Текст книги "Неоконченный портрет"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Глава четвертая
Смерть

1.

Селия едет домой!

Она в таком возбуждении!

Поезд, казалось, еле тащится. У Селии с собой интересная книжка, купе у них отдельное, но ей так не терпится, что путешествие кажется бесконечным.

– Ну что, – сказал отец, – рада, что едешь домой, кнопка?

При этих словах он ее легонечко ущипнул. Какой он большущий и загорелый – куда крупнее, чем помнился Селии, а мать, напротив, казалась теперь куда меньше. Вот какие происходят, оказывается, чудные изменения с внешностью и размерами.

– Да, папочка, очень рада, – сказала Селия.

Она держалась натянуто. Внутри что-то болезненно набухало, и это странное ощущение не позволяло думать ни о чем другом.

Отец казался немного расстроенным. Кузина ее, Лотти, которая ехала к ним в гости, заявила:

– До чего же серьезный клоп!

Отец сказал:

– Дети скоро все забывают.

Лицо у него было грустное.

Мириам сказала:

– Ничего она не забыла. Она просто вся горит внутри.

Она наклонилась и чуть пожала Селии руку. И одними глазами улыбнулась Селии – как если бы им двоим была известна какая-то тайна.

Кузина Лотти, полненькая и миловидная, заявила:

– С чувством юмора у нее не очень ладно, да?

– Совсем плохо, – откликнулась Мириам. – Да и у меня не лучше, – добавила она с сожалением. – Джон во всяком случае говорит, что у меня его нет.

Селия твердила еле слышно.

– Мамочка, скоро это будет – скоро?

– Что скоро, лапочка?

Селия выдохнула:

– Море.

– Мне кажется, ей хочется жить у моря и играть в песочек, – сказала кузина Лотти.

Селия не отозвалась. Что тут ответишь? Когда покажется море, значит, и дом близко.

Поезд влетел в туннель и вылетел из него. Ах, вот и оно, с левой стороны, темно-синее, пенистое. Они мчались вдоль берега, ныряя в туннели и выныривая на свет. Море, синее-синее, так слепит глаза, что они сами по себе зажмуриваются.

Потом поезд изогнулся и помчался вдоль от моря. Теперь уже совсем скоро они будут дома!

2.

Опять что-то с размерами! Дом такой громадный! Просто громадный! Большущие комнаты, и мебели в них почти совсем нет – или Селии так кажется после домика в Уимблдоне. Она до того разволновалась, что просто не знала, с чего начать…

Сад – да, первым делом – в сад. Она как безумная понеслась по дорожке, круто спускавшейся вниз. Вон – бук, странно – о буке она никогда не вспоминала. А без него дом невозможно себе представить. А вон и беседка со скамейкой, упрятанная в вечнозеленых кустах калины, – ой, да она почти совсем заросла. Теперь бегом наверх – в лес, может, колокольчики распустились. Но колокольчиков не было. Наверное, уже отцвели. Вон – дерево, у которого одна из веток – как вилы, на ней Королева скрывалась от врагов. О-о-о-о-о, а вон и маленький беленький мальчик.

Маленький беленький мальчик стоял в лесной беседке. Три ступеньки вели к нему. На голове он держал каменную корзину, и в корзину эту надо было положить что-нибудь и загадать желание.

У девочки был выработан самый настоящий ритуал. Делала она так. Выходишь из дома и пересекаешь лужайку, которая была бурной рекой. Потом привязываешь своего водяного коня к кусту роз, что изогнулся аркой, берешь то, что будешь жертвовать, и величественно шествуешь по дорожке в лес. Кладешь пожертвование, загадываешь желание, делаешь реверанс и, пятясь, уходишь. И желание твое исполняется. Только не надо загадывать больше одного желания в неделю. У Селии желание было всегда одно и то же – внушенное няней. На чем бы она ни загадывала – на куриных косточках, на мальчике в лесу, на пегой лошадке, – она всегда желала быть хорошей! Няня считала, что просить вещи – плохо. Господь пошлет тебе все необходимое, и так как Господь проявлял в этом великую щедрость (через бабушку, мамочку и папочку), Селия обращалась к нему только с одной благочестивой просьбой.

Сейчас ей подумалось: «Я должна, просто обязательно должна отнести ему пожертвование». Она сделает это так, как делала прежде: переберется через реку-лужайку на коне, привяжет его к розовому кусту, дальше – вверх по тропинке, опустит в корзину пожертвование – два взлохмаченных одуванчика – и загадает…

Но – увы няня! – от того благочестивого желания, которое она всегда загадывала, Селия отошла.

– Хочу всегда быть счастливой! – пожелала Селия.

И помчалась в огород… ой, а вот и Румбольт – садовник, очень угрюмый и сердитый.

– Здравствуй, Румбольт, вот я и дома.

– Вижу, мисс. И попрошу не топтать молодой салат.

Селия отошла в сторонку.

– А нет ли крыжовника, Румбольт?

– Кончился уже. В этом году плохо уродился. Может, пара ягод малины и найдется…

– О… – И Селия ускакала.

– Только все не ешь, – кричал ей Румбольт вслед, – мне нужно миску набрать на сладкое.

Селия продиралась в малиннике, уплетая ягоды за обе щеки. Ягодка или две! Да тут их видимо-невидимо!

Наевшись до отвала, Селия выбралась из малинника. Теперь надо побывать в тайном убежище возле ограды, откуда видна дорога. Трудно было теперь найти вход в убежище, но, наконец, нашла…

Теперь – на кухню, к Раунси. Раунси, безупречно чистенькая и еще больше растолстевшая, ритмично, как всегда, движет челюстями. Милая, милая Раунси – улыбается, растягивая рот до ушей и издавая такой знакомый мягкий гортанный смешок…

– Вот те-на, мисс Селия, ну и выросли же вы.

– А что это ты ешь, Раунси?

– Пеку вот печенье к чаю прислуге.

– А мне кусочек, Раунси?

– Аппетит-то портить.

В общем-то это не отказ! Еще говоря это, Раунси уже направляется к духовке. Открывает дверцу.

– Как раз готовы. Но осторожно, мисс Селия, очень горячо.

О, как хорошо быть опять дома! Оказаться опять в прохладе темных коридоров и там, в окне на лестнице, увидеть зеленый свет бука.

Мать, выходя из спальни, увидела, что Селия стоит, замерев от восторга на верхней ступеньке лестницы, крепко прижав руки к животу.

– Что случилось, деточка? Почему ты держишься за живот?

– Бук, мамочка. Он такой красивый.

– Мне кажется, ты всё чувствуешь животиком, да, Селия?

– У меня там как-то странно болит. Не настоящая боль, мамочка, а приятная такая.

– Ты рада, значит, что опять дома?

– Ох, мамочка!

4.

– Румбольт стал мрачнее обычного, – сказал отец за завтраком.

– До чего же мне неприятен этот человек, – воскликнула Мириам. – Зачем мы только его взяли!

– Но ведь он, дорогая, отличный садовник. Лучше его у нас не было. Ты только вспомни, какие в прошлом году были у нас персики.

– Я знаю, знаю. Но брать я его не хотела.

Селия, наверное, еще никогда не слышала, чтобы мать так горячилась. Даже руки стиснула. Отец смотрел на нее снисходительно, примерно так, как смотрел на Селию.

– Я же тебе уступил, не правда ли? – сказал он добродушно. – Я от него отказался, хотя и были у него отличные рекомендации, и взял вместо него этого неотесанного лентяя Спинейкера.

– Странно все это, – говорит Мириам, – я его терпеть не могу, а потом, уезжая в По, мы сдаем дом, и мистер Роджерс пишет нам, что собирается уволить Спинейкера и взять на его место садовника с отличными рекомендациями, и мы возвращаемся домой и видим, что Румбольт у нас работает.

– Не могу понять, Мириам, почему ты его не переносишь. Он несколько мрачноват, но в общем-то очень при личный малый.

Мириам поежилась.

– Не знаю, в чем дело. Просто что-то не так.

И она уставилась прямо перед собой невидящим взглядом.

Вошла горничная.

– Миссис Румбольт, с вашего позволения, хотела бы переговорить с вами, сэр. Она там, у входа.

– Что ей надо? А, ну ладно, пойду узнаю.

Он бросил на стол салфетку и вышел. Селия уставилась на мать. Как смешно выглядела мамочка – как если бы она очень чего-то испугалась.

Вернулся отец.

– Румбольт не приходил вчера домой ночевать. Странное дело. Я думаю, они скандалили в последнее время.

Он повернулся к горничной, все еще стоявшей в комнате.

– Румбольт сегодня здесь?

– Я его не видела, сэр. Спрошу у миссис Раунсуэлл.

Отец снова вышел из комнаты. Вернулся минут через пять. Когда он вошел, Мириам вскрикнула, и даже Селия испугалась.

Вид у папочки был такой странный, такой странный – точно он сделался стариком. Казалось, ему не хватает воздуха.

Мать мгновенно вскочила во стула и бросилась к нему.

– Джон, Джон, что с тобой? Скажи мне. Садись сюда. Ты прямо в шоке.

Отец сделался какого-то странного синего цвета. Слова выходили у него изо рта с трудом.

– Висит… на конюшне… Я перерезал веревку… но уже… должно быть, он сделал это вчера…

– Такой шок – это вредно для тебя.

Мать вскочила и налила ему брэнди.

Запричитала:

– Я знала… я знала, было что-то…

Она опустилась на колени рядом с мужем, приложила бутылку ему к губам. Взглядом поймала Селию.

– Беги, родная, наверх, к Жанне. Ничего страшного. Папе нездоровится. – И понизив голос, зашептала ему: – Не надо ей этого знать. Такое всю жизнь может потом ребенка преследовать.

В полном недоумении Селия вышла из комнаты. На верхней площадке судачили Дорис и Сьюзен.

– Шашни, говорят, с ней водил, а жена прознала про это. В тихом омуте черти водятся.

– Ты видела его? Язык у него вывалился?

– Нет, хозяин запретил туда заходить. Как бы мне заполучить кусок той веревки – говорят, удача тогда привалит.

– У хозяина прямо шок случился, а с его-то слабым сердцем…

– Да, надо же, такая жуть.

– А что случилось? – спросила Селия.

– Садовник на конюшне повесился, – со смаком выложила Сьюзен.

– О, – сказала Селия, не слишком удивившись. – А кусок веревки тебе зачем?

– Если раздобыть кусок веревки, на которой человек повесился, на всю жизнь тебе удача будет.

– Точно-точно, – подтвердила Дорис.

– А-а, – опять протянула Селия.

Смерть Румбольта она восприняла всего лишь как одно из тех событий, что случаются каждый день. Румбольта она не любила: особенно ласковым он ведь никогда с ней не был.

Вечером, когда мать пришла укрыть ее одеялом, она попросила:

– Мамочка, а можно мне кусок той веревки, на которой повесился Румбольт?

– Кто сказал тебе про Румбольта? – мать говорила сердитым голосом. – Я же запретила.

Селия вытаращила глаза.

– Сьюзен сказала. Мамочка, можно мне кусок веревки? Сьюзен говорит, что он принесет удачу.

Вдруг мать улыбнулась – улыбка перешла в смех.

– Над чем ты смеешься, мамочка? – недоверчиво спросила Селия.

– Прошло столько лет с тех пор, как мне самой было девять, я уже и забыла, как оно бывает в таком возрасте.

Пока не заснула, Селия немного поразмышляла Сьюзен однажды чуть не утонула, когда ездила на праздник на море. А другие слуги смеялись и говорили: «Значит, тебе суждено быть повешенной, девочка».

Быть повешенной и утонуть – между этим должна быть, наверное, какая-то связь.

«Лучше, куда уж лучше утонуть», – сквозь сон думалось Селии.

Милая бабуля (писала Селия на следующий день)! Спасибо тебе большое за книжку «Розовая фея». Ты очень добра. Золотко здоров и шлет тебе привет. Передай, пожалуйста, привет Сэре, Мэри, Кэйт и бедняжке мисс Беннет. В моем садике распустился исландский мак. Вчера на конюшне повесился садовник. Папа лежит в постели, но мама говорит, что ему просто нездоровится. Раунси скоро даст мне лепить витые и круглые булочки.

Очень и очень и очень люблю тебя и целую.

Селия.

Отец Селии умер, когда ей было десять лет. Умер в доме своей матери, в Уимблдоне. Несколько месяцев пролежал он в постели, и за ним ухаживали две сестры из больницы. Селия привыкла к тому, что папа болен. А мама все время говорила, что они будут делать, когда папочка поправится.

То, что папочка может умереть, никогда не приходило Селии в голову. Она как раз поднималась по лестнице, когда открылась дверь комнаты, где лежал папочка, и оттуда вышла мама. Мама, какой она никогда не видела…

Долго еще потом она сравнивала ту маму с листком, который гонит ветер. Она стенала, воздев к небу руки, потом рывком распахнула дверь в свою комнату и скрылась там. Следом на лестницу, где с открытым ртом, вытаращив глаза, застыла Селия, вышла сестра.

– Что это с мамой?

– Тише, милая, твой отец… твой отец взошел на небеса.

– Папочка? Папочка умер и отправился на небо?

– Да, теперь ты должна быть хорошей девочкой. Помни, тебе надо быть матери утешением.

Сестра скрылась в комнате Мириам.

Онемев, Селия побрела в сад. Прошло немало времени, пока она не поняла все, что сказала ей сестра. Папочка. Папочки больше нет – мертв.

Мир ее в одно мгновение рухнул.

Папочка… а всё казалось таким же, как обычно. Она поежилась. Это как если бы Стрелец – все вроде бы в порядке, и вдруг является он… Она оглядела сад, ясень, тропинки – все, как и раньше, и, однако же, какое-то другое. Всё может измениться – всякое случиться может.

Папочка теперь на небесах? Он счастлив?

О, папочка…

Селия заплакала.

Она вошла в дом. Бабушка была там – сидела в столовой, жалюзи были спущены. Бабушка писала письма. Иногда по щеке у нее скатывалась слеза, и она прикладывала носовой платок.

– Моя бедная малышка пришла? – сказала она, увидев Селию. – Ну, ну, не надо, милая, не надо себя терзать, на всё воля Божья.

– Почему жалюзи спущены? – спросила Селия.

Ей не нравилось, когда жалюзи были спущены – дом от этого становился темным и странным, как бы совсем другим.

– Это в знак уважения, – ответила бабушка.

Она принялась рыться в кармане и извлекла оттуда ягодку черной смородины и мармеладку – уж она-то знала, что любит Селия.

Селия взяла, поблагодарила. Но есть не стала. Она чувствовала, что не сможет проглотить ни кусочка.

Так и сидела она, зажав угощение в ладошке, и следила за бабушкой.

А бабушка писала и писала – письмо за письмом – на листах бумаги с черной каймой.

5.

Два дня мать Селии была очень больна. До Селии долетали отдельные фразы из того, что сестра, вся в накрахмаленном, шепотом сообщала бабушке.

– Долгое напряжение… отказывалась поверить… тем страшнее потом шок… нужна встряска.

Селии сказали, что она может пойти проведать мамочку.

Шторы в комнате опущены. Мать лежала на боку, каштановые с серебряными нитями волосы разметались по подушке. Глаза были такие странные, очень блестели и смотрели в упор на что-то – что-то там, за Селией.

– Вот и малышка ваша любимая, – сказала сестра высоким противным голосом, в котором звучало: «Я знаю, что для вас лучше».

Мамочка улыбнулась Селии… но не настоящей улыбкой, не такой, какой она всегда улыбалась. Сестра заранее провела с Селией беседу. И бабушка тоже.

Селия засюсюкала вымученным голосом послушной девочки:

– Мамочка, дорогая, папочке хорошо, он в раю. Ты же не захочешь звать его назад.

Мать вдруг расхохоталась.

– О, да, захочу, еще как захочу! Если б я могла его вызвать, я бы звала его и звала все время – днем и ночью. Джон, Джон, вернись ко мне.

Она приподнялась на кровати, опираясь на локоть, лицо ее было диким и прекрасным, но чужим.

Сестра поспешила выпроводить Селию из комнаты. Селия слышала, как она прошла назад к постели, и сказала:

– Вы должны жить ради ваших детей, помните это, дорогая.

И услышала, как мать отозвалась незнакомым покорным голосом:

– Да, я должна жить ради детей. Вы могли и не говорить мне этого. Я знаю.

Селия сошла в гостиную и направилась туда, где висели на стене два цветных эстампа. Один назывался «Горюющая мать», другой – «Счастливый отец». Об этом, о втором, Селия не была высокого мнения. Женоподобный мужчина на этом эстампе никак не походил на то, как, с точки зрения Селии, должен выглядеть отец – счастливый или какой-то другой. А вот обезумевшая от горя женщина, с разметанными волосами, обхватившая детей, – да, вот так выглядела мамочка. Горюющая мать. Селия кивнула с чувством странного удовлетворения.

Теперь то и дело что-нибудь происходило, – а иногда очень даже интересное, – как тогда, например, когда бабушка взяла ее с собой покупать траурные платья.

Селия ничего не могла с собой поделать: ей ужасно понравились эти черные одеяния. Траур! Она в трауре! Звучит очень солидно и по-взрослому. Она представляла, как все на улице на нее смотрят: «Видите ту девочку всю в черном?» – «Да, у нее только что умер отец». – «О, Господи, какое горе. Бедная девочка». А Селия шла в это время с печально склоненной головой. Ей было немножко стыдно за такие мысли, но что она могла поделать, если ощущала себя интересной и романтической особой.

Приехал Сирилл. Он стал совсем взрослым, но с голосом у него то и дело происходило что-то странное, и тогда он заливался краской. Держался он грубовато и чувствовал себя не в своей тарелке. Иной раз в глазах его блестели слезы, но стоило кому-нибудь заметить это, как он приходил в ярость. Он застал Селию, когда та вертелась перед зеркалом в новом платье, и не стал скрывать презрения.

– О чем еще может думать такая малявка. О новом наряде. Ну, видно, ты совсем еще дитя, раз не понимаешь, что произошло.

Селия ревела и думала, до чего же он злой.

Мать Сирилл избегал. Он больше был с бабушкой. При ней он играл роль единственного мужчины в семье, и бабушка его всячески в этом поощряла. Она советовалась с Сириллом насчет писем, которые писала, спрашивала его мнение о самом разном.

Селии не разрешили пойти на похороны, что она сочла очень несправедливым. Бабушка тоже не пошла. Ходил Сирилл с матерью.

Мать впервые вышла из своей комнаты утром в день похорон. В своей вдовьей шляпке – довольно милой и маленькой – она казалась Селии чужой – и… и… да, совсем беспомощной.

Сирилл держался как настоящий мужчина и заступник.

Бабушка сказала:

– Тут у меня несколько белых гвоздик, Мириам. Я подумала, что, может, тебе захочется положить их на гроб, когда его будут опускать.

Но Мириам покачала головой и сказала тихо:

– Нет, лучше я ничего такого делать не буду.

После похорон подняли жалюзи, и жизнь пошла своим чередом.

6.

Селия задавалась вопросом, так ли уж бабушка любит маму и так ли уж мама любит бабушку. Она не вполне понимала, что заронило подобную мысль ей в голову.

Она очень переживала за мать. Мать ходила как тень, все больше молчала.

А бабушка почти весь день занималась тем, что получала и читала письма. Она то и дело говорит:

– Мириам, тебе, безусловно, это будет интересно. Мистер Пайк так прочувственно пишет о Джоне.

Но в ответ мать морщится как от боли и просит:

– Будь добра, не надо, не сейчас.

И бабушка чуть поднимает брови в удивлении и откладывает письмо, сухо бросив:

– Как угодно.

Но вот приходит новая почта и история повторяется.

– Мистер Кларк – добрейший человек, – сообщает она, шмыгая носом. – Мириам, послушай это обязательно. Тебе станет легче. Он так красиво говорит, что наши умершие навеки остаются с нами.

И вырванная из своего безмолвия Мириам восклицает:

– Нет! Нет!

После этого внезапного вскрика Селия и решила, что она знает, что испытывает мать. Мать хотела, чтобы ее оставили в покое.

Однажды пришло письмо с иностранной маркой… Мириам разорвала конверт и села читать – четыре листа, исписанных изящным убористым почерком. Бабушка не сводила с нее глаз.

– От Луизы? – полюбопытствовала она.

– Да.

Наступило молчание. Бабушка не сводила с письма жадного взгляда.

– Что она пишет? – наконец не выдержала бабушка.

Мириам неторопливо складывала письмо.

– Я не думаю, что оно предназначено для кого-либо еще кроме меня, – спокойно отозвалась мать. – Луиза всё понимает.

На этот раз брови бабушки взвились до самой кромки волос.

Через несколько дней мать с кузиной Лотти уехала, чтоб переменить обстановку. Месяц Селия прожила у бабушки.

А Мириам вернулась, и они с Селией поехали домой.

И жизнь началась опять – новая жизнь. Селия с мамой одни в большом доме с садом.

Глава пятая
Мать и дочь

1.

Мать объяснила Селии, что многое теперь будет по-другому. Когда папа был жив, они считали себя сравнительно богатыми. Но теперь, после его смерти, адвокаты обнаружили, что денег он оставил очень мало.

– Придется нам жить очень, очень скромно. Дом, видимо, надо продать и снять где-нибудь коттеджик.

– Ой, нет, мама, не надо.

Мириам улыбнулась: дочь просила с такой горячностью.

– Ты так любишь его?

– Да, очень.

Селия произнесла это очень серьезно. Продать Дом? Она этого не вынесет.

– И Сирилл говорит то же самое… Не знаю, право, разумно ли я поступаю… Значит, придется считать каждый пенс…

– Ну, пожалуйста, мамочка. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста.

– Очень хорошо, родная. В конце концов это счастливый дом.

Да, дом был счастливый. Через много лет, оглядываясь на прошлое Селия поняла правоту этих слов. В доме была какая-то особая атмосфера. Атмосфера счастья и счастливо прожитых лет.

Были, конечно, перемены. Жанна вернулась во Францию. Садовник стал приходить только два раза в неделю и лишь за тем, чтобы присматривать за садом, а оранжерея потихоньку приходила в упадок. Ушли горничная и Сьюзен. Осталась Раунси. Чувств она не проявляла, но стоически решила остаться.

Мать убеждала ее:

– Вы же понимаете, что работы прибавится. Я могу себе позволить только одну служанку и некому будет ни обувью заняться, ни ножи точить.

– Я вполне, мэм, готова. Начинать всё по-новому мне не хочется. Привыкла я тут на своей кухне, тут меня вполне устраивает.

О преданности или привязанности – ни словечка. Даже намек на что-либо подобное смутил бы Раунси необычайно.

И Раунси осталась, платить ей стали меньше и, как Селии стало ясно уже потом, Мириам с ней было иной раз куда сложнее, чем было бы без нее. Ибо Раунси выучку прошла в старой школе и мелочиться не привыкла. Для нее кулинарные рецепты начинались так: взять пинту густых сливок и дюжину свежих яиц…» Готовить простую пищу и не тратить лишних продуктов – такое воображению Раунси было недоступно. Как и раньше, она выпекала слугам к чаю целые противни печенья, а черствые буханки хлеба вываливала на корм свиньям. Она испытывала что-то вроде гордости, заказывая продукты в лавках солидно и в изобилии. Ведь это делает честь Дому. И сильно переживала, когда Мириам лишила ее этой обязанности.

Убираться и подавать на стол стала пожилая женщина по имени Грегг. Грегг обслуживала у Мириам гостей в первые годы ее замужества.

– Как завидела ваше объявление в газете, мэм, тут же уволилась и скорее сюда. Нигде мне не было так хорошо, как у вас тут.

– Теперь все будет по-другому, Грегг.

Но Грегг твердо решила поступить к ним. Обслуживала она гостей отлично, но явить свои таланты случая ей не представилось. Не было больше званых ужинов. В комнатах же она убиралась на скорую руку: не замечала паутину и снисходительно мирилась с пылью.

Она развлекала Селию нескончаемыми рассказами о былом великолепии:

– Двадцать четыре человека усадят бывало за стол к ужину твои папаша с мамашей. Два супа, два рыбных блюда, потом четыре вида закусок, мясное – сорбе, так оно называется, два сладких, салат из омаров и мороженный пудинг!

«То-то было времечко», – словно говорила Грегг, когда нехотя приносила к столу макароны au gratin[24]24
  Макароны с тертым сыром или мясом (фр.).


[Закрыть] – весь ужин Мириам и Селии.

У Мириам пробудился интерес к саду. В садоводстве она ничего не понимала и даже не пыталась забивать себе этим голову. Она просто экспериментировала, и опыты ее увенчивались фантастическим и абсолютно не оправданным успехом. Рассаду и луковицы она сажала в неподходящее время года и не на ту глубину, семена разбрасывала как попало. Но все, к чему бы она ни прикасалась, росло и процветало.

– Легкая у твоей мамаши рука, – признавал старик Эш угрюмо.

Старик Эш был приходящим садовником, который работал у них два раза в неделю. Он-то в садоводстве знал толк, но на беду природа наградила его тяжелой рукой. Что он ни посадит, – сохнет на корню. Не везло ему и в стрижке кустов, и то, что не погибало, как он говаривал, от сырости, погибало, по его выражению, от ранних заморозков. Он дал Мириам совет, но та его не послушалась.

Он ужасно хотел разбить на склоне лужайки перед домом «хорошенькие клумбочки полумесяцами и ромбиками и высадить хорошенькие цветочки». И был раздосадован, когда Мириам с возмущением отклонила его предложение. Зеленый простор нераспаханного луга ей больше по душе, сказала она, а он в ответ заявил: «Ну, с грядками-то больше походит на усадьбу. С этим-то вы спорить не станете».

Селия и Мириам подбирали цветы, чтобы поставить в доме, и старались перещеголять друг друга. Они делали большие высокие букеты из белых цветов: стелющегося жасмина, душистой сирени, белых флоксов, левкоев. Потом у Мириам появилась страсть к маленьким букетикам из экзотических цветов – гелиотропов и пахучих, с плоскими чашечками, алых роз.

Всю жизнь аромат старомодных алых роз напоминал Селии о матери.

Селию брала досада: как она ни старалась, подбирая цветы, букеты ее не шли ни в какое сравнение с теми, что делала мать. Составляя букет, Мириам подбирала цветы с какой-то буйной грацией. Ее композиции отличала самобытность – они никак не походили на те, что в ту пору принято было делать.

Занятия с Селией были лишены какой-либо системы, Мириам велела дочери арифметикой заниматься самостоятельно. Мириам в этом сама не была сильна. И Селия трудилась на редкость добросовестно, прорабатывала коричневую книжечку, по которой начала заниматься еще с отцом.

Однако она то и дело увязала в сомнениях, неуверенная, каким должен быть ответ в задачке – в овцах или в людях. Когда стали оклеивать комнаты обоями, это настолько заворожило ее, что она вообще забросила арифметику.

Насчет образования у Мириам были свои теории. Учительницей она была превосходной, хорошо объясняла и способна была пробудить интерес к любой теме.

Мириам обожала историю, и под ее началом Селия прошлась по событиям в биографии мира. История Англии – шаг за шагом – была для Мириам делом скучным, а вот Елизавета, император Карл Пятый, Франциск Первый во Франции, Петр Великий – все они словно живые представали перед Селией. Оживало величие Рима. Погибал Карфаген. Великий Петр рвался вытащить Россию из варварства.

Селия любила, когда ей читали вслух, и Мириам подбирала книги в зависимости от того, какой период истории они изучали. Читая вслух, она без зазрения совести пропускала целые страницы: на что-либо скучное терпения у нее решительно не хватало. Географию она увязывала с историей. Никаких других уроков не было, если не считать отчаянных попыток Мириам как-то улучшить правописание Селии, которое для девочки ее возраста было просто позорным.

Обучать Селию играть на фортепьяно взяли немку, и Селия тут же выказала музыкальную одаренность и занималась с удовольствием, разучивая гаммы куда дольше, чем того требовала фрейлен.

Маргарет Маккра, что жила по соседству, уехала, но раз в неделю на чай приезжали Мейтленды – Элли и Джейнет. Элли была старше Селии, Джейнет – младше. Они играли в «краски» и в «бабушкину лестницу» и основали тайное общество с названием «Плющ». После того, как придуманы были пароли, изобретено особое руководство и написаны письма невидимыми чернилами, общество «Плющ» несколько захирело.

И еще были маленькие Пайны.

Гнусавые толстушки, младше Селии. Дороти и Мейбл. Единственным, что занимало их в жизни, была еда. Они вечно переедали и перед уходом их тошнило. Иногда Селия ходила к ним обедать. Мистер Пайн был тучным мужчиной с красной физиономией, его жена – высокой, костлявой, с чудной смоляной челкой. Они были очень друг к другу привязаны и тоже любили поесть.

– Персивал, очень вкусная баранина, очень и вправду вкусная.

– Еще кусочек, дорогуша. Дороти, еще кусочек?

– Спасибо, папочка.

– Мейбл?

– Нет, папочка, спасибо.

– Ну, что такое? Баранина очень вкусная.

– Надо похвалить Джайлса, дорогой. (Джайлс был мясником).

Ни Пайны, ни Мейтланды не оставили в жизни Селии особого следа. По-прежнему самыми интересными были для нее те игры, в которые она играла одна.

Как только Селия стала прилично играть, она долгие часы проводила в классной комнате, перебирая старые, обтрепанные и пыльные, кипы нот и читая их. Старые песни: «Вниз по долу», «Песня о сне», «Мы со скрипкой». Она пела их, голос ее взмывал ввысь и звенел как колокольчик.

Она очень гордилась своим голосом.

Маленькой девочкой она заявила, что выйдет замуж за герцога. Няня не возражала против такого намерения, но только при условии, что Селия научится быстрее съедать свой ужин.

– Потому что, лапочка, в благородных домах дворецкий заберет твою тарелку еще до того, как ты успеешь все съесть.

– Заберет?

– Да, в благородных домах приходит дворецкий и забирает тарелки, поели люди или нет.

После чего Селия наспех проглатывала еду и начинала готовиться к жизни герцогини.

Теперь она впервые поколебалась в своем намерении. Может, она все-таки и не выйдет замуж за герцога. Нет, она станет примадонной – такой, как Мельба.

По-прежнему большую часть времени Селия проводила одна. Хотя к ней приходили на чай Мейтленды и Пайны, они казались ей менее всамделишними, чем ее «девочки».

А «девочек» Селия создала в своем воображении. Она знала о них все: как они выглядят, во что одеваются, что чувствуют и что думают.

Первой была Этельред Смит – высокая и очень смуглая и очень-очень умная. К тому же прекрасно умела играть. Она вообще все умела. У нее была «фигура» и она умела одеваться – носила полосатые блузки. У Этель было все, чего не было у Селии. Она олицетворяла собою идеал Селии. Потом была Энни Браун. Лучшая подруга Этель. Белокурая и нерешительная и «хрупкая». Этель помогала ей готовить уроки, а Энни во всем слушалась Этель и восхищалась ею. Следующей появилась Изабелла Салливен, с рыжими волосами и карими глазами, красивая. Была она богатой, гордой и противной. Всегда была уверена, что обыграет Этель в крокет, но Селия делала так, чтобы этого не случилось, хотя порою чувствовала себя премерзко, когда намеренно заставляла Изабеллу пропускать шары. Элзи Грин была ее кузиной – бедной родственницей. Она была темнокудрая, голубоглазая и очень веселая.

Элла Грейвс и Сью де Вит были намного младше, им было по семь лет. Элла была очень серьезной и очень прилежной, волосы у нее были каштановые и густые, а лицо – самое обыкновенное. Она то и дело получала призы за арифметику, потому что занималась старательно. А Сью была очень светленькая – Селии все не удавалось установить, как та выглядит и какой у нее характер. Вера де Вит, сводная сестра Сью, была самой романтической в школе. Ей было четырнадцать лет. У нее были волосы цвета соломы и глаза цвета незабудок. Ее прошлое было окутано тайной – лишь в конце Селия узнала, что при рождении ее подменили и что на самом-то деле она была леди Верой, дочерью одного из самых знатных аристократов в государстве. Была там и новенькая девочка – Лена, и больше всего Селии нравилось играть в то, как Лена приходит в школу.

Мириам смутно догадывалась о существовании «девочек», но никогда ничего не спрашивала, и Селия была ей за это очень благодарна. В сырую погоду «девочки» устраивали концерт в классной, каждая должна была исполнить что-то свое. Селию разбирала досада от того, что когда она играла за Этель и хотела сыграть особенно хорошо, пальчики ее путались, а когда играла за Изабель, которой давали самые трудные пьески, все шло как по маслу. «Девочки» играли также и в криббидж, и опять Изабель везло, что раздражало Селию.