Текст книги "Неоконченный портрет"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава девятая
Дермот

1.

В жизнь Селии Питер входил постепенно, Дермот же буквально ворвался.

Он тоже был военным, но на этом сходство и кончалось: трудно представить себе людей, более разных, чем Дермот и Питер.

Селия встретила его на офицерском балу в Йорке, где была с четой Люков.

Когда ее познакомили с этим высоким молодым человеком с ярко-голубыми глазами, он попросил:

– Будьте добры, запишите меня на три танца.

Протанцевав два, он попросил ещё три. Все её танцы были расписаны. Тогда он сказал:

– Ерунда, выбросьте кого-нибудь.

Он взял у неё программку и вычеркнул три первых попавшихся имени.

– Готово, – сообщил он. – Не забудьте. Я подойду пораньше, чтобы вас вовремя перехватить.

Загорелый, высокий, с темными вьющимися волосами и голубыми чуть раскосыми, как у фавна, глазами – метнет и тут же отведет взгляд. Держится решительно, с таким видом, что своего обязательно добьется – при любых обстоятельствах.

Когда бал подходил к концу, он поинтересовался, долго ли Селия намерена пробыть в этих краях. Она ответила, что уезжает завтра. Доводится ли ей бывать в Лондоне, поинтересовался он.

Она ответила, что в Будущем месяце поедет погостить к бабушке. Дала ему адрес.

Он сказал:

– Может, и я буду тогда же в городе Заеду вас проведать.

– Заезжайте – сказала Селия.

Но ни секунды не думала всерьёз, что он заедет. Месяц – это так долго. Он налил ей лимонаду, и она его потягивала, и они болтали о жизни, и Дермот сказал, что если чего-то очень захочешь, то, на его взгляд, обязательно своего добьешься.

Селия чувствовала себя виноватой, что так получилось с обещанными танцами, – поступать подобным образом было не в её привычках, – но почему-то ничего не могла поделать… Такой уж он был, этот Дермот.

Будет жалко, если они никогда его больше не увидит.

Но, по правде говоря, она и думать о нём забыла, как вдруг однажды, переступив порог дома в Уимблдоне, она увидела, что бабушка, наклонившись в своём огромном кресле вперёд, оживленно болтает с молодым человеком, лицо и уши которого полыхали от смущения.

– Надеюсь, вы меня ещё помните, – промямлил Дермот.

Что-то он стал совсем застенчивым.

Конечно, помню, заверила Селия, а бабушка, у которой молодые люди всегда находили сочувствие, пригласила его остаться поужинать, что он и сделал. После ужина они перешли в гостиную, и Селия для него спела.

Перед уходом он предложил план на завтра. У него есть билеты на дневной спектакль – не хочет ли Селия приехать в город и сходить с ним в театр? Когда обнаружилось, что идти он предлагает только Селии, бабушка засомневалась. По ее словам, матери Селии это может не понравиться. И всё же молодой человек ухитрился уломать бабушку. Она сдалась, но наказала ему ни в коем случае никуда не водить Селию пить чай после театра. Пусть сразу же едет домой.

Так и решили, и Селия встретилась с ним на дневном спектакле, и ни один спектакль ей ещё так не нравился, как этот, и пили они чай в буфете на вокзале Виктории, ибо Дермот сказал, что на вокзале пить чай не считается.

Он приезжал еще два раза, пока Селия гостила у бабушки.

На третий день после своего возвращения домой Селия пила чай у Мейтлендов, когда её позвали к телефону Звонила мать:

– Родная, тебе просто непременно надо вернуться до мой. Приехал на мотоциклете один из твоих знакомых молодых людей, а мне, ты знаешь, мучительно вести раз говоры с молодыми людьми. Поскорее возвращайся и займись им сама.

Всю дорогу домой Селия гадала, кто бы это мог быть Он так невнятно, сказала мать, пробормотал свое имя, что она не в силах была разобрать.

Это оказался Дермот. Вид у него был отчаянный, решительный и несчастный и, казалось он был совершенно не в состоянии говорить с Селией, когда увидел ее. Он лишь сидел и, не глядя на неё, бормотал что-то односложное.

Мотоциклет, по его словам, он взял у знакомых. Ему показалось, что было бы неплохо выбраться из Лондона и поездить несколько дней по окрестностям. Остановился он в гостинице. Завтра утром уезжает. А что если им сначала пойти прогуляться?

В таком же состоянии он был и на другой день – молчаливый, несчастный, он избегал смотреть на Селию. Вдруг он сказал:

– Отпуск мой кончается, пора возвращаться в Йорк. Надо что-то решать. Я должен тебя видеть. Я хочу тебя видеть всегда – постоянно. Выходи за меня замуж.

Селия остановилась, как вкопанная – она была потрясена. Она видела, что нравится Дермоту, но ей и в голову бы не приходило, что двадцатитрёхлетний младший офицер вознамерится жениться.

Она сказала:

– Мне жаль… очень жаль… но я не могу… нет, не могу.

Как она, действительно, могла? Она же собиралась замуж за Питера. Она любит Питера. Да, по-прежнему любит – совсем как раньше, – но и Дермота она любит…

И она поняла, что больше всего на свете хочет стать женой Дермота.

– А мне всё равно необходимо тебя видеть… Я, наверное, слишком поспешил с предложением… Я не мог ждать.

Селия сказала:

– Видишь ли, я обручена с другим…

Он взглянул на нее – бросил один из своих взглядов искоса – и сказал:

– Неважно Откажись от него Ты ведь любишь меня?

– Я люблю, по-моему.

Да, она любила Дермота больше всего на свете. Уж лучше быть несчастной с Дермотом, чем счастливой с кем-нибудь другим. Но зачем сразу думать о плохом? Почему с Дермотом она будет несчастна? Потому, что она не знает что он за человек… Он был для нее совсем чужой.

Заикаясь, Дермот произнес:

– Я… я… это прекрасно… мы сразу же поженимся, я не могу ждать…

Селия подумала: «Питер. Я не смогу обидеть Питера…»

Но она знала, что Дермот, не задумываясь, обидит сколько угодно Питеров, она знала также, что как Дермот скажет, так она и сделает.

В первый раз Селия глядела ему в глаза, и взгляд его больше не выскальзывал и не убегал в сторону.

Глаза такие голубые…

Робко… нерешительно… они поцеловались.

2.

Мириам отдыхала, лежа на диване у себя в комнате когда вошла Селия. Достаточно было одного взгляда на лицо дочери, чтобы понять: произошло нечто из ряда вон выходящее. Молнией пронеслось в голове: «Тот молодой человек – не нравится он мне».

– Что случилось, родная? – спросила она.

– Мама, он хочет жениться на мне… и я хочу за него выйти, мама…

И бросилась к матери в объятия, уткнулась лицом ей в плечо.

А в мозгу Мириам заглушая мучительное биение ее уставшего сердца, бешено застучала мысль:

– «Не нравится мне всё это… не нравится… Но ведь это эгоизм: я просто не хочу, чтобы она ушла от меня»

3.

Трудности начались чуть ли не с первого дня. Подавлять Мириам так, как он это позволял себе с Селией, Дермот не мог. Он держался, потому что не хотел настраивать мать против себя, но даже намек на возражение злил его.

Он признал, что денег у него нет – всего восемьдесят фунтов в год сверх его жалования. Но разозлился, когда Мириам спросила, как же они с Селией намереваются жить. Ответил, что у него еще не было времени об этом подумать. Уверен, что проживут как-нибудь – Селия не против побыть бедной. Когда Мириам заметила, что младшие офицеры обычно не женятся, он заметил с раздражением, что он таких порядков не заводил.

Селии он сказал с горечью:

– Кажется, твоя мать решила всё свести к деньгам.

Словно ребенок, которому не дают понравившуюся игрушку, он не хотел слышать никаких доводов разума.

Когда он уехал, Мириам пребывала в великом расстройстве. Она чувствовала, что помолвка будет тянуться долго, многие годы – без особых надежд на брак. Может быть, думала она, надо не допустить помолвки… Но она слишком любила Селию, чтобы причинить ей такую боль…

Селия сказала:

– Мама, я должна выйти замуж за Дермота. Должна. Другого я никогда не полюблю. Всё как-нибудь образуется – скажи, что да.

– Мне это кажется таким безнадежным, родная. Ни у тебя, ни у меня – ничего за душой. И он еще совсем мальчишка.

– Но когда-нибудь… если подождать…

– Может быть…

– Тебе он не нравится, мама. Почему?

– Очень нравится. Мне кажется, он очень хорош собой – очень хорош. Но невнимателен к другим…

Ночью Мириам не могла уснуть, прикидывая свой мизерный доход. Сможет ли она выделить какие-нибудь деньги Селии – хотя бы совсем немного? А если продать дом…

Аренду ей платить было не надо – расходы на содержание дома были сведены к минимуму. Отчаянно нужен ремонт, а сейчас на такие дома спроса почти совсем никакого.

Она не могла уснуть и беспокойно ворочалась. Как же помочь девочке в том, о чем она так мечтает?

4.

Писать Питеру и ставить его в известность о случившемся было ужасно.

Письмо получилось неубедительное – ну, что она могла сказать в оправдание своего вероломства?

Когда пришел ответ, он был совершенно в духе Питера. Настолько в его духе, что Селия расплакалась.

«Не вини себя, Селия (писал Питер). Вина здесь только моя. Это все пагубная моя привычка вечно откладывать на потом. Такие уж мы есть. Вот почему и опаздываем повсюду. Я хотел, чтобы было как лучше – дать тебе возможность выйти замуж за человека богатого. А ты влюбилась в бедняка, еще более бедного, чем я.

Но дело, видимо, в том, что у него оказалось больше напористости. Надо было ловить тебя на слове, когда ты готова была выйти за меня и уехать со мной сюда… Я был последним дураком. Я потерял тебя, и сам виноват в этом. Он лучше меня – твой Дермот Должно быть, он славный малый, иначе бы ты его не полюбила. Удачи вам с ним – всегда. И не переживай из-за меня. Это я должен плакать, а не ты. Я волосы готов на себе рвать, что оказался таким болваном.

Благослови тебя Бог, дорогая…

Милый Питер… милый, милый Питер…

Она подумала: «Наверное, с Питером я была бы счастлива. Очень счастлива всю жизнь…»

Зато с Дермотом жизнь обещала быть увлекательным приключением!

5.

Год, пока Селия была помолвлена, протекал весьма бурно. То она получала вдруг от Дермота письмо:

Теперь я понимаю – твоя мать была совершенно права. Мы слишком бедны, чтобы жениться. Я не должен был делать тебе предложение. Забудь обо мне как можно скорее.

А потом, двумя днями позже, он являлся на мотоцикле, у кого-то одолженном, обнимал заплаканную Селию и заявлял, что жить без нее не может. Что-то должно произойти.

А произошло то, что началась война.

6.

Как и для многих, война грянула для Селии словно гром с ясного неба. Убийство эрц-герцога, запугивание войной в газетах – до ее сознания всё это едва доходило.

И затем вдруг оказалось, что Германия и Россия уже по-настоящему воюют, а Бельгия оккупирована. И то, что казалось совершенно невероятным, становилось возможным.

Дермот писал:

Похоже, мы тоже будем воевать. Все говорят, что если мы вступим в войну, к Рождеству всё будет кончено. Они говорят, что я пессимист, но мне кажется, понадобится никак не меньше двух лет…

Затем и это свершилось – Англия вступила в войну…

Для Селии это значило только одно: Дермота могут убить…

Пришла телеграмма: он никак не может удрать, чтобы попрощаться – не могли бы Селия с матерью приехать к нему?

Банки были закрыты, но у Мириам оказалось два пятифунтовых банкнота (Бабушкино воспитание: «В сумке всегда должна быть, милочка, пятерочка»). Но кассир на станции банкноты принять отказался. Тогда они прошли через товарную станцию, перебрались через пути и залезли в вагон. Контролеры ходили один за другим – как, нет билетов? «Нет, мэм, я не могу принять пятифунтовую банкноту…» И бесконечное записывание имени и адреса.

Дурной сон – реально не существовало ничего, кроме Дермота…

Дермот – в военной форме, на себя непохожий, какой-то дерганный и суетливый, с встревоженным взглядом. Никто ничего не знает об этой войне – да с этой войны может вообще никто не вернуться… Новые средства уничтожения Война в воздухе – никто же не знает, что это такое.

Селия и Дермот – словно два ребенка – прилипли друг к другу…

– Дай мне остаться в живых…

– Боже, пусть он вернется ко мне…

Все остальное не имело значения.

7

Томительное ожидание в первые недели. Почтовые открытки, нацарапанные бледным карандашом.

«Говорить, где мы, не разрешено. Всё в порядке.

Люблю».

Никто не знал, что происходило.

Первые списки убитых всех ввергли в шок.

Друзья. Мальчишки, с которыми ты танцевала, – убиты…

Но Дермот был невредим только это и было важно.

Для большинства женщин война – это судьба одного человека…

8.

Прошла первая неделя томительного ожидания, вторая, – надо было заниматься чем-то и дома. Неподалеку от Селии Красный Крест разворачивал госпиталь, но чтобы работать там, нужно было сдать экзамены по оказанию первой помощи и по уходу за больными. Рядом с бабушкиным домом открылись курсы, и Селия отправилась туда.

Глэдис, новая горничная, юная и хорошенькая, открыла ей дверь. Делами теперь заправляла она вместе с молодой кухаркой. Бедняжки Сэры уже не было.

– Как поживаете, мисс?

– Очень хорошо. Где бабуля?

Хихиканье.

– Ее нет, мисс Селия.

– Нет?

Бабуля, которой в то время вот-вот должно было исполниться девяносто, особенно строго следила за тем, чтобы губительный свежий воздух не коснулся ее. А теперь бабуля ушла?

– Она отправилась в магазин армии и флота, мисс Селия. Сказала, что вернется к вашему приезду. Вот, кажется, и она.

Видавший виды экипаж подкатил к воротам. Опершись на извозчика, бабушка осторожно спустилась, ступив на здоровую ногу.

Твердой походкой она зашагала по дорожке к дому. Бабушка шла с бойким видом, определенно бойким – стеклярус на её накидке, переливаясь, сверкал на сентябрьском солнце.

– Вот ты и здесь, Селия, голубушка.

Такое мягкое старческое личико – словно свернувшиеся высохшие лепестки розы. Бабушка очень любила Селию – и вязала Дермоту теплые носки, чтобы у того в окопах ноги были в тепле.

Но стоило ей взглянуть на Глэдис, и голос её изменился. Бабушка находила все большее удовольствие в том, чтобы «гонять» прислугу (в нынешнее время те отлично научились о себе заботиться и вовсю раскатывают на велосипедах, даже если бабушке это и не нравится).

– Это почему бы, Глэдис, – резким голосом заявила бабушка, – не отправиться тебе к экипажу и не помочь человеку перетащить вещи? Да не забудь: не в кухню. Складывай в утренней комнате.

А в утренней комнате больше не властвовала бедняжка мисс Беннет.

Прямо у дверей свалили муку, печенье, десятки банок с сардинами, рис, тапиоку, саго. Явился склабясь извозчик. Он тащил пять окороков. За ним следом вышагивала Глэдис, тоже с окороками. Всего шестнадцать сокровищ было загружено в кладовую.

– Может, мне и девяносто, – заметила бабушка (которой столько еще не было, но которая ждала этого как события волнующего), – но я не позволю немцам уморить меня голодом!

Селия истерически расхохоталась.

Бабушка расплатилась с извозчиком, отвалив ему огромные чаевые, и велела получше кормить лошадь.

– Слушаюсь, мэм, премного благодарен, мэм.

Он чуть приподнял цилиндр и, все ещё ухмыляясь, уехал.

– Ну и денёк мне выдался, – посетовала бабушка, развязывая ленты шляпки. Усталости в ней нисколько не было заметно, и время она явно провела чудесно. – Магазин был битком набит, милочка.

Другими старушками, по всей видимости, которые вывозили на извозчиках окорока.

9.

В Красном Кресте работать Селли не довелось. Случилось несколько событий. Сначала расстроилось здоровье у Раунси и она уехала жить к брату, и им, ворча, помогала Грегг, не одобрявшая войну и тех дам, что занимаются не своим делом.

Потом бабушка написала Мириам письмо.

Дорогая Мириам! Несколько лет назад ты предложила, чтобы я поселилась у тебя. В тот раз я отказалась, так как посчитала, что чересчур стара для переезда. Однако доктор Холт (такой умнейший человек – и большой любитель анекдотов – босю, жена не в состоянии оценить его по достоинству) говорит, что я слепну и ничем тут помочь нельзя. Такова Божья воля, и я смирилась, но мне вовсе не хотелось бы оставаться на милость «прислуги». О каких только прегрешениях ни пишут в наши дни, и в последнее время я кое-чего стала не досчитываться. Будешь писать мне – об этом прошу ни слова: они могут вскрывать мои письма. Этл – я отправлю сама. Итак, я думаю, самое для меня лучшее – переехать к тебе. С моим доходом легче будет прожить. И не по душе мне эта затея, что Селия занимается домашней работой. Милой девочке надо беречь силы. Помнишь Эву, дочь миссис Пинчин? Такая же была бледненькая. Перетрудилась и теперь в санатории для нервнобольных в Швейцарии. Обязательно приезжайте с Селией и помогите мне с переездом. Боюсь, это будет что-то ужасное.

И на самом деле это было что-то ужасное. Бабушка прожила в доме в Уимблдоне пятьдесят лет и, как истинная представительница поколения бережливых людей никогда не выбрасывала то, что еще могло «пригодиться».

Громадные платяные шкафы и комоды массивного красного дерева, каждый ящик и полка в которых были до верху забиты аккуратно сложенными отрезами тканей и разными мелочами, припрятанными бабушкой в надежном месте и забытыми. Бесчисленные «остатки», обрезки шелка и атласа, и ситца, и бумажных тканей. Дюжины проржавевших иголочных наборов «служанкам к Рождеству». Ветошь и обрывки платьев. Письма, и документы, и записные книжки, и вырезки из газет, и кулинарные рецепты. Сорок четыре подушечки для булавок и тридцать пять пар ножниц. Бесконечные ящики, набитые нижним бельем из тончайшего полотна, совсем дырявым, но хранившемся из-за «искусной вышивки, милочка».

Печальнее всего обстояло дело с кладовкой (сохранившейся в памяти Селии с детства). Одолела бабушку кладовка. Сил забираться в её глубины у бабушки уже не было. На нетронутые запасы продуктов накладывались новые. Мука, пораженная жучком, рассыпающееся печенье, заплесневелые джемы, раскисшие законсервированные фрукты – всё это откапывали и выбрасывали, а бабушка сидела, плакала и горько жаловалась на «скандальную расточительность». «Ведь наверняка же, Мириам, это можно было бы употребить на пудинг для служанок».

Бедная бабушка – такая способная, энергичная и бережливая хозяйка, побежденная старостью и наступающей слепотой, – вынуждена была сидеть и смотреть, как другие созерцают ее поражение…

Она билась не на жизнь, а на смерть за каждое своё сокровище, которое безжалостная эта молодежь хотела выбросить.

– Только не это коричневое бархатное. Это же мое коричневое бархатное. Мне его шила в Париже мадам Бонсеро. Такое французское! Как его надену, все бывало заглядывались.

– Но оно совсем выношено, дорогая, ворса почти не осталось. И всё в дырах.

– Можно починить. Конечно же можно.

Бедная бабушка – старенькая, беззащитная, во власти молодых, ох, уж эти молодые, которые только и знают, что твердить: «Выброси, это никуда не годится».

С самого рождения её приучали ничего не выбрасывать. Пригодится когда-нибудь. А эти молодые… они ничего не понимают.

Молодые старались быть добрыми. Они настолько пошли ей навстречу, что с десяток допотопных сундуков забили обрезками тканей и старенькими, травленными молью мехами – таким барахлом, которое никогда и ни на что уже не сгодилось бы, но незачем лишний раз расстраивать старушку.

Бабушка заявила твердо, что сама будет паковать выцветшие фотографии старомодных джентльменов.

– Это, дорогуша, мистер Харри… и мистер Лорд… такая из нас красивая была пара, когда мы танцевали. Все это говорили.

Увы, бабушка! Стекла на фотографиях мистера Харри и мистера Лорда оказались разбитыми вдребезги, когда их потом распаковали. А ведь когда-то бабушка славилась умением укладывать вещи: то, что она паковала, всегда прибывало в целости и сохранности.

Иной раз, думая, что никто не замечает, бабуля потихоньку подбирала кусочки отделки для платьев, лоскутки ажурного рюша, какие-то блестки, кружева, набивала ими свой вместительный карман и украдкой относила в один из огромных сундуков, что стояли в ее комнате и предназначены были для личных ее вещей.

Бедная бабуля! Переезд едва не убил ее, но всё-таки не убил. У нее была воля к жизни. Именно воля к жизни погнала ее из дома, в котором она прожила столько лет. Немцам не удастся уморить ее голодом – и своими воздушными налетами они до нее не доберутся. Бабушка намеревалась жить и наслаждаться жизнью. Дожив до девяноста лет, понимаешь, какое необычайное удовольствие доставляет жизнь. Как раз этого-то молодые люди и не понимали. Послушать их – так любой старик почти что труп и, уж конечно, жалок. Молодые люди, размышляла бабушка, вспоминая афоризм из своей юности, думают, что старики – глупцы, а старики-то знают, что глупцы молодежь. Ее тетушка Кэролайн сказала это, когда ей было восемьдесят пять, и ее тетушка Кэролайн была права.

Словом, бабушка невысокого держалась мнения о современной молодежи. Выносливости – никакой. Взять грузчиков, которые мебель возят, – четверо здоровых молодых парней и просят, чтобы она вытащила ящики из комода.

– Его наверх втаскивали вместе с ящиками – говорит бабушка.

– Видите ли, мэм, это же красное дерево. И в ящиках тяжелые вещи.

– Таким комод и был, когда его наверх втаскивали! Просто тогда мужчины были! А теперь все вы слабые. Из-за какой-то ерунды шум поднимают.

Грузчики осклабились и, поднатужившись, с трудом спустили комод вниз и отнесли в фургон.

– Так-то лучше, – с одобрением сказала бабушка, – вот видите, никогда не знаешь, на что способен, пока не попробуешь.

Вместе с другими вещами погрузили и тридцать здоровенных оплетенных бутылей с бабушкиной домашней наливкой. Дошло только двадцать восемь…

Возможно, ухмылявшиеся молодые люди так отомстили?

– Мужланы, – сказала бабушка, – вот кто они – мужланы. А еще говорили, что непьющие. Наглость какая.

Однако она щедро дала им на чай, и, по правде говоря, не очень рассердилась. Как-никак, а это была ловкая похвала ее домашним наливкам.