Херсоном, он успел создать из бывших белогвардейцев обширную организацию на Херсонщине и на Кубани. После ареста Гурова организация была полностью разгромлена.

Осенью двадцать девятого года в Харькове Медведеву вручили награду – именное боевое оружие.

– А ведь могло бы все кончиться совсем иначе, если б не я, – скромно заметил присутствовавший при этом инспектор. И в ответ на чей-то недоумевающий взгляд пояснил: – Это я тогда уговорил его поехать на Кубань... под мою личную ответственность!

Медведев поблагодарил за награду. Друзья горячо пожимали ему руку.

Когда очередь дошла до инспектора, он усмехаясь произнес:

– Во всяком случае, впредь тебе наука – не доверяй!

Медведев встрепенулся, пристально поглядел на него.

– Страшная у вас точка зрения, товарищ .инспектор.

– Вижу, не зря Гуров тебя два раза провел, не зря! Боком твоя философия выходит, – процедил инспектор, и бледное лицо его стало серым.

– Да, Гуров оказался хитрее, чем я предполагал. Но если мне за все годы чекистской работы и удалось кое-что сделать, так только потому, что я доверял людям! – ответил Медведев.

Когда он вышел, инспектор скорбно покачал головой:

– Неисправим!

БУХГАЛТЕР СЕРДЮК

В декабре 1929 года в Каховке на ярмарке произошло ничем не примечательное событие – поругались торговец с покупателем. Один заломил неслыханно высокую цену за гречку. Другой корил, взывал к совести и требовал скостить половину.

– Що ты мени у совисть пхаешь! Не хочешь – не покупай! – огрызался владелец гречки, вытягивая из полушубка худую, в жилах коричневую шею и сопя в заиндевевшие обвислые усы.

Покупатель был одет по-городскому, держал под мышкой облезлый портфель и, выкатывая поверх железных очков близорукие глаза, тянул к себе куль с крупой, надсадно крича:

– Как же мне детей кормить? Есть в тебе совесть? Можешь ты понять человека?!

– Тогда плати! Чего в портфелю гроши ховаешь? Плати, бери гречку, дешевле не на́йдешь!

– Живоглот, вот ты кто! Живогло-от! – собрав все силы, крикнул человек в очках и, бросив куль, повернулся, чтобы уйти.

– Эх ты! – с досадой сказал владелец гречки, увязывая бечевкой куль. – Чего гроши жалеешь, все равно они скоро ходить не будут!

Человек с портфелем долго бродил по ярмарке и все не мог найти гречки за сходную цену.

Срок командировки истекал, и он возвратился в Херсон с кучей актов по ревизии и пустыми мешочками, которые ему перед отъездом жена с надеждой запихивала во все карманы. Она встретила его слезами и бранью. Что он там делал на своей ревизии, если не мог привезти детям крупы, не мог достать муки, меду? Небось не думал о детях? У всех мужья как мужья, а ей господь послал наказание за чужие грехи! Если он так старается ради Советской власти, что забывает собственную семью, так пусть эта власть кормит его детей! Пускай он немедленно идет в Совет, в окружком, к самому Калинину, – но чтоб крупа у детей была!

Он взглянул на разъяренную до отчаяния супругу, на обоих сыновей, худых, с синюшными лицами и выпирающими ключицами, и такая обида подступила к горлу, что он схватил свой портфель и побежал в окружком.

– Чего вы хотите, товарищ? – поднял глаза от газеты инструктор окружкома.

Он собирался поговорить здесь по душам, рассказать о семье, о детях, которые не могут учиться из-за постоянного голода. Но вид человека, безмятежно читающего газету, так поразил его, что вместо этого он грохнул кулаком по столу и закричал:

– Мне нужна крупа! Для моих детей! Которые мрут с голоду, пока вы тут газетки читаете!

Инструктор побелел, молча провел ладонью по бритой голове и ничего не ответил.

– Не дадите? – проговорил посетитель с угрозой в голосе, уверенный, что сейчас сделает что-нибудь невероятное, страшное.

– В городе ничего нет, – тихо сказал инструктор. – Последний запас крупы мы вчера отправили рабочим Николаева.

Тогда посетитель щелкнул замком портфеля и стал швырять на стол одну бумажку за другой.

– А это? Это что? Сидите тут и не видите, что вокруг творится! Все, все есть! Но у кого? У спекулянтов. У кулака. У вора и жулика. Вот кто пользуется положением! Можно это терпеть? – Он потрясал разграфленными исписанными листками и доказывал, что посеяно и собрано гораздо больше, чем показано в официальных сводках, что на местах в бухгалтерских документах путаница, что повсюду саботаж и контрреволюция.

Инструктор окружкома, почесав переносицу, спросил:

– Вы беспартийный, товарищ?

– Да, я... – растерявшись, пробормотал он, – бухгалтер я... частное лицо...

Это почему-то обрадовало окружкомовца. Он схватил телефонную трубку и, назвав номер, сразу стал кричать, придерживая трубку плечом, черкая что-то на бумаге и весело поблескивая на бухгалтера глазами:

– Ну вот, беспартийный человек видит, а наши в сельхозотделе уперли глаза в потолок и плавают в этих... в эмпиреях... Как ваша фамилия, товарищ бухгалтер? Сердюк. Так вот, придет к тебе товарищ Сердюк. Наш, наш, советский человек. Он на бумажках покажет, есть на селе классовая борьба или нет. Это нам в помощь – прошибить примиренцев. Потом расскажешь, до чего вы там договоритесь. Бувай! – И, бросив на рычаг трубку, протянул Сердюку записку, нацарапанную на клочке бумаги. – Пожалуйста, пройдите в окружной отдел ГПУ, найдите там товарища Медведева, повторите ему все, что рассказали мне. И помогите, чем сможете.

– Я вам помочь? – не понял Сердюк.

– Ну, конечно, – подтвердил инструктор, укладывая все сводки и акты в облезлый бухгалтерский портфель и передавая ему. – Ведь вы пришли нам помочь?

Сердюк вышел из окружкома, держа в руке записку и недоумевая, как могло получиться, что он пришел сюда за помощью, а вместо этого сам идет помогать, да еще в ГПУ.

Все же он по пути завернул домой. Услышав про ГПУ, жена побледнела, у нее затряслись руки.

– Господи, что ты там наговорил? Тебя заберут! Не забудь оставить карточки и заборную книжку! Что с тобой будет!

– Глупости, – не совсем уверенно успокаивал он ее. – Напротив. Меня просили, как бухгалтера, помочь им... Но если я к вечеру не вернусь, сообщи на службу, со мной ведь все документы...

Жена залилась слезами. Увязала ему с собой тощий узелок. Проводила до Гимназической улицы. И перекрестила тайком.

Перед Медведевым предстал щуплый, взъерошенный человек неопределенного возраста, с маленьким пуговкой носиком, на котором прыгали железные очки, с пухлым портфелем под мышкой.

А Сердюк увидел за столом стройного молодого человека. Открытое лицо, веселый взгляд. На петлицах ромбы. В приемной сказали, что это сам заместитель начальника окружного отдела.

Сердюк сбивчиво рассказывал о своей командировке, выкладывал на стол сводки, акты ревизии.

Просматривая документы, Медведев подробно расспрашивал о случайных встречах, задумывался над отдельными словами. Сердюк нервничал. Ему казалось, что этот чекист пропускает самое важное и останавливается на мелочах, не имеющих никакого значения.

– Что же, крупы вы так и не достали?

– Да бог с ней, с крупой, – смутился Сердюк.

Но Медведев попросил рассказать подробнее. Сердюк передал ссору на ярмарке в Каховке. И опять такое незначительное событие почему-то заинтересовало чекиста.

– Так и сказал, что наши деньги скоро не будут ходить?

– Слово в слово! Да мало ль что болтают на рынке!..

– Вы бы узнали в лицо этого человека?

– Из тыщи узнал бы! – вспыхнул Сердюк. – Шакала этого, пока жив, не забуду!

– А это что у вас? – заметил Медведев узелок, который Сердюк старательно запихивал в переполненный портфель.

– Это так... – бухгалтер стал пунцовым, а носик у него побелел. – На всякий случай... – пробормотал он.

Медведев покачал головой, словно тень пробежала по лицу.

– Вам страшно было прийти сюда?

– Ну, знаете, ГПУ все-таки... И я вел себя в окружкоме, очень резко я... А время сейчас такое...

Медведев осторожно взял из рук у него узелок, положил на стол.

– Ничего, дети ваши съедят. А сейчас пойдем к нам в столовку, пообедаем.

– Как, то есть? Куда? Ведь я не имею отношения.

– Это недолго. И здесь же в доме. Не беспокойтесь, – улыбнулся Медведев, – одна лишняя порция найдется, кое-кто из товарищей неожиданно выехал в командировку. И портфель оставьте. Нам с вами еще многое нужно обсудить.

В коридоре, освещенном горящей вполнакала лампочкой, волновалась очередь: столовка была тесной, и обедали в три смены. Это были почти сплошь молодые ребята, и поэтому они отчаянно шумели, наперебой острили, встречали каждого выходящего из столовой смехом, одобрительными возгласами. К тому моменту, когда Медведев и Сердюк пристроились к очереди, нетерпение ожидающих достигло крайнего предела. Посыпались прибаутки на тему о том, что сытый голодного не разумеет, что они там поели и теперь в зубах ковыряют.

– Правильно, товарищи! – -крикнул Медведев, перекрывая общий шум. – Они о нас забыли. Предлагаю напомнить! – И на залихватский мотив запел:

 
– Походная каша
Любимая наша
Дымится в лесу и в степи.
 

Дружный хор оглушительно поддержал:

 
– В боях и тревогах,
На дальних дорогах
Чекистскую дружбу крепи!
 
 
А будет нам туго,
Застигнет нас вьюга,
Разделим последний кусок,
И пояс подтянем,
И песню затянем,
Ведь путь у чекиста далек!
 

Сердюк с удивлением оглянулся на Медведева.

– Кто-то из наших сочинил, – улыбнулся тот, подпевая и дирижируя себе обеими руками.

Наконец впустили. Дежурному, проверявшему пропуска, Медведев что-то шепнул, ввел Сердюка, усадил за стол, и через несколько минут тому принесли глубокую тарелку рассыпчатой мамалыги и ломтик черного хлеба.

– А вы что же? – поднял он голову к Медведеву, уписывая за обе щеки.

– Я уже поел, – кивнул ему Медведев, – перед вашим приходом.

Только сейчас понял Сердюк, до чего он голоден. После каждой ложки вспоминал детей, говорил себе: «Довольно!» – и не мог остановиться. Съев половину, решительно отодвинул тарелку. Приподнявшись, потянулся к Медведеву.

– Товарищ Медведев, можно остальное с собой? Я уже сыт. Детишкам... – Завертывая мамалыгу в лист бумаги, он мечтательно и с оттенком неодобрения говорил: – Эх, если б все у нас могли так питаться! Хорошо вам живется...

Медведев не успел ему ответить. Внезапно в столовой стало очень тихо. От дверей между столами тяжело шел человек в форме, слегка сутулясь, наклонив седую голову, исподлобья оглядывая обедающих. Остановился, негромко сказал, но услышали все:

– Сейчас кто-то из чекистов в булочной на углу взял без очереди хлеб. Мне пожаловались представители очереди. Они ждут хлеба на улице в двадцатиградусный мороз со вчерашнего дня. Кто это сделал?

Люди вокруг перестали дышать. Стало неимоверно тяжело терпеть тишину.

В углу встал человек с белым лицом и, облизнув пересохшие губы, беззвучно что-то произнес.

Вошедший не услышал и долго обводил взглядом комнату. Все ждали, когда он дойдет до угла. Он увидел. И тем же ровным голосом сказал:

– В двадцатом году я расстрелял бы тебя, не сходя с места. Положи на стол пропуск и уйди. И забудь, что ты был чекистом. – И лишь на последнем слове голос его едва не сорвался на крик.

Он стоял и ждал, пока тот шел через комнату. Только в кабинете Медведева Сердюк перевел дух.

– Да-а, нелегкое дело быть чекистом... – проговорил он, покачивая головой. – А ведь я не знал, какие вы... чекисты... ей-богу!

– Значит, начнем с того, – сказал Медведев, – что поедем с вами разыскивать спекулянта гречневой крупой. Согласны? В Каховку.

С того дня тихий бухгалтер Семен Семенович Сердюк почти два месяца не ночевал дома, мотаясь по всему округу и участвуя в самых невероятных и бурных происшествиях.

* * *

Продавец гречки оказался жителем небольшого хутора под Каховкой по фамилии Злобин. Он не сразу вспомнил Сердюка, а узнав, позлорадствовал:

– Пришла коза до воза!

Неожиданно Сердюк открыл в себе удивительные способности. Сидя у Злобина дома за чаркой и вдыхая запах шипящих шкварок, он с азартом кричал:

– Что ты мне на фунты гречку продаешь! Мне пуды требуются!

– Так де ж я тебе возьму, – разводил руками Злобин. – Последний мешок отдаю.

– А мне какое дело. Ты торгуешь? Торгуешь. Обеспечь покупателя! – не унимался Сердюк.

Оба были уже здорово навеселе, и Сердюк, пригнувшись и поманив хозяина пальцем, зашептал:

– Достань мне еще гречки. Заплачу хорошо! Боюсь, деньги пропадут. Слушай, ты тогда правду сказал, что грошам этим скоро конец?

– Хрест святой! – истово перекрестился Злобин.

– На что ж они тебе самому? Страх меня берет – вдруг брешешь. Сам-то берешь денежки.

Злобин оглянулся на дверь, махнул рукой старухе, которая тотчас исчезла.

– Ты на меня не смотри, – зашептал он в ответ. – Мне гроши не для себя. А так, на одно дело... В оборот их! – засмеялся и помотал головой. – Больше не скажу. Чшш!.. А насчет того, что конец советским грошам, не кто-нибудь, агроном Губенко сказал. Он все знает. Ему верь.

– И скоро? – ужаснулся Сердюк.

– Скоро. Спускай скорее до копейки. Чшш!.. Больше не скажу. А гречки тебе кой у кого добуду. Приезжай через неделю, чтоб не опоздать.

Когда выволакивали куль на крыльцо и укладывали в сани, Злобин, трезвея, угрюмо предупредил:

– Что я тебе тут по пьянке – молчи. А скажешь кому – откажусь. Свидетелей не было!

* * *

К Губенко поехали вдвоем, якобы для вторичной ревизии. Агронома нашли в конторе. Он щелкал на счетах. Узнал Сердюка и сразу, на пороге, огорошил:

– Опять ревизия? Из окрисполкома звонили, предупреждали, что ваша ревизия самовольная, чтоб на вопросы не отвечать и от работы не отвлекаться. Прошу, не обижайтесь. – И отвернулся к счетам.

Это был сюрприз. Сердюк растерялся.

– Простите, кто вам звонил?

– Неважно кто. Звонили!

Сердюк покраснел.

– Я хочу знать...

Но Медведев мигнул ему и вошел в комнату.

– Хоть отогреться дозволите?

Уселись. Некоторое время в комнате раздавался только стук костяшек.

Не оборачиваясь, Губенко дрожащим голосом произнес:

– Святой апостол Иоанн вещал: всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца. – Перестал стучать костяшками, замер, ожидая ответа.

– Это мы, что ли, ненавидящие? – полюбопытствовал Медведев.

– А к чему второй раз ревизовать? – вместе со стулом повернулся к ним Губенко. – Ведь уж измытарил! – кивнул он в сторону Сердюка. – Всю мне душу переворотил. Мало? Теперь второго приволок. Ненависть в сердцах ваших!

Агроном был коренаст, с короткой сильной шеей и квадратной головой; нос в переносице прорезан глубокой бороздой, будто сломлен, из-под нависшего лба сверлят глаза; никак это не вяжется с евангельской слезливой речью. Притворяется он или юродствует?

– Напрасно вы нервничаете, товарищ Губенко, – сухо сказал Медведев, – нас интересует только одна неточность в вашей сводке. Разъясните, и мы уедем.

Сердюк вынул акт ревизии. Количество семян, указанное агрономом в сводке, было значительно меньше того, что обнаружил ревизор.

– Вы знаете указание партии, товарищ Губенко? Посевные площади сейчас расширять мы не сможем, так что надо возмещать повышением урожайности. А ведь это от посевного материала в прямой зависимости! – Медведев говорил сдержанно. – Вы понимаете меру ответственности за ваши цифры?

– Подозреваете меня в укрытии? – сказал Губенко. Рванув на груди ворот рубахи, с надрывом воскликнул: – Явились арестовать меня, товарищ Медведев? Ну что ж, в послании к Тимофею апостол Павел предупреждал: знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие! Все желающие жить во Христе Иисусе будут гонимы. Злые же люди и обманщики, – он указал пальцем на Сердюка, – будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. Арестуйте меня!

Самое неприятное было, что Губенко кто-то предупредил. Очевидно, у них есть свои люди в окружном аппарате!

Как поступить? Арестовать его? Или усыпить подозрения, уехать и оставить под наблюдением? Попытаться убедить? Самые различные планы замелькали в голове. Разом вспомнились прежние встречи. Этот человек был так не похож на всех остальных. Впрочем, каждый новый человек – новая задача! Где же ключ? Губенко с тревогой ждет решения. В глазах не испуг, не настороженность, что-то пытливое, вопрос...

Медведев снял ушанку, бросил на лавку, придвинулся к печке.

– Семен Семенович, дорогой, нам же здесь придется задержаться. Не в службу, а в дружбу, сходите договоритесь насчет жилья на несколько дней. И возвращайтесь за мной сюда. Добре?

Сердюк схватил под мышку свой пухлый портфель и, с удивлением взглянув на Медведева, пошел из комнаты.

Медведев спокойно грел руки у печки. Когда дверь за Сердюком захлопнулась, сказал агроному:

– Ты его обидел. А у него дети чуть не помирают с голоду.

Губенко не отвечал.

– Вот ты веруешь, а убиваешь его детей. У апостола Павла, кажется, сказано: дающий семя сеющему умножит плоды правды вашей. А ты отнимаешь семя.

– Ты же безбожник. Зачем святые слова всуе треплешь? – глядя в сторону, проговорил Губенко.

– Да, я безбожник, – подтвердил Медведев. – И я ненавижу своего ближнего, если он ради собственного брюха заставляет умирать от голода детей. За это ты зовешь меня человекоубийцей?

– Не смущай мою душу! – вдруг закричал Губенко. – Я осудил зло в сердце своем!

– Значит, было что осуждать, – проникновенно сказал Медведев.

– А ты чист? У тебя нет на душе погубленной жизни?

– Нет, Губенко, я никогда не творил зло ради зла.

– А я творил! Слышишь? Творил! Знаешь ты, кем я был? Да все равно узнаешь. За мной ведь приехал! – Он подскочил к Медведеву, захрипел: – Я был комиссаром в петлюровском войске. Я допрашивал. Я приговаривал. Я убивал. Я – один! Все на моей совести! Все! Мог я жить после этого? Распятые, разорванные, спаленные – все по ночам скреблись под моей кроватью. И я тогда прочитал те слова, что сказал Петр, апостол Петр, который сам трижды отрекся от Христа, который знает, что такое муки совести: уклоняйся от зла и делай добро, ищи мира и стремись к нему. А ты приехал сюда зачем – колхозы создавать, зло насаждать? Но сказано в послании к галатам: стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства.

– И ты уклоняешься от этого зла, – усмехнулся Медведев.

– Уклоняюсь!

Губенко дрожал, словно его бил озноб, пот крупными каплями стекал по лицу и шее.

Медведев прошелся мимо него к столу, перелистал бумаги, дал ему успокоиться.

– Ты переволновался, пока ожидал нашего приезда, – сказал он.

Губенко прижался лбом к оконному стеклу.

– Утешать тебя я не собираюсь. Никакие евангелия не зальют твою совесть, если она в тебе проснулась. Но ты врешь, Губенко! Я же вижу, мечется твоя душонка еще и сейчас. И сейчас ты ночью распинаешь, а днем грехи замаливаешь.

Губенко обернулся, открыл рот, ничего не сказал.

Медведев подошел к нему вплотную.

– Сроки восстания наметили? Когда?

Губенко, не спуская с него глаз, покачал головой и неожиданно заплакал. Он всхлипывал, тянул носом, поджимал губы, и было странно, что этот кряжистый человек так по-женски плачет.

– Искушение! – проговорил он и, продолжая всхлипывать, рассказал, как еще в двадцать шестом году, незадолго до убийства Петлюры в Париже, приехал на Украину его представитель по фамилии Стецько. Когда-то Губенко был с ним в одной части. Стецько стал стыдить его за отказ от убеждений, от борьбы.

– И я поддался! – страдальчески воскликнул он. – Жаль мне стало, что уйдет моя Украина – хуторки с тополями, садки вишневые, тишина полей, смолкнет колокольный звон в церковках, золотые кресты почернеют... Вместо этого будут здесь какие-то фабрики зерновые, стук, да грохот, да копоть. И умрет душа Украины! – Он задумался, словно потерял нить. – О чем я?.. Ага! Связал он меня и других людей с Крымом. Помните, раскрыли тогда в Крыму Всероссийский штаб крестьянских объединений? Их взяли, до нас не добрались. И снова я успокоился. Так нет же, опять меня разыскали искусители... Сил моих больше нет! Арестуйте! Убейте! Вышлите! Слаб я для казней твоих, господи!

Медведев слушал, и казалось ему, что Губенко неспроста выворачивает перед ним душу. Он еще не забыл истории с Гуровым.

– Почему вы мне все это рассказываете? – прервал он агронома. – Я ведь спросил только о сроках.

– Господи, для добровольности ж! Чтоб вы подтвердили: я сам, добровольно все, откровенно. За это и прошу снисхождения.

«Он просто жалкий трус!» – подумал Медведев и строго сказал вслух:

– Видно, страшно вам живется. Какие же искусители объявились теперь?

– Есть тут один агроном, – понизил голос Губенко, боязливо косясь на входную дверь. – Только не казните его! Довольно крови на моих руках. Всеми святыми заклинаю...

– Говорите об агрономе, – нетерпеливо прервал его Медведев.

– Господи! Ты видишь, вынужденно предаю, яко фарисей презренный!.. Адаменко. Истинной его фамилии не ведаю. Только знаю, скрывает он какое-то злодейство, совершенное еще в двадцать четвертом в Крыму. Коммунисты, говорит, меня никогда не простят.

В памяти Медведева всплыла история зверского убийства группы коммунистов в Крыму на Воронцовском мосту, ночью, после окружной партконференции. Главарем шайки убийц был некто Брагин, белогвардеец. Потом в Кривом Роге Брагин ограбил фельдъегерскую почту. Под Знаменкой, в Черном лесу, шайку его окружили. Но Брагин и с ним четыре бандита с боем вышли и скрылись. Неужели Адаменко и Брагин – одно лицо?

– До последнего дня, – продолжал агроном, – Адаменко проживал в одном из сел под Каховкой. Но узнал о вашем приезде и скрылся.

Все яснее выступали перед Медведевым контуры широкого и, вероятно, сильного подполья. Антисоветские разговоры и настроения, которые в последнее время оживились в этой части Херсонщины, не были случайными. Злорадное восклицание Злобина на ярмарке о близком конце советских денег было первой живой ниточкой от этого подполья...

– А сроков никаких не знаю. Не посвящен. Знаю только, что поднимутся, как только приедет из-за кордона какой-то Жорж. Полгода назад Адаменко приводил его до меня. Человек молодой. Больше ничего о нем не знаю. Приказали мне квартиру держать для встреч и семена вот... скрывать... Господи, тернистыми путями ведешь ты меня!

– Нет, Губенко, – сказал Медведев, – на бога не сваливай. Сам запутал свою жизнь. Сам распутывай.

Когда Сердюк возвратился в контору, Медведев и Губенко тихо и мирно беседовали.

– Вот что, Семен Семенович, мне здесь пока делать нечего. Кажется, о моем приезде знают в Каховке все. Еду в Херсон. А вас прошу остаться: держать связь с Губенко и со мной. Дела тут серьезные. – Он вкратце передал Сердюку разговор с агрономом. – Главная задача – разыскать Адаменко. Если он появится, немедленно звоните мне. Губенко, помните, ревизия продолжается!

* * *

Сердюк уже вторую неделю сидел в Каховке. Адаменко не появлялся. Жена бухгалтера ежедневно приходила в обеденный час и получала котелок каши для детей. Встречая ее возле столовки, Медведев передавал привет от мужа. Она молча, с упреком смотрела ему в глаза – не верила и тревожилась.

Наконец в первых числах января раздался долгожданный звонок из Каховки. Это было через два дня после Постановления Центрального Комитета «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству».

Постановление взбудоражило всех. В окружкоме, в окрисполкоме, в Управлении его обсуждали с утра до вечера. О нем говорили в очередях, на улицах, дома. Слова «заменить крупное кулацкое хозяйство крупным общественным» были ясны каждому: ликвидировать кулака как класс! Начинался последний решительный бой. Теперь Адаменко должен был появиться. И он появился.

– Дядя приехал! – доносился откуда-то издалека слабый голос Сердюка. – Сейчас же выезжайте в Чаплинку. Я встречу на станции.

В тот же вечер Медведев перебрался через Днепр и сел в переполненный вагон поезда, отходившего на Джанкой.

Вагон гудел, словно был набит саранчой. Над дверью в закопченном фонаре прыгало желтое пламя свечи, еле освещая узкий проход. В полутьме на скамьях, на полу, на узлах теснились люди. Повсюду со вторых и третьих полок свешивались ноги в валенках, лаптях, сапогах, в рыжих разбитых ботинках, виднелись концы кулей и узлов. В воздухе плавали синие клубы удушливого махорочного дыма, то поднимаясь, то опускаясь. Из непрерывно хлопающих дверей тянуло морозной гарью. Люди кричали, смеялись, бранились, дремали, жевали. И все это с грохотом и скрежетом, трясясь на стыках, ехало куда-то в ночную снежную степь.

Медведев, пристроившись на краешке скамьи, пытался разобраться в этих людях, в их настроении. Предстояло проехать километров шестьдесят, то есть добрых два с половиной часа, и времени для наблюдений было достаточно.

Сперва, как всегда в суматохе отъезда, казалось, что все пассажиры охвачены одним радостным возбуждением и у всех какая-то одна общая цель. Но постепенно на глазах – то ли дорога делала свое, то ли внимание его сосредоточивалось – эта масса расслоилась и рассыпалась, и он увидел озабоченных, погруженных в свои дела людей.

У окна два пожилых крестьянина в вислоухих ушанках, наклонившись друг к другу, тихо беседуют. Один что-то доказывает, другой вздыхает, качает головой и приговаривает:

– Хто его знае, хто знае...

Худой человек с острым птичьим лицом, в дубленом полушубке и заячьего меха шапке сидит прямо, положив на колени большие коричневые руки в черных трещинах, и, полуприкрыв глаза, молчит – думает.

Толстая женщина на узлах между скамьями – целый ворох платков, из которых торчат красные щеки и вздернутый нос, – так и сыплет, так и сыплет, обращаясь к сморщенной смешливой старушке:

– Та вона мени каже: де же в нас куркули? Нема куркулей! А ты, кажу, сама хто? Земли в тебе, кажу, на весь хутор достанет! Вона мени каже... А я кажу...

Старушка на каждое слово кивает головой, давится от смеха и постонывает:

– Ах ты, матир святая!.. Скажи ты!..

Из-за перегородки тихий гнусавый голос плетет бесконечную унылую канитель:

– Помер Степан... Христя пожила, помучалась та и вмерла... Осталась мала дитина, года не прожила... Вси скоро повмирають, голо буде... Юхим помер...

– Переселяйся до нас, нам такие с карими очами требуются в колгоспи! Трактористкой сделаем! – кричал кто-то с верхней полки через весь вагон.

Крикуну ответили, Медведев не разобрал что, но там, в другом конце вагона, взметнулся многоголосый девичий хохот с визгом, с птичьими переливами. Крикун с обидой в голосе отозвался:

– У нас таким языки отрезают!

И пошла перепалка через весь вагон.

А колеса стучат и скрипят. Черно-белая лента все несется за обледенелым окном. И кажется Медведеву, это не сто, не тысяча – миллионы людей со всеми своими вековыми заботами и делами, вся российская деревня мчит сегодня в тесных шумных вагонах в новое, трудное, бурное завтра.

* * *

Сердюк встретил на станции с санями. Его не узнать! Шапка на затылке. Походка боевая. И носик воинственно торчит из-под очков.

– Один прибыл? Хорошо. Садись, Дмитрий Николаич. Отвезем!

Молодцевато прыгнул в сани и, тыча пальцем в широкую спину возницы в тулупе, скомандовал:

– С ветерком, друже! – Пихнув Медведева локтем, радостно добавил: – Наш человек!

«Наш человек» стеганул лошадку, и сани вылетели в снежное поле.

– Куда едем? – спросил Медведев, когда станция и поезд исчезли сзади в темноте.

– В Чаплинку! Верст пятнадцать. Часа за полтора доберемся. – И горячо зашептал в самое ухо: – Губенко сообщил, сегодня у него с Адаменкой встреча в Чаплинке. Ну, наш человек достал мне сани – и сюда. Посмотришь этого самого Адаменку, и весь их разговор услышишь. Мы тут же рядом будем, так что не беспокойся.

– А ты сам-то не боишься? – спросил Медведев, улыбаясь воинственному пылу бухгалтера.

– Чего уж! – бесшабашно воскликнул Сердюк. – Как этот святой Петр выразился: лучше погибнуть за добрые дела, чем за злые!

– И ты в евангелие ударился? – удивился Медведев.

– Так Губенко ж меня святыми этими до обмороков доводит. Как встретимся, так и заводит свою музыку... Я в школе никогда закона божьего не учил, а тут, на тебе, привелось на старости!

– Сколько же лет тебе, Семен Семенович?

– Под пятьдесят. Старик. – Вздохнул: – Я поздно женился... – Передвинув шапку на глаза, с веселым изумлением сказал: – Если б не дети, подумай, стал бы я ночами спекулянтов и бандитов ловить? Вот судьба нежданная – воистину неисповедимы пути... Тьфу, совсем из-за того агронома псалмами заговорил!