Текст книги "Серое небо асфальта"

Автор книги: Альберт Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 15

Сегодня в её руке угрожающе торчал неочищенный банан, и Виктор, словно защищаясь, выставив вперёд руки, резко высказывал Амалии о наболевшем, несправедливом к себе отношении, неблагодарности, нежелании понять, и вообще… о материнской любви…

Он кончил говорить, шумно сел за стол, и банан упал на кровать, зажатый в старой многоцветной ладони, так и не раздевшись.

Воцарившаяся тишина разделила время…

Амалия посмотрела на Димку, вздохнула, помолчала чуток и, улыбнувшись, будто не было только что бурной сцены, начала с нового листа:

– А ваша маменька, Митя, кто по специальности?.. И тоже совсем вас не понимает? – она хитро, насмешливо глянула в сторону ссутулившегося над столом Виктора.

– Хм… – улыбнулся Дима, – смотря, в каком находится настроении. – А специальность её – озеленитель городов!

– Угу… – прищурилась старуха, навострив ухо и надеясь услышать более важную причину обыкновенных причин.

Заметив, что слушатели напряглись, Дима кивнул, пожал плечами и сказал:

– В двух словах не объяснить, там много намешано всего, да и не уверен я – на все сто, – что могу быть абсолютно объективен, но…

– Но?.. – Амалия привстала на локтях… Вопрос, видимо, очень её интересовал.

– Что? Рассказывать? – Дима покосился на Виктора, ковыряющего вилкой консервы…

– А как же? – голос с койки прозвенел давно истёртой струной.

– Она… – Дима на мгновение задумался, тряхнул чёлкой и посмотрел в сторону кровати, – как бы сказать… в общем, после смерти отца очень испугалась своего нового положения, и стала нервно оглядываться в поиске тёплого прибежища. Моя семья её вряд ли устраивала, так как мать, мягко говоря, недолюбливала родителей жены, отсюда проистекало подсознательное раздражение против жены же, далее – меня и даже нашего сына; все, в общем, оказались в зоне действия её раздражения. Поэтому в ракурс её чаяний попала моя сестра – мать одиночка, с трёх летним сыном и гарантией, что этот внук останется при ней всегда! Знаете… часто после развода, матери сыновей теряют внуков, особенно, если в то время, те были ещё слишком малы. А дети дочери это гарантия! Почти! Так бабушкам кажется, по крайней мере, пока внуки не вырастут! – Дима шмыгнул носом, потянулся за бутылкой и налил в две рюмки… но вдруг встал, не заметив послушно поднятой посуды в руках Виктора, нервно прошёлся вдоль… или поперёк квадратной комнаты, вяло провёл рукой по лицу, будто смахнул думы со лба… то ли наоборот – вернул нечто, и проговорил: – На поминках отца я заметил: мать вовсе не смутило, что её дочь явилась лишь на поминки, пропустив похороны; устала, видите ли, после работы!

– А она у нас… кем? – Амалия виновато улыбнулась за то, что перебила.

– Она у нас проводник… на поезде… и приехала ещё за сутки до… – Дима многозначительно поднял брови. – Мать также совсем не удивило, что похороны и поминки оплатил только я, словно так и должно было быть. – Его взгляд снова вопрошающе обежал пространство. – Конечно, это всё мелочи, даже стыдно о них вспоминать, говорить, думать, но из них складывается крупная обида… и когда в сумке сестры всегда крупнее яблоки, клубника тоже – с отдельного участка, а тебе и твоей семье – всё помельче, побросовее, – забытая, запнутая с трудом подальше, обида вновь просыпается и возможно мешает адекватно мыслить, явственнее видеть. – Димка посмотрел между своих ступней и пожал плечами.

– А может и наоборот!? Не будь таким интровертом и доверяй шестому чувству! – бабуся вздохнула и, сощурившись, спрятала губы за сжатыми губами. – Если конечно это не паранойя! – она взглянула на Димку и увидела, что высказано не всё. – Ну?..

– Ну… – тот встрепенулся. – Да собственно всё! Что ещё добавить? Разве… в дальнейшем, весь негатив, на мой взгляд, происходящий с участием сестры, считался нормой, совершенно не коробящей мою, обычно щепетильную в таких случаях, маму! Когда же я пытался обратить её внимание на это, то сталкивался со злобным упорством и нежеланием рассматривать ситуацию в деталях, тем более с попыткой его осуждения. Сестра, по мнению матери, "очень тяжело работала", и эти слова так часто слетали с её языка, что я почти поверил: будто проводник пассажирского вагона – чуть не шахтёр, сталевар, водитель дальнобойщик, буровик, рыбак, грузчик, китайский кули, негр с сахарной плантации!.. – Дима задохнулся в поисках дальнейшего примера и пока водил глазами по стенам, прозвучало почти резюме:

– Я потому и спросила тебя сразу, кто твоя мать по специальности, – проскрипела то ли кровать, то ли старуха.

– Да, да! – кивнул Димка. – Несмотря на своё высшее образование, работу мозга – за труд она не считала, при первой же ссоре обзывая меня лентяем и пришёптывая, что никогда в жизни я не работал. Хотя… – Дима поднял руку, словно клянясь, – я работал и сталеваром, и водителем, и грузчиком – в юности, чтобы подзаработать немного, и уличным музыкантом в дальнем зарубежье… из всего – это было самым страшным! – он хотел продолжить, но от стола ехидно прозвучало:

– Я знавал неких твоих коллег по уличной работе и не сказал бы, что им не нравилось это делать! Кое-кто из них даже разбогател, в дальнейшем, удачно разместив, отложенный заработок!

– Подожди, Витя! – с досадой, что его перебили, махнул рукой Димка. – Что это было? я о матери и её избирательности к правде, фактам, видимому, осязаемому, ощущаемому…

– Вот! Осязаемому, ощущаемому! – это единственное, что для неё имело смысл в выборе приоритетов, а правдей, простите за лингвистическую вольность, у большинства – несколько, на всякий случай жизни, – как галстуков, рубашек, ботинок; факты тоже можно подтасовать, как удобно! Но может это любовь? – длинная морщинистая шея, напомнившая Димке курицу из морозильника, напряжённо вытянулась испод покрывала, взволновавшись большим кадыком. – А сестра?.. как у неё… с интеллектом, например? Читала что-нибудь?

– В основном жёлтую прессу, модную мелодраму, чтиво толпы, короче! – Димка пожал плечом. – Но вообще, далеко не глупа, неимоверно изобретательна и хитра!

– Ясно! Ярко выраженный доменирующий скарабей! – хмыкнула Амалия. – Небось, всё в дом?!

– М… да, пожалуй… и в холодильник, в основном!

– Ну… я же сказала! – кровать заскрипела, это удовлетворённая поиском смысла чьей-то жизни Амалия, устало откинулась на подушку. – Ты, небось, спорил с матерью, а… спорил, ссорился, всё доказывал с пеной у рта?! – кинув быстрый взгляд в сторону стола, она снисходительно покривилась губами. – Зря! Тебя всё равно бы не поняли, или нет, не то… тебе не поверили! понимаешь? слишком вы разные, видимо! Нет, нет, помолчи… во всём – одинаковые, но в главном – разные! Сечёшь?

– С сестрой? – Димка кивнул.

– С ней родимый тоже! но с матерью! – Амалия опустила покрывала век и вздохнула. – Глупо жаловаться Вышинскому на Берию!

– Ну, вы тоже сравнили! – Димка зло усмехнулся. – Да я, собственно…

– Сам же говорил, что пытался обратить внимание… то, да сё… жаловался ведь? А теперь удивляешься, почти обижаешься! Вот в этом вы семья, друг за друга! Но это не главное! – Веки открылись, и под ними блеснуло.

– А что главное? – Димка сел на стул и встретился с глазами Виктора… потом его пальцами… потом… – тот подвигал к нему по столу наполненную рюмку…

– Главное?! – не поворачивая головы, старуха ощерилась чёрной влажной редкозубостью. – Совесть!

– Совесть? – Димка взял рюмку. – Она что у всех в наличии? – Рюмка воспарила и застыла у его рта…

– У кого Бог в наличии, с тем и совесть! – Виктор кивнул вслед исчезнувшей за губами Дмитрия жидкости.

– Скорее наоборот… но это не принципиально! – Амалия уже развернулась анфас, и недовольно убеждалась, что водке, до утра, то есть до следующей возможности быть ею съеденной, не дотянуть. Тяжело вздохнув, она быстро и мудро успокоила себя воспоминанием, что под матрацем, у стены, под охраной рыжего огромного тигра – изображённого на тонком дешёвом коврике, лежит припрятанная денежка, и… если… то в нужный момент она её достанет, а Витька сбегает…

– Наверное, ты не очень-то нуждался в помощи матери?! Слишком был самостоятельный, а сестра – наоборот! – бабуля почти порозовела от вдруг найденного решения. – Но ведь мама осталась одна, а быть нужной стало потребностью, иначе терялся смысл!.. – Её голос стал ровным, тихим, уверенным в произносимом. – В таких вот вещах – не глубоких вовсе – и прячутся ответы, словно грибы под жёлтым хрустящим трупом листа: присел на корточки и вот он!.. кричит, просит дурачок: "забери меня отсюда!" – Амалия добросовестно крякнула, довольная своей философией, почти поэзией, собой, и отвернулась к хищнику…

– Но сестра всегда считала, что это она облагодетельствовала мать: помогая продуктами, ношеными вещами, даря обществом! – Димка в раздумье пожевал губами…

– Семьёй даря! Пойми? – пружины койки напружинились вслух, но бабушка поленилась повернуться. Димка шмыгнул носом, в ожидании ещё чего-нибудь сказанного ею, и недождавшись, робко добавил:

– На самом деле мать всегда давала больше: воспитывая внука, помогая по хозяйству, отписав дочери первую квартиру, мебель, книги, бытовую технику, всё что могла, но… – Он устало отмахнул рукой, словно вспомнив, как когда-то, линейным, маршировал на армейском плацу.

Амалия отпустила взглядом полосатую кошку и чуть обернулась…

– Я же говорю: "вечно катящая… и планомерно увеличивающая размеры своего жизневажнейшего, плохо пахнущего шара!" Я знавала таких… да их везде полно! Их – почти шесть миллиардов! Сколько не давай, они всегда найдут повод сказать, что заслужили это, что это потому, что они, когда-то… где-то… кому-то… и так далее… Под свой навозный каток они подомнут всё, что лежит на пути, и укатят с собой! В этом их смысл! – старуха с удивлением взглянула на Виктора… – А ты, что притих? Даже странно как-то!

– Надо же дать тебе высказаться, ты же спрашивала Дмитрия… утверждая: что, мол, спорил с матерью, что бесполезно, не поймёт… то да сё… ну и… – Витя поднял голову и посмотрел на мать, грустно так, жалостливо…

Она нахмурилась, хмыкнула и:

– Дурак! Я ведь себя не причисляю к тем "почти шести миллиардам" жалких людишек, и способна понять не только своего сына! – её глаза грозно сверкнули.

– Да? – Витя округлил свои.

– А что? Если ты думаешь, что я, не понимая тебя, не радуюсь вместе с тобой твоим поразительным успехам во взаимоотношениях с социумом, то глубоко ошибаешься! Просто иногда удивляет, мягко говоря, твой… пох…… пардон! и это мнимое спокойствие!

– Ух, завернула! – засмеялся сын. – Не мнимое, во-первых, а во-вторых, – он снова улыбнулся, – ты просто не читала Демокрита – его учения об атараксии!

– Лучше бы и ты не читал! – возмутилась старушка – божий колючий розанчик. – Тебе – эта невозмутимость, это понятие этики древних греков о душевном спокойствии, безмятежности, как высшей ценности, совсем ни к чему! Терпеть не могу спокойных… а значит равнодушных! Только дерзновенных, мятущихся духом, революционеров – одним словом, приемлет мой несгораемый ящик – душа! И, между прочим, твой Демокрит, указывал на зависимость качеств вещей от способа их познания, от наличия наблюдателя, и что всё наше… – Амалия поморщилась, как от кислого, – …точнее – их, познание, по существу конвенционально! – договорив длинное ёмкое слово, она снова гордо отвернулась к стене.

– Что ты вертишься, как девочка на… Смотри… вся постель сползла уже… – Виктор встал и, подойдя к кровати, подоткнул простыни под матрас. – Но молодец, прочла всё же!

– А ты думал!? – сказал тигр, по крайней мере, так показалось, потому что в этот момент были видны только его зубы. – Я этого demos critike – народного критика, за одно имя полюбила

– Молодец! И ты, и он – Демокрит! Как просто! Конвенционально – по договору, общепринято, общеустановленно: хочешь денег, славы, почёта? но таланта нет! – подлижи чей-то зад, отсоси чей-то… укради, обмани, убий! Победителей ведь не судят! – Виктор криво усмехнулся.

– Как быстро ты съехал на важное для себя! – гневно скрипнуло от стены, и мать понимающе, усмехнулась. – В этом мире!.. Победителей!

– Что? – Виктор, наверное, не расслышал.

– Не судят в этом мире… только здесь! Подобных победителей, в дальнейшем, ждёт, теософски выражаясь, страшный суд! Для того чтобы побеждать в выше перечисленных тобою сферах, не обязательно иметь высокий разум, зачем-то всё-таки данный человеку, достаточно животных инстинктов; вот тут-то собака и зарыта, вот тут и ответ: не всё так просто и коротко! Да останутся навечно, промыслом высшей конвенциональности, волк – волком, овца – овцой, свинья – свиньёй! Это в лучшем случае!

– А мать – матерью! – выдохнул Димка и, кивая головой, совпал с амплитудой головы Виктора, грустно и понимающе смотрящего на него. – Если она мать, а не только родившее тебя существо!

Так они и качали головами на троих, пока не догадались, что это звучит глупо и сухо.

– У вас там всё, кажется?! – скользнув взглядом по пустой бутылке, нашлась умная бабка. – А что у меня есть?! – её левая рука полезла под матрас… – Не понимают их, видите ли! Дурачьё молодое!

ГЛАВА 16

Ему показалось уютно в этом жёлтом параллелепипеде в мелкий цветочек; застиранные, но чистые занавески прятали старые потрескавшиеся ставни, от любопытного взгляда и как бы говорили:

– Мы бедные, но чистые, и наша хозяйка – самодостаточный человек!

– Я это вижу и без вас! – думал Дима, более приглядываясь к миловидному лицу хозяйки, жёлтого, в цветочек, немногочисленного кубометрового пространства. Трещинки, менее заметные, чем на ставнях окон, покрывали дружеской сетью её доброе тоже жёлтое – к обоям, лицо. – Но одутловатости алкаша не заметно! – почему-то обрадовался Дима. – А почему собственно обрадовался? – спросил он у себя.

Что-то шевельнулось сантиметров на тридцать ниже души, и он понял… собственно: "почему!"

Его громкий вздох обратил на себя внимание осторожных глаз, трещинки углубились улыбкой, миловидно изогнув свои кончики вниз. Это шло хозяйке!.. Он подумал, что ей пошло бы многое, даже без двух бутылок водки, если за тобой два месяца воздержания. Но она сияла оврагами лет и невзгод и… он тоже, не отставал!

Потом они много говорили, не очень много пили, старались… и разговор – был не скучным, хотя притянутые за его фасадный хвостик истины и казались дутыми, но их для того и надували, чтобы полетать, наконец, вволю!

Витя улыбался тыквенным хелоуином, но никто не обращал внимания на его пожелтевшие кабачковые зубы и светящуюся улыбку, всё казалось органичным, даже павший рядом на старые колени, продавленный, под лысеющим пледом, диван.

– Ох, и скрипучий, наверное, – весело подумал Дима, встретившись взглядом… с тем же. Точнее с глазами хозяйки, которую мы назовём Машей, Марией, но всё же не святой, с её широко и призывно открытыми глазами; открытыми настолько, насколько позволяли под ними мешки с растворившимися в них деньгами.

Он стеснялся поймать её вызывающе томный взгляд, но всё время смотреть мимо, было глупо и ничтожно, поэтому, собравшись с силами, сфокусировался в центре тёмного зрачка окружённого пятнисто-жёлтой радужкой.

Зрачок был не дурак! Он смотрел прямо, расширяясь в сомнении и сужаясь уверенностью; Дима видел это, следил, совсем забыв о вновь найденном либидо. Зрачок был ещё тот! Он что-то знал, видел, даже как-то оскорблял пониманием.

– На хрена мне твоё видение, сам знаю, и нечего тут напоминать! – злился Дима, не в силах отвести взгляд.

Витя наблюдал весь этот мультик, возвысив бровь над соседкой и трудно было назвать его счастливым. Его Счастье ещё пыталось влезть на приподнятую волосяную линию, но тщетно… Удивление было первым и уверенно уселось на надбровной дуге, не оскорбляя самоё бровь невольным манкированием.

– Пожалуй, мне пора! – он сказал ключевую фразу и, переглянувшись, словно обменявшись ударами, Дима с Машей наперебой воспротивились его уходу… – Не стоит, благодарности! – выслушав ещё пару недоброкачественных фраз, он снял со спинки стула пиджак, служивший ему… достаточно долго.

– Ты не понял! – испугался Дима, спрашивая взглядом у Маши… – При чём тут благодарность? Ты раздражён, и я… мы это видим, чувствуем! Ну, хочешь, я уйду? – он беспомощно покосился на женщину… обратившись к ней левым виском, градусов этак – на тридцать, снова испугавшись, что Витя, как хозяин, пусть не ситуации, но кухни и раскладушки – где он – Дима спит, вдруг согласится. Но глаза Маши отразили его ужас, и он немного успокоился в ожидании приговора…

– Я пойду!? – будто спросил Витя, упустив из голоса уверенность, и остальные не оставили ему шанса что-либо изменить.

– Ну… – выдохнула Маша, беспокоясь, не беспричинно, о слабости своего избранника.

– Ну, мы друзья? – спросил избранник, не стесняясь вопроса и объекта спора. – Витёк?!

– Да, о чём речь? – разозлился Виктор, понимая, что сделал всё для того, чтобы уступить женщину другому. – "Я вдали… как всегда!" – мелькнула мысль, словно счастье – перебежчик. Раз… и нет его!

* * *

Он попросил не гасить свет, она не отводить глаз…

Раскрасневшиеся после горячего душа, они так и смотрели друг другу в душу, в душной маленькой комнате, душа друг друга в объятиях, словно желая изгнать душу вон.

Она – душа – была послушна… вылетая, залетая вновь туда, где устала скучать… жаловалась на духоту, снова выходила подышать… затем приближался органичный азм, вселенная менялась, светило искусственное светило, чувства дребезжали, словно остывший вольфрам в старой лампочке, и… оставался свежий взгляд с б/у зрачками, азм уходил на покой, а от свежевыстиранных занавесок кисло пахло хозяйственным мылом.

– Живи здесь! – Маша как-то странно выразилась, словно "здесь" или "там" играло некую роль в ощущении жизни.

– Я и там не умирал! – адекватно ляпнул он и решил согласиться. – Но…

– Что? – вопрос протянулся, почти догадавшись, что зря.

– Я тебя… пока не люблю!

– Полюбишь!

– Думаешь?

– Уверенна!

– Я жену люблю!

– Знаю!

– Тогда почему?

– Не знаю!

– Хм…

– Знаю, что имею в виду!

Он захотел сказать, как в кино: "Ну и дура", но сдержался, подумав: "А может, права?"

– Права, права! – подсказала Маша и обхватив за плечи, почти проглотила его нижнюю половину лица…

* * *

Он слышал, как рядом передвигается она, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить, и специально не открывал глаз.

Когда-то, в маленькой комнате коммуналки, Лиза так же шуршала по утрам, прежде чем уйти на общую кухню, готовить завтрак, потом входила, громко хлопала дверью и по-армейски кричала:

– Подъём!

Он знал, что должен быстро вскочить, успеть в незанятый соседями туалет, быстро оправить естественные надобности в не совсем естественных для нормального человека условиях, умыться, (душ можно было принять только вечером, когда спадала сутолока жильцов) и оказаться в своей комнате перед парящим горячим чаем подносом, с горкой вкусных свежих гренок и бутербродов.

Ему стало грустно и немного стыдно, он вспомнил прошедшую бурную ночь и неуемный темперамент изголодавшейся женщины, потом вспомнил её гипнотическую уверенность в его чувствах к ней, засомневавшись в том, кого она пыталась убедить. Сейчас он не любил – точно! Если вчера под парами выпитого и долгого воздержания, засомневался и даже как-то поверил её уверенности, то сегодня… – ничего кроме неприятного осадка.

Ему надоело притворяться спящим и, открыв глаза, он шумно потянулся…

– Доброе утро! – её мягкий, с приобретённой хрипотцой, голос был несколько напряжён.

– Доброе! – соответственно сказанному он доброжелательно растянул губы и сделал счастливым взгляд. – Может зря ты всё это, Маша? – аккуратно висящие на спинке стула, вычищенные и отглаженные вещи, смутили его независимость.

– Не бойся, это просто так! – улыбнулась она, догадавшись, что гложет нового друга. Увидев, что улыбка на его лице вянет, не успев расцвести, быстро добавила:

– Помнишь мультик, где звери дарили друг другу цветы и говорили, что "просто так"? Добрый такой мультик, мне сразу настроение поднимал, хотя цветов я давно не получала, ни просто, ни сложно так. – Ну, вставай что ли, умывайся, можешь принять душ, соседи разбежались по щелям и делишкам, а я тебе кашу овсяную сварю! извини, чем богата!..

* * *

Ванная комната угрожающе топорщилась трещинами потолка, и ажурным лишаём влажных стен! Сама же ванная казалась сделанной из дорогого камня: не то яшмы, не то малахита! И если её отмыть, всерьёз, потеряла бы кажущуюся роскошь, что весьма огорчило бы жильцов, судя по тому, как было на ощупь и перед глазами. Оттого, ступить на скользкий путь её дна и преодоления собственной брезгливости, Дима не посмел, в глубине души осудив личное малодушие, замедляющее процесс полного освобождения и усмирения плоти.

"Нет, о плоти я ничего не говорил, в этом смысле, – вспомнил он, – наоборот, хотел быть свободным, но не голодным и грязным, даже слишком наоборот, насколько помнится, и очень жаль, что совместить, пока, не удаётся. – Он почти ощутил на языке приятную кислинку доброго Каберне, представил, как запивает им кусок мяса, только что снятый с шампура… и его рот наполнился тягучей слюной.

– Да уж… вздохнул он, выдавил на указательный палец помарина… сплюнул лишнее… и сунул палец в рот…

* * *

Овсянка была недурна, и он одобрительно покачивал головой, отправляя ложку за ложкой, куда следует…

Маша тоже не отставала, изредка бросая в него быстрый щекочущий взгляд.

– Ещё? – она приняла пустую тарелку.

– Нет, спасибо, сыт! – он похлопал по животу, как бы призывая в свидетели и тут же покраснел… Живот честно исполнил просьбу и подтвердил о приёме пищи громким неприятным урчанием. – Что-то с пищеварением, отвык желудок от каш, наверное, живём, сама понимаешь, по-холостяцки, – оправдывался Дима.

– Можешь жить здесь! – она почти повторила ночную фразу.

Он подумал, что надо бы что-то сказать, но промолчал.

– Условия конечно не очень, сам видел, но… овсянку, суп, хлеб здесь найдёшь всегда, – она вопросительно заглянула ему под опущенные ресницы… – Да и трудно в однокомнатной квартире, вдвоём с больной старухой! А может, ты им в тягость!?

– Не замечал, мне казалось – наоборот! Знаешь, иногда перемены помогают, иногда три – лучше двух, как в комсомоле – демократический централизм – не меньше трёх! Помнишь? – он улыбнулся задумавшейся о чём-то Маше.

– Захочешь – не забудешь! – она странно посмотрела в сторону…

– Что плохие воспоминания? – он пытался расшевелить разговор, избегая двусмысленности своего положения и догадываясь, что останется… пока… дальше будет видно.

– Жизнь моя однажды изменилась благодаря комсомолу в худшую сторону! Вот что! – Её желваки шевельнули жёлтые щёки, и губы на мгновение стали тоньше.

Он выложил руки на стол, словно на парту в начальных классах – одну на другую, трогая кончиками пальцев локти, и всем видом показывая, что готов слушать…

– Я ведь журналист – в прошлом! – она посмотрела долгим взглядом, ища недоверия в его глазах. – Работала в Комсомольской Правде! Накопала однажды на одного говнюка кучу дерьма весьма похожую на него, ну и попыталась пропихнуть на страницы, – Маша глубоко вздохнула и Дима заметил, что её глаза отсырели. – Тяжело вспоминать!..

– Мне Виктор что-то пытался говорить… – он решил, что нужна его помощь.

– Подожди! – резко сказала Маша. – Я сама! – Ещё несколько секунд она молчала, глядя в стол и ладонью перекатывая по скатерти сморщенное маленькое яблочко… – Понимаешь, они трахали меня всей кодлой… – шесть человек в беседке детского садика, потом издевались… долго издевались, уже начинало светать, когда ушли, забрав мои вещи и оставив голую, истерзанную, замерзающую. Был ноябрь, и я сидела в беседке, пока не пришли люди. Меня укрыли белым халатом и увезли в "жёлтый дом". Пол года я провела в больнице, потом увольнение, сейчас работаю, где – ты уже знаешь. Вот так! – Она встала и медленно прошла к потёртому временем буфету. – Тебе налить? – спросила не оборачиваясь. – Мне сейчас необходимо!

– Наливай! – тихо ответил он. – Давно это было?

– Лет десять прошло, – она села напротив, поставив перед ним

стакан. – Ну давай!.. – они чокнулись.

– Ты должна забыть! – он занюхал кусочком хлеба и отправил

его в рот.

– Трудно! – она шмыгнула носом и вытерла кухонным полотенцем глаза. – Но я стараюсь, только вот интерес к жизни упал с тех пор… прямо под откос… потому и покатилась по наклонной. – Маша вдруг остро взглянула… – А ты, тоже раненый жизнью… или в голову, навсегда?

– Что ты хочешь услышать?

– Какого хрена ты, здоровый красивый мужик, сидишь тут и водку распиваешь? Жену он любит! Никого ты не любишь, даже себя! – Она покраснела, что освежило её лицо: нездоровый румянец сменил восковую гамму, и ей это шло.

Стремительно встав из-за стола, она заметалась по комнатке…

Димка усмехнулся в несуществующие усы, но почувствовал, что укол достал сердце, неожиданно стало больно. Давненько он не слышал подобного, общаясь с подобными себе.

– Сядь Маша! Чего ты психуешь? Я ведь не тот комсомолец и не те подонки из садика! Не надо вымещать зло!

– А ты не многим лучше! – она разлила остатки по рюмкам. – Те – явные уроды, а ты – скрытый, завуалированный, спрятанный даже от самого себя! Придумал отговорку, типа: бессмыслица, всё окружающая ложь, животные инстинкты, зло, чувство псевдодолга! Всё это я слышала сто раз!

– А что, не так? – Дима побагровел лицом и подался ближе…

– А ты думаешь твоему сыну, жене, хорошо сейчас? Что они думают? Где ты? Жив ли? И это ты называешь "не насилие"?

– Им без меня лучше, пойми ты… дура! – он не выдержал и излил давно припасённое слово.

Маша вдруг остановилась, успокоилась и неожиданно улыбнулась…

– Я – дура? – она рассмеялась, громко, задорно. – Ах ты… маленький… сверчок! Да у меня школьная золотая медаль, вузовский красный диплом, я почти защитила кандидатскую, просто не успела по известным уже тебе причинам. – Я – дура!? Скажет… такое!

– Все твои достижения не имеют отношения к тому, что я сказал, потому, что имелось в виду совсем другое? – Димка возмутился тоже, устав встречать на своём пути более умных. – Просто ты думаешь сердцем, а я ещё и головой! Она сама мне сказала: "Уходи!"

– Мало ли что она сказала! А ты и обрадовался!

– Ну я же говорил…

– Человек имеет два разума, отчасти ты прав! – резко отодвинув стул, она села за стол. – Тот, которым думаешь ты – обычный компьютерный чип, а этого мало! Разум души своей искать не пробовал? – Дима молчал… – Зря, полезная вещь! Он подсказывает нам, как поступить, чтобы заслужить вечность, а мозг, как победить здесь – на земле, где победа есть поражение! Мы – биомасса, когда спокойна душа, и люди, когда она томится! Твоя душа спокойна, потому ты не человек! – Её глаза разгорелись, но огонь грел, а не жёг, и Дима почувствовал разницу.

– Я поразмыслю над этим, не всё так просто, но говоришь ты неплохо! Почти как Амалия! – он встал и потянулся за пиджаком… – Пойду, пожалуй!

– Куда?

– К Виктору!

– Дай ему побыть одному, ему сейчас нелегко!

– Почему? – Дима удивился всем лицом.

– Потому что ты остался здесь! – она покачала головой. – Я говорит – дура!

– Да успокойся, наконец! Ответь лучше: Почему? Я что-то не въеду! – Димка заволновался…

– Потому что он мой любовник, в прошлом, и любит меня по сей день, и давно ждал момента вновь сойтись! – Маша вздохнула.

– Так чего ж ты?.. – Дима чуть не заплакал.

– А ты, что маленький совсем? Я баба! Понял? Понравился ты мне, а его жалко просто!

– Еп… – Димка опустился на стул и уронил голову на руки.

– Ладно, не плач, поздно! – в словах женщины Дима услышал почти злорадство.

– А ты жестока! – он посмотрел снизу, от рук, лишь повернув голову.

– Жизнь жестока! – Маша кивнула. – Работать будешь? – Её вопрос мог показаться неуместным, но не удивил.

– Буду! – Дима выпрямил спину и поднялся…

– А как же свобода?

– Потерпит!

– Может, подождёт?

– И подождёт!

– Тогда пошли! – Маша открыла полупустой шкаф, сняла с плечиков вельветовую куртку и взглянула на него. – Одевайся, чего стоишь!