Текст книги "Серое небо асфальта"

Автор книги: Альберт Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Что ты на меня всё время поглядываешь? я, что должен отвечать на твои дурацкие вопросы? это я к тебе припёрся или ты?.. – психанул Димка, мысленно представив щель под комодом… – И вообще, книжка моя про Буддизм, тебе-то чего надо? Грека древний! Иди раков ловить!

Демиург, как всегда тонко улыбнулся; наверное, так улыбались своим пациентам Фрэйд, Юнг или знаменитые воспитатели – воспитанникам, те о ком мог слышать Дима – Макаренко, Сухомлинский, Ушинский, и кивнул:

– Будда почти мой ровесник… но дело не в возрасте, а в глубинном смысле определённой философии, я ведь к этому и веду тебя, сам же спрашивал… а теперь… "Припёрся!" Вот я и говорю: А память? Память-то осталась, значит и время, и нет смысла – времени, быть во времени, достаточно одного неделимого понятия. Подобное имел ввиду Платон, рассуждая о бессмысленности множества небес:

"…Ведь то, что объемлет все умопостигаемые живые существа, не допускает рядом с собою иного; в противном случае потребовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы эти два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса".

Димка хотел уже ответить: что Ботхисаттва просит за него потому, что некому будет ему налить, но промолчал, услышав металлическое шебуршание ключа в замке двери…

Дверь хлопнула, глухо токнули по половику каблучки и голос

Лизы заполнил пространство:

– Ты дома?.. – Тишина промолчала. – Судя по обуви всё продолжается?! – её голос задрожал раздражением. – Эй… freeman, ты где? – она толкнула дверь в туалет.

– Занято! – ответило оттуда. – Кстати, всё забываю спросить, ты мой расчет получила?

– Получила, уже давно, только расчет, без премиальных!

– Ну и хрен с ними! – он резко нажал на ручку унитаза и тот, как всегда, истерично разразился водопадом чувств, испытав чуть ли не катарсис.

– Ну-ну… – тихо ответила Лиза и, скинув туфли, прошла в комнаты. Когда загремела посуда на кухне, он осторожно покинул туалет и хотел прошмыгнуть мимо.

– Звонил Фрэд, сказал, что приедет не скоро. Мы с ним обсудили твоё поведение, нужно что-то решать! – Голос Лизы – спокойный и грустный, остановил его поползновение скрыться и возмутил новостью.

– Обсудили с Фрэдом!.. – он встал, уперев руки в боки… – Да кто он такой, чтобы обсуждать отца?

– Ты его очень обидел! – тихо прозвучало с кухни.

– А то, что мне пришлось увидеть, он тебе рассказал?

– Рассказал… – Посуда перестала греметь, вода журчать и голос с кухни зазвучал более отчётливо. – Он уже вырос, в принципе.

– Вырос?

– А ты когда первый раз был с женщиной? Сколько тебе было лет? – Лиза остановилась в проёме двери, и заходящее в окне солнце пронзило тонкую юбку, осветив её стройные ноги.

– Мне было восемнадцать, – Дима облизнул пересохшие губы, глядя на манящий силуэт всё ещё молодой и красивой жены.

– Ну и ему… почти… через два месяца! – она снова скрылась в глубине кухни.

Дима, словно заворожённый прошёл туда и обхватил Лизу, вытирающую полотенцем посуду, сзади… Его руки полезли под пояс её юбки, ощутив упругий тёплый живот, скользнули под резинку трусиков, но их тут же жёстко сжали и выгнали вон.

– Не надо Дима, от тебя плохо пахнет, ты сейчас асексуален… я не знаю, что ещё тебе сказать. По-моему, ты сделал выбор, а взявшись за гуж – держись, иначе какой ты муж, какой же это выбор, так баловство одно. Где твои убеждения? – она грустно усмехнулась и оставила его одного в царстве розового кафеля.

– Хорошо, я перееду на дачу, раз так! – крикнул он и, подняв крышку, заглянул в пустую кастрюлю, так, сам не зная зачем, просто нужно было что-то сделать. Потом ему захотелось что-нибудь разбить, сломать, он даже замахнулся кулаком на стеклянную дверь… Потом сел на кухонный табурет и задумался…

Её мягкие шаги остановились рядом и рука, тоже мягкая и родная, погладила по спутавшимся волосам…

– Ты должен уйти, не на дачу, а совсем, в никуда, туда, где ты видишь своего Бога… Иначе будет только хуже! Ты должен многое познать, раз испытываешь такую тягу к падению, которое почему-то называешь взлётом.

Дима поднял голову и грустно так… ласково… посмотрел ей в глаза…

– Глупенькая слепая лошадка! Я всё равно тебя люблю! – Войдя в комнату, он открыл бюро и, достав тоненькую пачку денег, положил в портмоне. – Ты не против?

– Конечно! Они тебе будут нужнее, но когда кончатся, желаю, выдержки настоящей мужской, без тени инфантильности. – Лиза стояла и смотрела, как он одевается, собирает большую сумку. Её сложенные накрест руки, нервно похрустывали пальцами, и он понял, что видимое спокойствие даётся ей с трудом.

Когда дверь за ним захлопнулась, она перекрестила её и сказала:

– Храни его Господи, что бы там ни было!

* * *

Он шёл по знакомым с детства улицам, закинув сумку за плечо, и думал о Лизе… Она очень повзрослела! Это сделал он, лишив её детской непосредственности и иллюзий, в вечных спорах, скандалах, в борьбе за лидерство, за спасение сына, человечества, наконец. Она тоже не уступала… молча, тихо, неуклонно требуя отдаться власти накопления материального, отринуть мечты, желание проявить себя в чём-то ином – творческом. Ему казалось, что он мог бы употребить свой талант, на который почему-то всегда уповал, будучи абсолютно уверенным, что он есть и его гуще, чем у многих; с большей пользой для общества, семьи, своих амбиций, в конце концов. Но разбить стену толщиной в века, он не мог, мог разбить голову… – она была тоньше!

– Неужели все и везде так же ненавидят людей, не желающих смирно стоять в строю, шеренге, ранжире, очереди, толпе; одеваться в одежду одних тонов, покроя; носить похожие туфли, причёски, лица? – подумал Дима и, ускорив шаг, вспомнил, как месяца два тому, утром, перед работой, вышёл на стадион, пробежаться…

Накручивая круг за кругом, он приятно потел и темнел мокрой узенькой полоской на подбородке; такие бородки входили в моду… В Швеции, воочию, он их встречал десять лет назад, а судя по картинам великих они всегда существовали, топорщились, свисали с челюсти модников мужчин, но у нас они только входили.

Пробегая мимо двух уборщиц, подметавших стадион, он поймал их быстрый взгляд, усмешку и услышал фразу:

– Надо же хоть чем-то выделиться!

– Увы, больше нечем! – он остановился, тяжело дыша и виновато глядя на них. – Не за метлу же, в самом деле, браться!? – и побежал дальше. Ответил удачно, но настроение всё же было испорчено, стало обидно до слёз за свой народ и его неизменную ментальность.

ГЛАВА 14

У пивного ларька Виктора не было. Завсегдатаи, неприятно поморщившись, всё же сказали, что теперь он торчит у универсама, что слишком умный для того, чтобы иметь постоянное место, потому и бегает, как савраска: туда – сюда…

В это время Витя дружно оттягивался со старыми приятелями… Очкарик громко смеялся его шуткам, Коклюш тоже натянуто улыбался… Оказывается, сегодня Витя получил пенсию.

– О-о-о… – Увидев Дмитрия, он не дотянул опять до олимпийской символики, совсем немного, но видно было, что встрече рад. – А ну плесни моему другу, – одноразовый стаканчик установился под струю согревающей… – Давай Дима, за нас – творцов!

Дима пил и косил глазом по сторонам, замечая, что тост не понравился, – Очкарик скривился, словно от лимона, Коклюш закашлял… Но ничего, постепенно улыбки водрузились на места, а как иначе, ведь пенсия Виктора находилась лишь в начальной стадии разработки.

– А куда это ты с сумой? – Витя улыбнулся.

– Жена, небось, попёрла! – Коклюш проявил догадостливость, тоже радостно улыбаясь. – Сука! – прибавил он и улыбнулся ещё шире.

– Пасть заткни! – Виктору не понравилась фамильярность алканавта и, увидев, погасший взгляд Дмитрия, он подошёл к нему вплотную. – Что? это ничтожество угадало?

– Угадало! – кивнул Дима.

– Нормально… не расстраивайся… Жить есть где? – Витя, вытащив бессменный, неопределённого цвета платок, шумно высморкался.

– Нет, пока…

– У меня перекантуешься, а там посмотрим… Только мамаша моя… придётся потерпеть! – он ободряюще хлопнул Диму по плечу, решив, что теперь можно.

* * *

– Твою мать! Где ты шляешься, выродок? – раздражение старческого сиплого голоса, оторвало Димкину причёску от кожи головы, по меньшей мере, на сантиметр. – Небось, деньги пропить успел? А матери ничего не принёс!? Я тут вся в говне лежу, моче, принимаю так сказать грязевые ванны, а этот… – старуха прошлась более забористым матом по "этому" и Димка осторожно, прячась за спиной Виктора, протиснулся в комнату.

В углу, у окна, на одноместной панцирной кровати лежала старая женщина со всколоченными седыми волосами. Её когда-то красивое лицо было испещрено морщинами и злобой… Если бы не злая гримаса, возможно, она имела бы более привлекательный вид, но что было, то было и никогда никого не красило.

– Не ори, я не один! – грубо пресёк её Виктор и немного посторонился…

– А кто там? – более спокойно, сбрасывая накал голоса, спросила старуха и вытянула в сторону шею, пытаясь разглядеть гостя…

– Здравствуйте! – тихо, кивнув головой, сказал Дима и осторожно подойдя к столу, поставил на него две бутылки перцовки. – Извините, мы тут…

– Садитесь молодой человек, не стесняйтесь, я люблю гостей! – заворковала старуха, рассматривая бутылки… – И всё? – она повернула голову к сыну. – А?..

– Успокойся, пенсия цела, я, как только её получил, сразу встретил Митрича и мы поехали сюда.

Дима услышав, что его уже окрестили Митричем, глянул в древнее, не в том смысле, что раритет, а дряхлое трюмо и действительно отметил: будто постарел… ему тоже не понравилось, как сам выглядит, но Митрич… звучало уж слишком… просто, да, просто, в том понимании, что такая простота – хуже воровства.

– Очень приятно Митрич, а меня зовут Амалия Венедиктовна! – просияла забытая старушка, видимо забыв уже о том, что недавно жаловалась на ванну, в которой находилась и, судя по её давешнему негодованию, довольно давно.

– Дмитрий, очень приятно! – он попытался не дать привыкнуть обществу к своему новому имени.

Старуха улыбнулась во все полуголые дёсна и шевельнулась на кровати… Димке даже послышалось некое бульканье… Он шевельнул ноздрями… но кроме обычного кислого запаха старушечьей квартиры, ничего не уловил.

– Дмитрий!.. – откликнулась она. – Конечно Дмитрий! Совсем ты Витя закоснел в своём плохо пахнущем немытом окружении, всё у тебя: Митричи, Палычи, Санычи… А мы ведь, Митенька… Можно я так буду вас называть? Мы ведь, как ни как, имеем дворянские корни!..

Она стала пробираться сквозь толпу завхозов, замов, бухгалтеров, слесарей, агрономов, даже одного кандидата биологических наук, работавшего в морге и очень хорошо зарабатывавшего в своё время. Вспомнила династию металлургов по линии матери, двух дядьёв – расстрелянных: один – в тридцать пятом, другой – тридцать седьмом и, наконец, добралась до двоюродного брата своей бабушки, который по-материнской линий происходил из Пензенских дворян, а выйдя в отставку, был даже предводителем, и на службе состоял в чине…

"…Не помню, какой он там был советник, но имел то ли – седьмой, то ли – шестой классный чин!" – обрадовано закончила она, сама устав от долгого лазания по весям своего генеалогического древа.

Дима делал умилённые интересом глаза, периодически покалывая ими бутылки на столе и чувствуя, что без крепкого сорокоградусного адекватора не впишется в контингент. А спать на вокзале – не вдохновляло… Витя, как назло, застрял на кухне, видимо тоже забыв, что мамаша того… скоро выплывет из кровати на пол, и убирать придётся гораздо дольше.

– Я сейчас, извините!.. – прервав словоохотливую, а… скорее всего уставшую молчать бабушку, он вскочил со стула и кинулся в кухню… – Ты чего тут копаешься? Иди, – Дима выхватил нож из рук Виктора, – я дочищу твою картошку, а ты пока мать подмой что ли, она ведь с утра одна!

– Не с утра, а всего лишь три часа, и сухая, что твой желудок, я ведь проверил, пока ты по стенам шарил взглядом, словно в музее. Ну и… сколько тараканов насчитал? – Витя добро усмехнулся. – Ты привыкай, она тебе наговорит… Нет, насчёт родни – всё правда, служил какой-то пращур коллежским советником, но по поводу её физиологического состояния… – он покачал головой, – такое впечатление, что придёшь однажды, а она захлебнулась.

– А что, такого не может случиться? – Дима спросил так, для проформы, ему не очень-то было интересен процесс ухода за лежачими старушками, но он спросил, чувствуя нутром, что это почему-то важно для Виктора.

– Нет, конечно, она ведь лежит на утке, а утка вмонтирована в матрас и сетку, так, чтобы не мешать валяться на ней; мне даже не нужно открывать одеяло, чтобы достать утку, я просто вытаскиваю её из кронштейна под панцирной сеткой… – он радостно ощерился, ожидая похвалы своему инженерному гению.

"Бабка на сетке, утка на ветке, в утке – то, что имеет некий смысл… Сказка ложь, но в ней намёк!" – думал Дима и смотрел осмысленным взглядом на Витю, оказывается ещё и инженера, ни бельмеса не понимая из того, что тот говорит, а вернее, не слыша.

– На… отнеси ей… – Виктор подал поднос, заставленный нехитрой снедью, только что вынутой из консервных банок, – и налей вот эту рюмку, – он ткнул пальцем… – Попросит ещё, не наливай, нельзя! А я картошку поставлю жариться и подойду.

Увидев поднос с закуской и рюмочку жёлтого алкоголя, старушка зажмурила глазки и, жуя губами, почти соединила подбородок с носом в предвкушении наслаждения. Подняв рюмку и посмотрев на свет… медленно поднесла к щели под носом и, смакуя, втянула внутрь сорокаградусную жидкость.

– А-а-а… – выдохнула она и откинулась на подушки… Её глаза медленно приоткрылись, лучащиеся благодушием, и один подмигнул, наблюдающему за ним Димке. – Вот оно – счастье! С годами начинаешь ценить миг! – она зашевелилась, нависла над подносом и погрузила ложку в кильку с томатом…

Прожевав первую порцию, тихонько запела:

– Есть только миг, между прошлым и будущим…

"Витя, кажется, пел мне эту песню уже! Спелась видать семейка!" – Димка усмехнулся, про себя, и вслух подпел старушке: – Именно он называется жизнь!

Ещё одна ложка отправилась вслед за первой, но бабуля, не смущаясь, продолжила разглагольствовать, возможно, ей так было легче жевать:

– Знаете Митя, почему мой сын взял себе псевдоним – Дали?

– Он считает себя, его Альтер эго! – пожал плечами Дима. – А я не собираюсь ему в этом мешать!

– Это понятно, – махнул ложкой бабец, – это мелочи, эпатаж, он стойкий врун!

– То есть? – Димка не понял определения.

– Стойкий врун – это тот, кто сам верит в своё враньё!

Килька кончилась, и кусочек хлеба облизал края блюдца.

– Не плохо! – усмехнулся Дима. – Хотя, все мы со странностями!

– Со странностями – пусть, вот с глупостью, как быть, если мы все, да ещё с таким огромным грузом кривды, глупы на радость Злу! – мутные глаза старушки вдруг метнули молнии и показались прозрачными, словно синий родник. – А ну, налей-ка мне, сынок!..

– Извините Амалия Венедиктова, не велели! – Дима виновато поднял плечи… Он вдруг вспомнил, где слышал похожее имя, чему и удивился, когда пришёл, причём в связи со сказанным о нечистотах. "Республика Шкид" – фильм про первые детдомы. Амалия Вонитовна – звали кастеляншу, а мальчишки прозвали её американской вонючкой! – "Занятно" – незаметно вздохнув, он продолжил прослушивание разговорившейся затворницы.

– Не велели? Ну-ну! Эй ты, опойка, а ну иди сюда, – крикнула она громче, чтобы быть услышанной в кухне. – Ты что это, мне, столбовой дворянке, не велишь наливать? – зашипела она, когда Витя явился на зов. – Хочешь, чтобы превратилась во Владычицу Морскую?

– Нет, мама, упаси Господь! – Виктор кивнул… – Насыпай всем Митрич, картошка готова.

"Достал, своим Митричем, ещё раз скажет, взорвусь!" – Дима выстроил три рюмки шеренгой и наполнил.

– Не называй его Митрич, ему не идёт это имя, а меня от него попросту передёргивает, ещё раз так скажешь – взорвусь! – проскрипела бабуля, а Димка испугался:

"Чёрти что!"

Весь ритуал поглощения перцовки повторился, словно в зеркале, только вместо кильки уже была сайра. Разговор о счастье тоже не отличался разнообразием, но привёл таки к тому месту, где почти становилось интересно, а Дима, несколько ранее, своим отказом налить, чуть не перевёл его в другое русло.

– Глупость самый дорогой товар, что ни говори! – шамкала бабка.

– А не глупость, что дешёвый? – скривился Витя.

– ……….. – Дима промолчал, он ещё только слушал.

– Нет, "не глупость" труднее определить, у одних она лезет отовсюду, начиная казаться глупостью, у других спрятана так глубоко, что разобраться трудно, – мать взглянула на сына, потом на бутылку.

– Не гони лошадей, мама! – кивнул Витя, подальше отодвинув перцовку. – Ты права в одном, к чему, собственно, подвела: глупость дороже уже потому, что делает человека счастливым.

– В неведении?! – мать нахохлилась и было непонятно устраивает её такой исход смысла или нет.

– Ну и что? – пожал плечами Витя. – Чем плохо?! Главное, кем ты себя ощущаешь, а не то, кто ты есть!

– А мне приятнее знать, что я не дура, хоть и…

– Что "хоть и…", хотела сказать, "несчастна"? – засмеялся Витя и наколол на вилку огурчик. – Вот куда тебя завела гордыня!

– Гордость! Не путай понятия… я тебе говорю! – старуха набрала воздух в хилую грудь. – Я больше тебя чувствую в этом слове, мне бы мои резвые ножки, уж я бы их не остановила в компании ничтожеств. Простите, Митя это не о вас, – она коротко, грозно глянула и добавила: – пока! И я, кстати, совсем не считаю себя несчастной!

– Это – гордыня! видеть счастье в своём жалком существовании, а в неведении счастливых видеть скотство и смеяться над ними и жалеть! – Витя начинал горячиться.

– Ну, жалеть – уже значит – любить! – гордо подняв иссушенную годами голову, Амалия заузила взор и взглянула на реакцию Димы. – Что скажешь, Митюша?

Митя, привыкнув к роли пассивного слушателя, вздрогнул, он ещё ничего для себя не решил, но отвечать было нужно.

– Мне кажется, вы оба правы в некоторых аспектах.

– Дипломат, едрит твою… – старуха желчно улыбнулась.

Диме не понравилась её реакция:

– А вы разве, можете, что-либо утверждать наверняка, если вопрос касается… – он задумался: чего касался, и нет, вопрос… – Смысла бытия! – он решил, сомневаясь конечно, что вопрос был об этом и трижды беспомощно моргнул.

– Молодец! – поддакнул Витя. – Не заглядывай в дaли, в них слишком мутно и чем сильнее твой телескоп, тем большее месиво звёзд он покажет.

– Вот вам и Дали, я ведь заговорила было об этом раньше, но… А это что – не гордыня? – она вперилась строгим оком в сына. – Тебе значит можно, а другие увидят лишь месиво?

– Что можно? – поинтересовался Дима.

– Он ведь Дали, потому, что постоянно ищет смысл там, далеко, запредельно, а не рядом, внутри; а я ему говорю, что это отмазка, уход от реалий, слабость и роспись в собственной ничтожности. Ха-ха-ха! – она громко прокаркала и завопила: – А ну наливай, а то специально с кровати упаду. Ограничитель херов, сам ограниченный, а других ограничивает! Ты даже не Даль, ни тот ни другой, ты… – бабка разошлась не на шутку, и Дима искоса взглянул на невозмутимого Витю… – Ты просто – дуля! – найдя сравнение, она обрадовалась и колко указала перстом на бутылку.

Дима взглянул на Витю и тот разрешил кивком головы…

Выпив третью рюмаху, Амалия Венедиктовна успокоилась…

Румянец тронул её увядшие щёки, глазки подобрели, стандарт размышлений был изложен, душа умылась очищением сына, через катарсис материнского осуждения.

– Я посплю немного, а ты Митенька не серчай на старуху, я вообще-то добрая! Правда сынок? – она ласково взглянула на улыбающегося дураком Витю и прикрыла глаза.

– Правда, мама, правда! – Витя встал и заботливо подоткнул одеяло маме под бок, от чего она приоткрыла, в маленькую щель глаза и прошептала:

– "Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?" Так говорил Заратустра! – последние буквы она еле договорила, её глаза укрылись тяжёлыми дряблыми веками и видимо там, под ними, закатились…

– Мудрый у тебя маман, однако, – Дима потянулся за пузырём… – Добавим?

– Наливай, теперь спокойно оттянемся! – Витя сделал глубокий вдох, словно сбросив тяжёлую ношу. – Пока трёх не вольёт, не даст отдохнуть.

Дима развёл руки…

– А чего же ты сам тянешь с процессом умиротворения?

– Плохо ей будет, уже скорую не раз вызывал. Хорошо, хоть лежит, прости Господи за слова такие, а то давно бы отошла, если б ходила! – Витя посмотрел в пустой угол и перекрестился…

– Ты сейчас кому молишься, Демиургу или Будде, или Платону? – усмехнулся Димка.

– Да пошёл ты! – Витя тоже улыбнулся и опрокинул в рот толику счастья. – Сегодня, судя по маминому выступлению, наш бог – Вильгельм Дильтей со своей герменевтикой, философией жизни и понимающей психологией.

– Это ещё с чем пьют? – глазами округлел Дима.

– Прочитаешь когда-нибудь, если будет интересно, но если тебя грузану я, то не прочитаешь точно, решишь, что скучно. Спросят потом: что за понимающая психология такая, а ты ответишь: ерунда обычная, мол, Витя Дали рассказывал.

Димка рассмеялся…

– Помню, слышал этот анекдот про Энрико Карузо!

– Ну, а я о чём? – Витя зевнул. – Вздремнём? Я тебе на кухне раскладушку поставил… здесь ты вряд ли уснёшь.

Димка посмотрел на недопитую вторую бутылку, несколько удивился, но согласно кивнул головой…

– Давай! Только один запоздалый вопрос: почему в день нашего знакомства ты был в таком драном пальто… и весной? Пенсию, оказывается, получаешь, мать – получает тоже, квартира… Не совсем как-то понятно.

Виктор опустил голову и затрясся плечами от смеха…

– Не поверишь… раздели; я перебрал и выпал в осадок… очнулся голый, укрыт той рванью драповой, ну, так и пошёл похмеляться… к универсаму. А вещи от тебя принял потому, что не хотел мешать – изменяться; у тебя тогда появился шанс – понять, что просто проходить мимо, как ты мечтаешь, не заслуга и не подвиг! Заметь… это я тебе говорю! – он постучал пальцами в свою чахлую грудь. – Но за куртку спасибо, очень удобная и нравится мне, костюм тоже, ботинки; я бы себе такие вещи не купил, жалко бы денег стало.

– А на водку? – Димка улыбнулся.

– Ну, это святое! – Виктор немного подыграл. – Так, всё, по норам! – покряхтывая, он поднялся из-за стола и широким зевком изуродовал лицо. – Завтра в собес идти, надо пораньше встать.

– В собес, так в собес! – Димка тоже поднялся и секунду подумав, проговорил: – Но разговор наш не закончен, я ещё подумаю о пути Татхагаты, и как ему дефилировать по жизни – с пузырём или безжеланным, – он покосился на мелкозубый, широко раззявленный рот зевающего… – Спокойной ночи!

Раскладушка была не новой, поэтому, упав на неё, он чуть не отбил кобчик об пол, но, умастившись кое-как на скрипучем брезенте, ощутил некоторую усталость и присутствие неги…

Спросив себя на сон грядущий: то ли это, о чём мечтал? похоже ли на полёт? решил, что полетать сможет и во сне, если Морфей позволит. На этой мысли и отошёл в мир параллельный, неизученный – оттого непонятный.

* * *

Деньги ещё оставались… у Вити! Димины запасы давно ушли в канализацию, не оставив добра ни организму, ни трубам, спасибо что не разъели. Жизнь казалась вполне сносной, старуха Амалия довольно терпимой, её темы достаточно питательными, а крылья всё не росли. Они занозой шевелились в районе лопаток, иногда отдавая болью в шейные позвонки.

– Остеохондроз! – ставила диагноз Амалия и тянулась за услужливо налитой рюмочкой. – Витя, с первой моей пенсии ты должен купить Диме новую раскладушку. Ребёнок у нас станет калекой, я себе этого простить не смогу, да мне этого пращуры не простят! где наша благородная совесть?

Дима умилялся и отодвигал спиртное подальше…

– Он и так калека, как все мы! Зачем? – констатировал – спрашивал Витя.

Они действительно сдружились, потому, что сравнялись, но Митричем он больше Диму не называл, просто говорил:

– Demos!

Димка злился поначалу, пока не стал называть его Витас! Стал называть тогда, когда заметил, что тому это не понравилось.

– А чего ты злишься? – спросил Дима вскоре.

– Я тебя Демисом называю, а ты меня кастратом каким-то! – шмыгнул носом Витя.

– Не шизди, ты называешь меня "толпа", не надо нас лечить, но даже если и Демисом Руссосом, то ответ вполне адекватен; они с Витасом вместе на концерте пели!

– Не надо гнать, бродяга! – Витя раскорячивал пальцы… – Там сплошная фанера и музыкальное редактирование! Если бы он мог брать эти ноты, до давно доказал бы это в каком-нибудь шоу: взял бы да и свистнул горлом, а они со своим продюсером делают вид – будто им западло что-либо доказывать! Хитротрахнутые! Но на их закоулок ещё найдётся… с резьбой! Ничего не проходит даром!

Дима всегда удивлялся: "Откуда это у него? Дали, вроде бы, пальцами так не делал, в лагерях наших не сиживал, по тайге не хаживал, этапу – не езживал! Откуда?"

– Если бы я воочие, воушие собственное не слышал подобного, то согласился бы с тобой! – начинал кричать он, устав от подобных споров. – Я знал человека, который мог взять эти ноты! – Он смотрел в недоверчивые глаза Вити, – Ну почти те, всего на полтора тона ниже. У Витаса – фальцет где-то в районе ДО – РЕ – четвёртой, а мой знакомый брал СИ – третьей, звучно, чисто, с профессиональной вибрацией окончаний!

Витя морщился лицом и, согнувшись, держась за живот, почти плакал от хохота:

– Но ведь ниже, на целых полтора тона! Скажи ещё, что этот знакомый – ты!

Дима багровел и раздумывал… не взвизгнуть ли, как в былые годы, когда бас-гитарист с барабанщиком сотрясали школьный туалет грохотом, а он гилановскими руладами.

– Да пошёл ты!

– Вот – вот!..

Дима начинал внимательно осматривать половицы…

– Что потерял Демос? – Виктор куражился… (в бутылке ещё оставалось…)

– Бисер!.. Сыпанул вот, теперь жалко! – Дима падал на колени и ещё внимательнее всматривался в половые щели.

Рука Виктора молча тянулась к бутылке… также молча наполнялась посуда… потом все – в три хари, громко смеялись, и Амалия, смешно каркая, зажав в птичьей костлявой руке, торчащий из фольги плавленый сырок, одобрительно поглядывала на Димку и кивала головой…