Текст книги "Журнал «Если», 1997 № 08"

Автор книги: Алан Дин Фостер

Соавторы: Владимир Гаков,Дмитрий Караваев,Евгений Харитонов,Сергей Кудрявцев,Рафаэль Лафферти,Василий Горчаков,Эммануил Гушанский,Лоуренс Дженифер,Владимир Галкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Алан Дин Фостер
ТРОПОЮ СЛАВЫ

Случаются в странной путанице, именуемой нами жизнью, непостижимые моменты, когда вся Вселенная превращается в сплошной розыгрыш.

Герман Мелвилл. «Моби Дик».

I

В Альбукерке вечно царила смертельная скучища, а этот вечер выдался даже хуже обычного. Все будто вымерло. Кипяток Рейсом извелся от безделья. Единственное, что оставалось, это взяться за старое: дразнить проезжающих непристойными жестами и ухмыляться, когда они, притворяясь, будто не замечают оскорбления, проносятся мимо. Подобное занятие почти не доставляло ему удовольствия, но лучше это, чем совсем ничего. По крайней мере, так он с грехом пополам напоминал окружающему миру о своем существовании.

Он сверился с часами, которые носил высоко у локтя, чтобы дружки не догадывались, что время представляет для него интерес. Начало десятого. Правильнее всего было бы вернуться домой, то есть пожертвовать вечером и перекантоваться до следующего дня. Но квартира наверняка уже забита под завязку. И кровать, и диван, и даже кухонный стол – все, как пить дать, занято. «Нора» всегда быстро заполнялась. Припозднившемуся оставался незавидный выбор: спать стоя или плюхнуться на кого-нибудь сверху.

Кипятку такая перспектива совершенно не улыбалась. Он находился на взводе, ощущал буйство адреналина в крови и искал выход для клокочущей энергии. Закрывать глаза, даже временно, ему было глубоко противно. Недаром преподаватели приклеили ему ярлык «гиперактивный». Кем они его только ни называли! Кипяток не оставался в долгу и в результате расстался с колледжем, так и не доучившись до выпуска. Церемония прощания с блестящим школяром Кипятком состоялась уже год назад. Он полагал, что ничего не потерял: уличная жизнь давала куда более полноценное образование. Выжить здесь было целым искусством. Когда требовались деньги, приходилось подрабатывать самыми немыслимыми способами; когда кончалась еда, выпивка и лекарственные препараты для подъема тонуса, он обращался за помощью к испытанным друзьям.

Единственная серьезная проблема именовалась скукой: слишком подолгу ему бывало нечем заняться. В такие моменты его беспокоила мысль, что он, возможно, неверно распорядился своей жизнью.

Но сейчас он твердо сказал себе: глупости!

К этому моменту улицы успели окончательно опустеть: солидные горожане торопились домой, чтобы погрузиться в дремоту перед идиотским ящиком, добровольно избирая летаргическое состояние. За неимением более красочной аналогии, Кипяток именовал их всех «безмозглым картофелем», хотя полагал, что наносит этим оскорбление съедобным клубням.

Мало какие из «точек» еще оставались открытыми. Все торговые центры и почти все супермаркеты уже были на замке. Поздним вечером в Альбукерке работали разве что мелкие магазинчики и немногочисленные заправки.

Он дотащился до одной из них, где работала кассиршей Джин, и немного с ней потрепался. Ничего, кроме заурядной болтовни: ведь ей строго-настрого запрещалось открывать дверь своего закутка после восьми вечера. Запрет не остановил бы Джин, потому что она обладала не менее независимым нравом, чем Кипяток, но при таком наплыве клиентов – в основном, туристов, покидающих с наступлением ночи магистраль 1-40, – она не собиралась рисковать, как он ее ни умолял. Она слишком держалась за свое место. В итоге он наорал на нее, а она на него, после чего он со звоном в ушах продолжил путь.

Вокруг университета штата Нью-Мексико всегда что-нибудь происходило: здесь никогда не закрывались несколько пиццерий и парочка клубов. Однако у Кипятка не было денег на пиццу, а ломиться в клуб ему было неинтересно. Там вечно играли «разбавленную» музыку – молочную смесь для сосунков, которой внимали чистенькие посетители в рубашечках из хлопка и ботиночках на шнурках. О том, чтобы подцепить там девчонку, не приходилось и мечтать. Тамошние активистки женских организаций и смазливые бабенки, занятые поисками мужей, взирали на него, как на какую-то мразь, приползшую из сточной канавы, или пришельца с другой планеты.

Разумеется, ему была ведома истина. Все они презирали его и одновременно завидовали по одной и той же причине: он обладал индивидуальностью, готовностью к свободному и открытому самовыражению^ тогда как они безнадежно распластались под пятой общества. Пошли они к черту! Такая компания ему ни к чему.

Он свернул за угол. По бульвару медленно катилась патрульная машина. Он, как ни в чем не бывало, глазел себе по сторонам, но все равно чувствовал провожающие взгляды полицейских. Кипяток предусмотрительно вынул руки из карманов, чтобы лишить их соблазна прицепиться. Полицейская машина прибавила газу и оставила его в покое.

Полиция Альбукерке вела себя более или менее сносно. Она давала знать о своем присутствии, намекала, что при необходимости достанет тебя из-под земли, но, как правило, не проявляла излишней ретивости. Альбукерке был достаточно крупным и разношерстным городом, чтобы снисходительно сносить Кипятка и его дружков, тогда как даже десяти-минутная задержка в зоне получасовой парковки могла стоить горожанину жесткого столкновения с блюстителями законности.

Но по-настоящему его место в Лос-Анджелесе или в Нью-Йорке, а не в этой консервативной американской глубинке. Загвоздка заключалась в том, что, перебиваясь случайными грошовыми заработками, он не мог скопить денег на переезд в другой конец страны. Все хорошие места с невысокой оплатой были оккупированы пришельцами из Мексики. Кипяток не держал на них зла: почти все они были обременены женами, детьми и неосуществимыми мечтами. Можно, конечно, рискнуть пересечь полстраны, голосуя на дорогах, но это грозило гибелью под колесами грузовика с особенно зловредным типом за рулем. Автобусный билет был столь же недосягаем, как и авиационный. Словом, Кипяток прочно прилип к этому дрянному местечку.

Он брел мимо огромного универмага «Бриллианты» и с вожделением таращился на колоссальные витрины. Где-то поблизости наверняка стояла в засаде полицейская машина. Здание универмага было старым, гранитным, с архитектурными излишествами. Очень может быть, что уже в следующем году вместо него здесь появится автостоянка.

Оглядев себя в зеркальной витрине, он пришел к выводу, что выглядит безупречно. Черная куртка с бесчисленными молниями, несколько тщательно подобранных хромированных цепочек, черные штаны в белую полоску, серьга в виде зигзага в мочке левого уха. Больше всего он гордился мальтийским крестом в другом ухе и гладко выбритым черепом с индейским гребнем высотой в три дюйма. Выглядело это несколько традиционно, зато не требовало такого тщательно ухода, как шипы на головах у остальных панков.

Проведя кончиками пальцев по левой половине черепа, он убедился, что на голове появилась щетина. Пришло время для бритья. В остальном же он остался доволен своей внешностью. Мазок-другой тушью для ресниц и губной помадой придал бы его облику дополнительную остроту, однако он не усматривал в этом необходимости, так как совершал сейчас ни к чему не обязывающий ночной променад. Параллельные красные полосы на шее, сбегающие из-под правого уха под воротник куртки, были его собственным изобретением и имели значение символа. Он сумел бы придать им сходство с натуральной кровью, но в этом случае пришлось бы отвечать на вопросы встречных – прямолинейных примитивов.

Он был близок к тому, чтобы все-таки прогуляться до университета, но его останавливала перспектива стычки с богатенькими студентиками из числа «стопроцентных американцев», для которых не существовало лучшего развлечения, чем поколотить случайно подвернувшегося под руку панка. Кипяток, конечно, мог постоять за себя, но не вышел ни ростом, ни осанкой. В особом кармане на штанине у него был припрятан нож, но полоснуть кого-нибудь – такое же мерзкое дело, как и схлопотать самому. Полицейские вряд ли поверят его версии о вынужденной самообороне, если его мучитель, отведавший лезвия, вдруг окажется лучшим игроком университетской футбольной команды.

Цель его прогулки уже маячила в отдалении, однако веселье, на которое он рассчитывал, быстро уступило место разочарованию, а затем злости. Он узнал одного из кретинов, подпирающих стену возле дверей клуба. Несмотря на прихотливую прическу, опровергающую закон всемирного тяготения, и нарочито продырявленную куртку, Мэнгл по-прежнему выглядел болваном. Паренек из сил выбивался, чтобы его принимали всерьез, но ему недоставало силы духа и энергии, чтобы сойти за крутого анархиста. Недаром настоящее имя Мэнгла было вполне безликим – Майкл.

Паренек заметил Кипятка, который поприветствовал его кивком. Рядом толклась пара девчонок и еще один тип. Обе девчонки были толстушками, хотя одна, брюнеточка, получилась бы ничего себе, если бы сбросила фунтов сорок – пятьдесят. Над дверью заведения горело название:

«РЫБОЛОВНЫЙ КРЮЧОК»

Дверь была покрыта надписями от руки, по большей части непристойного содержания. Рядом с ручкой кто-то прилепил наклейку для автомобильного бампера, гласившую: «Поджарим яппи!». Не обращая внимания на остальных, Кипяток обратился к Мэнглу:

– Что за дела?

– Закрыто, – ответил этот зануда похоронным тоном.

– Сам вижу, тупица! Почему закрыто?

В разговор встряла брюнетка, расположенная к знакомству.

– Прочти вон то объявление. Надо же так пролететь!

Кипяток внимательно прочел объявление. Читал он быстро, хотя не относился к энтузиастам печатного слова. Авторство объявления принадлежало Департаменту здравоохранения Альбукерке.

– Тараканы, – подсказал ему услужливый Мэнгл. – Кишат в кухне.

– Ну и что? Подумаешь, таракан в бургере.

Блондинка фыркала и давилась, ее подружка хихикала. Кипяток терпеть не мог хихиканья. Ломают комедию, решил он. Им здесь не место. Экскурсия в трущобы с зажатыми носиками. Мэнгл, хоть и жалкое существо, по крайней мере стремился сюда душой.

– Почему они просто не закрыли кухню? Зачем понадобилось запирать весь клуб?

Мэнгл широко развел длинными худыми руками.

– Откуда мне знать? Когда я явился, всех уже выпроваживали. Я решил, что вспыхнул бунт или еще что-нибудь, но где там!

Где там! Кипяток знал, что в Альбукерке не приходится рассчитывать на бунт. Слишком благополучный город. Местные «правильные» бесились при виде панков, а мексиканцы находили их облик просто потешным. Лучше быть объектом избиения, чем мишенью для хохота.

– Ничего особенного, – сообщил Мэнгл. – К выходным они обязательно откроются. Побрызгают в кухне – и дело с концом.

– Раз уж взялись, пусть опрыскают все здание. А то от тараканов некуда деваться. – Девушки хихикали, как нанятые. Брюнетка подмигнула Кипятку. Возможно, он поторопился, с ходу осудив их.

Он покосился на ноги. Экскурсанток неизбежно выдавала обувь. На обеих были модельные туфельки; при всей их замызганности трудно предположить, что это подарок Армии Спасения. Первое, неблагоприятное, впечатление Кипятка о девушках подтвердилось и даже усилилось.

Вот не повезло! Куда же теперь податься? «Рыболовный крючок» обычно открывался в девять вечера и работал примерно до трех утра, если владельцы не закрывали его чуть раньше или позже. Конечно, это не Гринвич-Виллидж и не «Мелроуз». Все столы были залеплены снизу жевательной резинкой – напоминание о временах, когда «Крючок» был студенческим клубом. Зато теперь здесь можно купить дешевые бургеры и послушать местную группу – настоящую, а не поддельную. Сюда приходили ради товарищеской обстановки и музыки, а не поесть.

Он огляделся. Улица была совершенно пуста, но дурацкие светофоры продолжали свое перемигивание, несмотря на отсутствие транспорта. «Можно – нельзя», «можно – нельзя» – совсем как родители и учителя. Зазубренная жизнь. Больше всего Кипяток ненавидел красный свет.

– Ну, кто желает заняться делом? – Мэнгл приобнял одну из девчонок. – Не возражаешь?

Девчонка хихикнула. Кипяток решил, что если она хихикнет еще раз, он надает ей пинков и прогонит в шею.

– Ума не приложу, как это у тебя получается, – восхищенно протянул Мэнгл. – Я видел, уже в пять утра ты был на ногах, но до сих пор выглядишь так, словно недавно проснулся.

– Все дело в энергии, – рассеянно отозвался Кипяток и зашагал прочь.

– Можно нам с тобой? – спросила одна из девушек.

Он покачал головой и заскрежетал зубами. Убраться из этого города! Хоть в Нью-Йорк, хоть в Лос-Анджелес. Лос-Анджелес совсем близко. Его место там, а не здесь. Впервые за весь вечер ему пришла в голову мысль, от которой у него полегчало на душе. Там он сможет болтаться по клубам, не опасаясь наткнуться на группу, которую не раз слышал, там обязательно найдутся люди, которые наймут его, не борясь при этом с приступом тошноты, там ему станут платить заработанное, не шпыняя за внешний вид. Там никому не придет в голову измываться над ним из-за прически. Даже полицейским не будет до него дела. Там он сможет вести независимое существование.

Именно ради этого он заделался панком и выпал из общего течения. Даже музыка была здесь ни при чем, хотя и она, конечно, представляла собой один из элементов целостной картины. Просто, хорошенько проанализировав себя, однажды он понял, испытав от прозрения острую боль, что совершенно антисоциален. Конечно, можно оставаться антисоциальным, но носить джинсы и кроссовки, однако тогда ты будешь выглядеть бродягой, а не бунтарем. Кроме того, ему нравилось, как он выглядит и как приводит в бешенство каждого «правильного».

Всю прежнюю жизнь им пренебрегали, на него смотрели свысока, над ним подтрунивали. Теперь взглядам свысока пришел конец. Исключение составляли родители, но они никогда не обращали на него внимания, поэтому он не испытывал чувства потери. Он был теперь самим собой, сам собой распоряжался, лелеял свою индивидуальность. Именно это имело для него значение: выделиться из толпы, заявить о себе, заработать право занять место на углу улицы так, чтобы все его существо кричало: «Я не принадлежу к этому стаду!».

Размышляя, чем бы заняться, он не заметил, как приблизился к университету. Он уже был готов вернуться в «Нору» и завалиться на боковую, когда перед ним неожиданно вырос кегельбан «Апач». Над заведением горело огромное и уродливое неоновое панно, изображавшее индейца, который каждые несколько секунд бросал неоновый шар, а тот, прокатившись футов пять, сшибал три неоновых кактуса.

«А что, черт возьми!» – с недоброй ухмылкой подумал он. Любопытно, как на него прореагируют, когда он ввалится. Наверное, это будет не так опасно, как в университете. Вряд ли его ждет встреча с форвардами нападения из футбольной команды – скорее, с бывшими форвардами, успевшими за истекшие два десятилетия увеличить с помощью пива свой вес фунтов на тридцать. С его-то прытью можно отбивать вокруг них чечетку. Возможно, это заставит кое-кого из посетителей погнаться за ним; при особо удачном стечении обстоятельств будет вызвана полиция, которая усмирит его противников; он будет с ухмылкой наблюдать, как багровеют их физиономии…

«Почему вы погнались за этим парнем, мистер Джонсон?»

«Потому что… Да вы только на него взгляните, господин полицейский!»

Кипяток будет стоять рядом, ероша свой гребень и скаля зубы. Полицейский терпеливо ответит: «Я знаю. Но это не преступление, мистер Джонсон».

«Очень плохо, что не преступление!» – выкрикнет толстяк, пытаясь отдышаться. Приятели все это время будут злить его криками: ведь из-за него застопорилась игра, теперь они поздно попадут домой и получат выволочку от жен.

Изысканное удовольствие! Кипяток перешел улицу и миновал стоянку, запруженную пикапами и седанами десятилетнего возраста. Ни на стоянке, ни у дверей кегельбана никто не преградил ему путь.

Роль вышибалы чуть не взяла на себя музыка. И они имеют право называть невыносимой ЕГО музыку! Он взял себя в руки и вошел.

В зале шли две игры: один матч разыгрывали женщины, другой – мужчины. Дружная пробежка шаров по тридцати шести дорожкам, грохот падающих кеглей напоминали об атаке камикадзе на тихоокеанскую эскадру.

Кипяток помедлил. Когда они с приятелями разбивали ветровое стекло машины или колотили в парке бутылки, это именовалось «вандализмом». Тем временем здесь, в настоящем храме насилия, добропорядочные граждане день за днем с упоением швыряли пятнадцатифунтовые шары в ни в чем не повинные неподвижные мишени. То, что кегли оставались целы, нисколько не уменьшало наслаждение, испытываемое игроками при разрушении фигур, совершенно не способных ответить им той же монетой.

Изобретатель кеглей, умеющих визжать и истекать кровью, мгновенно сколотит состояние, подумал Кипяток.

С шумом еще можно было мириться, но музыка причиняла ему почти физическую боль. Из динамиков раздавался ослиный рев Мерла Хаггарда. С минуты на минуту его должен был сменить Джонни Кеш или Хэнк Уильямс-младший, а то и «Джаддз». Как-то раз Кипяток видел фотографию этого ансамбля. Солистка выглядела очень соблазнительно. Утыкавшись булавками, вымазав физиономию боевой раскраской и сделав надлежащую прическу, она была бы принята «на ура» даже в «Крючке».

Он переместился повыше, к буфетной стойке. Буфетчица была примерно одного с ним возраста и очень мила собой. На ходу он старательно звенел цепями и силился выглядеть как можно более вызывающе, однако посетители старались не поворачивать голову в его сторону. Зато, полагая, что он на них не глядит, принимались гримасничать И перешептываться. Кипяток получал от происходящего громадное наслаждение.

Больше всего его смешило то, что, по их мнению, нелепо выглядит ОН, а не они сами – домохозяйки в облегающих зеленых брючках, с прическами «пчелиный улей». На первых восемнадцати дорожках соревновались дамы. Наблюдать за ними со стороны было все равно что рассматривать место аварии громадной фуры, перевозившей многотонный груз картофеля. До него не долетали их реплики, но он кожей чувствовал, как они восклицают: «Нет, вы только на это посмотрите!».

Реакция мужчин была менее благодушной и сулила неприятности. Их тут было три десятка против него одного, представлявшего угрозу порядку, стабильности, правильному поведению и самому Американскому Образу Жизни. Подобие терпимости проявляла разве что дюжина индейцев из племени навахо, образовавшая две отдельные команды. Большинству хватило смелости заплести волосы в косички, как того требовала племенная традиция, и, соответственно, у них не было оснований критиковать чужие прически.

Появление Кипятка вызвало неприязненное ворчание, однако никто не кинулся его выпроваживать. Он уселся у буфетной стойки. Тут же из недр заведения явилась вторая буфетчица, затеявшая с напарницей спор, кому из двоих обслуживать диковинного посетителя. Наконец к нему нехотя приблизилась более молоденькая, чему он был только рад. В ее голосе звучало замешательство.

– Чем могу вам помочь, сэр?

Это он-то – «сэр»?

– Вишневая кока есть? – спросил он с обреченным вздохом.

– Вишневая кока? – Она расслабилась и даже выдавила улыбку. – Есть. Бокал?

– Мне бы пол-литра, но у вас наверняка нет такой посуды. Давайте бокал.

– Конечно. – Она уже повернулась к крану, но в следующую секунду заколебалась. Сперва надо было задать ему важный вопрос, только она сомневалась, как это у нее получится. Сделав над собой усилие, она спросила: – А деньги у вас есть?

– Деньги, деньги… – Кипяток наморщил лоб, изображая философа, погрузившегося в раздумья. – Сейчас посмотрим, как у нас с деньгами.

Он запустил руку в карман и стал выкладывать на прилавок содержимое: ключ, крохотный, но покрытый воинственной инкрустацией перочинный ножик, при виде которого официантка сделала большие глаза, несколько пенсов, пару двадцатипятицентовиков, мексиканскую монету достоинством в пятьдесят сентаво и клок свалявшейся серой ваты. Он подвинул монеты к краю прилавка.

– Этого мало, – неуверенно пискнула она.

– Мало? Погодите-ка… – Кипяток сделал вид, будто ощупывает задние карманы штанов. – Где-то тут у меня завалялась платиновая кредитная карточка. Может, поищем вместе?

Предложение заставило ее отшатнуться.

– Держите. – Он подал ей карточку. Она приняла ее боязливо, как заразную, и прочла:

– «Предъявитель сего не является осужденным правонарушителем или ливийским террористом, не болен СПИДом и иными экзотическими болезнями. Он не страдает немотой и не клянчит денег».

Девушка читала медленно, однако тупицей не была. Более того, она обладала чувством юмора, хотя прежде тщательно это скрывала. Отдавая ему карточку, она улыбнулась. К ее удивлению, он уже протягивал ей доллар.

– Угощаю.

– Очень жаль. – Она взяла бумажку. – Нам не разрешается пить и есть в присутствии посетителей.

– Разумно. А вдруг перепьете коки и разнесете заведение в клочья.

На сей раз ее улыбка получилась менее натянутой. Она даже пододвинулась к нему поближе.

– А вообще-то, как тебя зовут?

– Ты не удивишься, если узнаешь, что меня зовут «Вообще-то»?

Она нацедила ему коки, дважды слив пену, чтобы вышла полноценная порция, и, не спрашивая, положила в стакан соломинку. Он убрал соломинку, всласть глотнул холодной коки и сказал, хрустя льдинками:

– Меня зовут Кипяток.

– Забавное имя.

– Я вообще забавный. – Он налег на прилавок. – Хочешь увидеть, до какой степени?

Она не обратила внимания на вызов, а, подняв глаза, сообщила:

– Мне нравится твоя прическа.

– Спасибо. Почему бы и тебе не устроить себе такую же?

– Мне? – Она потрогала свои локоны. – Нет уж, уволь.

– Почему?

– Хотя бы потому, что мои родители упали бы замертво.

– Извини. Но я еще ни разу не видел документа, удостоверяющего смерть хотя бы одного родителя из-за прически отпрыска.

– Ну, я…

– Вали отсюда, падаль!

Обернувшись, Кипяток узрел рослого мускулистого парня чуть постарше его. Тщательно его оглядев, он проговорил:

– Давай разберемся со всеми значениями употребленного тобой глагола. – Он крутанулся #а табурете и глотнул колы. – Тут ведь не счесть вариантов. Если я, скажем, не отвалю, ты мне навалишь?

– Ага. Напрашиваешься?

Кипяток исхитрился подмигнуть девушке. Та уловила шутку и давилась, чтобы не засмеяться. Мускулистый, наморщив лоб, переводил взгляд с Кипятка на нее.

– Пошутить захотелось?

– Что этого сегодня все словно с ума посходили? – Кипяток старался не смотреть ни на него, ни на официантку. – Весь мир решил, что я настроен шутить. Я напрягаю извилины в попытках выявления присущих нашему общественно-культурному устройству противоречий, а все почему-то вбили себе в голову, что я ломаю комедию. Кое-кому недостает логики. Но о прямоходящем колбасном батоне этого не скажешь: вот кто олицетворение несокрушимой логики! – Он торжествующе оглянулся на девушку. – Неужели никому из вас никогда не казалось, что остальной мир – это электрический кофейник, работающий от переменного тока, а сами вы – постоянный ток?

Ему на плечо легла тяжелая рука.

– Повторяю: проваливай. Нам здесь такие, как ты, не нужны.

– Такие, как я? – Кипяток напрягся, опасливо поглядывая на широкую пятерню у себя на плече, но остался сидеть. – А какие, собственно?

– Всякие бродяги, подонки, панки!

– Наконец-то вы дали мне определение, сэр. Я готов отзываться на третье. Что касается первых двух, то, боюсь, вы попали пальцем в небо. Ну да ничего: вы явно не обладаете дипломом по социологии, поэтому мы делаем для вас скидку.

С девятнадцатой дорожки раздались нетерпеливые крики. Высокий крикнул в ответ:

– Минутку! – Грозно посмотрев на Кипятка, он изрек: – Проваливай немедленно, пока я не разозлился! Из-за тебя игра стоит.

– Да что вы! У меня и в мыслях не было лишать вас ежевечернего интеллектуального развлечения.

Оглянувшись, он заметил двоих партнеров непрошенного собеседника, поднимающихся по лестнице. Одержав одну победу, хотя бы семантического свойства, а также сумев произвести впечатление на симпатичную девушку, он готов был ретироваться. Допив коку, он сполз с табурета, выскользнул из-под тяжкой длани игрока в кегли и без нужды подтянул штаны.

– Повезло тебе, поганый мешок с мусором, – проворчал игрок.

– Согласен, – бросил Кипяток через плечо. – Насколько я понимаю, мне довелось познакомиться с истинным знатоком мусора. Не сомневаюсь, что вы с первого взгляда умеете отличать поганый мусор от непоганого и нередко предаетесь этому изысканному занятию.

– Вшивый панк! – прорычал противник, прибегнув к сильнейшему оскорблению из своего словесного арсенала.

Кипяток уже собирался сопроводить отступление парочкой отборных замечаний касательно анатомии обладателя тяжелой ладони, но решил, что расстояние до выхода еще слишком велико, чтобы рисковать. Среди его приятелей имелись лица с мазохистскими наклонностями, но лично он не числил телесные повреждения среди главных жизненных удовольствий.

Он уже преодолел половину пути, для чего отважно пересек почти все помещение, когда его внимание привлек некто из зрительских кресел. Некто был на год старше Кипятка, гораздо выше ростом, облачен в аккуратные брючки и рубашечку из хлопка. Его волосы светло-песочного оттенка были гладко зачесаны назад, только на лоб свисало несколько прядей. На спинке соседнего пустующего кресла висела его светло-голубая курточка. На колене он держал дощечку с зажимом, полным бумаги, и что-то ожесточенно строчил дешевой шариковой ручкой. Время от времени он поднимал глаза на игроков, а потом опять принимался за писанину.

Кипяток узнал его, хотя и не понял, как он оказался здесь в такое время. Мысль, что он ведет счет в одном из матчей по боулингу, Кипяток отмел с порога.

Оглянувшись через плечо, Кипяток удостоверился, что мастодонт, ошивавшийся перед этим у буфетной стойки, присоединился к своим партнерам. Другой игрок сложил руки у рта рупором и протрубил:

– Эй, парень, почему бы тебе не вернуться в лес к остальным зверушкам?

– Хотел бы, да не могу! – крикнул Кипяток в ответ. – Ты и твои дружки уже перестреляли всех до одного!

Мастодонт и его приятели ответили на эти слова не злобными выкриками, а смехом.

Что за скопище кретинов! Полагают, что массовое уничтожение всего живого – забавное явление. Любого из них легко было представить в военной форме, со смехом нажимающим кнопку пуска ядерных ракет.

Короткий, но громогласный обмен репликами отвлек пишущего от его занятия. Он поднял глаза, заметил Кипятка и тут же отвернулся, еще ниже склонившись над бумажками.

Кипяток приблизился к нему, качая головой.

– Ничего не выйдет: я тебя уже засек. Ты опознан.

– Засек так засек. – Парень с бумажками выпрямил спину. – А теперь ступай подобру-поздорову.

– Ты что? – Кипяток повысил голос, чтобы его могли услышать ближайшие игроки. – Где твое дружелюбие?

Двое играющих обернулись на его голос.

– Ладно, ладно, – уступил Кервин. – Присядь, если хочешь, только не ори.

– Не орать? Мне? – Кипяток плюхнулся на пластмассовое сиденье напротив и закинул ноги на спинку кресла следующего ряда, загородив от себя маленькую табличку, гласившую: «Просьба не класть ноги на спинки сидений».

– От кого ты тут прячешься – от мамочки или от папочки? – Не Дождавшись ответа, Кипяток спустил ноги на пол и попытался прочесть убористый текст на страничке. – Сейчас догадаюсь: ты изучаешь физику метания шаров.

– Не совсем.

– Знаешь, – небрежно бросил Кипяток, не обращая внимания на то, что голос заглушают аплодисменты удачливому игроку и огорченный вой команды противников, – если бы ты нацепил очки, то выглядел бы настолько стандартно, что при виде тебя любого нормального человека обязательно стошнило бы.

– Зато ты словно сошел с обложки глянцевого журнальчика.

– Вообще-то я должен был красоваться на развороте очередного номера «Плейгерл», но меня хватило только на одну страничку, поэтому мою фотографию использовали для рекламы водки: всякие серебряные «роллс-ройсы», дамочки в черных атласных платьях, парочка волкодавов, присевших у моих ног.

– Чем ты сегодня обкололся, Кипяток? – устало осведомился Кервин.

– Только что, – важно ответствовал Кипяток, – я выпил до дна целую порцию вишневой коки. Ибо «Рыболовный крючок» закрыт по соображениям санитарии.

– Их вообще пора отдать под суд.

– Узнаю старину Кервина! Знакомое благородство и готовность понять ближнего. По крайней мере, я не торчу здесь и не строчу всякую муру. Ты-то что можешь сказать в свое оправдание?

Кервин предпринимал героические, но безуспешные попытки заслонить написанное от взора Кипятка.

– Ничего. Просто убиваю время.

– Ну, конечно! Лучшего места не придумаешь! – Кипяток поднял обе руки. – Я верю каждому твоему слову. Я видел, что ты строчишь, как сумасшедший, но это вовсе не значит, что ты пишешь о чем-то конкретном. Или, может, мы занимаемся одним и тем же, только заходим с противоположных концов: я выставляю себя на обозрение, а ты обозреваешь?

Кервин молча отвернулся. Спровоцировать его на вспышку гнева было практически невозможно. Кипятка охватило нетерпение: настало время делать ноги. Здесь он уже совершил все, что мог. Если выбежать до того, как уйдут последние посетители, он еще успеет проколоть пару шин, чтобы потом наблюдать с безопасного расстояния за взбешенным автовладельцем.

У Кервина, по крайней мере, наблюдались кое-какие всплески мозговой деятельности. Он не просто пускал пену, а вел беседу.

– Тебе известно, что боулинг – самый популярный спорт в Соединенных Штатах? В некотором смысле он представляет собой отличную модель конкурентного общества. Наблюдая за игроками, можно многое понять.

– Это и мне заметно. Титаническая задача: вычислить соотношение между потреблением пива и посещением отхожего места! Факультетский компьютер занимался бы этим несколько секунд.

– Речь о другом, – обиженно сказал Кервин. – И вообще, я не сам выбрал это задание. Мне хотелось в муниципалитет, но пока на факультете до меня дошла очередь, все приличное разобрали, и мне оставалось одно из двух: либо кегельбан, либо автобусная поездка в резервацию вместе с остальными.

– Просто ты не используешь полностью свое воображение. Ты мог бы изучать однокурсников, изучающих индейцев. Впрочем, мне понятно, почему ты подался сюда. Будь я навахо или хопи, натягивающим нижнее белье на глазах у очередного благонамеренного белого мальчика, я бы сорвал со стены дедовский дробовик и нашпиговал ему задницу свинцом. Других это, конечно, не отпугнуло бы: они просто занесли бы в блокнотики соответствующее наблюдение.

Кервин укоризненно поводил шариковой ручкой перед носом у собеседника.

– Ты передал самую суть своей проблемы, сам того не заметив. Как раз в этом, а вовсе не в кричащем облачении, смысл твоего протеста: опора на словесное и физическое насилие, подменяющее подлинное самовыражение.

– А они, выходит, самовыражаются? – Кипяток указал на последних игроков. Почти все матчи уже завершились, но кое-кто был не в состоянии отойти от дорожек, не сбив напоследок еще пару-другую комбинаций кеглей. – Ты называешь это насилием, а я – жизнью. Различие между моими друзьями и этими картофелинами на ножках заключается в том, что мы терпимы. «Мне не нравится твой образ жизни, твоя прическа, я презираю все, что тебе дорого» – я же слышу все это с тех пор, как впервые научился понимать речь! Но все равно мне присуща терпимость. У меня не подскакивает давление, когда я вижу субъекта в ковбойских сапогах, джинсах и фланелевой рубашке с остатками еды недельной давности на груди. А твоим «нормальным» людям достаточно разок на меня взглянуть – и они уже тянутся за табуреткой.