Текст книги "Неоконченный портрет"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

КНИГА ВТОРАЯ
ХОЛСТ

«Готовьте холст. Есть сюжет»

Глава первая
Дома

1.

Селия лежала в кроватке и разглядывала лиловые ирисы на стенах детской. Ей было хорошо и хотелось спать.

Кроватка была отгорожена ширмой. Чтобы не бил свет от няниной лампы. А за ширмой – невидимая Селии – сидела и читала Библию няня. Лампа у нее была особая – медная, пузатая, с абажуром из розового фарфора. От нее никогда не пахло, поскольку Сьюзен, горничная, была очень старательная. Сьюзен была хорошая, – Селия знала это, – хотя и водился за ней грешок: она иногда уж очень начинала усердствовать. Когда она усердствовала, то почти всегда сбивала какую-нибудь вещицу. Она была большой крупной девушкой с локтями цвета сырой говядины. Селия смутно предполагала, что, наверное, от этого и пошло загадочное выражение «протертые в локтях».

Слышался легкий шепот. Няня, читая Библию, бормотала. Селию это убаюкивало. Веки ее сомкнулись…

Открылась дверь, и вошла Сьюзен с подносом. Она пробовала передвигаться бесшумно, но мешали скрипучие башмаки.

Она сказала, понизив голос:

– Извините, сестрица, что я задержалась с ужином.

А няня только и произнесла в ответ:

– Тише, она уснула.

– Упаси Боже мне разбудить ее, – Сьюзен, пыхтя, заглянула за ширму.

– Ну не папочка! Моя племяшка и вполовину не такая смышленая.

Повернувшись, Сьюзен наткнулась на столик. Ложка брякнулась на пол.

Няня мягко заметила:

– Постарайся не шуметь так, Сьюзен, девочка.

Сьюзен сказала огорченно:

– Ей богу, не хотела этого.

И вышла из комнаты на цыпочках, отчего башмаки ее скрипели еще больше.

– Няня, – осторожно позвала Селия.

– Да, детка, что случилось?

– Я не сплю, няня.

Няня сделала вид, что намека не поняла. Она просто сказала:

– Не спишь, милая.

Пауза.

– Няня?

– Да, детка.

– А тебе вкусно, няня?

– Очень.

– А что ты ешь?

– Вареную рыбу и пирог с патокой.

– О, – Селия захлебнулась от восторга.

Пауза. А потом няня выглянула из-за ширмы. Маленькая седая старушка в батистовом чепце, завязанном под подбородком. Она держала вилку, на кончике которой был крохотный кусочек пирога.

– А теперь будь хорошей девочкой и давай спи. – У няни был строгий голос.

– О, да, – горячо проговорила Селия.

Верх блаженства! Кусочек пирога уже во рту. Невероятная вкуснотища.

Няня опять исчезла за ширмой. Селия повернулась на бок и легла калачиком. Лиловые ирисы плясали в свете лампы. Сладость разливалась от пирога с патокой. Убаюкивающее шуршанье Кого-то в Комнате. Полнейший покой на душе.

Селия засыпает…

2.

День рождения – Селии три года. В саду устроили чай, с эклерами. Ей разрешили взять всего один, а Сирилу – три. Сирил – ее брат. Большой мальчик – ему четырнадцать. Он хотел взять еще, но мама сказала:

– Хватит, Сирил.

Последовал обычный в таких случаях разговор. Сирил затянул свое вечное:

– Почему?

Маленький красный паучок, в микроскоп не разглядеть, пробежал по белой скатерти.

– Посмотри, – сказала мать, – это к счастью. Он бежит к Селии, потому что у нее день рождения. Значит, она будет очень счастливой.

Селия разволновалась и заважничала. Дотошный ум Сирила перешел к другому.

– А почему пауки – к счастью, мам?

Наконец Сирил ушел, и Селия осталась с матерью. Наедине. Мама улыбалась ей с того конца стола – улыбалась хорошей улыбкой, а не так, как улыбаются забавным малышам.

– Мамочка, – попросила Селия, – расскажи мне что-нибудь.

Она обожала мамины рассказы – они были совсем не такими, как у других людей. Другие – если их попросишь, – начинали рассказывать про Золушку, про Джека, и Гороховый стручок, про Красную Шапочку. Няня рассказывала про Иосифа и его братьев и про Моисея в камышах. (Камыши всегда казались Селии какими-то деревянными сараями, в которых кишели мыши). Иногда она рассказывала про приключения детей капитана Стреттона в Индии. А вот мамочка!

Первым делом, никогда ни капельки не знаешь заранее, о чем будет рассказ. Могло быть, о мышах… или о детях… или о принцессах. Могло быть о чем угодно. Единственный недостаток мамочкиных рассказов был в том, что она никогда не повторяла их. Она говорила (и этого Селия никак не могла понять), что не может их запомнить.

– Хорошо, – сказала мамочка, – о чем?

Селия затаила дыхание.

– Про Ясноглазку, – попросила она. – Про Длиннохвостку и о сыре.

– О, я совсем об этом забыла. Нет, пусть будет новая сказка.

Она смотрела куда-то через стол, на мгновение показалось, что взгляд ее ничего не видит, в ясных карих глазах заплясали огоньки, нежное продолговатое лицо стало серьезным, маленький с горбинкой нос чуть задрался кверху. Она вся напряглась, пытаясь сосредоточиться.

– Знаю, – словно вернувшись внезапно откуда-то издалека, вдруг говорит она. – Это будет сказка про Любознательную свечку…

– О, захлебнулась от восторга Селия. Ей было уже интересно, она сидела завороженная… Любознательная свечка!

3.

Селия была серьезной девочкой. Она много думала о Боге и о том, чтобы быть хорошей и благочестивой. Когда надо было ломать куриную дужку и загадывать при этом желание, она всегда хотела быть доброй. Конечно, она была, увы, немножко привереда, но по крайней мере старалась не проявлять этого, таить про себя.

Временами ей становилось ужасно страшно от того, что она «мирянка» (странное, загадочное слово). Такое случалось особенно тогда, когда она в накрахмаленном муслиновом платье с широким золотисто-желтым кушаком спускалась к десерту. Но в целом она была собой довольна. Она – божья избранница. Ее душа уже спасена.

Но вот родные вызывали у нее чудовищные сомнения. Это, конечно, ужасно, но насчет матери уверенности у нее не было. А что если мамочка не попадет в рай? Мысль об этом мучила и изводила.

Правила были очень ясны. Играть по воскресеньям в крокет – грех. И играть на пианино тоже грешно (если это не псалмы). Селия скорее умерла бы, добровольно приняв мученическую смерть, чем в Божий день дотронулась бы до крокетного молотка, хотя в любой другой день любимейшим ее наслаждением было гонять шары по газону – если ей это разрешали.

А мама играла в крокет по воскресеньям, и папа тоже. И еще папа играл на пианино и пел песни о том, как «Заглянул он к миссис С. на огонек, она ему поставила чаек, а мистер С. отсутствовал тогда» – песни, вообще-то говоря, совсем не церковные!

Селию это ужасно тревожило. В беспокойстве она приставала к няне с вопросами. Няня, добрая серьезная женщина, терялась.

– Твои отец и мать – это твои отец и мать, – сказала няня. – И что бы они ни делали, все правильно и пристойно, и никаких других мыслей у тебя быть не должно.

– Но ведь нельзя играть в крокет по воскресеньям, – говорит Селия.

– Да, милая. Это значит не блюсти святой день.

– То тогда… тогда…

– Это не твои заботы, детка. Ты знай занимайся своими делами.

И потому Селия упорно отказывалась и качала головой, когда ей предлагали, – чтобы доставить удовольствие, – сыграть в крокет.

– Да почему, черт возьми? – спрашивал отец.

А мама шептала:

– Это няня. Она сказала ей, что это нельзя. – И Селии: – Ничего, родная, не играй, если не хочешь.

Но иногда она говорила мягко:

– Знаешь, родная, Бог создал для нас прекрасный мир, он хочет, чтобы мы были счастливы. Его день – это особенный день, это день, когда мы можем позволить себе что-нибудь особенное… мы только не должны делать так, чтобы приходилось работать другим – слугам, например. Но вполне позволительно самим повеселиться.

Как ни странно, хотя Селия и очень любила мать, мнения своего она не изменила. Раз няня говорит, значит, так оно и есть.

И все же она перестала волноваться из-за матери. У матери на стене висело изображение святого Франциска, а рядом с кроватью лежала книжечка «Подражание Христу». Бог, думала Селия, наверное, специально не замечает, что по воскресеньям играют в крокет.

А вот отец вызывал у нее большое беспокойство. Он нередко отпускал шуточки о вещах совершенно святых. Однажды за обедом он рассказал смешной анекдот про викария и епископа. Селии было не смешно, она просто в ужас пришла.

И наконец она однажды разрыдалась и, всхлипывая, поделилась с мамой на ушко своими страхами.

– Но твой отец, малышка, очень хороший человек. И очень набожный человек. Он каждый вечер, словно ребенок, встает на колени и молится. Он один из лучших людей на свете.

– Но он насмехается над священником, – сказала Селия. – И он играет по воскресеньям, и песни поет, совсем не церковные песни. И я ужасно боюсь, что его отправят в Геену Огненную.

– А что ты знаешь о Геене Огненной? – спросила мать, и голос ее был сердитым.

– Это то, куда ты попадаешь, если грешишь, – сказала Селия.

– Кто пугает тебя всем этим?

– Да я не боюсь, – ответила, удивившись, Селия. – Сама я туда не попаду. Я всегда буду хорошей и попаду в рай. Но, – тут ее губы задрожали, – я хочу, чтобы и папочка попал в рай.

Тогда мать долго с ней говорила – о любви к Богу и о доброте, и о том, что Бог никогда навечно не отправит людей гореть в огне – он не может быть таким недобрым.

Но Селию слова эти не очень убедили. Ведь есть Рай и есть Ад, есть овцы и есть козлы. Если б только… если б только была она уверена, что папочка не из тех, кто козлы!

Конечно же, был Ад и был Рай. Это бесспорный факт, такой же бесспорный, как рисовый пудинг или то, что надо мыть за ушами или же говорить: «Пожалуйста» и «Нет, спасибо».

4.

Селии часто снились сны. Некоторые были просто смешными и чудными – в них все было вперемешку. Но некоторые были особенно приятны. Это были сны о тех местах, которые она знала, но которые в снах были другими.

Трудно объяснить, почему это так будоражило, но все же это (во сне) будоражило.

Сразу за станцией начиналась долина. В жизни настоящей как раз рядом с ней проложена была железная дорога, но в приятных снах там бежала речка и примулы росли по всему берегу вплоть до самого леса. И каждый раз Селия диву давалась: «А я и не знала, я всегда думала, что там – железная дорога». А вместо нее зеленела прекрасная долина и переливалась на солнце речка.

И были еще во снах луга у самой оконечности сада, там в жизни настоящей был уродливый домишко из красного кирпича. И – что волновало Селию больше всего – во сне находила она потайные комнаты в своем доме. Иногда она выходила на них через кладовую, иногда – и совершенно неожиданно – проход в них был через отцовский кабинет. Но они были там всегда – даже если ты и забывала о них надолго. И всякий раз, узнавая их, замирала от восторга. А они всякий раз смотрятся по-иному. Но всегда, обнаруживая их, ощущаешь эдакую тайную странную радость.

И был один жуткий сон – про Стрельца с напудренными волосами, в красно-синем мундире, с ружьем. Самым жутким было то, что из рукавов у него вместо рук торчали культяшки. Каждый раз, как он является во сне, просыпаешься с воплями. Это самое верное средство. Просыпаешься – и ты лежишь в своей кроватке и рядом – няня, в своей кроватке, и все ХОРОШО.

Не было особой причины так уж бояться Стрельца. Застрелить он тебя не мог. Ружье у него было символом, оно впрямую не угрожало. Но что-то было в его лице, в ярко-синих глазах, в какой-то злобности взгляда, когда он смотрел на тебя. От страха начинало тошнить.

И было еще то, о чем думалось днем. Кто бы знал, что когда Селия степенно вышагивала по дорожке, она на самом-то деле возвышалась в седле на белом коне. Ее представление о лошадях было довольно приблизительным. Она рисовала себе эдакую супер-лошадь размером со слона. Когда она прохаживалась вдоль узкой кирпичной стенки огуречного парника, то ступала по кромке бездонной пропасти. Иногда она бывала герцогиней, иногда – принцессой, иногда – девочкой, пасущей гусей, иногда – нищенкой. От этого всего жизнь Селии была очень увлекательной, и была она ребенком, что называется, «хорошим»: была очень спокойна, с удовольствием играла одна и не одолевала старших просьбами развлекать ее.

Куклы, которых ей дарили, никогда настоящими ей не казались. Она послушно в них играла, если няня предлагала это, но без особого восторга.

– Она хорошая малышка, – говорила няня. – Фантазии, правда, никакой, но всего ни у кого не бывает. Томми, старшенький у капитана Стреттона, вечно донимал меня своими вопросами.

Селия вопросы задавала редко. Мир ее был в основном в ее головке. А мир окружающий любопытства не возбуждал.

5.

Но то, что случилось однажды в апреле, заставило ее испугаться внешнего мира.

Они с няней собирали примулы. Стоял апрель, было ясно и солнечно, редкие облачка скользили по голубому небу. Они прошли вдоль железной дороги (там, где в снах своих Селия видела речку), поднялись на холм и зашли в лесок, где расстилался желтый ковер из примул. Они рвали и рвали цветы. День был чудесный, примулы источали приятный нежный аромат, который особенно нравился Селии.

И вдруг (прямо как во сне про Стрельца) кто-то во всю глотку заорал на них хриплым голосом.

– Эй, вы, – орал голос. – Что вы тут делаете?

Это был здоровенный красномордый дядька в бриджах. Он грозно глядел исподлобья.

– Это – частные владения. Нарушителей привлекут к ответственности.

Няня сказала:

– Пожалуйста, извините. Я не знала.

– Давайте-ка убирайтесь отсюда, живо.

Они уже повернулись и пошли, а голос еще кричал им вслед:

– Я сварю вас заживо. Да, сварю. Сварю заживо, если вы не уберетесь из этого леса через три минуты.

Селия, спотыкаясь, рванулась вперед, отчаянно уцепившись за няню. Ну почему няня не идет быстрее? Дядька этот сейчас нагонит их. Он их поймает. Их сварят живьем в кипятке, в большом котле. Ее стало тошнить от страха… Она бежала, спотыкаясь, и маленькое тельце ее дрожало от ужаса. Он догоняет их… он заходит сзади… их сварят… Ей было чудовищно плохо. Быстрее – ну, быстрее же!

Наконец, они выбрались на дорогу. Селия судорожно вздохнула.

– Теперь… теперь он нас не поймает, – пробормотала она.

Няня взглянула на нее, напуганная мертвенной бледностью ее лица.

– Что с тобой, милая? – Внезапно она поняла. – Неужто ты и в самом деле поверила, что он сварит нас? Но это же шутка, ты же знала это.

И, поддавшись притворной уступчивости, которой владеет каждый ребенок, Селия проговорила:

– Конечно же, няня. Я знала, что это шутка.

Но много времени прошло, прежде чем она оправилась от страха. И всю жизнь не могла его до конца забыть.

Страх был до ужаса настоящим.

6.

Когда Селии исполнилось четыре года, ей подарили на день рождения кенаря. Ему дали вполне неоригинальное имя – Золотко. Скоро он стал совсем ручным и усаживался Селии на пальчик. Она любила его. Он был ее птичкой, которую она кормила коноплей, но он был и ее товарищем по приключениям. Жили-были Хозяйка Дика, королева, и принц Дикки, ее сын, и вдвоем они странствовали по белу свету и с ними приключалось много интересного. Принц Дикки был очень красив и носил одежду из золотого бархата с черными бархатными рукавами.

Позже в том же году у Дикки появилась жена по имени Дафния. Дафния была крупной птицей, со множеством коричневых перышек. Она была нескладной и неуклюжей. Расплескивала воду и опрокидывала то, на что садилась. Она так и не стала такой же ручной, как Дикки. Отец Селии звал ее Сьюзен, поскольку она «громыхала».

А Сьюзен имела обыкновение тыкать в птичек соломинкой, чтобы посмотреть, что они станут делать. Птички ее боялись и всякий раз, ее завидев, начинали биться о клетку. Сьюзен многое считала смешным. Она очень смеялась, когда однажды в мышеловке нашли мышиный хвостик.

Сьюзен обожала Селию. Она играла с ней в такие, например, игры: спрячется за шторой и вдруг выпрыгнет оттуда с криком – «Бу-у». Селия же не слишком любила Сьюзен – очень уж она была здоровая и неуклюжая. Куда больше Селии нравилась миссис Раунсуэлл, кухарка. Раунси, как звала ее Селия, была необъятной великаншей, самим воплощением спокойствия и невозмутимости. Она никогда ничего не делала второпях. Передвигалась она по кухне медленно и величаво, как бы совершая некий поварской ритуал. Она никогда не суетилась и не выходила из себя. На стол всегда подавала точно с боем часов. Раунси была начисто лишена воображения. Если мама Селии спрашивала: «Итак, что вы нам предложите сегодня на обед?», ответ бывал всегда одним и тем же: «Можно было бы курочку и имбирный пудинг, мэм». Миссис Раунсуэлл прекрасно могла приготовить суфле, волованы, кремы, рагу из дичи, любые пирожные и печенья и самые изысканные французские блюда, но она никогда не предлагала ничего кроме цыпленка и имбирного пудинга.

Селия любила бывать на кухне. Кухня была похожа на саму Раунси – большущая, необъятная, безупречно чистая, дышавшая тишиной и покоем. А посреди всей этой чистоты и простора была Раунси, не перестававшая двигать челюстями. Она всегда что-то ела. Кусочек того, другого, третьего.

Скажет бывало:

– Ну что, мисс Селия, что бы вам хотелось?

А потом широкое лицо расплывается в неторопливой улыбке, и она пойдет через всю кухню к буфету, откупорит жестяную баночку и высыпет полную горсть изюма или каких-нибудь ягод прямо в Селины ладошки. Иной раз Селии достанется ломтик хлеба с патокой или краешек пирога с вареньем, но всегда ей что-нибудь да перепадет.

И Селия уносится со своей добычей в сад, забирается в укромное местечко, там, у стены, и, усевшись в кустах, становится принцессой, скрывающейся от врагов, которой верные люди тайком, под покровом ночи, приносят всякую еду…

А наверху, в детской, сидела няня и шила. Повезло мисс Селии, что есть такой хороший сад, где можно играть, ничего не боясь, – ни тебе гадких прудов, ни других опасных мест. Няня старела, ей нравилось теперь просто сидеть и шить – и думать о разном: о маленьких Стреттонах, которые все уже выросли и стали взрослыми, и о маленькой мисс Лилиан, о том, как она собиралась замуж, и о мастере Родерике или мастере Филе – оба они в Уинчестере… Мысли ее тихонечко уносились в прошлое…

7.

Случилось что-то ужасное. Пропал Золотко. Он был таким ручным, что дверцу его клетки всегда оставляли открытой. Он и летал себе по детской. Бывает, усядется няне на макушку и пощипывает клювиком ей чепец, а няня говорит ласково: «Ну, будет, мистер Золотко, хватит уж». Или сядет на плечо к Селии и ухватит конопляное семечко прямо у нее изо рта. Он вел себя как избалованный ребенок. Если на него не обращали внимания, он злился и пронзительно кричал на тебя.

А в тот злополучный день Золотко пропал. Окно в детской было открыто. Золотко, наверное, и вылетел.

Селия рыдала и рыдала. И няня, и мама пытались утешить ее.

– Он, наверняка, вернется, лапочка моя.

– Он просто отправился полетать немного. Мы выставим клетку за окно.

Но Селия была безутешна. От кого-то она слышала, что большие птицы насмерть заклевывают канареек. Золотко уже погиб – лежит где-нибудь мертвый под деревьями. И никогда уже больше не ущипнет ее своим маленьким клювиком. Так весь день она и проплакала. И ужинать не стала, и к чаю не вышла. Клетка Золотка, вывешанная за окно, оставалась пустой.

Пришло, наконец, время сна, и Селия отправилась в свою кроватку. Лежала и непроизвольно всхлипывала. И крепко сжимала мамину руку. Мамочка ей была нужна больше, чем няня. Няня заметила, что отец купит Селии другую птичку. А мама знала, что не в другой птичке дело. Селии не просто птичка была нужна – ведь у нее же была еще Дафния, – ей нужен был Золотко. Ох, Золотко, Золотко, Золотко!.. Она любила Золотко – а он пропал, и его клювами забили до смерти. Она отчаянно сжимала мамину руку. В ответ и мама сжимала ручонку Селии.

В этот момент, в тишине, нарушаемой разве что тяжелыми вздохами Селии, раздался чуть слышный звук – птичий щебет.

И мистер Золотко слетел вниз с карниза, где тихонько, как на жёрдочке, просидел весь день.

На всю жизнь Селия запомнила этот миг невероятного счастья…

И с тех пор в семье их говорили, когда кто-то начинал о чем-нибудь беспокоиться:

«Ну-ка, припомни Дикки и карниз!»

8.

Сон про Стрельца стал другим. Стал почему-то более страшным.

Начало было хорошим. Веселый сон – пикник или вечеринка. Но в самый разгар веселья вдруг закрадывалось в тебя странное чувство. Будто что-то где-то не так… Что же это было? Ну, конечно же – Стрелец. Но он не был самим собой. Кто-то из гостей был Стрельцом.

Самое ужасное, было то, что это мог быть кто угодно. Смотришь на них. Все веселятся, смеются, болтают. И внезапно ты всё понимаешь. Это ведь мог быть кто угодно – и мамочка, и папочка, и няня или кто-нибудь, с кем ты только что говорил. Ты смотришь на мамочкино лицо – конечно же, это мамочкино лицо – и вдруг видишь холодные серые глаза – и из рукава мамочкиного платья – о, ужас! – высовывается культяшка. Это не мамочка, это – Стрелец… И ты просыпаешься с воплями…

И ты не можешь ничего объяснить – ни мамочке, ни няне: когда рассказываешь, сон не кажется таким уж страшным. Кто-нибудь скажет: «Ну не надо плакать, это был просто плохой сон, маленькая моя», и погладит по головке. И ты опять ложишься, но ты не хочешь засыпать, потому что сон снова может присниться.

Во мраке ночи Селия отчаянно убеждала себя: «Мамочка – не Стрелец. Она не Стрелец. Нет, нет. Я знаю, что она не Стрелец. Она – мамочка».

Но разве легко быть в чем то уверенной ночью, когда вокруг темнотища и сны все еще цепляются за тебя. Наверное, ничего того, что тебе показалось, и не было, и ты всегда на самом деле это знала.

– Мэм, мисс Селии опять приснился дурной сон прошлой ночью.

– А что это было, сестра?

– Про какого-то человека, у которого было ружье, мэм.

А Селия говорила:

– Нет, мамочка, не про человека с ружьем. Про Стрельца. Моего Стрельца.

– Ты боялась, что он застрелит тебя, да, родная?

Селия покачала головой… поёжилась.

Она не могла объяснить.

А мама ее и не заставляла. Она просто сказала ласково:

– Тебе с нами нечего бояться. Никто тебя не обидит.

Это успокаивало.