Текст книги "Серое небо асфальта"

Автор книги: Альберт Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 28

– Я – Маугли! – рассмеялся Димка и погладил крупного рыжего пса за висячим ухом… – А, Рыжий, я – Маугли?

Пёс, догадавшись, что обращаются к нему, повернул лобастую с сединой матёрости голову и лизнул его в нос, потом ещё и ещё…

– Эй, хватит, Рыжий Брат, а то я захлебнусь! – Димка вытер грязной ладонью лицо и толкнул в бок соседа. – Коклюш, подъём, твоя очередь за водой идти!

– А твоя – за дровами! – проворчал сосед и перевернулся на другой бок.

– А, может, топить сегодня не будем? Апрель на дворе! – Маша с хрустом потянулась… – Пережили! Холода пережили! Ура!

– Нет, подтопить не помешает, ещё прохладно, да и чайку заварить… А ну подъём, иждивенцы! – Коклюш шуганул развалившихся собак – в количестве четырёх, – Пошли на двор, лизоблюды!

– Ещё скажи: подонки! – Маша попыталась вылезти из груды тряпья. – Они ведь допивают то, что остаётся на дне твоих жестяных банок!

– А твоих? И не на дне, а более, пожалуй, будет! Обжоры! – он оттолкнул от своего лица собачью морду, норовящую лизнуть его всей розовой слюнявой лопатой. – У обжоры… мои дорогие, спасли нас от холодов, телом своим отогрели, никому вас не отдам!

– То-то же! – Маша наконец выползла из под кучи… – А то: лизоблюды, обжоры… Смотри, исхудали как с нами – на хлебе и воде! Где твоя икра, ветчина, колбасы? – она глянула на Димку. – Помнишь, обещал, если что?

– Так это на свалке, а как туда прорвешься?

– Закопают, там же! – подтвердил Коклюш. – Там житьё – малина!

– Малина – это нечто другое, дураки! – Маша откинула полог, и яркий свет ударил по слипшимся глазам. Свора выскочила из землянки и радостно залаяла…

– Ну, ты куда сегодня? – она глянула на Коклюша.

– К киоску сигаретному! – он, наконец, нашёл в хламе ведро с проволокой вместо ручки.

– Вымогать?

– Просить подаяния! Почему сразу вымогать? – Коклюш попытался обидеться, но у него это не получилось. – Зачем Машка сердишься, посмотри какое утро чудесное! – он оглянулся на Дмитрия… – Помнишь Дим, когда ты первый раз к нам подошёл, такой крутой и… глупый!

– Глупый?.. Хм… – Димка, усмехнувшись, качнул головой и искоса глянул на Машу.

– Ну, там, у универсама, помнишь? – Коклюш не обратил внимания на Димкино "хм…" и продолжил: – Там был такой худенький, чахоточный, царствие ему небесное, он говорил… помнишь?

– Не-а!

Услышав признание в отсутствии памяти, Коклюш развернулся к Маше…

– Он мечтал дожить до тепла, и так красиво об этом рассказывал… романтик наверное… что у меня слёзы готовы потечь, сейчас… а тогда накричали на него… Ну, у всех было тёплое жильё, кроме него, потому не понимали… Да… а как прав был дядя!

Маша, слушая его в пол уха, осматривала свои чёрные руки и грязное лицо, в осколок ободранного зеркальца…

– Вы как хотите, но сегодня я куплю кусок хозяйственного мыла, даже если и заработаю лишь на него! – воскликнула она и напряжённо осмотрелась…

Но её соседи и друзья не собирались возражать. Димка давно хотел потратиться на мыло, ему было жалко Машку, он видел, что грязь самое страшное для неё наказание, и подбадривал, говоря: что когда они выберутся из задницы жизни, то её лицо станет даже моложе, чем раньше, до похода в задницу, так как отдохнёт от щелочного иссушивания! Но денег вечно не хватало на еду; собак тоже надо было кормить, потому как могли уйти, а без этих природных обогревателей вряд ли удалось выжить.

– Петя, ты что-то говорил о давно пустующей помойке в районе Пивзавода? – она придержала Коклюша за рукав… он уже подхватил своё ведро…

– Говорят… но если вдруг вернутся и застанут вас там, то могут быть большие неприятности! Помойки в том районе принадлежат фабричным бомжам, а они просто звери и кучкуются плотно, словно национальное меньшинство. На вашем месте я бы не рисковал, не столько возьмёте картона, сколько поимеете неприятностей! – ведро в его руке предостерегающе взлетело вверх и опустилось, когда он уже шагал по направлению к колонке.

– Может он прав, а Маш? – Димке не хотелось рисковать из-за какого-то картона. – Нарвёмся, искалечат!

– Там давно пустует точка, а такие трусы, как ты и Коклюш боятся подходить и пользоваться… – Маша сурово сдвинула брови. – Кроме картона, там хавчик богатый, шмотки; район-то элитный, выбрасывают всё надоевшее, вплоть до видеоаппаратуры! Помнишь, говорили на эту тему, пока у Виктора жили? – заметив сомнение Дмитрия, она завелась ещё больше… – Боишься?! Тогда я пойду сама!

– Боюсь! и что? – он с вызовом глянул на подругу дней суровых. – Вы – бабы – ни фига не ощущаете опасности, потому что вас только трахают, а бьют мужиков, и даже убивают, вы же просто отряхнётесь… и в худшем случае сделаете аборт! – он вспомнил, как Маша рассказывала ему о своём горе, – Ну голые посидите до утра, работу потеряете… а нас мочат! Поняла? Мочат – на глушняк!

Маша слушала его и белела губами, потом скулами, затем краснела ушами… пока Коклюш не принёс воду, а Димка не развёл огонь в старом дырявом ведре. Умывшись без мыла, она сунула кусок хлеба в карман и ни слова не говоря, ушла…

– Туда пошла? – Коклюш налил себе кипятка в консервную банку.

– Похоже… упрямая, как сто баранов! – Димка хрустнул зубами.

– Шибко грамотная! сказал бы какой-нибудь оленевод, если бы ему её предложили в жёны… – Коклюш стёрбнул из банки…

– Ну и?..

– Отказался бы конечно!

– На что это ты намекаешь? – Димка даже привстал…

– Я не намекаю, мне одинаково, она сама себя кормит, при мне вы не трахаетесь, значит не бередите давно забытые инстинкты, так что всё о, кей, живите!

Димка долго смотрел на Коклюша и прихлёбывал кипяток, размачивая в нём застывший от старости и холода сухарь… Он знал, что тот просто так пустословить не станет, под дурака косить мог, но воздух гнать… вряд ли, в каждом его слове надо было искать потайной смысл.

– Ага, вон ты куда… – догадался, как ему показалось, Дима и достал из обувной коробки следующий сухарь. – Намекаешь, что я мог бы жить в лучших условиях, попросись обратно домой – к жене! – Димка усмехнулся. – А ты, значит, к Машке под бочёк? Дурачок! Не твой это бок, не для тебя, хоть и одинаковые мы совсем стали, словно близнецы в своей одутловатости и не ухоженности, но не твой, хоть режь! – он с интересом взглянул на медленно, с чувством, перемалывающего мочёные сухари, Коклюша. – Да я бы уступил, захоти она этого и отпусти меня с крючка, называемого – совесть!

– А ты чего не пошёл вместе с ней? – подал голос Коклюш. – Боишься? Не дурак!

– А ты, наверное, хотел, чтобы пошёл? – Димка с улыбкой посмотрел на хозяина землянки.

– Ну, бабу одну, тоже, посылать на такое предприятие опасно, однако!

– Ты же видел, что с ней сладу нет!

– Видел, оно то так, но… тем не менее… – интриговал Коклюш и Дима удивился, что так наглядно и мелко.

– Ты шутишь, или всерьёз? – он пристально всмотрелся… – А может ты специально тему повёл, чтобы мы, то есть я на этой помойке напоролся… Избавиться, может, от меня хочешь, а, педиатр, Петя – петушок?

Коклюш побледнел и чуть не подавился…

– Да ты что, совсем уже, ну у тебя и фантазия, да ты параноик, самый настоящий, это я тебе как врач говорю, бывший!

– Вот именно, бывший! – Димка надвинулся было с угрожающей миной… но Коклюш засиял самой радостной улыбкой и воскликнул:

– Вот принесёт твоя Машка сегодня балабасов да шмоток тёплых, тогда и извинишься передо мной! договорились? – не смывая улыбки, он протянул мелко дрожащую, чумазую руку…

– Посмотрим, – проворчал Димка, не заметив протянутой руки, но подумав, что никогда уже Коклюшу не подаст… если что! – А что, если что? – мелькнула мысль. – Надеешься, вернуться на белые простыни? – Он разозлился на себя, обвиноватил в этом бывшего педиатра, и выскочил на свежий воздух. – Пойду к мебельному, может, кому сгожусь ещё: шкаф донести, диван какой… – решил он и, не предупредив об этом соседа, направился к мебельному магазину…

* * *

Коклюш, как в воду глядел, и Димка уже подумывал, не извиниться ли, правда, перед ним; было немного стыдно за свои подозрения.

Маша притащила целую сумку шмоток и большой пакет еды. Там были отбивные – совсем целые и завёрнутые в целофановый пакет, беляши с мясом, расстегаи, несколько банок свиной тушёнки – даже не вздутые, огурцы свежие – едва подвявшие, апельсины с копеечными по размеру пятнышками гнили. Да… улов был не плох!

Димка одел почти новые, с начёсом, кальсоны, выбросил, старые дырявые кроссовки и влез в ботинки на толстой подошве. Даже Коклюшу досталась отличная фуфайка и ватные брюки. Он искоса, с чувством торжества, поглядывал в сторону Димки, тщательно обгрызая цедру апельсина…

– Ну, а кто за бутылочкой? – Маша заслуженно задала вопрос и ждала добровольцев. – Под такой закусон грех не выпить!

– Верно, давай сложимся, что ли?! – предложил Димка и посмотрел на Коклюша…

Тот развёл руками и виновато приподнял брови…

– Я сегодня пуст, как… ну, в общем, отдам потом, завтра, может, плохо сегодня кидали, – он всем своим видом сожалел о такой вот незадаче, но поделать с этим, видимо, ничего не мог.

– Ну что ж… – Димка достал две бумажки, – будешь должен!

– Какой базар!?

– Откуда деньги? – Маша пристально посмотрела на Димку.

– Отнёс сегодня некоторую толику мебели на пятый этаж, без лифта! – пошутил Дима, но как-то без куража.

– Что, один таскал? – её взгляд стал беспокойным.

– С водителем, всё нормально – диски на месте! – он широко улыбнулся. – Ну, тогда идёшь в магазин ты! – его палец упёрся в новую фуфайку Коклюша.

– Не вопрос! Сколько брать?

– Две, наверное?! – Димка вопросительно взглянул на Машу и та кивнула…

– Ну и правильно, чтобы потом не бегать! – Коклюш схватил деньги и умчался…

– Вечный посыльный! – усмехнулся Дима, вспомнив, как знакомился со своим будущим окружением у стен универсама, об этом случае и Коклюш вспоминал сегодня, только Димка почему-то совсем не помнил, того чахоточного романтика, что так красиво говорил о весне.

Маша потянулась и подвинула к себе свою большую сумку; порывшись в ней, извлекла кусок мыла и, как бы хвастая, покрутила перед носом Димки…

– Видал? Согрей водички, пожалуйста; наконец, лягу спать относительно чистой, – она радостно, по-детски засмеялась, и в землянке словно потеплело.

– Видишь, как мало теперь нужно для счастья, а это ли не свобода? – рассмеялся Дима и встал, чтобы разжечь костерок…

Маша, всё ещё посмеиваясь, стала собирать на стол, представляющий собой – два сдвинутых вместе, перевёрнутых вверх дном ящика, накрытых листом старой фанеры.

– Хотелось бы, чтобы было так, но что-то мешает, и я даже знаю что! – воскликнула она и метнула в него быстрый взгляд.

– И что же? с трёх раз гадать не буду, просто интересно, что именно мешает тебе? – он налил в чистое ведро воды и поставил на решётку, прикрывавшую дырявое ведроґ-очаг.

– Я уже навсегда испорчена комфортом! – её голова грустно качнулась.

– А как насчёт душевного комфорта? – он хитро прищурился.

– Ну, вот вымою сейчас конечности с мылом, потом выгоню тебя из землянки и домою остальное, затем водочки выпью, хорошо закушу… вот тогда, некое подобие и испытаю, но, увы, ненадолго, всего лишь до завтра… а это дорогуша совсем не то, чего хотелось бы, – она, было, взялась раздеваться, но вспомнила, что вода ещё только греется. – Что-то долго ходит Гермес наш! Перед банькой соточка не помешала бы!

– Ну, вот видишь, уже в Боги нас записала, а говоришь… – Дима подкинул деревянных обломков в огонь. – Скоро закипит!

– Хватит, снимай, может, успею к приходу Петьки закончить, – она стянула с себя куртку и начала отшелушивать с тела капустные листы кофт, пуловеров, нижнего белья… – А ты иди, Дим, покури… если что, Петю придержишь.

Сигарета отсырела, плохо тянулась и курилась набок, оставляя одну сторону нетленной. Димка вглядывался в начинающую меркнуть даль, на загорающиеся окна домов темнеющей таракани и вспоминал тихие пьяные вечера у Вити Дали, философские тезисы Амалии, скрипучую раскладушку на кухне, и к его томящейся душе осторожно подкрадывались серые кошки (напоминаю: уже темнело), чтобы на ней поскрести.

– Идёт, – сказал он, с трудом разглядев гонца в постепенно звездеющей вечерней тишине, и наблюдая сквозь огонёк тлеющей сигареты, за вынырнувшим из-за железнодорожной насыпи, тёмным силуэтом. – Тебя только за этой посылать!.. – он выдохнул дым в лицо подошедшего Петра.

– Не спеши Димон, успеешь, и посылать не придётся, как явится сама! – Коклюш нервно хихикнул и собрался, было скользнуть в низкую постройку…

– Ты тоже не спеши, там Машка плещется… счастли-и-вая!

– Мыло что ли купила? – Петя снова хохотнул…

– Ну да!

– Надо тоже… хоть рожу да руки помыть! Обидно водку с такой знатной хавкой грязными граблями хватать! – Коклюш посмотрел на свои чёрные, от постоянного разжигания костра и недостатка горячей воды, руки.

Димка хмыкнул…

– Нечего картошку руками из золы таскать, можно ведь и орудием труда воспользоваться, палкой – например, троглодит немытый!

– А чистить тоже палкой? Сам-то!.. – Коклюш пренебрежительно глянул на обидчика. – Ты, точно, как Витя: тот же гнус, что и мы, но всё сверху мостишься, всё выше хочешь казаться и ведёшь себя соответственно… Мы тоже свободные люди и ничем не хуже вас! – он обобщил всех со всеми, как-то не разделив и не обозначив конкретно. – Ладно, о покойниках или хорошо или никак!

– Виктора никто покойником не видел, так что не спеши его хоронить! – Димка поиграл желваками.

– В его хате уже мент живёт, участковый ихний; сами, небось, грохнули, чтобы пол года не ждать; а он тут мне сказки рассказывать будет: видел – не видел; скажи ещё, что уехал на Запад – он всё туда стремился, картину посмотреть… эту, как её? Дрочилу… какого-то… большого!

– Да ты…

– Ребята… можете заходить, только прикройте слегка глаза, чтобы сразу не ослепнуть… уж больно я хороша сегодня! – Не высовываясь из-за полога, невзначай, Маша остановила развитие неминуемой ссоры.

Коклюш, совсем не обидевшись на резкий тон Димки и не посчитав таковым свой, вдруг подумал: что голос Маши мягок, словно намыленная губка и сладок, как кусковой пресссованный сахар; он пробовал такой, когда был маленьким. Отец колол сахар молотком, и они пили чай из блюдец, всасывая жёлтую воду сквозь сладкий кусочек во рту.

Они откинули в сторону тряпьё с входа и, согнувшись, вползли в землянку…

– Ба… вот это поляна! – у Коклюша захватило дух. – Ну Машута! фу ты ну та! – После осмотра закусок, он восторженно взглянул на Машу… кажется, не заметив, как хороша сегодня единственная в их доме женщина. – Собаки ещё не пришли? – он выглянул за порог… – Бродят где-то… ну и отлично!

– Хороша Маша, да не ваша! – хохотнула она, приняв восторженность на свой счёт. – Ты чего так долго копался-то, – это относилось к Коклюшу. – Я уж минуть десять, как закончила, – она взглянула на Дмитрия, – не звала, думала, куришь, мечтаешь, чего мешать…

– Да там манда одна… в очереди, то ей одну бутылку покажи, то другую, то этикетка сморщилась! А какая она должна быть на 777-ом то Портвейне? Манда… одним словом! – Коклюш сел за стол и потёр руки…

– Значит умная! – усмехнулась Маша.

– Кто?

– Баба, что в очереди стояла, про которую ты рассказывал.

– А чего это ты вдруг? – Коклюш удивлённо привстал, вспомнив, что хотел помыть руки. – Где, кстати, мыло?

– Манда – по-халдейски – Знание! – Маша указала пальцем на брусок мыла… – А если она носит такое имя, значит, много знает!

– Много знать – не значит быть умным! – сумничал Дима и зачем-то поджал губы.

– Ну, лишние знания и дураку не помеха! – возразила Маша.

– Это ты Экклезиасту скажи!

– Ну пошло – поехало… сами выпить нормально не могут и другим не дают! У меня, между прочим, тоже высшее образование, но я им никому в нос не тычу, потому… – такт имею!

– Ладно, проехали, извини, – Маша виновато улыбнулась. – Вот… бери… ложи себе сам… закусывай, одним словом, а ты Дима наливай, а то… забыться хочется! О чём, кстати, вы там, на улице спорили?

Дима ударом под стеклянный зад, сбил пробку с бутылки и усмехнулся…

– Коклюш стучал себя в грудь и кричал, что не менее свободен, чем Витя Дали, несмотря на то, что в дaли никогда не заглядывал и не собирается, насколько я понимаю!

– Да? – Маша странно как-то посмотрела на Коклюша. – Значит он сторонник "самостеснения" – ученик Голубова! – Заметив недоумённый взгляд обоих и усмехнувшись, она продолжила: – Голубов – своеобразный философ – самоучка конца девятнадцатого века, старообрядец, ученик Павла Прусского, издавал в Пруссии журнал "Истина". Он утверждал, что "самостеснение", как разумное проявление правильно понимаемой свободы, удерживает человека от свойственного ему стремления к крайностям в различных областях умственной, нравственной и общественной жизни. – Маша игриво повела бровями… – Не знаю, как там у Вити Дали было с общественным, но заглянуть за край, дойти до крайности, ему хотелось и нравилось. Так что свобода у вас с ним разная, Петюня! – она подставила стакан под струю водки… – Если свобода!

– Но и безнравственного я ничего не совершаю, живу тишком – низком, своим мирком! А что умерен всегда, так что ж? – Коклюш попытался обидеться, но едва – едва… и тоже поднёс стакан к горлышку бутылки…

– Вот и я о том же… – Маша мило улыбнулась… но Димка ей не поверил и она продекламировала: – "Свобода истинная без умеренности не бывает. Несамостеснительная свобода есть бесчиние, а не свобода!" – утверждает Голубов и замечает, что человек должен руководствоваться сознательным, разумным ограничением своей личной свободы, – договорив, она выпила и обвела всех на миг посоловевшим взглядом. – А ты Дима… ничего для себя не нашёл, в высказывании Голубова?

– А чего мне искать там? Какой-то самоучка нам не авторитет! Точно Коклюш? – Димка налил себе и выпил.

– Точно, точнее не бывает! – поддакнул тот и потянулся за закуской…

– А… ну понятно… удобнее так, конечно! – Маша кивнула головой и ехидно улыбнулась.

– Тебе чо надо? надоел что ли? так и скажи! – взвился Димка, давно догадавшись, куда она клонит. – Я ведь не навязываюсь, в конце-то концов! – тихонько ругнувшись, он встал и, отбросив почти театральный занавес, вышел вон…

– Цирк, комедь просто с вами, ёлы – палы, не соскучишься! – заржал Коклюш и, вытерев жирные руки о новую фуфайку, тоже поднялся… – Что-то псов не видно, нюх их сегодня будто подвёл!

Маша тяжко вздохнула и потянулась за бутылкой…

– Голодными не останутся, я им костей набрала на неделю, еле допёрла, словно амбал, словно бурлак, волокла за собой мешки, будто я одна здесь – мужик! – Ей захотелось плакать, но бутылка водки, за которой тянулась, оказалась в руке, и она отвлеклась… Хлебнув из горлышка, уткнулась головой в ворох тряпья, заменяющего ей подушку и затихла…

– Дай пыхнуть что ли, – Коклюш вылез из землянки вслед за Дмитрием. – Давненько не курил!

– Так и не начинал бы, – не оборачиваясь, Димка протянул пачку Примы без фильтра и договорил: – добро на говно переводить!

– Вредный ты какой-то стал! – Коклюш взял сигарету и обиженно засопел, прикуривая от непогасшего окурка.

– Пошли, наверное, спать! Посидели весело, хорошо, чего там уже… – Димка опять выматерился, только погромче и полез под тряпку…

– Ох-хо-хо… я то, как раз не виноват в вашем обычном веселье! – донеслось снаружи и кто-то тихонько стал повизгивать… – Ой, мои хорошие, прибежали, унюхали, – голос Коклюша повеселел, – сейчас дам вам покушать… грелки мои мохнатые!

ГЛАВА 29

Петя всегда любил собак! Он был твёрдо уверен в этом! Может, оттого, что в детстве никогда не имел щенка, – не разрешали родители – потомственные медики, достававшие его постоянным вопросом: «руки мыл?»

Он гладил лохматые, пахнущие сыростью тела и вялая благодарность споро реинкарнировалась в любовь. Ему стало стыдно, что когда-то, на заре своего становления и обучения в медицинском, он безжалостно, с треском, резал эти податливые шкуры, с интересом рассматривая то, что было под ними.

– Нет, но я вас действительно любил и люблю! – тихо проворчал Коклюш, отгоняя прочь неуместные воспоминания. – "Конечно, люблю! Ведь сам такой! Такой же свободный и неприхотливый, лохматый, и грязный, и вшивый! – он невесело рассмеялся реалистичности рифмы и подумал: – А, может, зря я тогда отказался?"

Его окунуло в тот мягкий утренний свет, трёхлетней давности, робко пробивающийся сквозь свежую, ещё прохладную листву, и он услышал противное назойливое пение машины, жадно высыпающей себе на спину мусор из железных баков, увидел себя – стоящего поодаль под деревом и досадующего, что не успел нарыть на завтрак объедков.

Он тяжко, надрывно вздохнул и прикрыл глаза…

– Петя! Ты?! – раздалось сбоку, и он не успел отвернуться, краем зрения заметив знакомое лицо. – Вас Пётр зовут? – мужчина, в дорогом костюме, бросив на сиденье какой-то большой иностранной машины – портфель, и забыв закрыть дверцу, подходил ближе… Мусорка и так противно верещала, а тут ещё этот… Коклюш сразу узнал Мотьку – Матвея Лузанова – заводилу, дебошира, но будущего светилу хирургии, как прочили ему все, кто мог себе это позволить! Они учились на параллельных курсах, но состояли в одной компании и, можно сказать, дружили!

Петя был бы рад встрече, ещё как, но… он давно перестал радоваться подобному, стесняясь своего облика, положения, и поражения – по их мнению, в диагнозе их мнения он не сомневался! Когда он видел, что бывший знакомец, приятель, может и более когда-то, отворачивался и проходил мимо, то с облегчением вздыхал. Пётр жил в другом мире, возможно более близком к Богу, скорее всего ближе, – он знал это и чувствовал, но его бывшим… этого было не понять! А объясняться не было ни желания, ни возможности.

– Привет Матюха! – он резко повернулся навстречу приближающемуся другу юности, и его глаз сверкнул вызовом.

– Еп… Петруха… я слышал, но не верил! – Матвей остановился в двух метрах, словно боясь испачкаться. – Как ты мог?

– Долго объяснять! – процедил сквозь зубы Коклюш и посмотрел в сторону.

– Петя, – Матвей шагнул навстречу, – вот… тут у меня… моя визитка, – он достал толстый портмоне и, взяв оттуда тоненькую блестящую пластинку, протянул Коклюшу. – Позвони! Я руковожу одним хитрым НИИ; ты ведь когда-то подавал надежды?! В общем, работу мы тебе найдём, обещаю! Только одно условие: ты зашиваешься! за мой счёт конечно, но лет на пять сразу! – его лицо сморщилось подобием улыбки, скрывая не совсем осознанную виноватость. – Лады?

Коклюш, не глядя, взял бумажку и зажал в кулаке.

– Спасибо, я подумаю… ну а ты как? – он, наконец, поднял глаза до уровня носа старого приятеля.

– Да как?! В заботах весь, не понимаю иногда: зачем всё это?!

– Угу… – промычал Коклюш и снова уставился на кончики своих стоптанных ботинок.

– Ну ладно, извини Петя, спешу… обязательно позвони, обязательно! – Широкая спина Матвея, обтянутая серой, с отливом, материей, исчезла за блестящей обшивкой автомобиля, и тот, тихонько фыркнув, пренебрежительно пукнул в лицо бывшего педиатра выхлопными газами.

Чихнув, Петя разжал кулак, но радость от увиденного стольника баксов, лежащего под визиткой, не подсластила горечи сопоставления, несмотря на уверенность в правильности собственного выбора.

– Суета – сует! Бляха – муха! Даже сам проболтался, что не знает иногда – "зачем"! – Коклюш сунул зелень в носок и подумал: что на такую сумму мог бы приодеться в секонд хенде очень неплохо! Но денег стало жалко, на них можно было купить столько водяры и хавчика! – Э-эх… видно не судьба! Да и кому я нужен, как ни оденься! – громко шмыгнув носом и в стойкой уверенности опустив уголки рта, он направился к обменному пункту…

– Ну и чо, пойдёшь к нему? – Очкарик громко отрыгнул и отложил бутерброд с сыром в сторону.

– Не знаю! Забыл я уже всё! – Коклюш разлил в рюмки водку. – Страшно!

– Да он чё, не понимает что ли?! Иди, дурак, такое бывает раз в жизни! – Очкарик, подняв правой – рюмку, левой опять взялся за бутерброд. – Однозначно!

– Не нужно мне этого уже! Не хочу! Понимаешь? – Коклюш посмотрел почти трезво. – Ничего хорошего в той жизни не вижу: обман сплошной, видимость, суета, бессмысленность и ещё вездесущая злоба! А здесь… особенно, когда уже не стыдно, когда душу выгнал вон, а совесть продал за водку, жить можно! Если бы ещё не доставали косые взгляды глупого обывателя!.. Да, тогда жить можно! Я думаю, что это правильно – быть неприхотливым и нетребовательным, а значит не желать имущества ближнего и т. д. Получается – жить по господним заповедям!

– Бог завещал трудиться в поте лица своего! – Очкарик положил на хлеб две шпротины и, зажмурившись, отправил в рот. – А ты… – проговорил он глухо, тщательно прожёвывая еду, – работать не хочешь, потому и говоришь: что так жить можно!

– Я думаю, что Господь имел в виду другой труд – на себя, на свою семью, чтобы прокормиться, а не самолёты покупать! – огрызнулся Коклюш.

Он, сегодня, как-то осмелел! Очкарик понимал его состояние – хозяин денег – барин! Каждый из них периодически, когда фартило, бывал в шкуре Коклюша, и это было правильно, неправильно было, если не бывал и, в конце концов, по неписанному правилу изгонялся из коллектива!

– Может ты и прав, – вяло соглашался Очкарик, его клонило в сон после сытного закусона и водочки, и спорить было лень.

– Прав, конечно!.. Нет, не пойду, спасибо конечно Матюша, но… поздно! Да ну её – на хрен – вашу жизнь! Не для меня это! Всё, точка! – Налив себе полную рюмку, Петя опрокинул её в мозг, сложил его на руки, руки на стол и, посмотрев красными белками на макушку похрапывающего Очкарика, смежил веки…

Ему снилось, как пачки морфина, омнопона, прамидола стройными рядами, словно солдаты на параде, маршируют, с ампулами наперевес и он грудью восстаёт им навстречу, протягивает руки с услужливо надувшимися венами, будто желая заслонить от них человечество и взять на себя всю тяжесть сладкого страшного кейфа… Поэтому он складывает эти пачки стопочками и относит хорошему дяде, нет, тот сам приходит и забирает – чемоданами, сумками, ящиками, чтобы унести адское зелье, не дать привыкнуть к нему детям; значит – вместо него, перед операцией нужно вколоть детям атропин. Они с дядей делают доброе дело – наркотики не доходят до детей, значит, привыкание им не грозит, значит, меньше вырастет наркоманов! И это – деньги немалые, даже можно сказать: большие! Всё правильно, доброе дело должно хорошо оплачиваться!.. Но вот, вдруг, в его сне… что-то не так… тона становятся чёрными, тяжело давит страхом спину – сбросить не в мочь! Его шестнадцатилетняя дочь – Сонечка… он ясно видит её перетянутую шлангом руку, открытый домашний сейф, знакомую пачку Омнопона на журнальном столике…

– Сонечка – кричит он в ужасе, – Только не ты!

– Почему не я, папа? – Сонечка удивлённо оборачивается, говорит невнятно, – шланг в зубах, мешает ей говорить… – Какой ты жадный, папа, это ведь так приятно, это такое счастье и… вот… о главном забыла сказать: свобода! Свобода! – её улыбка вдруг гаснет, белоснежные зубы чернеют и остервенело грызут шланг… Откуда-то, как в известном анекдоте, появляются охотники с медвежьей шкурой в руках и смеются:

– Зачем гризли, так убили!

– Убили! – плачет Сонечка…

– Убили! – ржут охотники…

– Убили! – кричит Коклюш… и просыпается в холодном поту, рука тянется за недопитой водкой…

– Кого убили? – просыпается Очкарик и с шалым видом тоже шарит рукой по столу… Его глаз проясняется, и он говорит:

– Наливай!

Налито, выпито, легче!

– Ты это… – они уже совсем проснулись, и Очкарик машет пальцем перед носом Коклюша… – Если надумаешь идти, то больше наркоту не воруй!

– Вот поэтому, тоже, не пойду! – отвечает Коклюш и его голова, дожёвывая кусок, спешит прижаться к холодной, липкой, покрытой хлебными крошками клеёнке…

* * *

– Осторожно, оглоеды! Руки откусите! – смеялся Коклюш, горстями раздавая псам размоченные с утра сухари и ловя себя на мысли, что до сих пор не жалеет о своём отказе вернуться к прежней трудовой жизни.