Текст книги "Серое небо асфальта"

Автор книги: Альберт Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 17

Ему повезло, за два дня до его встречи с Машей, её напарник уволился, вернее, был уволен за прогулы.

Работать надо было двенадцать часов в день, но через сутки.

Бутылки прямиком из палатки уезжали на пивзавод, но можно было химичить, Маша научила… поэтому карманные деньги завелись в наличии.

Витя переругался со старыми знакомыми, его отовсюду гнали, и он стал появляться чаще. Они отгородили ящиками уголок павильона, притащили туда с помойки выброшенный кем-то диван, и призывной стон его пружин, приятным аккордом будил тишину заставленного бутылками пространства.

* * *

Сегодня на завтрак были: настоящий индийский чай, бутерброды с маслом и сырокопчёной колбасой. Теперь, почти молодожёны могли себе это позволить, хотя Маша порой ворчала, что овсянка полезнее сухомятки, тем более по утрам, и даже иногда готовила её для себя, потому, как Димка наотрез отказался "жрать этот силос", – так он выразился, когда принёс первую зарплату. Но мыться в ванной, несмотря на её жёлто-коричневые разводы – под дорогой камень, было трудно, она скользила на глазах, не успеешь вымыть; видимо мыл её только он! Теперь он точно знал, что может позволить себе сносный быт! Маша просветила его в одном из разговоров: сказав, что сам Будда Шакьямуни советовал людям идти срединным путём между двух крайностей религиозной жизни. Одна состоит в удовлетворении мирских желаний, другая: в отказе от них, умерщвлении плоти, аскезе и так далее. Будда советует избегать крайностей (это слово понравилось больше всего из сказанного), стремиться к равновесию, или невозмутимости, в поступках, словах, мыслях, к любви и состраданию ко всем существам, к радости от чистоты намерений. Важным условием такого образа жизни должно являться…

Маша улыбнулась его вниманию, но почему-то продолжить передумала, остановившись на полуслове.

– Что являться должно? – спросил Дима.

– Там что-то про отрицание собственного… Я плохо помню, что дальше… так, всякая муть восточная! Давно уже интересовалась этим, теперь лень, да и незачем, я жить хочу по-нашему, по-русски – в разнос… но умеренно! – она улыбнулась и прыгнула на диван, зовя его игривым взглядом…

Он сделал вид, что обдумывает услышанное, нарочито не заметив её горящих глаз, затем открыл шкаф и достал с полки прихваченную с собой книжицу, которую долго выковыривал из под комода, когда уходил от Лизы.

Взгляд Маши погас любовью, но осветился неприятным удивлением…

– Что это у тебя за брошенная Шурка? – она скривила губы.

– Хочу прочесть то, о чём ты забыла, – невнятно ответил он, продолжая, в поиске, листать страницы… – И не брошюрка, между прочим, а серьёзная книга!

Она глянула ему через плечо и хмыкнула:

– Ну – ну!.. Тебе ведь это интереснее, чем быть со мной!

– Перестань Маша, опять ты… – теперь поморщился он и даже подумал, не сходить ли к Виктору. Он стал чаще бывать у него, с удовольствием болтая с Амалией, неизменно принося бутылочку, даже если Виктор отсутствовал.

Охлаждения между ними не наступило, ледниковый период, исторически, без лишних истерик, миновал ранее, задолго до их встречи, и Витя как-то намекнул, что не завидует Диме, из чего тот сделал вывод, что Маша могла и ошибаться со свойственной ей самоуверенностью о желании Вити соединиться с ней навсегда. Что Виктор имел в виду, понемногу до него доходило всё более: темперамент Маши и желания не соответствовали её внешним данным и существующей вокруг неё данности. Но понимать это она отказывалась, делая себе всё больнее и отталкивая других вечно раненной назойливостью.

Он все-таки нашёл в книжке то место, где писалось о мадхъяма – пратипат – срединном пути, и углубился в чтение:

… Важным условием такого образа жизни, способствующего "истинному познанию, умиротворению, Просветлению, невозрождению в мире скорби", является непривязанность, отрицание собственного Я (анатман) и, следовательно, Моего"

– …является непривязанность, – читал он, пропустив кинжальный взгляд Маши, – А дальше всё, почти, как говорила ты. "Непривязанность" – написано неразрывно, – он задумался… – Когда-то я об этом думал, видать, недалёк был от истины!

– Не только был, но и остался недалёк, вообще! – Маша, кажется, злилась.

– Ты, кстати, тоже не светоч, займи срединный путь в отношениях с мужчиной, это уже мой тебе совет, а то других учишь, а сама!.. – Дима громко захлопнул книжку и положил на место. – "Пожалуй, время дёргать отсюда баржу. Амалия, я уже иду! – подумал он, мысленно подсчитывая количество мелочи в карманах.. – На чекушку должно хватить! – успокоился и снял с вешалки плащ…

– Ты куда? – Маша встала на пути.

– К Амалии! – он положил руки ей на бёдра и мягко, чуть нажал, пытаясь, заставить, отойти в сторону.

– Может, и жить у неё будешь? – щека Маши начала дёргаться…

– Ну, если вам так угодно? – Дима вернулся к шкафу, достал с него рюкзак и начал сбрасывать в него вещи со своей полки…

– Прекрати сейчас же! – завизжала она и выбила рюкзак из его рук. Затем бросилась на диван и затрясла его конвульсивными движениями тела. Маша плакала… Для него это была новость!

– Оказывается не всё потеряно! – тихо сказал он, погладил её по затылку, попрощался с вздрагивающей спиной и вышел…

Рюкзак, тогда, остался лежать у шкафа, распотрошённый, вывернутый; Дима не стал собирать его вторично, зная, что вернётся… сегодня, или может, завтра, раз она этого хочет, но так же зная, что скоро уйдёт, как только определится с своим дальнейшим срединным путём.

* * *

"Не всё потеряно!" – фраза – настолько доставшая за жизнь, что, услышав её, она разрыдалась на полную, едва удержав себя от истерики. Сколько раз она повторяла эти слова, теряя вновь и вновь, отказываясь сохранять пустое, в надежде, что растеряла ещё не всё, что всё растерять невозможно, что, сколько этого всего, решает только Он! И надежда оставалась, порой, частенько сталкиваясь лбом с обидой, но Маша быстро абстрагировалась от несправедливого чувства, понимая, что Он о ней не забыл, а наоборот – помнит и хранит для себя, оттого и дарит трудной тропой. И ещё это слово: "непривязанность"! Оно выбило из колеи! Маша люто ненавидела его вакуумное содержание, звучание, пустой ледяной облик, когда искала это слово в глазах своих избранников и если находила, утром уходила навсегда.

А искать она умела, научилась, имея ранний опыт!

ГЛАВА 18

Она запнулась… и испуганно оглянулась в его сторону, чтобы увидеть, какой эффект произвели её вырвавшиеся испод самой ложечки слова…

Подобное она ляпнула… когда-то… давно… Много воды и чувств утекло с тех пор, но тогда она сказала это впервые и так же испытывающе, снизу, смотрела в подбородок своему, удостоенному первого девичьего признания, избраннику, казалось не слышавшему её вовсе… Его небритый, подбитый чёрной двухдневной порослью, подбородок, мерно двигался над её глазами – словно шатун большого паровозного колеса и, очень похоже пыхтел, стравливая пар на её и без того потный лоб…

– Милый! – шепнула она и, приподняв голову, потянулась губами к колючему маховику…

Он был первым! Не просто – удостоенным первого признания, а вообще! И на семнадцать лет старше… почти вдвое! Плюс – коллега по цеху; он ранее заканчивал литфак университета, где она училась на журналиста. Когда восторженная наивная девчонка прочла его стихи, что-то сдвинулось в её маленькой хрупкой головке и навсегда поселилось в больших немного раскосых крымских глазах – восторженной грустью и удивлением (словно его там недоставало). Стихи навалились всей зрелой тяжестью большого таланта на худенькие плечи и благодарно согнули нежный податливый стан человечка, вдруг оказавшегося рядом с гением, рядом в постели… и даже по жизни!

Гений великодушно и щедро делился знаниями и субъективным отношением к поэзии, прозе, быту, а по вечерам, удовлетворённый, лениво откинувшись на подушку, вещал в темнеющем кислороде комнаты – о вечном, нетленном, единственно имеющем смысл в серой клоаке жизни! Он бежал бессмысленности! Она поняла это сразу, как и то что, не бежать такой человек не мог, поскольку человеком, пожалуй, и не был, будучи чем-то бoльшим, не богом конечно, но миссией – наверняка! иначе, откуда такие мысли, строчки, слова?

Маша перестала читать Цветаеву, томик Ахматовой так же покрылся слоем пыли.

Её избранник говорил, что женщина быть поэтом не может! как: полководцем, космонавтом (со слов самого Королёва), водолазом и многим тем, кем, с большой натяжкой, становилось глупое комплексующее эмансипе – лишь бы назло мужчинам! Женщина должна рожать, если она просто женщина, а не нечто большее, могущее позволить себе игнорировать обязанности толпы! Он знал, о чём говорил! У него то сын был! и, кажется, не один! Оставив семью, с сопутствующими ей: постоянно, занудно, наконец, нестерпимо навязываемыми обязанностями, в покое, дабы самому обрести подобное ощущение, он решил: не понарошку, а на совсем, отдаться поэзии – своей единственной привязанности, планиде, року, сизифовому булыжнику! – Он задумывался: правильно ли определял свой гений – сизифовым рабством?!. Не в категории – бессмысленного, понятно, но в вечном дуализме: низменного – высокого, взлёта – падения, оргазма – фригидности! – он вздыхал, успокаиваясь. – Не мне выбирать путь! – говорил и, задрав голову, смотрел на плывущие в голубом куполе – облака. – Я существо подневольное! – его глаза щурились от солнца, вдруг стряхнувшего с вечно сияющего лика облако. – Но только ЕМУ!

Она верила и знала, что так и должно быть у людей не от мира сего, поэтому перевелась на заочный, чтобы работать. Не хлебом единым… конечно, но и не без оного, ведь любимый хотел кушать, любил кушать, без "кушать" писалось слабо, словно при воспалённой простате; стихи начинали изобиловать Лукуллами с их пирами, пирами – во время чумы, Пантагрюэлями, смоквами, оливами; на её робкое замечание, что художник должен быть голодным, он грозно оскаливал пасть, стучал дверцей холодильника, и остервенело дробил клыками толстые куски сала с чёрствым хлебом…

Она всё понимала! Он должен хорошо питаться, чтобы творить, подобные поговорки имели иносказательный смысл, всё было проще… там… где шёл пищеварительный процесс, но процесс созидания высокого был гораздо сложнее и как назло напрямую зависел от низкого. Она всё понимала, опять, снова, как всегда и, вставая в шесть утра, быстро варила кофе, бежала на работу… возвращалась в шесть вечера с батоном колбасы, свежим кирпичом хлеба, варила борщ… если кончался вчерашний, гречневую кашу, кофе и садилась писать курсовую.

Он вставал поздно, как и ложился; подобный режим был ниспослан свыше, и что-либо менять было бы грешно, "нетленка" спускалась оттуда, как правило, под вечер, когда мозги были уже разогреты небольшим количеством водочки или, на крайний случай, изрядным – пива. Вечером, когда Маша усердно корпела над учебниками, он читал ей созданное за день и она, кивая головой, не глядя на него, шумно восторгалась, боясь случайно пропустить сам момент восторга… – он мог обидеться! а обижался бурно: ломались стулья, гитары, бились дверные и оконные стёкла, чуть не резались вены… но чуть! И это радовало, успокаивало, как она – его – обхватив тонкими руками, убаюкивала, усюсюкивала, омывая слезами четыре щеки, умываясь одновременно его, текущей в три ручья, солоноватой влагой… Потом долго гладила всхлипывающую голову, зарывшуюся в её, покрывшихся гусиной кожей, коленях и была счастлива!.. Нет, честно! А что шапка Мономаха тяжела… это было ясно, как божий день; тяжела ему и видимо… велика! Нет, она так не думала, попросту не смела! (опять не так!) Не могла, не хотела… (что ещё?) не знала, не думала…

– Любила? Жалела, может? Может дура просто? – Подобные мысли стали посещать её уставшую от вечных скандалов, заочного обучения, повседневной службы – на работе и дома, голову, всё чаще… Но в первые годы их совместной жизни он умел быть разным и неожиданным; другой жизни – разностей и неожиданностей – она не знала и ценила, что имела – семью, крышу над головой, регулярный секс! Остальное было издержками быта и жизни с обыкновенным гением! Она всегда знала, что принести себя в жертву мужчине способна только женщина, тем более – великому! Она гордилась своим терпением и верой, только всё чаще поглядывала на пылящиеся томики женских стихов, интуитивно ощущая, что там, меж страниц, молча, ждут ответы на её вопросы… и однажды, когда он, в пивнушке, общался с коллегами по литцеху, взяла с полки томик Ахматовой…

Она читала это раньше… но не так… теперь слова несли другой смысл… они словно подошли вплотную… настолько, что вдруг оказались внутри, без спросу, будто изнасиловав… Но она не жалела, ведь желала… давно, подспудно, трепетно, с наползающим словно сель сомнением…

Она читала Ахматову… а он вдруг сделался маленьким, жалким со своим гипертрофированным анализом социума, мелкими косноязыкими строчками, нарочитой симуляцией сюрреализма, извращением смысла бытия и собственным мегаэгоцентризмом!

– Но ведь любит, кажется? – подумала она и вздохнула. – Как же он без меня? – её взгляд бросился долу… и Маша стала считать квадраты линолеума: пять – поперёк, восемь – вдоль… – И я люблю, наверное!? Трудно конечно! – она вздохнула ещё тяжелей, вдруг почувствовав, как жестоко устала от сомнений правильности выбора, приоритетов, суеты, постоянных углов – тупиков в которые загнала себя, словно мышь! если бы хоть за салом! Сало она не любила, это он мог поедать его целыми коврами, как и колбасу – трубопроводами, а борщ, каши, даже с мясной подливкой, считал едой плебса, они были почти не востребованы, оттого хлебала их сама, кошке в блюдце подливала, да собакам во двор выносила.

Она потёрла руки о коленки и опять выдохнула вдох…

– Но ведь писал же, и как писал! Неужели гений должен быть голодным? – ответ был известен, но она не спешила с выводами, боялась их, они многое меняли, не зря тяжесть почувствовала. – Груз можно тащить только с верой – что не зря! А так, просто, глупо корячиться, вдруг догадавшись, что тебя используют, как вьючную лошадь, осла, верблюда, подгоняя хлыстом любви и доверия! – Стало трудно… тяжело невыносимо! Подтверждением правоты горячечных мыслей явилось сознание, что ему – оттуда, сверху, больше ничего не диктуют! Он об этом ещё не знал, уверенный, что по приказу свыше, глубоко копает в чёрной душе Мрака, облекая в витиеватые строки чернухи и извлекая на свет истинное лицо греха! За неправедную жизнь могли лишить благодати созидания, владения словом! Её кинуло в дрожь от догадки, и она испугалась, вспомнив нетленную истину: "Не суди…"

– Все мы грешны! это так! но ведь по-разному! – прошептала Маша, и её пальцы оставили край подола в покое.

Авоська с продуктами была тяжела, как всегда, и она устало сменила руку…

– Маша! – знакомый голос окликнул, и она оглянулась…

– Милка! Ты? – она радостно улыбнулась и бережливо поставила авоську на босоножек… – А красивая какая! – Маша довольно осмотрела ладную фигурку подруги и ткнулась губами в её щёку.

– Ну, ты тоже цветешь, девчонка и пахнешь! – отвечала подруга, думая, что не стоит сразу при встрече кричать: "Ах как ты побледнела, осунулась, потухла взглядом!" Пошли, присядем, что ли?! Не спешишь?

– Нет, что ты… я так рада! – Маша добро скривилась лицом.

– Ну, только без слёз! – испугалась Мила. – Это нервы?! – она вторично потянулась и прижалась щекой к лицу подружки.

– Да, что-то я устала немножко, с работы вот, всё на ногах, по двенадцать часов… один выходной… да сессия опять на носу!.. – Маша виновато улыбнулась и подняла с ноги авоську.

– Ну пошли, сядем… вон туда… соку попьём, расскажешь, как вы там… с Робертом… – Мила потянула её за рукав к белым пластиковым столикам, безлико примостившимся меж двух магазинов… Они выбрали дальний, под густой липой, и заказали мороженое.

– А Роберт, что… так дома и сидит? – Мила мельком взглянула на официанта, – Спасибо! – и подвинула мороженое подруге.

– Ну, он же работает, пишет! – Маша посмотрела в вазочку и ковырнула ложечкой алебастрового цвета массу.

– Видела я вчера, как он работает… пивной кружкой! Здесь, недалеко, с несколькими такими же тружениками! – Мила пристально взглянула на уводящую глаза в сторону Машу.

– Ладно тебе… о грустном! – та, наконец, встретилась с ней стесняющимся взглядом. – Расскажи лучше о себе! как вы там?

– О себе нечего рассказывать, всё по-старому! – недовольно проворчала Мила. – Выгнала своего тунеядца! Та же самая история… пообщались, в общем, мой – с твоим! Говорит мне недавно: "Сколько можно батрачить? Я что только для этого и родился? А жить когда?" – Ну я ему дала – жить! У мамы сейчас… живёт – читает, спит, ест, пиво с друзьями… – кайф, а не жизнь! Ничего, кончатся деньги, посмотрим… на мамину пенсию не разгуляешься!

– Да… – Маша покачала головой. – Что это с нашими мужиками? – она сунула в рот ложечку мороженного и, подняв голову, задумчиво, снизу посмотрела в тёмно зелёную крону липы…

– Может, и правда надо было за мужиков выходить? – Мила посмотрела вслед взгляду подруги…

– Не знаю, думаю, что это слишком! не для меня точно! – Маша вернулась к мороженому.

– А горбатиться на них, для тебя? – Мила раздражённо хмыкнула.

– Я не горбатилась просто так, я за идею, понимаешь? А… – Маша безнадёжно махнула рукой. – Ты прости меня конечно Милка, но у нас с тобой совершенно разные мужчины и ситуация.

– Возможно, мой Серёга простой инженер, а не твой астральный пилот! – Мила ехидно сморщила нос, мило подняв верхнюю губку. – Но именно ситуация… очень похожа. Ты что не понимаешь, что сама развращаешь его! Дура я была, когда познакомила вас! Мне тогда казалось, что он такой!.. – она высоко подняла подбородок, словно желая показать, каким он мог бы быть, стать… – А там… одни понты, мелкий расчет и такая же душонка! Люди для него средство, материал, может даже мусор. Только когда нужно ему, он снисходит, и тогда же уходит! Всё это я поняла позже, но до сих пор молчала и просто перестала к вам заходить! Заметила? – она быстро взглянула на Машу и перевела взгляд на вазочку.

– Нет, если честно! – Маша виновато подняла тонкие брови домиком. – Я подумала: дела, работа, прочее… Но ты слишком уж его ругаешь… он лучше… вот поверь! Бывает, конечно… Но кто другой?.. кто не эгоист? не для себя только?

– Вот – вот! И он точно так же думает, он уверен, что все вокруг козлы, ему так удобно! А может действительно не понимает, судит по себе! Это ведь мы его в ранг особый возвели, он так хотел, а на самом деле обычный талантливый человек, с необычно обострённым самолюбием и маниакальной идеей собственной избранности! Но я подобным образом общаться не могу, не хочу, не буду, и скажу, как граф Вронский:

"… вы должны уважать меня, если хотите меня знать!" Я уважала его, до тех пор, пока не заметила, что он любит только себя, думая, что уважает!

Маша внимательно посмотрела на подругу, удивившись, насколько та точно попала в цель, хорошо, что она не знала, что он говорил дома, в запале раздражения о Сергее и о ней самой. Мила была поэтесса… и кусались они с Робертом иногда до крови!

– А его творчество за последние пять лет?! – Мила робко взглянула на Машу, вдруг испугавшись, что зашла далеко.

– Не нужно об этом, я не люблю за спиной… – Маша, подтвердив мысль подруги, нахмурилась…

– Ладно, прости! Ты права! – Мила оглянулась… – Официант, а где наш сок, вообще-то?

– Простите, сию минуту… – откликнулся тот и метнулся к стойке бара…

Они молчали, доедая мороженое, не поднимая глаз и слишком внимательно наблюдая из под опущенных ресниц, за упавшей на каплю мороженого осой… Официант принёс сок и поставил его на стол.

– Оставь, пожалуйста… сегодня угощаю я! – Мила достала из сумки кошелёк… – Который час? мне же Ваську забирать из садика!

– Ой, прости, совсем забыла бессовестная, как там крестничек мой? здоров ли? – Маша спохватилась и почти привстала со стула…

– Нормально, здоров, слава богу! Сиди! Сок вон… принесли! – Мила чуть не рассмеялась, видя, как засуетилась подружка. – Ты, кстати, когда о собственном потомстве подумаешь, или боишься с ним рожать?

– Нет, просто считаю, что нечего саранчу плодить! – Маша сказала это, и подумала: что зря, ведь сама, может, так и не считала вовсе.

– Ого, как он тебя изуродовал! – медленно протянула Милка. – Дура ты молодая, хотя и не очень то уж молодая, но дура, точно! Дети – единственное и самое главное ради чего стоит жить, ты даже не представляешь, какое это счастье и радость! Так-то! Ну ладно… – скрипнув стулом, она подняла из-за стола туго обтянутое коротким платьем тело, – не хандри, больше ешь фруктов, дыши воздухом, бледная, как гриб ядовитый! – она всё-таки не удержалась от комплемента. – Короче… не забывай куму, кума, крестника и заходи в гости!

Они добро попрощались, и Маша, глядя ей вслед, подумала, что Мила её любит, а Роберту просто завидует… может… но уверенна в этом не была. Она подхватила рукой авоську и почему-то грустно, словно привязанный к водяному колесу ослик, поплелась домой…

* * *

– Я хочу беби! – сказала она, повернувшись к нему лицом и

нюхая губы пахнущие пивом и вяленой рыбой. – "Правильно говорят поляки, что пахнет, как грязная… – она не захотела повторять это слово, оскорбляя свой важнейший орган, даже не вслух. – Ты хочешь малыша? – она снова спросила, заранее зная ответ, но всё равно… – Чего сопишь?

– Я на дурацкие вопросы не отвечаю! – Роберт закрыл глаза и, вздохнув, повернулся к ней спиной. – Саранчи захотела? – донеслось оттуда.

"Так я и знала, всё просто – до нельзя! – она откинула одеяло и встала… подошла к трюмо и освежила воздух туалетной водой… Но толку было мало! – Теперь будет пахнуть, словно кто-то под ёлку сходил!" – Маша, вспомнив этот анекдот, громко рассмеялась…

– Ты чего? – спиной удивился Роберт.

– Так, вспомнила слова из сказки: "здесь русский дух, здесь Русью пахнет!"

– А ты что, "русским лесом" побрызгала? А пахнет… будто Францией!

– Почти угадал, совместное производство – Москва – Париж.

– Короче… как всегда – говно!

– Что не нравиться?

– Угу…

– Что именно?

– Запах!

– Точнее…

– Будто кто-то под ёлку…

– Молодец!

– У тебя что, те же ассоциации?

– Абсолютно!

– Не зря вместе, значит!

– Значит! – Маша еле сдерживала смех… – Ладно, спи! – чтобы дать ему уснуть, она вышла на кухню… ей о многом

нужно было подумать.

Утром, сварив себе кофе и медленно его прихлёбывая, она тяжело решалась: сделать то, что задумала или… Вот это «или» останавливало каждый раз, но вчера, слушая доносив-шийся из комнаты храп Роберта, она твёрдо решила расставить точки… Сегодня, с утра, всё казалось не таким страшным; тонкие ранние лучи солнца, весело заглядывали в кухню сквозь щели занавесок, тепло щекоча её голые плечи…

– Нет, так нельзя! – сказала она, решительно поставила чашку в раковину и прошла в комнату… – Роберт… Роберт, проснись… мне нужно серьёзно с тобой поговорить! – она пыталась перевернуть его тяжёлое большое тело на спину… – Открывай глазки… ну, ну… вот…

– Отстань пиявка, вечером поговорим! – он оттолкнул её руку, больно царапнув отросшим ногтем.

– Именно сейчас, вставай гад! – разозлившись, закричала Маша и сама удивилась.

– Ого! – он проснулся и с злобным испугом наблюдал за ней…

– Я вот что решила… – Маша замялась… – Ты, вообще-то, работать когда-нибудь собираешься?

– А я что делаю ежедневно? – Роберт от удивления привстал на локтях. – Или что ты имеешь в виду? – ему всё ещё не верилось, что она набралась наглости спросить о таком!..

– Я имею в виду работу, за которую платят деньги! – она кивнула в подтверждении того, что он не ослышался. – Да, да… деньги!

– Ого! – повторил он, но дальше этого слова, как видно и слышно, дело у него не шло.

– "Ого!" скажу я, когда ты принесёшь первую зарплату, – Маша почувствовала, что краска отливает от щёк, она успокаивается, первый испуг проходил… – Пусть она будет небольшая, но я скажу "ого!" потому что рядом с ни чем это будет "Ого – го – го – го!"

– Это что ультиматум? – Роберт попытался обидеться.

– Считай что так! – она выглянула в окно… Лучики солнца, наслушавшись их разговора, в страхе спрятались за сизые надутые тучи. – Кажется, дождь собирается! – голосом Пятачка проговорила Маша и сунула складной зонтик в сумку. – До вечера, обдумай тут всё, потом обсудим… но ты угадал – это самый, что ни есть, настоящий ультиматум!

* * *

Таким возбуждённым и уверенным в себе, уверенным до дикой радости, она давненько его не наблюдала! Наблюдала – почти таким же, пьяным, но без подобного блеска глаз!

Наступив на пятку туфля, она сбросила его на пол, тоже самое произошло со вторым, швырнула на вешалку сумочку и, оттеснив Роберта грудью в комнату, прошла туда же…

– Что с тобой сегодня? Создал очередной шедевр? – вздохнув, она упала в низкое расплющенное кресло.

– Нашёл работу! – он округлил глаза и раздул в восторге ноздри.

– Ого! – ей понравилось сказанное им. – А подробнее…

– Я еду в Америку! – Роберт перевёл дыхание и выжидающе смотрел на Машу, видимо ожидая её неописуемого восторга…

– Америку? – она привстала спиной и сощурилась глазами. – На кой ляд? Приглашают что ли? преподавать? – От его вечной ностальгии по когда-то якобы предложенной ему работе в Американском университете, у Машки была набита многолетняя оскомина, даже, пожалуй, стоматит, но она всё же спросила, подумав:

"А мало ли?!"

А Роберт возбуждённо размахивал длинными кистями рук и почти кричал:

– Верка Сибирова приехала из Нью-Йорка с мужем – америкосом, я был у них, пил джин с настоящим тоником, в который добавлен хинин, это им один ангол презентовал в самолёте! Вкусно! – он зажмурился.

– Ну и?..

– Сказала, что пришлёт вызов и устроит в гостиницу – садовником! – он блеснул взглядом, словно устроят не в гостиницу, а в университет – преподавателем!

– А как же?.. – Маша хотела спросить о более ближайших перспективах, но передумала. – Да, это конечно тебе, то есть нам, повезло! – отпустив спину обратно, она вздохнула, пожевала губами, оперлась на быльца и встала. – Пойду готовить ужин.

– Ужин? А… – Роберт покачал головой и несколько потух глазами. – А что, писать там буду, среди цветов, бабочек, стрёкота кузнечиков, цикад…

– Всякой разной саранчи, одним словом! – не поворачивая головы, бросила Маша и вышла из комнаты.

– От стервоза злопамятная! – прошипел ей вслед Роберт и взглядом, словно сторожевым прожектором, обыскал пространство в поисках затерявшегося настроения.

* * *

В Америку он не поехал, там, кажется, началась засуха: сады, цветники и ручьи пересохли, поэтому нужда в поэтах – садовниках отпала. Но через два месяца наступила большая нужда в гувернантах – поэтах – литераторах – в Италии и, сходив по малой нужде, прошумев спущенной водой в унитазе, плотно затворив за собой дверь, Роберт уверенно проговорил:

– Что не делается – то к лучшему! Какой я садовник, на фиг?! Я – поэт! Гувернёрами, в девятнадцатом веке работали самые просвещённые люди Европы, сам Жуковский! воспитывал наследника русского престола! А Сенека? несколько ранее!?

– Да уж! – Маша покачала головой. – Сенека – это как раз в тему – римлянин, итальянец; может и ты сумеешь в Риме стяжать подобную славу, если Берлузкони не заставит совершить суицид!

– Прикалываешься?! – Роберт недовольно стрельнул взглядом исподлобья. – Весело тебе? Сама ведь ноешь постоянно: работать, работать…

Словно не слыша, Маша продолжала:

– А если в Японию потребуются сенсеи – танкисты, хоккуисты? В Италию передумаешь? Хотя… ты всегда не любил лавровый лист, если не в виде венка! Детей императора воспитывать… конечно круче! Согласна! Да и "харакири", "сепуку" звучит солиднее, нежели яд глотать, вешаться, топиться! Даже броситься на меч, и то проще, чем вспарывать кишки буквой "г"! – сардонически улыбаясь, она скалила белоснежные зубы.

– Что-то тебя сегодня понесло!? – Роберт ещё не решил: обижаться сейчас или потом, исподтишка, отомстить.

– Это тебя носит по всему глобусу, причём только пальцем, этакий кабинетный географ – труженик! – фыркнула Маша.

– Заткнись дура! Я еду в Италию!

Италия! Бедная Италия, она так и не удосужилась лицезреть великого воспитателя!

Он остался, а Маша уехала! Не в Италию, ближе, но… кажется, навсегда!