Текст книги "Серое небо асфальта"

Автор книги: Альберт Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 10

Два года тому она стояла и смотрела на него с перрона, выглядывая лицо, напряжённую улыбку, сквозь матовое от времени, осадков, пролитого в полёте из пакета кефира, двойное стекло. Её обычно огромные глаза казались маленькими – не накрашенные, красные от слёз. Она как-то потерялась среди весёлых, разодетых бывших одноклассниц, выглядевших витринными, как подобает дорогой вещи, и счастливых, что провожают и плачут другие; потерялась, словно медная копеечка или серая птичка – хрупкая, съёжившаяся среди цветных соек.

Ему надоело кричать, махать руками, писать слова на стеснительно вспотевшем, в ажурных кефирных разводах, стекле и будто почувствовав это, динамик перрона заскрипел металлическим голосом диктора… поезд тронулся… пьяная толпа за окном вагона завизжала… и Димка с облегчением вздохнул.

* * *

Письма шли регулярно, они были нужны, как воздух, без них у солдата могло поехать небо на новой, другой, совершенно иной планете – Армии. Их ждали почти натужно, и когда получали, трепетно брали в руки. Он отвечал на письма и показывал новым друзьям фотографии своей девушки, на них она была красивее, чем в жизни. Он был уверен, что любит!..

Через год ожидание писем стало проходить легче, несмотря на их более напряжённое содержание: она писала, сетуя на неуверенность, бессмыслицу затворничества, ведь возвратившись домой, он сам об этом говорил, не собирается жениться на ней! Так как же быть?

Он отвечал, что женится, но лишь когда получит образование и вообще устроится, как все нормальные люди, что женитьба – шаг серьёзный… Он говорил – писал много, умно, мудро, всё как в кино, книгах, за ужином с родителями, и просил её подождать…

Лет десять!

Она ждать не хотела, даже год, потому что, (так думал он, скорее всего так и было) в маленьких городках – первая ступень успеха для девицы – выйти замуж, это примерно, как получить высшее образование; и учиться пять лет не надо – раз… и в дамках, то есть в дамах. Поэтому, за пол года до демобилизации, переписываться они перестали…

И после его демобилизации прожили вместе полтора года…

Он не смог отдать своё, как ни кричала, не стенала мать. Но его девушка собралась замуж за другого, отдавшего долг Родине на пол года раньше Димки и согласного на всё.

И Дмитрий не отдал…

На свадьбе – маленькой, скромной, но вкусной и питательной, были те же, кто провожал в армию. На сей раз, невеста оказалась красивее всех и знала это, а он видел себя с ней в огромных зеркалах Загса и думал, что отражаться они не должны бы, не потому что вампиры, а просто не верилось, что за всей этой белоснежной зимней праздностью у них есть что-то общее, что согреет на долго. Эта мысль промелькнула маленькой снежинкой и растаяла, он не успел даже осознать, о чём подумал, как надел невесте обручальное кольцо на левую руку… Дружки и свидетели тупо замолчали, смех угас, и Дима, виновато глядя в готовые расплакаться глаза, потянул кольцо назад…

"Ерунда! – смеялся он через год, уверенным шагом покрывая открытое пространство заброшенного сквера, с парой десятков гниющих пней. – Ерунда! – он спешил в третью смену, на завод и уверенно думал, что живут они хорошо, как и работает он, кроме работы ничего не видя! – Нет, видя! – он дёрнулся от собственной несправедливости. – А её? Не только видит, но и ощущает всеми чреслами ежедневно и неоднократно, а по выходным они ходят: утром на рынок – за мясом, его ведь в будни не купишь, а вечером – в кино, его в будни не посмотришь. Работа, семья, деньги! Вот так! Одно не нравилось и никак не укладывалось в его представлении о свободном, тихом счастье – это упорное нежелание молодой супруги отпускать его в выходной день, после совместного просмотра фильма, к друзьям.

– Ну, я всего лишь на часок, честное слово! – канючил Дима, слыша доносившиеся с тёмной лавочки аккорды гитары.

– Ну, иди, можешь домой вообще не приходить, часок ему нужен!.. – отвечал гитаре другой, менее музыкальный и менее гармонично настроенный голос.

Настроение, накопленное за выходной, таяло словно аванс, и он шёл на звук другой любимой…

Молодая, э-эх… следила за каждым его шагом, а ему было всего двадцать один… и он начал дрессировку…

Через пол года она была счастлива, если он приходил ночевать, потом, когда он приезжал из другого города и останавливался у неё, потом, по телефону, она попыталась напугать его разводом и тут же получила письменное согласие, и долго плакала: что такая дура! Но утешилась быстро, вернувшись к первому жениху, уже женатому, что не помешало им соединиться.

Дима уступил её, когда устал отпрашиваться!

На брошенной тем придурком женщине, он не женился, наплевав на равновесие поступков, во-первых: потому что не был с ней знаком, во-вторых… а во-вторых и не было!

Нет, было, но с другой…

Другая была иной – игривой, стервозной, манящей!

Естественно манящей, раз стервозной. О том, что стерв любят, но они никогда не бывают счастливы, Димка узнал потом, когда вырос возрастом и головой, этаким головастиком, но не зрелой ещё лягушкой.

Она любила зелёный цвет: салат, огурцы, малахит, изумруды, зелёную лайковую кожу, уже американские деньги… тогда он ещё думал, что и амфибий тоже, лихо отшмякивая на гитаре со своей группой, где толпа довольно ревела и девчонки жертвенно пялились на сцену… Она так же выпучивалась во всеглазие, не отставая от прочих, как он понял позже: лишь потому, что зрила к нему общий интерес, а значит, должна была получить то, чего хотело большинство.

Она ухватилась за него крепко, взяв в оборот…

Он долго добивался её благосклонности… она ускользала угрём и стала казаться недосягаемым выигрышем в государственную лотерею за тридцать копеек. Когда он отчаялся, устав вертеться веретеном в её обороте, и стал посматривать в более доступную сторону, вдруг, неожиданно для себя, получил приз – в виде богатой на выдумки натуры и шикарного тела.

Оно лежало лицом к стене, когда он ворвался в дом, и даже не повернулось на голос, хотя давно уже проснулось. Тело носило имя – Ирина и её рука поднялась вверх, словно змея, будто сейчас он играл на флейте… Кисть руки несколько раз гибко изогнулась, точно кобра, и поманила ближе… Он подошёл… нагнулся… Ирина не повернулась, но змея обвила его шею и потянула на себя…

От её губ немного пахло вином и кружило голову…

– Ведьма! – испугался он и утонул в ней…

Это было не так, как обычно… острее, глубже, пустыннее, гуще, мощнее, сладше, тоньше, выше… краснее и зеленее… Любое определение не могло быть верным, оно не подлежало классификации в своей относительности, но существовало, как данность и он подумал, что это не только заслуга Ирины, пожалуй, растёт головастик и в нём.

* * *

Домой он не торопился и спокойно сдавал карты…

Его Ирка, работала в "ВОХРе" и охраняла мост через реку! "Охраняла" было сказано крепко… сидела в будке и гоняла чаи… – вот это ближе! Сегодня она ушла в "ночь", и он мог не спешить…

Ему фартило, как редко!..

Когда коньяк скончался, а деньги игроков перекочевали в его глубокие карманы, он поднялся… со стула, оделся и, попрощавшись, вышел под свет единственного на триста метров фонаря, в колющие лицо снежинки…

Дощатый тамбур соседней квартиры, мигнул на ветру, словно маячок, искорками сигареты. Тёмный силуэт надвинулся бесформенностью овчинного полушубка и превратился в Светку Зеленовскую.

– Хай Димедрол! – огонёк сигареты осветил подбородок и раздвинутые в улыбке полные чувственные губы женщины. – Катаешь? Или что похуже?

– В смысле? – Димка сразу не понял, что значит "похуже".

– Ну, пока жена на работе! – огонёк зябко спрятался в кулачок, а тот в широком рукаве шубы. – Я слышала: у вас там женские голоса!

Светка сказала это как-то… не то чтобы странно, но будто с завистью, и он спросил:

– А Серега где? он же в отпуске, кажется?!

– Именно, потому и курю в одиночестве. Укатил соколик мой на юга, к тёплым загорелым креолкам, то есть крымчанкам!

Дима поёжился… странно всё же звучал её голос.

– Дак… и там зима сейчас, холодные они, то есть им, и крымчанки и гречанки, – видимо согласившись с собой, он хмыкнул и полез в карман за сигаретами…

– Поверь мне дорогуша… зимой и летом – одним темпераментуром! – Светкин огонёк вспыхнул напоследок долгой затяжкой и отлетел в сугроб. – Может, на рюмку чая зайдёшь? – она толкнула валенком толстую подбитую войлоком дверь и к ногам Димки призывно протянулась дорожка света…

Он нервно, с сомнением оглянулся… Вокруг всё было так же: снежинки в неправильном абрисе одинокого фонаря, рубироидно-горбатые крыши бамовских домиков, заунывно восточные напевы северо-западного ветра, сонное побрёхивание лохматых "кавказцев" в занесённых сугробом конурах…

– А у тебя тепло! – он сказал это так… не зная что вообще говорить и не будучи уверен что поступил правильно, зайдя ночью в дом замужней женщины. Не в том проблема, что замужней, просто к жене близкого приятеля. Но зелёный властитель дум и крови – в мозгах, аорте, венах, капиллярах, покидать тёплую юдоль организма, увы, не собирался и заставил сбросить на вешалку шапку, шубу, поставить под стенку унты и пройти на кухню вслед за тёплой жёлтой кофточкой, так заманчиво прилёгшей полами на соблазнительные бёдра хозяйки, к аппетитно уставленному закусками и выпивкой столу.

– Ты словно кого ждала!? – Димка недовольно покачал головой.

– Угадай с трёх раз: кого?

Их дыхание слилось сомнительным ароматом спиртных паров, не мешая нисколько, лишь распаляя закипавший мозг горячим ветром похоти. Упругая грудь нерожавшей молодой женщины жадно удерживала мужскую руку на остром соске, жёлтая кофточка была бессовестно забыта на полу, как и более тонкие одежды и…

– Нет! – Сказать это было не так уж трудно, вот сделать… – Мы не можем так поступить! – он въелся в глаза женщины, в какой-то миг ставшие почти родными и любящими, своими расширенными страстью зрачками… и она простила, осознав, что это не пренебрежение, не отказ, а нечто большее, важное!

– Я возьму этот грех на себя! – жарко прошептала она и потянула к себе его голову.

– Я греха не боюсь, – прохрипел Димка, напружинив шею и разжимая кандалы объятий.

– А чего же милый? – её влажный рот тянул к нему свои красные дрожащие губы; низ живота, неудобно изогнувшись, пытался плотнее прижаться. – Так чего же храбрый мой, чего? Я ведь всё беру на себя!

– Совести!

Дверь хлопнула, впустив облако пара и убедительный скрип снега под войлоком подошв вскоре затих.

Светлана откинулась на смятые подушечки, увидела брошенную кофту, не замечая остального белья, протянула руку, подняла и накинула на голые ноги.

– Сволочь! – тон сказанного не был злым. – Редкая сволочь! – это было сказано уже, как бы со значением.

Свет в коридоре горел и он забеспокоился, потому что точно помнил, как выключал…

– Воры, что ли? – мелькнула противная мысль, и он опрометчиво быстро кинулся в комнату…

Ирина лежала в одежде поперёк софы на покрывале… рядом, на полу, валялись её сапоги и дублёнка, плотный запах перегара (после свежего воздуха улицы) стоял самоварной трубой и свалить его можно было, лишь открыв настежь окно.

Не снимая шубы, он с трудом и грохотом распахнул заклеенное полосками бумаги окно в морозную ночь и сел в кресло…

– Пусть помёрзнет зараза! – решил Димка и стал ждать…

Через пятнадцать минут Ирина скрутилась калачиком, ещё через пять стала тянуть на себя покрывало… и, наконец, открыла глаза – мутные, мутные…

– Холодно как! Что такое? – она обшарила комнату взглядом и наткнулась на Димку… – Почему так холодно? Иди скорее ко мне… быстренько… хороший мой! Согрей свою Ируську!

Он не умел долго на неё злиться, поэтому, закрыв окно, словно молодой солдат, уложившись в сорок пять секунд, оказался под одеялом.

– Пьянь! – сердито сказал он и, поцеловав в ухо, стал стаскивать с неё колготки…

– А сам-то!.. Нет… хороший!.. – кошкой урчала она, плотно прижимаясь телом и ловя губами его нос… А он просто дурел… от пряного запаха съеденного ею вина…

Со стервой он прожил свой регламент – те же полтора года, когда понял, что она, ко всему, ещё и блядь; естественно, раз стерва.

Они поругались, и он, собрав вещи, ушёл. Это был не первый его исход, тогда он не понимал, что, уходя, нужно уходить, что если треснуло – обязательно лопнет, даже если не по склеенной трещине, то где-то рядом!

Через две недели, устав бродяжничать по друзьям и подругам, Дима послал к ней парламентёра, договариваться о своей капитуляции…

Парламентёр вернулся обескураженный приёмом, его неприкосновенность чуть не пострадала, но Димку насторожило другое: тот рассказывал, будто у Ирины дома встретил её брата со товарищем, и что товарищ там, как у себя!

– Пойду, посмотрю, – под утро заволновался Димка, он так и не заснул… Да кто бы заснул на его месте?

– Не валяй дурака! – посоветовал приятель, и перевернулся на другой бок; он был старше…

– Нет, я так не могу! – Димка покачал головой и ушёл…

Уже светало, и серая стена барака безлико глотала рассвет чёрным квадратом окна…

Он постучал в дверь… потом ногой… потом забарабанил не стесняясь, что разбудит соседей…

В окне мелькнул силуэт, он не успел определить чей. Окно из кухни находилось тут же, на крыльце, но он не успел заметить.

– Кто там? – спросили голосом Ирины, словно ещё не знали.

– Я! – ответил он… (а Я подумал: как это?)

– Я не могу открыть, уходи! – это была уже она.

– Почему? – Димка уходить не собирался.

– Потому что не одна!

– Тем более, открой! – теперь он точно не ушёл бы.

– Нет!

– Открой, я только посмотрю, не врёшь ли! А то будешь потом говорить: обманула… боялась… на самом деле никого не было… – перечисляя варианты её будущих отговорок, Димка заводился всё больше… и, в конце концов, заорал:

– Открывай сука!.. Пока в окно не влез!.. Потом сама стеклить будешь!..

– Уходи, я сказала! – Ирина видимо не поверила…

– Ну ладно! – он полез на выступающее от стены утепление…

– Захо… – закричало под дверью, но было поздно – он ногой высадил раму и влез в кухню…

Ирина, в халате на голое тело, метнулась в комнату и он последовал за ней… То ли лицо у него было в этот момент таким… то ли его вообще не было, но любовники чуть не полезли под кровать…

Ему стало смешно…

– Успокойтесь, я только убедиться хотел, – нервно хохотнул Дима и осмотрелся…

Парень успел одеть брюки, но оставался голым по пояс; похоже, его здорово колотило, это было заметно по вздрагивающей периодически челюсти, и смотрел он… как овец – на муллу в праздник Рамазан!

– Я только заберу свой портрет! – ухмыльнулся Димка и, пройдя в другую комнату, снял со стены голову северного оленя… – Будьте счастливы! – он кивнул им головой оленя и покинул дом.

Он отошёл недалеко, метров на тридцать, когда сзади крикнули:

– Дима, подожди… – его догоняли… – Подожди, пожалуйста, поговорим… – парень успел натянуть рубаху, не застегнув половины пуговиц.

– О чём говорить? – Димка поднял брови.

– Ты… это… не расстраивайся так! слышишь? – парень беспомощно развёл руками, словно жалея, что не в состоянии что-либо изменить. – Она тебя не любит!

Димка уже по-настоящему рассмеялся…

– А тебя, как раз наоборот! Да?

– Ну…

– Гну! – Дима снял улыбку. – Я сейчас олень! Видишь? – он сунул под нос парня рогатую голову… – А ты, если останешься с ней, скоро станешь антилопой Гну! Та тоже – с рогами!

Он уходил, навстречу восходящему солнцу…

Звучит пафосно, но так и было: оно поднималось – напротив, тусклым жёлтым шаром… простреливая улицу длинными светлыми лучами… И шагая прямо на солнце, он грудью ломал его хрупкие, едва ещё тёплые, копья…

Через неделю, в пивном баре, он внимательно слушал рассказ, практически о своей жизни за последние полтора года… Знакомый бармен – армянин, угощая шашлыками, посвящал его в местную поселковую эзотерику и дружески похлопывал по плечу…

– Помнишь, твою Ирку выгнали из ВОХРа? – спрашивал он, снимая на тарелку мясо с шампура… – Мы с тобой в ту ночь ещё в деберц катали!?

– Она говорила, что по собственному ушла! – отвечал Дима, запивая пивом новость…

– Ну да, ну да… – кивнул шашлычник. – Они тогда с напарницей покинули пост и трахались с армянами в посёлке – на той стороне реки, всю дежурную смену! Могли за это по-собственному отпустить? – Ара смотрел на Димку в упор, и что-то не было похоже, чтобы сочувствовал.

– Вряд ли! – Димка взял с тарелки самый большой кусок мяса. – А у нас такой секс был в ту ночь! Никогда бы не подумал, что она с кем-то могла перед этим, ещё!

– А… – ара махнул рукой, – Таким всегда мало! Ты что жалеешь? А ну прекрати!.. – он внимательно присмотрелся к Димке… но тот бегал глазами, пока не уткнул их окончательно в тарелку с шашлыком, вспоминая позавчерашний разговор с Ириной…

Она нашла его здесь же и вызвала на улицу… Они долго говорили, затем пошли к ней домой; слишком многие знали в посёлке о случившемся и их взгляды, увы, не солнечные, своими насмешками кололи Димку не в грудь, а между лопаток…

– Давай уедем отсюда, навсегда! хочешь? Начнём всё сначала, если стесняешься огласки! – шептала Ирина, совершая под ним, на нём и ещё как-то, чудеса акробатики. – Ты ведь сам виноват, пялился на эту Зинку на дискотеке, ну я и подумала… мне сказали… – она говорила прерывисто, тяжело дыша, – отомстить решила… Между прочим, ничего не было, не успели к счастью… помешал… вредина моя любимая! – она опустилась лицом к его бёдрам…

– А он сказал, что ты не любишь! – прохрипел Димка, не в силах сдержать сладострастный стон…

– Идиот! Что он мог ещё сказать! – не поднимая головы, невнятно пробормотала она.

– То, что услышал от тебя, наверное!?

– Идиот! – на сей раз слово прозвучало внятно, она устала и, положив голову ему на живот, смотрела в глаза… – Давай уедем, любимый?

– Давай! – прошептал Димка и развернул её спиной…

Это была страсть, именно страсть, ведь любить – значит ещё уважать, а там уважать было нечего, кроме виртуозного умения быть всегда желанной. О том, что большинству женщин этого достаточно, он понял, когда у него стали отрастать лапки, а мозг охлаждаться, отчего голова уменьшилась.

Он уплыл от неё подальше, если мог бы улетел, (хотя плавать – почти летать) смирив сексуальную зависимость, но долго, потом, вспоминая о сладких мгновениях, могущих не повториться никогда. Тогда он этого не ведал, ведь носил ещё хвост, и летал в водных просторах, не зная тяжести земного притяжения.

ГЛАВА 11

Муха куда-то пропала, её не было видно и главное слышно. Где-то – он об этом читал – одинокий человек пригрел на зиму подобное, разговаривал с этим, и даже подкармливал, а когда нечаянно раздавил, почти привыкшее и уже начавшее доверять ему насекомое, чуть не застрелился.

– Стреляться я не стал бы, но всё же где она? – подумал Дима и, кряхтя, покинул кубло.

Муха замолчала между рамами окна, замолчала лапками кверху, в такой позе, видимо, молчать ей было удобнее и естественнее.

– Где мой пистолет? – вскинулся Дмитрий и оглянулся в поисках вороного друга. Но это была шутка. – Может проветрить в комнате? – подумал он и полез на подоконник, чтобы открыть форточку… – А жаль мушку, я к ней уже тоже привык, тихая такая была, ненавязчивая… Нет, так нельзя! – вспомнил он о своей действующей метаморфозе. – Я не должен привыкать, не имею права, долой привязанность – одно из составляющих рабства! Любовь, дружба, родственные чувства – должны оставить моё сознание или я не обрету ощущения полёта никогда, – он взглянул на своё лицо в зеркало. – Очень хорошо, скоро меня никто не узнает! А ведь раньше почти летал… в молодости, во сне… даже сейчас иногда могу взлететь, но руками махать приходится больше и чаще – тяжёл стал, а вот, если вода – во сне… то, как головастик, к чёрту… как марлин… даже легче – почти лечу, пронзаю… и руками ничего не надо делать! – он открыл дверь комнаты и поднял с пола поднос уставленный едой. Под стаканом киселя лежала записка. Он приподнял стакан и, глотая густую сладкую жидкость, стал читать…

"Прими душ, пожалуйста, и проветри комнату, вонь по всей квартире. Фрэд уехал поступать в институт, я в командировку. Приеду, поговорим, жить так больше не смогу!"

– Бегут, как крысы с корабля! – усмехнулся Димка и поставил поднос на подоконник. – Пусть земля… извини, межоконье тебе будет пухом! – он поднял недопитый стакан с киселём и опорожнил, преданно глядя на почившую в бозе муху. – Освободилась, наконец! – он быстро съел остальное содержимое подноса и упал навзничь в серую простынь. – И Лиза норовит освободиться… Фрэд вот, наоборот, только запрягается, но если правильно себя поведёт в будущем, приблизится к свободе или наоборот – погрязнет, продастся в рабство – своё, чужое, наше, общее! На себе проверит современную метафизику с её соотношением свободы и необходимости, или объективацию Бердяева – в "ниспадении свободы в необходимость!" Ниспадёт… раз, другой, третий… может что-то и поймёт?! Все хотят свободы, видишь ли, а мне нельзя! Только захотел быть независимым, сразу решили от меня освободиться! Им просто необходимо – освободится! От меня! Ниспадают… как всегда, во веки веков, мать их ети… Бердяевщина! Здорово, подтверждающе, утверждающе, естественно, жизненно, верно, истинно, охренительно!

От свободных – освобождаются!

Надо найти сподвижников, тех, кто тянется к источнику свободы, рядом с ними, сообща, можно будет подняться над тьмой зависимости, над этим "ниспадением", взлететь, стать "просто пролетающим", это лучше, чем "просто прохожим" и не надо мучиться до десятой ступени – Бодхи.

И вообще я не собирался умерщвлять желания, наоборот: хочешь – пивка попей, хошь – радио послушай, а то какая же это свобода – голодать, не радоваться стакану доброго вина, белому мясу омара, друзьям? Омар, кстати, Хаям тоже был не дурак, думаю, но насчёт друзей, между прочим, не очень-то ликовал. Как там у него?

"Друзей поменьше, сам, день ото дня,

Туши пустые искорки огня!

А руку жмёшь, всегда подумай, молча:

– Ох, замахнуться ею на меня!"

– Да, это точно, это правильно! Но вино он превозносил, оно его не предавало… или он не предавал… вино! Чтоб вино стало предателем, нужно выпить его очень много! Кто знает меру – свободен от предательства и не провоцирует измену! Ого, нормально я выдал… На кровати, кстати, удобнее думать, чем в бочке! Не прав был Диоген: сначала надо напрячься, чтобы заработать на кровать, а потом – думать! – Димка ощерился всеми нечищеными зубами, и пришедшая, в горизонтально положенную голову, мысль, сняла поспешную, но неуспешную радость. – А свобода, как же, она компромиссов не знает! Да… – он задумался… – Может бочку купить, пока не поздно? – вот теперь улыбка заслуженно засияла на его заспанном, измятом лице. – Бляха муха! – он быстро взглянул в застеколье, на засыхающий трупик единственного друга. – Я снова улыбаюсь, смеюсь, радуюсь! Прости! – улыбка нехотя сползла и до времени умерла. Он моргнул пару раз почти слипающимися от выделений ресницами и бодро вскочил с кровати.

– Только думать – скучно! И быть всегда грязным и вонючим тоже как-то зависимо, – подумал он, влетая в ванную, вылетая из светло-зелёного халата и залетая под щекочущие струи горячего душа… Из под воды он тоже вылетел, он был уверен в этом, даже удивился, состояние тяжести уменьшилось, настроение поднялось высоко… под потолок, если бы не эта блочная темница, он бы точно взлетел к небу. Оказывается, у свободы были другие желания, кроме лени и бездействия. – Нет, нельзя быть зависимым от лени! – решил Дима. – По крайней мере, в том, что касается здоровья! Вносим коррективы: насколько возможно стараться не навредить, как истинный врач, не современный грач, вечно сующий в твой карман огромный нос в поиске корма, а этакий Гиппократ, Авиценна, Парацельс, Пирогов! – те, кем действительно гордится медицина… не наоборот!

* * *

Дверь хлопнула вслед, с надеждой на его полное, скорое исцеление и истинное освобождение, он это почувствовал и надеялся, что не разочарует кусок древесины, посаженной на петли, словно на кол, она – дверь, могла, должна была понять и оценить его стремления. Он знал куда пойдёт, – к таким же рыщущим свободы; они собирались у супермаркета, вели интересные разговоры: часто об искусстве, никогда о политике, сварливых жёнах, детях – сопливых дебилах, что могло претендовать на явное освобождение мысли. Ему пришёл в голову афоризм, что мол "на освобождение мысли от мысли" и он, разозлившись на себя, прогнал, освободил мысль… от плохой мысли, решив, что теперь не до афоризмов.

– Тьфу ты чёрт, ну что я за человек, нет, чтобы как все… обязательно с подковыркой. Злой ты Дима, злой, а это плохо! – он взглянул на кучкующиеся вдали, у магазина, серые фигурки и продолжил думать о них добро и тепло… с пониманием:

Иногда они выпивали, может, и всегда, но норму знали, а если и теряли, то ведь от плохой водки и в этом была не их вина, а изготовителя, даже Володя Высоцкий пел об этом в своё время, и оно, время, осталось с ним, с нами, совершенно не меняясь, как истинный друг.

Дима шёл к ним и мял в кармане мелкую купюру, без неё не рискнул бы пойти на контакт, хотя, раньше, частенько подкидывал компании бывших интеллигентов какой ни какой рублишко на винишко и мог бы, казалось, рассчитывать… но пока, ещё, не освободился от назойливой порядочности!

– О… ёксель – моксель, как я мог забыть, что самая страшная обуза для моего перерождения – это порядочность, совесть, благородство, честность… – испугался Димка, но потом подумал, что возможно, теряет в этом случае не много, если вообще теряет, хотя… он стал перечислять дальше… – напряжение труда, желание созидать, родить, ставить на крыло… – тяжкий вздох вырвался из его груди. – Но ведь и птичка выкармливает птенцов, трудится для них, в рабстве у природы! Нет, что-то я передумал быть птичкой! Не такие уж вы и свободные! – сказал он голубям и воробьям, ботинками топча их крошки. – Разве кукушка? О!!! – решил он, приближаясь к магазину. – Если уж я решил стать абсолютно свободным в этой жизни, то не должен спешить вручать им свою деньгу. Уподобляясь им, я должен постараться пообщаться на халяву, я ведь угощал их, раньше, в конце концов! Смотри, как радостно встречают, улыбки шире, чем у меня была на службе в банке".

– Привет мужики, как дела, здоровье, семьи?

Хриплый смешок подсказал, что о семьях и делах у свободных личностей не спрашивают, уже потому, что их, попросту, нет, а взгляды присутствующих, в это время, вроде бы улыбаясь, странно шарили по нему… словно рентгеном.

– Прохладно нынче как-то… – зябко втянув шею в воротник, Димка заметил у одного, точащее из кармана горлышко чекушки. Тот, на всякий, случай сунул руку в карман, одевшись рукавом на стеклянную предательницу.

– Да, не май месяц! – подтвердил он и заглянул в глаза Дмитрию… будто сбоку, хотя стоял напротив; его взгляд удивительным образом, эдаким змеевиком гастроскопом обыскал Димку и, уверившись, что в кармане есть денежка, вылез обратно, хитро и довольно улыбаясь. – Выпить хочешь? – спросил он, ставя ударение на первом слове, и доказывая, насколько успел освободить мысль, что может видеть сквозь… не только одежду.

– Пожалуй… – пожал плечами Дмитрий, комкая бумажку в кармане.

– Мы уже пусты, как моя голова, к сожалению! – в свою очередь сжался плечами мужичок и поправил на носу очки, со сломанной, и перевязанной скотчем, дужкой.

– Не проблема! – решился Димка, догадавшись, что опять нужно учиться, учиться и учиться… и протянул бабки.

– О… это дело! Коклюш… на… сбегай… – очкарик, не вынимая правой руки из кармана, левой передал деньги тщедушному мужчинке. – На все!

– Я мухой! – обнадёжил Коклюш и исчез.

Дима, услышав слово "мухой" захотел поделиться горем, но передумал, решив, что горе… да ещё по поводу мухи – не серьёзно, свободная личность, не откладывая в долгий ящик, должна также освободиться от жалетельных эмоций! Он не помнил, называл ли ранее сострадание среди подлежащих уничтожению чувств, но понял, что о своём горе, даже если это не относилось бы к мухе, здесь рассказывать не стоило. Эти люди пожили, видели небо в алмазах и решили, что ни фига в этом нет полезного: алмазы не греют, если на небе, а если в кармане – ещё больше холодят могильной перспективой. Их спокойный взгляд, вспыхивающий лишь при виде спиртного, находил в нём вполне объяснимое уважение, хотя вспышка глаз смущала: значит, было, оставалось нечто важное для них, без чего не могли? Это был минус! Но ведь ничего идеального в этом мире нет… разве… кроме самих идеалов, они должны, по идее, быть идеальными в умах зависимых от своих идей.

– Нужно, продумать, без чего нельзя, без чего некомфортно и решить – от чего отказаться, а то так я дойду до желания, состоятся абсолютным покойником. Но это для атеистов – абсолютный покой, а я, как ни как, верую… в нечто трансцендентное, всеопределяющее или всепредставляющее движение… как биллиардные шары на столе, – путь каждого зависит от удара следующего. Типично броуновское движение!

Коклюш, действительно, не задержался, и три бутылки имбирной настойки равновысотной шеренгой выстроились у ног Димки.

– Ну, что… подходи… – грустно улыбнулся он, жестом приглашая к асфальтному столику. – "Чего-то здесь не хватает, может хорошей беседы о… ну хотя бы – Вечном!" – мелькнула мысль. Глядя, как быстро разливается напиток в тонкие одноразовые стаканчики, он попытался представить ЭТО, и был услышан!

– Дай бог, чтобы не последняя! – попросил очкарик и поднёс вечный стакан к голове.

– Это главное! – вторил кто-то.

– И здоровья…

– И пожить…

– На хрена тебе жить, небо коптить?

– Всё равно охота!

– На хрена охота?

– Небо видеть, листочки нежные свеженькие, весной, когда холода уходят… А солнышко пригревает в закутке – где без ветра, и запах… тёплый, густой, непонятный… хорошо!

– Хм… Пей давай… стаканов всего три… романтик драный!

– На себя посмотри!

– Чего?

– Да пошёл ты!

– Чего?

– Цыц! Шавки подзаборные! – цыкнул очкарик. – Весь кайф поломают!

В полной тишине забулькала имбирная в горле романтика, вечно сидящее на цепи солнце склонилось к своей, спрятанной за горизонтом конуре, запахло вечером… действительно густо, тепло, невнятно и чуть донесло от недалеко стоящего мусорного бака… но букета не испортило, все обоняли кожей!

– Удобно! – подумал Димка, пропуская вонь мимо сознания, – Этому меня учить не надо, есть опыт затворничества.

– А мне… позволите? – протиснулся в круг типаж в зимнем пальто, несколько неожиданном для конца апреля, если считать ожидаемыми – его длинные колкие усы, тараканьи торчащие вверх.

– Вы поклонник Сальвадора Дали? – спросил Дмитрий, показавшегося довольно интеллигентным человека, может, не столько интеллигентным, сколь богемным, наливая ему в порожний стакан…