Текст книги "Серое небо асфальта"

Автор книги: Альберт Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Это в бомж – городке, что ли?

– Ага! В нём! Ох и разросся собака! Чёрные риэлторы с ментами работают, а те, говорят, с властями городскими делятся, вот городок картонный и растёт! Надо на свалке порыться, может, шкаф какой разберу – на строй материал, у тебя ничего нет, Маш? – Коклюш воровато оглянулся и засунул бутылку водки в рукав фуфайки. – Подожди, я сейчас хлеба, кильки банку куплю и пойдём.

Кассу миновали удачно, без эксцессов, Коклюш был не пойман, а значит не вор! На улице он снова спросил:

– Так что там, со строй материалом? нету?

– Откуда родной, сами у Витьки живём, меня ведь мусорa на хату напрягли… – она значительно посмотрела на бывшего педиатра, семенящего рядом мелкими быстрыми шажками…

– Прости! простите меня ребята, не смог Зоей Космодемьянской стать, не выдержал издевательств! – он снова хотел заплакать, но Маша пресекла попытку, толкнув его в плечо со всего маху.

– Не гнуси, а то пойду! – почти грубо сказала она. Он отчаянно зашмыгал, но сдержался. – Мы Витька потеряли, ушёл с утра три дня тому, понятия не имею, что могло случиться?!

– Три дня, говоришь, нет? – Коклюш крепко задумался и побледнел… – Не дай Бог!

– Что такое, что? – Маша остановилась и воткнулась в него сверлящим взглядом. – Ну, говори, чего замолчал?

– Да нет, вряд ли, просто слышал вчера… Как вышел из КПЗ, так сразу к универсаму, там наша точка, ты знаешь. Ну, выпили грамм по триста, а тут подходит один… ну… его никто вообще не уважает, я с ним никогда… стукач ментовской, одним словом! Ну и рассказал: что два дня назад нашли сгоревший труп неизвестного, в коллекторе. Сгорел, говорит, так, что определить личность не представляется возможным! – Глаза Коклюша высохли, и он заторопился… – Меня ждут, вообще-то, я побегу Маш, ты привет передавай, думаю, найдётся, не может быть, чтобы он, ведь не скандальный, не дурак, смолчит, если что. Ну ладно, бывай! – он пятился несколько метров, пока Маша во все глаза смотрела на него и ничего не могла сказать, потом развернулся и почти побежал…

* * *

Она медленно шла, не замечая тяжести авосек…

"Это он, чувствую – он, не знаю почему, но чувствую, и всё тут! Господи, что же будет теперь? – думала она и душа заходилась страхом неизвестности. – Чем же мы прогневили? Мы – маленькие люди, отодвинувшиеся в сторону, чтобы дать место агрессивным и алчным, подлым и наглым? Взять меня, например – чем? – Маша отдалась воспоминаниям, нервно покусывая губы… – Не родила ребёнка – раз! – не выполнила предназначение, так сказать, всё думала – рано: на ноги, мол, не встала, любимого не нашла; а ребёнка хотелось только от такового; пять абортов сделала, водку пила и пью, не работаю! – она решила, что достаточно грешна и заплакала… Ей хотелось кричать и спорить: что не виновата, что виноват тот, кто сделал жизнь такой трудной и не справедливой, – но кто-то изнутри спрашивал: где он – тот? И тут же отвечал: – Ты! – от этого она плакала ещё сильнее… Как трудно было обойтись без постороннего виноватого и признаться себе, что сама – причина! что засевала, то и взошло!

– Хватит ныть! – приказала она себе и облизала верхнюю солёную губу. – Поздно! – она вспомнила, что в руках у неё тяжёлая лёгкая ноша и заторопилась домой…

Димка спал, поджав ноги и засунув руки, накрест, под рубаху… Пустая бутылка водки возглавила пустой стол, решив стать старшей пустоты. Пустота согласилась, ей было всё равно, а бутылка торчала… и от сознания… и… просто так, что бы не было окончательно пусто, если не в голове спящего, то хотя бы на столе.

Маша, посматривая на посапывающего во сне друга, казалась абсолютно солидарной с бутылкой в своих мыслях и грустно вздыхала… Она так спешила домой, чтобы поделиться страшной новостью и предчувствием, так спешила!

– Из-за тебя Димочка вынуждена пить в одиночку, словно конченый алкаш! – прошептала она и, достав из сумки бутылку, профессионально скрутила ей голову. Пол стакана хватило для первой дозы, и она подперла свою слегка отяжелевшую, но зато уцелевшую голову, рукой… – Щас спою! – она вспомнила мультик и засмеялась в голос… затем налила столько же и опрокинула в ту же голову, задрав её резко вверх, по-мужски, или ещё как… – Щас точно спою! – сказала она и тихонько затянула:

– Что стоишь, качаясь, то-о-нкая рябина…

Песня грустно расплескалась по комнате, развесив в пространстве ноты, словно оранжевые гроздья. Димка смешно, как-то по-детски улыбнулся и зачмокал губами…

– Ты ведь не хотел улыбаться, даже возненавидел это действо, оно перестало быть для тебя естественным и радостным, – сказал он себе, отражаясь в странной мутной амальгаме.

– А почему это произошло? – спросил оттуда двойник.

– Словно не знаешь!? Надоело рожу кривить; она у меня, со временем, перестала возвращаться на место!

– И всё? – в зеркале ехидно засмеялись.

– И всё! – он почти обиделся.

– А если подумать? Ведь просто – ничего не происходит! – смех прекратился, и отражение застыло, как положено.

Димка скривил губы и поднял брови… но ничего, этакого, неординарного, вспомнить не смог.

– Ну, намекни, что ли!

– Ох… ему даже подумать лень! Лиза… твой разговор с ней, накануне?! Ну!?..

– Ну, повздорили чуть-чуть… – Димка искренне удивился.

– Вот, уже теплее! – амальгама снова пошла мутными разводами, словно Млечный Путь.

– А… ну да! Она кричала, что я безынициативен и рыхл, что совершенно лишён амбиций; припомнила, как поделился своими опасениями – по поводу потери контроля над осуществлением кредитной эмиссии – с Никитой, всё, подробно, объяснив ему; что тот пошёл к управляющему, присвоив мою идею, и вскоре стал руководителем филиала. Ну и что? – Дима прислонился лбом к отражающему стеклу и заглянул в самоё глубинку глаз… пытаясь определить: насколько слеп, в самом деле, и потому неискренен, если неискренен в деле самoм!

– А ещё она кричала, что ты мало зарабатываешь, почти как она, что мужчина должен зарабатывать на несколько порядков больше, что убивает нищета, на которую ты её обрёк! – двойник смотрел, не мигая, и глаза его сверкали возмущением.

– Не кричала, а плакала, кричать она не умела, и думаю, не умеет до сих пор, – возразил Дима, – это – во-первых, во-вторых – её убивала не нищета, а обычная безобидная, женская зависть к любовнице Никиты: он дарил той дорогие подарки, возил на курорты, катал на своём Мерседесе… – Димка хитро улыбнулся, вспомнив, как приятель постоянно жаловался на настойчивые вымогательства своей секретарши.

– Да, но она кричала, прости, плакала, – ухмыльнулся двойник, – что ты тратишь время и энергию на свою писанину, что это бесполезное занятие! Она имела в виду невозможность стать читабельным без вложения капитала, которого у тебя не было, но ты решил, что в тебя просто не верят, не ценят, даже что-то в доме, сгоряча, разбив… Потом, возбуждённо говорил о разводе, своей испорченной жизни, несоответствии ваших духовных потребностей и не мог заснуть до утра… – Отражение пожало плечами, отстранившись от холодного стекла. – Конечно, не выспавшись, перенервничав, ты решил, что дошёл до предела, обвинив во всём свою лучезарную улыбку. Да твою улыбку примеряли к себе столько человек! Если бы ты только знал, чего она стоила – искренняя, лучистая, без тени заискивания! Эх ты, глупец! А писать, почему бросил?

– Потому что зависимость! – вот тут уже Димка несколько психанул… – Тем более никому не нужная!

– Как это?

– Книги – атавизм, они отпадают, как хвост, умирают, как деревья, из которых делают бумагу! Телевидение и Интернет планомерно убивают их!

– Но они убивают и духовность!?

– А кому она нужна – духовность? только помеха на пути к успеху! – Дима горько усмехнулся. – А писать я не бросал, просто Он перестал диктовать, когда я предал… книгу… себя! Э-э… ты это… не плачь, давай… ёханый… так сказать, – он дёрнулся… увидев, как прозрачная, отдающая лёгкой желтизной, капелька набирает скорость у правой ноздри двойника, которого, в эту минуту, стало нестерпимо жалко… – Может ты и прав, только не ной, а то я тоже расплачусь!

Он вспомнил, как долго писал свой первый роман…

Начал с мемуаров и, написав страниц десять, с ужасом обнаружил, что собственная жизнь до сих пор была скучна, сера и промозгла, ничем чрезвычайным не отличаясь, и вряд ли кого сумела бы заинтересовать. Драмы из неё не получалось – никак! Делать было нечего, и он решил включить фантазию. С нею – спасительницей, можно было попытаться стать интересней, значительней, индивидуальнее и даже уверовать, в то, что не зря… так сказать!

С фантазией, естественно, получилось лучше и, дописав последнюю страницу, он поехал к одному знакомому владельцу принтера и выложил за свой первый экземпляр треть месячной зарплаты, но был доволен неимоверно! Книга пошла по глазам приятелей и приятельниц… все хвалили за то, что хватило терпения написать двести страниц и жали руку, убеждая, что первый блин получился не таким уж комом! Поэтому он успокоился, отдавшись музыке с новыми силами! И всё было бы, как было, но книжонка попала на глаза спецам…

Они тоже сильно не ругали, даже подняли тост – за родившегося писаку, что было очень приятно, но когда он ушёл, половинка спецов – жена по должности, заявила своему остатку, указывая пальцем на рукопись новоявленного прозаика:

– Чтобы этой дряни я дома не видела!

Она сама рассказала об этом Димке, через три года, когда они уже дружили, ведь он к тому времени почти избавился от слов и приятелей паразитов (пардоньте за КВНовский плагиат) и писал ещё и ещё, словно обпился вдохновения, это было – кстати, когда надоедала музыка.

Его хвалили и он стал о себе что-то думать…

Но тесть читать не любил, тем более не любил тех, кто тратит время на пустую болтовню, хорошо, что он не знал слова "графоман", в обидном смысле, а то бы не удержался и окрестил…

– В банк, в банк… – кричал он, добыв зятю доходное место, – Делом заниматься! Пушкин! Твою мать!

После работы в банке, по вечерам, как-то не писалось, не получалось даже по выходным и даже если пустить воду из крана! Страна фантазия канула в небытие… но зато они с Лизой купили дорогой итальянский сервант… с такими… ну… гранёными, под хрусталь, стёклами и поставили туда любимый фарфоровый сервиз; правда он был единственный пока, но Димке нравился ужe, может, потому, что слыл в их доме эксклюзивным.

Он взглянул в зеркало и вздрогнул…

– Ты что? перестань!

– Совсем забыл обо мне, эх ты, как у тебя всё просто! – рыдал двойник, и слёзы бежали ручьём уже по обе стороны его носа.

– Прости, прости меня, пожалуйста! – Димка почувствовал спазм под кадыком и немного поплыл… – О чём это я? – думал он до странности спокойно, но лицо ощущая мокрым… – Жалко, что ли этого парня в зеркале?.. Жалко! – он был в этом уверен. – А ещё кого? – он вытер под носом. – Литературу!

– Литература, как раз, спасена! – сквозь слёзы крикнул из зеркала двойник, и Димка совсем расстроился, подумав:

– Как она может быть спасена, если я не пишу?

* * *

– Дима, Димочка, ты что родной? Ну не надо, от дурачок! – Маша целовала его мокрое лицо, растрогавшись и впервые видя на нём слёзы.

– А… а-а-а… – он открыл глаза и, освободив из плена рубахи руки, приподнялся на локтях. – Купила?

– Что именно? А… – Маша холодно отстранилась. – Купила, купила, только это и беспокоит!

– Налей, я ещё посплю, – Димка протёр залипшие ресницы.

– Петьку Коклюша отпустили!

– Да ты чё!? – он попытался сесть…

– Страшные вещи рассказывает, – она налила пол стакана.

– Что там ещё? – Димка потянулся за налитой водкой…

Маша вздохнула и налила во второй стакан… чуть поменьше.

– Говорит, что нашли в коллекторе, обгоревший до не узнавания трупп мужчины, позавчера утром!

– Ого! – Димка, понюхав, поставил стакан на место. – Постой, ты что, намекаешь, будто это мог быть?..

– Ой, не знаю я, но так холодно в груди, стоит только подумать, как всё аж леденит внутри, – Маша покраснела глазами, – Ну где он может шляться трое суток? Господи, спаси, помилуй! – она истово перекрестилась.

– Может, в ментуру сходим, узнаем, может, что-нибудь? – Димка обхватил голову руками. – Нет, нельзя так… сразу хоронить, всё в жизни бывает! Уйдёт ведро помойное выносить человек и вернётся через пол года, мало ли что! Надо в мусорник наведаться!

– Нельзя нам в мусарню, пойми! – Маша несогласно сощурилась.

– Почему?

– Не да бог, конечно, но если это был Витёк, а они его не узнали, то мы только подскажем им, что квартира освободилась, и нас сразу вышвырнут на улицу!

– Хм… а ведь точно, молодец Машук, соображаешь! – Дима уважительно посмотрел на подругу и снова взял в руки стакан с водкой. – Давай… чтобы наши тревоги оказались излишними!

– Давай… Только вот… если выселят, что будем делать, куда пойдём? – она озлобленно посмотрела на бултыхающуюся в стакане жидкость.

– Когда выселят, тогда и будем думать, – резонно заметил Димка, выпил и занюхал рукавом… – Надоело думать наперёд, всю жизнь так поступал, а всё бестолку – я здесь!

– Может ты и прав! – водка глюкнула в горле женщины. – Может и прав! – она уронила голову на руки и заскулила:

– Го-олову склонила до самого тына…

* * *

– Дзиньььььььььььььь… Бум… Дзинььььььььььь… Бум… – пела дверь, разбавляя соло звонка ударной бочкой. Музыка была однообразной, но по дискотечному заводной, вот только дверь могла не выдержать такого прессинга и соскочить с петель – это в лучшем случае, в худшем – развалиться пополам.

– Виктор, открывай собака лживая! Бичи проклятые! Сей час же откройте! – за дверью, унисон с "дзинь – бум", шумел грозно – возмущённый голос Джабраила… – Я ментов вызову, у меня всё схвачено, ты знаешь, грязный лох!.. – он длинно выматерился, и когда русские, исковерканные акцентом слова, иссякли, полилась незнакомая острая речь с множеством согласных, несогласная с положением вещей на сегодняшний день, но созвучная с музыкой двери… не зря ведь лучшие европейские и американские музыканты всегда пытались познать музыку Востока.

– Только не высовывайся, я знаю, чем это заканчивается! – Маша решительно направилась к двери.

– Не открывай, постучит и уйдёт! – Димка, приложив указательный палец к губам, подсказывал ей, чтобы вела себя тихо.

– Я так не могу, у меня голова сейчас лопнет от шума и злости. Каждая черножопая макака будет мне двери ломать… в моей стране!

– Макаки – красножопы, кстати, и заплатила она пятьсот баксов, чтобы иметь право выбить дверь! – хихикнул Дима.

– Она сама хотела, потому и налетела! – кивнула Маша и тоже, чуть не засмеялась, но тут же помрачнела… – Отольются гаду слёзы кинутых им!

– Пятьсот долларов за слёзы несчастных и обманутых? – Дима усмехнулся. – Не маловато ли?

– Да, жаль, что Витёк не успел вытянуть из него больше!

Музыка двери вдруг прекратилась, и голос Джабраила донёсся из подъезда:

– Завтра приду не один, не откроешь, буду дверь выбивать!

Его шаги тупо застучали по ступенькам, вниз… Стало тихо… и невесело.

* * *

В девять утра звонок скромно, но как-то настойчиво звякнул, они оба почувствовали, что настойчиво, несмотря на скромное, хотя и длинное «дзинььььььььььь».

– Откройте, это участковый! – твёрдый голос не вызывал сомнений и Маша накинув на голые плечи халат, пошла открывать.

– Хозяина нет дома! – Впустив участкового, она вошла в комнату первая и облокотилась… на осиротевшую, без проданной когда-то двери, лутку.

– А где он? Он ведь безработный! – участковый окинул комнату опытным глазом…

– Он пенсионер, зачем ему работать! – Маша поджала губы.

– Действительно, зачем?! – мент покачал головой. – Зачем? – он развернулся на сто восемьдесят градусов и его взгляд переметнулся на стоящего сзади Джабраила.

Тот согласно ухмыльнулся, обнажив белые крупные зубы.

– Зачем? – радостно заржал он, оценив юмор. – Не нада! Не нада и вся тут!

Маша кривила рот, её брови встали домиком, но она стойко молчала…

– Передайте Виктору, чтобы завтра зашёл ко мне в участок, – участковый важно поправил портупею. – Я буду там до десяти утра, если не явится, передадим дело в суд!

– Какой суд, какой суд, джан, он мне столько должен, когда он через суд отдаст? – глаза Джабраила налились кровью но, поймав строгий взгляд участкового, сразу начали бледнеть… – Его уже два месяца никто не видит, не встречает, может они его убили и живут теперь!.. Бичьё поганое!

– Он каждую ночь ночует дома? – милиционер внимательно всматривался в глаза Маши, изредка переводя взгляд на отвернувшегося к окну Дмитрия.

– Ну… бывает, не приходит, если загуляет где-то, – Маша не отвела взгляд и презрительно изогнула губы. – Я ему не нянька, сам большой! А этот, – она с ненавистью взглянула на нахохлившегося азербайджанца, сам специально давал деньги, можно сказать: навязывал! квартиру отнять хочет, риэлтор… чёрножопый!

– Слушай! Моя жопа, по сравнению с твоей, снегурочка! – закричал взбешенный азер, его глаза сверкнули злобным огнём, рот перекосился… – Ты… женщина! – презрительно отрыгнул он.

– Да, я женщина! – Маша гордо подняла подбородок.

– Да какая ты женщина? Посмотри на себя! – Джабраил сплюнул под ноги.

– А ну пошёл вон отсюда, быдло базарное! – Димка оторвался от подоконника и двинулся к коридору…

– Тихо, тихо, мы уходим, не нужно оскорблений, во всём разберёмся; в общем, передадите мои слова хозяину квартиры?! – участковый козырнул и направился к двери, подталкивая в спину несчастного южного беженца.

– Ну что будем делать, кажись дело швах! – Димка упал на диван и, заложив руки за голову, мечтательно уставился в потолок.

– Увы!

– Сами свалим или будем ждать выселения?

– Будем тянуть до тепла! не сейчас же на мороз бежать?.. – она матюгнулась и вышла на кухню… Там глухо зазвенели тарелки, тюкнули стаканы и всё стихло…

– Плачет! – понял Димка и горько вздохнул: – Угораздило ж тебя тогда припереться… в стеклопукт! Эх, жаль ты моя! – он вспомнил это старое забытое слово и тоже чуть не прослезился… столько почувствовал в нём… чего не мог себе объяснить, но чувствовал, именно чувствовал, что нашёл слово, наиболее точно определяющее его отношение к плачущей на кухне женщине.

ГЛАВА 27

Бутылка закатилась в самый дальний угол… Длинная лавка, как раз в этом месте, упиралась торцом в забор и была наглухо приколочена гвоздями. Зачем туда засовывать бутылку испод пива, было не понятно. Но оставить её здесь, валяться – беспризорным, брошенным стеклом, он не мог, да и не хотел.

– Наклоняться полезно, – сказал он и, кряхтя, полез под скамью. Бутылка была извлечена на божий свет, Дима, тяжко отдуваясь, расплылся ухмылкой, но она вдруг сползла вниз, оползнем былых ощущений, не обещая вернуться, по крайней мере, в эти мгновения истины.

Надколотое горлышко смотрело на него бракованным оком и привело в необычайное волнение, это было серьёзно настолько, насколько мог себе наворотить, стремящийся к свободе индивид, опять вдруг засомневавшийся в своём несомненном индивидуализме. Кстати, от улыбки, издевавшейся над ним почти вечность, он давно освободился… но почему-то не был рад свершению, из-за которого всё началось.

Жёсткая скамейка услужливо подставила плоскость под привычное к твёрдому место и место, у кого-то мягкое, у кого-то превратившееся в красный мозоль, попыталось, безуспешно, раздавить ползущего по плоскости муравья.

Дима оглянулся… не поворачиваясь, провернувшись вокруг своего внутреннего стержня, несколько изогнувшегося и побитого коррозией лет.

Мимо прошлась метлой старая знакомая, не узнав парня с модной бородкой в заросшем щетиной лице.

– На той трибуне три бутылки, я их поставила, чтобы ты не уродовался, так и скамейки с креплений посрываешь! – Она пыталась говорить строго, но он видел её глаза, стесняющиеся его нищеты, словно она не додала, словно из-за неё так ужасно живут люди. Позавчера она протянула ему десятку, и опять были её глаза – он тогда подумал: Макара Девушкина… Почему именно его? Оттого, что сама нищая? Нищая, а подаёт! Да, похоже на Макара, и многих других, кого писатели противопоставляют неимоверно быстро прогрессирующему равнодушию, таких: как эта уборщица, совершенно бескорыстный Виктор, Амалия, Маша… Сколько много вокруг по настоящему добрых, хороших людей! – неожиданно удивился Дима, после того, как закончил перечислять знакомых и друзей; он даже подумал, что раньше этого не замечал. Сегодня же, увидев глаза женщины с… метлой, чуть не вырвалось: "с веслом", он захотел думать, что у неё глаза – Алёши, имея ввиду Карамазова – младшего, решив, что это ничего по большому счёту не меняет, но, удивившись вскользь: отчего, будто ничего более не читал, ищет благостного взгляда именно у персонажей Достоевского? Удивившись, тут же вспомнил название "Униженные и оскорблённые" и, вздохнул, догадавшись, что жалок! Жалок! В этом точном определении и было – унижение! Его ведь никто специально не унижал и не оскорблял, но жалели! Такой судьбы он себе не желал, когда учился летать, пусть вниз головой, но летать! Он вспомнил ястреба за окном дембельского поезда… Разве мог ястреб вызывать жалость? А ведь именно он послужил прообразом стремлений!

Он медленно шёл за бутылками на другую трибуну, волоча за собой новый стыд… за прошлое, за свою модную бородку, которая давно заросла, за свою обиду на чужую доброту.

– Вы меня не помните? – спросил он уборщицу, перед тем, как отправиться за оставленными ею бутылками.

– Помню, чего ж, ты ведь тут каждый день пасёшься! – рассмеялась она.

– Нет, не это! – он стеснительно улыбнулся коричневыми пеньками во рту. – Когда-то вы посмеялись над моей бородкой, – его палец прошёлся под губой, словно рисуя вертикальную полосу. – Вспомнили? – он с надеждой посмотрел на её, собранные в параллели, морщины на лбу.

– Не-а… да ну тебя… – женщина безразлично махнула рукой. – Иди, а то конкуренты стекло заберут!

Он вздохнул и благодарно улыбнулся…

Бутылки с целенькими ободками на горлышках стояли рядком, дожидаясь его… Нырнув в тёплую темень сумы, они тихо и благодарно звякнули, надеясь на вторую жизнь и внутреннее заполнение.

Он медленно и аккуратно нёс холщёвую сумку, бутылки были благодарны и за это, радуясь его немощи и худым кроссовкам без шнурков. А ему хотелось бежать… лететь звучало бы уже не скромно, но, честно говоря, хотелось до сих пор.

– Да, на птицу я сейчас похож меньше всего! – вспомнил он недалёкое, но такое чужое прошлое. – Окольцован тяжёлой обувью, а сбросить оковы жалко!

До приёмного пункта посуды было не близко и он предался своему любимому делу – размышлениям. Мыслить – не мешки таскать! – он повторил фразу одного своего знакомого из той, прошлой жизни, но тот говорил: "книжки писать – не мешки таскать!" Ему тогда это здорово понравилось, – сказанное. Сначала было желание возмутиться, а потом вдруг стало весело! А ведь, правда, писать – в кайф, а мешки таскать… извините! И в чём не прав, сказавший фразу? За что его сразу в недоросли записывать? За неё же, за правду? Нет, конечно, я понимаю, писaть это тоже нелегко, задница будет, как у меня – сплошной мозоль, или как у шимпанзе – такая же, от постоянного сидения на… А какая разница на чём, лишь бы не на нём, а то расплющится, как камбала, нет, лучше палтус, он мужского рода.

Дима представил, что будет, если он станет похожим на палтус!

– Это будет палтусёнок, малёк короче! – доказав неудовлетворительное тождество, он отбросил лишнюю сейчас мысль в близ растущие, аккуратно подстриженные кусты. – Тем более спроса нет! – прозвучало окончательным выводом и Дима, повозив рукой в худом кармане брюк, пальцем подбросил вяленного палтусёнка вверх.

Бутылки притихли, они слышали его мысли и не знали, чем помочь; были, конечно, некоторые предложения в междусобое, например: остаться, одеться, прилепиться, чтобы всегда был наготове, в стеклянной, честной, прозрачной твёрдости, но мысль об отторжении инородной ткани, решило сомнения, настроение испортилось и на стеклопункт расхотелось тоже. Им!

Но Дима, несмотря на тяжёлые раздумья и влажные нелёгкие кроссовки, всё же хотел туда попасть, как можно быстрее.

* * *

Получив деньги за стекло, он взбодрился…

– А не съесть ли парочку пирожков с мясом? – пришла неплохая, судя по засосавшему желудку, императивная мысль, и он почти бегом направился к торговой точке…

Два пирожка, ещё горячие, неимоверно вкусные и нежные, улеглись на дне его живота и мирно разлагались…

Домой идти не хотелось, настроение… будто поднялось, и Дима вспомнил, что сессия у сына должна бы уже закончиться.

– А не пройти ли мне к моему бывшему дому? – неожиданно подумал он. – Должен приехать Фёдор! – тяжёлый вздох всколыхнул его грудь. – Я так давно их не видел!

* * *

Он сел прямо на землю, вернее траву, подперев спиной забор, отгородивший детскую площадку от взрослой… с другими качелями и игрушками. Но спине было удобно! В глаза прохожим он не бросался, а сам мог спокойно наблюдать за подъездом.

Пирожки уже давно закончили разложение на микроэлементы, постепенно покинули желудок, и отправились путешествовать далее… Димка подумал, что поленился – мало собрал бутылок, и теперь злился на себя…. Но ни Фрэда, ни Лизы…

– По крайней мере, с работы-то она должна прийти? День-то будний! – негодовал он.

Уже отчаявшись дождаться появления бывшей семьи, он собрался уходить… как дверь парадного открылась и вышли… сразу… оба! Он в который раз глубоко вздохнул, но теперь удовлетворённо, и воздух, наполнивший грудь, показался каким-то густым, приторным, и там же, рядом, что-то ёкнуло.

Фрэд вытянулся вверх сантиметров на десять, исхудал лицом, вернее построжал, повзрослел, а Лиза почти не изменилась… разве глаза… но отсюда было плохо видно, и он решил, что показалось, будто морщинок вокруг них, стало чуть больше.

– Наверное, это мне хочется, чтобы так было, чтобы она жалела, раскаивалась, ждала! – подумал он, и внутри опять ёкнуло… – Чего ждала? Я что, всё ещё надеюсь? – его кинуло в пот… – Надеюсь на возвращение? – он вытер лоб рукавом. – А как же свобода? пусть уже не полёт, но просто… не быть никому ничего должным! – он проводил взглядом исчезающую за углом дома семью и улыбнулся… как-то непонятно, странно… – А разве сейчас меня не гнетёт тоже чувство долга, только теперь перед Машей, а если бы не было её, тогда как? Перед кем? – он вдруг стиснул зубы и понял, что вряд ли бы смог избавиться от этого наваждения, останься даже один во вселенной.

– Бессмысленно… абсолютно бессмысленно! – проговорил он вслух и заплакал… уже не вслух, но слёзы текли обильно…