Текст книги "Серое небо асфальта"

Автор книги: Альберт Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 30

Григорий Семёнович Пенсенков по кличке Очкарик пожевал сухими губами, потрогал языком торчащий с внутренней стороны верхней губы большой шрам и поправил на носу, сшитую нитками посередине, оправу очков… Это стало привычкой: нащупывать языком во рту, рассматривать в маленькое зеркальце и трогать пальцем… новый, полученный на допросах шрам. Ещё один – поменьше – зарос волосами на затылке, другой – третий – раздвоил и украсил мужественным изгибом левую бровь!

– Как с фронта возвращаюсь – израненный! но, увы, не возвращаюсь, а следую далее – будто в штрафбат! – усмехнулся Гриша и оставил шрам в покое, успокоив в свою очередь вездесущий пронырливый язык. – Спасибо, что посчитали убийство непредумышленным, всего шестёрку впаяли, а то… – он горько вздохнул… – Но оговорить пришлось всех, не сразу конечно, но пришлось, что подтверждают полученные… – он снова потянулся языком к торчащему за губой бугру… – Потом, правда, уже почти перед судом, показания разрешили изменить и он с глубочайшим чувством облегчения подписался под реально изложенными событиями того страшного чёрного дня.

Шесть лет не казались ему чем-то быстрым и малым, хоть и радовали судебным снисхождением, но относительность разницы чисел выпирала явным дисбалансом, словно горб на теле пони, увы, не волшебного и сказочного.

Он закрыл глаза и склонил голову на арматуру решётки… Столыпинский вагон стремительно убегал от стука колёс, но стук, обогнав его в который раз, неумолимо приближался и вновь оголтело мчался в хвост поезда…

– Чем-то напоминает мою жизнь, после личного вселенского потопа, – сплошной цикл маленьких, пустых, бессмысленных, бесполезных движений! – Григорий усмехнулся одними губами, не открывая глаз. – Почти – романтика, если вспомнить слова Леонова – Доцента! "Украл – выпил – в тюрьму…" До тюрьмы, ранее, в прошлой, другой жизни, этот слоган у него звучал короче: украл – выпил… Даже если и не украл, то: на хвост упал, на халяве отъехал, шару поймал, на лоха попал! Вот сколько романтики, так и прёт!

А ведь когда-то…

Юлечка шла уже в третий класс; хорошая серьёзная девочка – единственная сдерживающая сила его необузданного нрава и привычек! Только она могла одним укоризненным взглядом остановить накатывающую на глаза горячую волну гнева и разжать стиснутые в комья кулаки.

– Юлечка, девочка моя! – прошептал Григорий и почесался виском о решётку.

Когда появился маленький Сенечка, солнце вообще перестало уходить за горизонт и прятаться в облаках, оно светило круглые сутки, даже ночью, освещая мягким светом жёлтого ночника, днище комнаты… и поселившись, казалось, в душе Гриши навсегда! Он всей внутренностью ощущал в себе его лучи – яркими вспышками безмерного счастья, а жена Надя смотрела на него взглядом с поволокой, и он бежал греть молоко… хватал Сенечку на руки и пел ему песни Юрия Антонова, тихонько пел, раскачиваясь телом и головой, и глупо так… улыбался… нетерпеливо поглядывая на супругу…

В выходные дни семья набивалась в подержанную "тройку" и катила в лес или на реку… жарила шашлыки, загорала, смеялась и счастливилась до самого полного сыта…

Сеньке исполнилось три годика, когда Надя захотела работать! Может, и не захотела бы, но друг семьи, открыв фирму, успел за успехом и предложил ей место секретаря.

Гриша долго морщился, пока она доказывала ему всю выгоду дружеского предложения, но, в конце концов, уступил, – деньги, даже у простого люда, лишними не бывают!

– Сенечка пошёл в ясли, Юля в шестой класс, а родители разбежались по общим заботам!

Наде нравилась новая работа: презентации, банкеты, юбилеи, рестораны… оказывается ещё существовали, и она, оказывается, могла вполне сносно жить, а не существовать! Это, на элементарных примерах, ей объяснил заместитель генерального; он был сама элегантность… ему так шёл смокинг… и когда смокинг небрежно упал на спинку стула, она увидела, как высоко вздымается накачанная грудь под белой батистовой рубахой, как тонок стан затянутый блестящим шёлковым кушаком!

Она стала приходить поздно, отводя глаза от настойчивого взгляда мужа и Юли. Её начал раздражать исходящий от него запах старенького автомобиля, не всегда чистые – ногти и рукти, а он всё чаще покупал трёх литровую банку пива и коротал вечера в её компании, свалив все заботы о маленьком Сенечке – на дочь.

Подошла очередь на трёх комнатную квартиру в новом, только что сданном в эксплуатацию доме (постаралась его мать – начальник цеха) и долго беззлобно друзья материли лифтёрскую службу, таская мебель на четырнадцатый этаж.

Он не успел закончить ремонт в новой квартире, даже застеклить балкон! Квартира не смогла склеить треснувшую жизнь, и она потекла по-старому…

Гриша оставил всё семье и перебрался к родителям!

Пиво уже не могло заглушить боль и ретировалось в тень, уступив место более крепким напиткам, но и тем никак не удавалось её утопить, сколько бы не топилось… и она – боль – стала мутировать… Он уже не понимал, где болит и почему, думая по привычке, что из-за семьи… всё более депрессируя по утрам в мутной безысходности похмелья…

Словно нарочно, вскоре, мать теряет работу, болея тем же недугом, видимо наследственным; отец так же срывается с вшитой "торпеды"… и семья – все, как один, дружно бросается уже не в зелёные, а чёрные объятия Бахуса!

Пять лет убийственно однообразной романтики: пенсия – водка – помойка – водка – пенсия… подорвали здоровье пожилых родителей, и они оставили его один на один с квартирой, жизнью и совестью; Петя Коклюшков – старый, испытанный спиртовым градусом товарищ, решил поддержать друга в трудный час и переехал к нему на вечный постой, а из села, мгновенно, нарисовалась двоюродная сестра… Да так и осталась… Стало чище, уютнее, запахло гороховым супом и домом… Сестра не пила! Она долго и настойчиво пыталась увещеваниями излечить братика Гришу, но однажды он всерьёз пригрозил, что выгонит… "к чертям собачьим"… и ей пришлось угомониться в ожидании неотвратимо грядущего перста судьбы… Сестра была не дура!

– Вот и перст! – Гриша открыл глаза, поезд, ужасно скрипя, норовил остановиться на каком-то полустанке… – Перст! – он поднял вверх средний палец и тут же спрятал в кулак, испугавшись, что попутчики могут понять его превратно.

ГЛАВА 31

Старая, с остро выступающими рёбрами – досками, наложенными внахлёст друг на дружку, не единожды крашенная лодка, чернела тёмным бугристым от старой смолы боком, под спускавшимися к самой воде тонкими ветвями плаксы, словно пряталась…

Держась рукой за ивовую ветку, чтобы лодку не снесло, он курил… одну за одной… почему-то папиросы Север и вспоминал: что именно такими же гадкими на вкус они были в туалете пионерского лагеря, где он с пацанами прятался от грозного вожатого – бывшего ефрейтора – пограничника, который чуть что, сразу дубасил их ребром ладони по шее, показывая неизвестное ещё тогда массе советских детей – карате. Главное – всю смену он закрывал глаза на подростковые забавы и игру во взрослых, а значит свободных, но когда до конца оставалась неделя, заявил: что не потерпит вопиющего безобразия и привезёт мамочкам их чад – здоровенькими и послушными.

Река мерно бежала на юг, умывая кончики ветвей ивы, и журчала за кормой давно избитой песенкой течений…

Чьи-то крадущиеся шаги не потревожили раннего утра, только где-то рядом, в кустах, пискнула пеночка-трещотка, порхнула крыльями, задевая тонкие, похожие на наконечники копий, листочки и затрещала, словно швейная машинка: сипсипсип… сипсип… сир-р-р-р…

Лодочник нагнулся и пытался разглядеть, сквозь висящие зелёными космами ветви, кто там крадётся…

– Смотри-ка, ждёт! – тихий шёпот женщины заставил пеночку замолкнуть, но буквально на пару секунд и она снова взялась за шитьё…

– Я же говорил, что надёжен! – вторил хриплый, с трудом сдерживаемый голос мужчины. – Подай ближе, а то ноги замочим! – голос не сдержался, сделавшись громче, пеночка снова умолкла и, вспорхнув, отлетела подальше от шумных соседей. Вскоре оттуда раздалась рабочая песнь крылатой швеи – мотористки, а лодка стала ближе к берегу и приняла на борт двух пассажиров.

– Держи… – мужчина посмотрел на женщину и та, выплюнув на ладонь монету, подала её лодочнику.

– А за себя? – тот бесстрастно взглянул на мужчину.

– Я раньше тебе заплатил, ещё тогда, помнишь?

– Ах, да! – лодочник, сверкнув глазом, согласно качнул зашторенной капюшоном головой. – Вспомнил, ты говорил, что вернёшься за… этой!

Кивок мужчины подтвердил его воспоминания, и вёсла без всплеска вонзились в воду…

– Это далеко? – женщина с волнением вглядывалась в туман и сжимала руку мужчины…

– Не знаю, не понятно, – он пожал плечами, – ощущений никаких, едешь и всё… Потом приезжаешь… и опять всё… но чувствуешь… нет, скорее… знаешь, что это далеко не всё!

– А он кто? – она скосила глаз на лодочника.

– Он? – мужчина грустно улыбнулся. – Музыкант, писатель, философ… паромщик, наконец!

– Почему паромщик, зачем, если всё это… перечисленное тобой – впереди, – она несогласно тряхнула волосами. – И откуда ты знаешь, кто он вообще? мне он показался не разговорчивым!

– Тогда, в первый раз, у меня с собой, кроме монетки за щекой, была в кармане бутылочка перцовой с мёдом, а она кому хошь язык развяжет!

– Ну?..

– Ну и развязала…

– Ну и?.. Дальше, дальше, вредина!

– Тебе что, так интересно? Этого в двух словах не скажешь!

– А у нас лимит времени? – она грустно улыбнулась.

– Да уж… – он осмотрелся по зелёным щебечущим берегам…

Лодочник достал из кармана дождевика сине – белую пачку папирос и закурил…

Маша сморщила нос и недовольно посмотрела в его сторону…

– Ну и вонь от его сигарет! Так, что он там?

– Сказал, что всегда хотел быть нужным людям, будучи уверенным, что чем выше "квали" тем больше пользы принесёт, ну и занимался… днями, ночами, часами, оттачивая мастерство игры… Но чем большего достигал, тем меньше становилось друзей, меньше востребованности, больше врагов, и отрицательных отзывов об его искусстве, больше своих сомнений, наконец, озлобленности к тупому непониманию, неприятию, зависти. И однажды пришла спасительная мысль – всё бросить! "Если им не нужно, если хотят того, что могут сами, что под силу каждому серому homo, если так презирают слово sapiens или относятся к нему слишком просто, на уровне коварной изобретательности, называемой – хитрость!"

– Бросил? – Маша с негодованием, но жалостью, взглянула на лодочника, страстно жующего измочаленную в кашицу гильзу горькой папиросы и тоже метнувшего в неё быстрый короткий взгляд. Она испуганно решила, что он слышит их разговор, и шёпотом спросила:

– Мы ведь тихо говорим?

– Он не слышит… точно! – успокоил Виктор и в свою очередь незаметно глянул в сторону лодочника. – Только не пой песню: Я убью тебя лодочник!

– Я чо, совсем уже? – Маше захотелось рассмеяться. – Продолжай, давай!..

– Ну… бросил… вот так!

– А писатель… как же? – она опять исподтишка зыкнула на бывшего музыканта, писателя, философа и прочая, прочая, прочая…

– Начал писать… может и писать, сначала, но начал! – Виктор усмехнулся. – Залез в такие дебри… – мысли были – что выбраться самостоятельно сил не осталось! Стал искать помощи в книгах… – Он почувствовал, как рука Маши постепенно давит всё сильнее его кисть… – Ты чего дрожишь-то?

– Что-то зябко на воде! – она передёрнула плечами и ослабила хватку. – Не отвлекайся… Нашёл?

– Нашёл, кажется!

– Потому и здесь теперь! Точно? Угадала? – Маша зверски сжала губы. – А как же могло быть иначе? Небось, столкнулся с теми же проблемами, что и в музыке?

– Угадала! – Витя шмыгнул носом. – Теперь, говорит, никто мою лодку не критикует, что старая, мол, корявая… денежку, хоть и не большую, платят исправно… а пользу и так приносить можно, – не обязательно сложному люду, не обязательно простому, любому можно, а в искусстве так не получится!

– Философ! – Маша кивнула в сторону журчащей под вёслами воды.

– Ага! Говорит, что философом стал именно здесь, не в кабинете за компьютером или на диване с книгой в руке, а именно здесь – в деревянной лодке, "что в твоей бочке…" – говорит!

Маша запахнула лёгкий плащик…

– Не думала, что здесь буду мёрзнуть! – она передёрнула плечами. – Ну, а если вдруг нетленной памяти потомков лишился, тогда как, если то, что написал бы, осталось в веках?

– Я, кстати, – Виктор снял "аляску" и накинул ей на плечи, – задал ему тот же самый вопрос…

– И?..

– Я, – говорит, – сам теперь нетленка! Потому, как имя моё – Харон!

Маша почувствовала, как под одеждой, кожа зябнет снежной сыпью крупы, и подумала: – А чего я так боюсь, что за волнение, при чём тут Харон, если плывём мы по обычной речке, в кустах – по берегам, соловьи зачипыриваются, пеночки пощёлкивают, рыбка с волнами причпандоривается. Стикс – он холодным должен быть… ледяным… или очень горячим… но не таким, это точно, да и лодочник… уж больно мне кого-то напоминает… Ба… да это же Димка! Димочка!!! – завопила она вдруг отчаянно, почувствовав и начиная верить окончательно, будто что-то не так…

ГЛАВА 32

– Уф-ф-ф… – он открыл глаз… сначала один, потом другой. – Уф-ф-ф… что за дрянь снится! То я – профессор Лебединский, то – Харон! А может – Герасим? Чёрт знает что! А Маша причём тут, мысли её, будто во мне, блин, мистика рваная… и Витёк объявился… умный, как всегда! Ох, лишь бы не беда! – Дима сел в груде лохмотьев, сладко потянулся и осмотрелся в поисках вчерашних остатков… Голова немного гудела… в землянке было пусто: ни собак, ни собачников. Бутылку зажало двумя вёдрами – помойным и для воды, чтобы не упала, и в ней, будто, виднелось на дне…

– Ну-ка… – он разбросал тряпичное кружево и встал… – Оставили… спасибо други… не забуду!

Шум за пологом, насторожил, но не достаточно – не успел… Два мрачных, крупных, заросших недельной щетиной лица, встали перед ним и удивлённо осмотрели… сначала его, потом землянку… Он не знал этих бомжей!

– Водка осталась? Вы, говорят, вчера гуляли!? – спросил один, довольно резким тоном. Настолько резким, что Димка решил, было возмутиться, но с ужасом разглядел приставленный к своему горлу нож…

"Блин, и псины ни одной, как назло!" – расстроился он. – Вон, осталась капля! Это всё! – он быстро закивал головой, увидев, опасно расширяющиеся глаза второго типа и указал рукой на сиротливо торчащую меж вёдер бутылку.

– Козлы, выжрали всё! – тот, что без ножа сунул остатки водки в карман, хищно огляделся и увидел брусок мыла. – Брать? – он посмотрел на своего…

– Бери… С паршивых козлов, хоть шерсти клок! – усмехнулся тот, не убирая от горла Димы нож. – Вон, ботинки ещё, неплохие, вроде… – он указал остриём на Димкину обновку, аккуратно восставшую у входа.

Шея ощутила свободу, колющая сталь отступила, и он рванулся, машинально… жалко стало ботинки, хоть и привыкнуть ещё не успел, но очень жалко, больше, чем водку, и он рванулся за ними вслед…

Тот, что был без ножа, но теперь с ботинками, удивлённо оглянулся…

– На мразь!.. – тяжёлый удар по голове бросил Димку на ворох тряпья, и он… решил выспаться основательно.

Очнувшись он застонал…

Никто не кинулся ему на помощь, никто не спросил: что случилось? Он всё ещё был один… бля, без привычного ансамбля, и ему было хреново… бля!

Теперь голова гудела всерьёз, Он потрогал её и почувствовав нечто липкое, осмотрел пальцы… Так и есть – кровь!

– Вот где и когда настигла расплата! – горько усмехнулся Дима, зачем-то вспомнив свою последнюю рыбалку в северном городке, где служил, в те давно минувшие времена, его отец…

Димке было лет пятнадцать, отца уже перевели на Урал, и семья ждала, когда он вызовет их к себе…

Оставалось дней пять до отъезда, мать отправила контейнер, и чемоданы с нетерпением ждали пищи…

Недалеко, в нескольких остановках от их дома, растянулось на пару километров озеро, его так и называли: Долгое. Служило оно, кажется, очистным водоёмом, для какого-то промышленного предприятия, воды его не замерзали даже зимой, но мальчишки купались в нём, ловили карасей, колюшку и гальянов.

В ту ночь, мать отпустила его на рыбалку с ночёвкой; белые ночи действительно были светлыми, словно бельма.

Он сидел, на бревне, так называемого корыта, точнее деревян-ного сруба и терпеливо ждал клёва… Глубина здесь – под корытом – доходила до четырёх метров и караси ловились отменные, хоть и редко.

Но вот, поплавок дёрнулся… Дима напрягся, он знал, что надо ждать, когда карась подойдёт снова… Ждать пришлось долго, но поплавок снова дёрнулся, раз… второй… и медленно, наискосок, нырнул под воду…

Димка долго любовался большой широкой рыбой, блестящей, как начищенный пятак, пока не сунул её в садок.

Второй карась клюнул через час… Димка втащил его на абревно… но… о ужас! крючок сорвался и рыба медленно стала сползать в воду… Он смотрел на неё, застыв в ступоре, и когда карасик, килограмма на… где-то рядом… махнул, прощаясь, широким хвостом, Димка бросился за ним… Не так чтобы прыгнул, но кинулся, стоя на коленях перед бревном, ими же он и упёрся в бруствер, дабы не свалиться в воду полностью, отсюда вымок лишь по пояс. Уже в воде, он увидел, как жёлтое, круглое, словно блин, тело рыбы, уходит на дно и попытался схватить его рукой… В тот момент, в голове мелькнула трезвая мысль: что карась – рыба, он – дома, и поймать его руками – на глубине, не возможно!

Когда он вытащил свою мокрую половину на берег, то чуть не заплакал, лицо скривил это точно, но без слёз… ослабли ноги… и он вытянул их вдоль мокрого, скользкого от слизи карася, бревна.

За этим занятием его застал знакомый мльчишка одногодок; когда-то вместе посещали волейбольную секцию. Мальчишка посочувствовал, забросил удочку… и через пять минут вытащил похожего карася, Димка почти был уверен, что того самого!

Ещё час они просидели молча, изредка перекидываясь новостями и воспоминаниями; солнце показалось из-за Столовых гор, низко покатилось по летней тундре и било прямо в глаз… Под утро стало прохладнее…

– Что-то похолодало, – Димка запахнул пиджачок и глянул на соседа… – Пошли плавника наберём, костёр запалим?!

– Точно, пошли, и правда холодно, – охотно согласился мальчишка. – Ты – в ту сторону, а я – сюда… – он ткнул рукой и пошёл…

Димка, оглядевшись и убедившись, что пацан далече, осторожно заглянул в его пятилитровый алюминиевый бидон и вожделенно погладил, свернувшегося от тесноты – в трубку, карася. Прикосновение будто обожгло, сразу вспомнился фильм, где люди сходили с ума от одного только вида сокровищ и уже не могли с ними расстаться. Нечто похожее происходило сейчас… Вздохнув, он подумал, что его единственный карась… ни то ни сё, хоть выпускай!

"Вот уж дудки!" – споро подоспела мыслишка и рука сжала бока рыбины… Достать её было нелегко, крутая спина с трудом пролезла в горловину бидона, Димка даже укололся о плавники, но через две минуты карась трепыхался в его садке.

Быстро сложив удочку и сунув садок с рыбой в сумку, он заторопился домой…

– Дима, ты куда? – догнал голос мальчишки.

– Домой, – откликнулся Дима, – Надоело!

Парень видать что-то заподозрил, и поспешил к своему бидону…

– Отдай! Слышишь, стой! – крик догонял… – Отдай!

Димка подумал, что действительно, стыдно убегать, словно воришка и остановился.

– Отдай! ты что? – запыхавшийся парень остановился напротив и потянулся рукой к его сумке…

– А ну, пошёл отсюда! – взгляд Димки стал злым и опасным. – Щас как…! – перехватив сумку левой рукой, вместе с удочкой, он поднял правую вверх…

Парень отступил, он был слабее физически и видимо духом.

– Сволочь! – тихо сказал он и пошёл назад, к озеру…

– Ещё поймаешь, не плач! – презрительно крикнул ему в след Димка и зашагал в свою сторону…

* * *

Карасей пришлось жарить по очереди, вместе на большую сковороду они не помещались…

– А вкусно!.. Зря ты отказываешься! – мать с сестрой, у каждой по карасю, весело на него поглядывали и с удовольствием уписывали за обе щёки жареную свежатину.

Димка не мог смотреть на эту рыбу, многое он отдал бы сейчас, чтобы вернуть назад то мгновение на озере и отказаться от совершённого проступка. Но поезд ушёл… Где жил ограбленный им парень он тоже не знал, и исправить что-либо было невозможно.

Подобную ситуацию едва удалось исправить, когда он был уже взрослый, и в новогоднюю ночь, изрядно поддатый, зашёл в гости к одному приятелю…

Приятель тоже достаточно принял на грудь и видимо забыл, что сам, недавно, приглашал в гости. Втроём, приятель был не один, раскатали бутылочку, и хозяин дома вдруг вспомнил, что когда-то они поссорились… "Слово за слово… то да сё… дошло до рук…" – почти, как у Вайнеров.

Димка был молод, полон сил и злости… это помогло ему положить ребят рядком. Удовлетворённо вздохнув, он осмотрел себя и с ужасом обнаружил, что вместо дорогой куртки, на нём висят какие-то несуразные клочки материала…

Добивать лежачих он не стал, но оглянулся в поиске возмещения убытков… нужно было спешить, соседи могли слышать шум драки и наверняка вызвали милицию… Кроме висящего на стуле пиджака, ничего другого в глаза не бросилось. Во внутреннем кармане оказался паспорт гостя и в нём четыреста рублей.

Рубли были ещё те – советские, настоящие! Сумма не малая, и Димка удовлетворённо покачал головой.

Но на другой день, с похмельем пришло раскаяние, может, это была обычная похмельная депрессия, тем не менее, ляжку жгло конкретно, почти натурально, если душу можно назвать ляжкой. Точного адреса злополучного приятеля он не знал, и пришлось выслать деньги переводом их общему знакомому на фамилию пострадавшего!

– И всё-таки расплата настигла! – повторил Димка и невесело рассмеялся… – А ты, карма, злопамятна! Ведь первый раз я раскаялся, во второй даже вернул! – он вздохнул, потёр кровоточащую шишку, медленно поднялся и пошёл умываться… – «За карася – ношенные ботинки, за избитых людей – разбитая голова! Да разве только голова, а сколько раз бывал разбит… весь, да хоть КПЗ взять: конкретно меня там менты утюжили, вылез, словно из под танка. – Он промыл ранку водой и взял полотенце, больше похожее на тряпку. – Но ведь не только же я брал, отдавал тоже, например: в том пустом сельском магазине, где целлофановый мешок денег лежал прямо на прилавке, а продавщица куда-то вышла. Мог взять спокойно, сесть в машину и уехать… но ведь не взял, а дождался её, покараулил денежки можно сказать… а там было много!.. Ох и запричитала испуганная… но радостная, и самому сразу стало так радостно, так!.. трудно даже объяснить! Два дня ходил гоголем – гордился собой!» – от воспоминаний стало тепло, и боль в голове немного утихла. Дима вспомнил: скольким людям давал в долг, и сколько из них вернуло… – Не совсем выходит конченный?! – сказал он и посмотрел в зеркальный огрызок… – «Может потому и жив ещё, может, добро моё перевесило негатив, или борется пока?! – Димка посмотрел вверх, не замечая брезентового потолка… – А от чего же я в такой заднице?» – удивившись своему вопросу, он улыбнулся… ведь ответ-то, на самом деле, знал! – Ну да, ну да… – прошептал он и, отложив зеркальце в сторону, что-то поискал взглядом… но потом вспомнил:

– Суки, мыло упёрли! Вот Машка будет кричать.

* * *

Маша не кричала, она принесла с собой бутылку водки, в принципе, как всегда и заботливо промыла его ранку. Она опять добыла много вкусного и как ни странно ещё одни ботинки, немного хуже тех, но вполне… и Димка понял, что они предназначались Коклюшу, даже заревновал чуток, но ботинки подошли ему по ноге, а их сожитель ещё не возвращался.

– Послезавтра пойдём вместе, там есть такое, что я не донесу, и вообще… наберём больше, чтобы глаза людям не мозолить, на меня итак сегодня смотрели, как на жабу.

– Почему именно послезавтра, а не завтра, например? – Дима снял "новые" ботинки и предусмотрительно спрятал под тряпьё.

– Завтра суббота, в выходные мусор не вывозят, значит, к вечеру воскресенья будет большой урожай, вот ты мне и поможешь! – Маша покровительственно погладила его по щеке.

"Почему бабы так любят жалеть, а потом смотрят на тебя, будто на приблудную дворняжку? "Гордыня!" – сказал бы Виктор, точно сказал бы. Иной раз хуже горькой редьки такая благотворительность, и ведь кайфуют, думаю. Наверное, природой заложена в женщинах эта заботливость, с последующим чувством превосходства!?" Ну ты будешь наливать? – он кивнул на бутылку…

– Что, не терпится? – Маша улыбнулась, и ему опять показалось, что не так!

– А чего терпеть? Надоело! терпилка скоро отпадёт! – почти крикнул он, и её взгляд стал медленно удивляться…

– Ну ведь не оттого же, что ты лишний раз не выпил?

– Так, хватит умничать, наливай короче… спать уже пора!

– Куда спать? ещё только… часов девять! – Маша протянула ему бутылку… – Ты есть, что ли не будешь?

– Буду, выпью для аппетита и буду! – Димка нервничал…

– У тебя уже аппетит появился? Я думала, ты забыл это слово… видимо, зажрался! – она хмыкнула в сторону. – Ну-ну…

Спать они ложились молча, Коклюша всё ещё не было, собак тоже. Странно!