Текст книги "Огонь неугасимый"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
7
Захар Корнеевич Ступак – коренной житель Радицы. И отец, и дед его маялись тут. Постепенно и не совсем обоснованно определился тут свой жизненный центр, свои закоперщики и даже своя аристократия. Ну, не та, не княжеских кровей – откуда тут княжеским, но тоже потомственная. Да хотя бы взять тех же Стрельцовых. С Калины-углежога начался род, еще задолго до революции славился. Буянством, разгульем, непокорством. Говорили старики, что Калина без особой натуги перекидывал через свою хатенку заднее колесо от телеги, водку пил только из четверти и до дна, Оку переплывал четыре раза взад-вперед и трижды парился в крепкой казенной хате, которая и до сих пор стоит как миленькая почти в самом центре Коломны. Гордей Калиныч тележных колес не швырял, но в кутузках сиживал не мене бати своего. Правда, не за буянство, за кумачовые рубахи, в коих любил щеголять на маевках. Был еще Вавила – сын Гордея и отец Ивана. Это и вовсе напасть божия. Но все это было, да сплыло. Хорошо ли, плохо – отошло, как говорится, на задворки истории. Иван! Потомок. Яблочко от яблоньки… Да на него ни одна собака в Радице брехать не хочет. Пусть хочет, но не рискует.
Понятно и то, что времена меняются, изменяя и облик людей. Радица теперь не какая-то трущоба, теперь она рядом с таким заводом, что гордиться можно. Сюда не только электричество или там газ в баллонах, здесь вон свои телевышки построили, мало им двух общих программ. Здесь теперь не удивляются, если слышат не по-русски, если видят интуристов. Правда, в силу рельефа сюда так и не провели водопровода и нет отсюда оттоков канализации, но слободчане и к этому приноровились. Чуть не у каждого в саду колонка-качалка и яма поглощающая от ванной комнаты. Да-да, ванны, туалеты теплые, а у кого и отопление с батареями. Но, как и в стародавние времена, у сталеваров тут растут дети-сталевары, у прокатчиков – прокатчики, а бухгалтеров или еще какого начальства тут сосчитать по пальцам. Вот потому-то Захар Корнеевич, поднявшись до предельной высоты начальника цеха, считал себя втайне аристократом. Нет, не отрываясь от массы людской, не особенно удивляя слободчан своими возможностями, но и не прикидываясь сирым да нищим. Считал. Можно сказать, что и теперь считает, но в том-то и дело, что не удержался в верхах, сполз вот опять до конторки начальника участка. А это, каждому понятно, не просто понижен. Где-где, а в Радице точно знают, что, как и почему. Почему у Федора Мошкары детки смугленькие, почему сучка Бобка сдохла, почему директор завода на новую квартиру переехал, почему у деда Гордея спина чешется, все, все насквозь тут знают. Ты их тут хоть зарежь, Гордея они величают по имени-отчеству, а вот его – Носачом. Завистники!
Но, дойдя до такой вот черты, Захар Корнеевич, надо отдать ему должное, останавливался и переводил дух. Зависть на Радице тоже не как везде. Не Терехову завидуют, что он вот секретарь парткома, а тому же Гордею, потому что сам секретарь парткома первый подает ему руку и величает Калинычем. Не Мошкаре, умудрившемуся на средненькую зарплату выстроить дом с мезонином, купить пианино и три шубы жене, Ивану завидуют, потому что он – глава всех заводских дружинников, потому что его боятся пуще начальника милиции все городские обалдуи, потому… Да черт их поймет, почему. Почему вообще кому-то взбрело в голову сделать сварщика Стрельцова начальником заводской дружины? И вообще…
Да – и вообще. Что-то теперь не так. Ну, не совсем так, и это не давало Захару Корнеевичу ни минуты покоя. Это мешало работать. Это мешало жить. Мысли такие следовали за Ступаком везде и неотступно. Вчера, например, всю ночь долбили. Какая тут рыбалка, какой, к черту, клев. Утром немного отлегло. Случайно, нет ли, но что-то оборвалось у Танюшки с этим обломом Иванушкой. Ох, дал бы господь. Денно и нощно молился бы… Только не в первый раз у них размолвочки, не надолго их разлучают. Вот если бы что-либо такое, чтоб под момент, да чтоб серьезное. Да чего там, подвернулся бы жених такой, чтоб Ивану не уступил, да чтоб Танюшке по душе пришелся.
Вроде посветлело на душе у Захара Корнеевича. Даже этот «кабинет» показался не таким удручающе убогим. Переменить стол с надписями, вышвырнуть скамейки, на кой черт их сюда притащили. А сначала подмести бы. Есть же уборщица, куда она смотрит, за что зарплату получает?
Неожиданно зазвонил телефон. Снимая трубку, с ужасом и оторопью подумал: «А если матерком кто шарахнет, что ответить?»
Произнес безликое:
– Да-а!
Слава богу, вежливо так переспросили:
– Захар Корнеевич?
– Да.
– Это Колыванов.
«О господи! Уж лучше бы монтажным матом обложили. Товарищ Колыванов. Подсидел, вытеснил, а теперь: «Захар Корнеевич. Мальчишка!»
Но продолжал вежливо, даже чуточку почтительно:
– Я вас слушаю, Виталий Николаевич.
«Волк бы тебя слушал тамбовский…»
– Зайдите ко мне через полчасика.
– Слушаюсь.
Швырнул трубку на рычаги, собрал воедино разбросанные по столу бумаги.
На пороге Захар Корнеевич задержался если что на минутку. Чтоб осмотреть свой участок, надо выбрать наиболее подходящее направление. Да, а как же. Сунься тут без ума, попадешь в пекло. Монтажники – народ со всячиной. Спецы. Некоторых в самом деле аж из дальних далей пригласили. Котел паротрубный – это не шуточки. Сто десять атмосфер рабочее давление. Непосвященным – пустой звук, да ведь тут работают только посвященные. Трубопровод дрожит, как натянутая струна, когда дадут в него все сто шестьдесят во время испытания на герметичность. Сто шестьдесят атмосфер! Такое лет десять назад даже теоретики считали немыслимым. Вот они и куражатся – монтажнички от бога. Правда, от бога, вахлакам тут делать нечего, но при чем же он – смененный сюда начальник цеха? Ему-то за что терпеть и страдать? И выбрал Захар Корнеевич путь самый безопасный. Выбрал и двинулся. И тут же напоролся. У крайнего вагона-котла почти вся бригада Павлова штурмует приемщика Мошкару. Сам Павлов шел в лобовую, напирая грудью, что-то внушая, в основном руками. Слов Ступак разобрать не мог, хотя голос Павлова катился по пролету, как пустая бочка по жердяному настилу. По жестам было понятно: Мошкара и опять куражится. Нет, не в том смысле, что по-купечески, такого тут не потерпят. Он куражится по-новомодному, на законном основании, ибо что незаконного, если требует человек соблюдения порядка? Борьба за качество, вот обязанности приемщика. И он борется. А если кому-то не нравится, заботы мало. Конечно, возмущать монтажников без особой надобности не след, потому стой и слушай. Или не слушай, но стой. Мошкара и эту обязанность освоил в совершенстве. Стоит, раздвинув тоненькие ножонки в кирзовиках с непомерно широкими голенищами. Руки в карманах брюк, голова запрокинута, лопатки плотно прижаты к раме вагона-котла. Классическая поза человека, который не желает отступать. Интересно, прошибет его Махно или так и отступится без всяких яких? Нет, это не просто интересно, это нужно знать. Захар Корнеевич тоже умел усмирять, не один десяток лет на заводе, но с Махно сражаться избегал. Никому ни пятака лишнего в нарядах, ни малой поблажки, будь ты хоть трижды три заслуженный и богом данный. Павлов выбивал. И лишний пятак, и преждевременную подпись, и, что особенно показательно, «левые» узлы и детали. На черный день у каждого начальника что-то припрятано. Черные дни – не редкость. Но если Павлов уцепится в это припрятанное – отдай, не греши. Интересно, продолбит он Мошкару?
– Да ты что, жердина осиновая? – перешел Павлов границы дозволенного.
И сразу же Мошкара услышал. Вздернул плечиками, проделав одновременно три операции, выразил протест, сообщил о готовности высказаться и подтянул сползшие штаны всунутыми в карманы кулаками.
– Кто это жердь?
Возможно, ни в одном театре не достигают такой степени выразительности, как Мошкара. Блеклые глаза враз ожили и блеснули оскорбленно и протестующе, брови, только что обмякло висевшие на выступающих, как у питекантропа, надбровных дугах, заерзали, странно теребя друг друга и о чем-то предупреждая. Утиный, с ложбинкой нос задвигался, жадно к чему-то принюхиваясь, губы и не приоткрылись, но зашевелились интенсивно, что-то перетирая, готовясь к действию. Даже кепка на голове Мошкары принялась елозить взад-вперед, и это особенно неприятно было наблюдать. Но Павлов не впервой видит такой «цирк». Выхватив у своего первого заместителя чертежи, свернутые рулончиком, он сунул их Мошкаре под нос, спросил, всем видом доказывая, что не намерен церемониться:
– Это что? Это чертежи или фантики?
– А-а-а! – лениво вынув левую руку из кармана, отстранил Мошкара бумажный рулончик.
– Да ты что, чудо морское? Ты кто? Бревно с дырками!
– Кто бревно с дырками? – опять зашевелил Мошкара бровями.
– Погоди-ка, – отстранил бригадира Игорь Рыжов. – Я вот что тебе хочу сказать, Федор Пантелеевич, – с вполне добрыми намерениями заступил он место бригадира, – мы тут не в шараш-конторе. Сделано по чертежу, все параметры выдержаны в точности, какого же ты… извини, какого ты, прости… мурыжишь всю бригаду?
Ступаку надо было удалиться. Если Рыжов пустил в ход свои матросские завитушки, добра тут не жди. Мошкара тоже знал это. Потому, опять поддернув штаны, спросил:
– Тебе порядок известен? А оскорблять людей тебе тоже право дано? А ну – отзынь на пол-лаптя!
Из-за широкой спины Рыжова выступил Гриша Погасян. Вот это козырь. Если взять обыкновенный кирпич, даже не шамот, простой силикатный, и положить его так, чтоб Гриша Погасян его видел и мог ему высказать все, что умеет, через полчаса, самое большое через час, кирпич сам начнет рассказывать армянские анекдоты. И нет тут никакой фантастики.
– Послушай, дорогой, – мягко тронув Мошкару за локоть, начал Гриша. – Люди мы или не люди? Скажи, дорогой…
А в запасе еще Егор Тихий, Генка Топорков, Вася Чуков. На самый пожарный случай есть и Стрельников. Но Павлов опытный полководец, без нужды он не вводит последние резервы.
Ушел бы Ступак с места происшествия, благополучно добрался бы до кабинета, в котором самолично сидел почти одиннадцать месяцев. Но – вот он, Павлов! Ринулся наперерез, будто вражеский танк хотел остановить, вскинул руку с рулончиком, запрещая начальнику участка дальнейшее продвижение, воззвал, чтоб слышно было за проходной:
– Захар Корнеевич!
– Некогда, некогда! – жестом отстранил Ступак павловский шлагбаум. – Вызывают вот. К начальнику.
Можно бы и не так многословно. Нет, пусть поймут, что у начальника участка дело не в нежелании, его вызывает новый начальник цеха, и потому сами тут кипятитесь.
– То есть как? – опешил Павлов. – Мы что тут – в кошки-мышки играем? Котел под давлением! Принимать надо…
– Не-ког-да! – обошел Ступак Павлова.
И пошел. И услышал сзади:
– Чего вы пристали к человеку? Только и забот у товарища вашими котлами заниматься?
Все. Даже Павлов усмирился. Мошкара, задрав голову еще выше, тоже увидел Стрельцова. Лежит сварщик на спине под грубой острого пара, меняет электрод в держаке. Делом занят. А тут, внизу, балачки развели. Не хватит ли? Но не увидел Мошкара главного. Глаз Ивановых не увидел. Далеко было. Ступак видел. Отчетливо.
«Топай, топай. Насквозь тебя вижу, хрыча старого. Тебе до нашего дела, как той мышке до мельницы. Была бы мука да крупа…»
«Врешь! – чуть не вскрикнул Захар Корнеевич. – Я заводу тридцать лет жизни отдал…» Но понял: мышь тоже всю жизнь на мельнице пробыла, а мельник и без нее управлялся. И сказал – тоже глазами: «Ну, погоди у меня, зараза, отыграюсь я за все».
«Шагай, шагай!» – подтолкнул взглядом Стрельцов. И пошел Захар Корнеевич, спиной ощущая боль от этого взгляда.
«Умру, а не разрешу. Прокляну, из дома выгоню, – плескались обжигающие мысли, в которых не было ни толка, ни ряда. – Отец я или веник под порогом? Не разрешу. Такую гаду в свою семью. Ни за что».
– Ну и дальше что? – уныло спросил Генка Топорков, ни к кому конкретно не обращаясь. – Хороша спина у товарища Мошкары?
– Работать! – как выстрел, прозвучала команда бригадира. Да и что ж еще-то сказать?
Кивнул Генка согласно, дунул на драчовый напильник, который держал в левой руке, провел кончиками пальцев по торцовой стороне, словно пробуя остроту ножа, еще раз кивнул и направился к своему верстаку. Его дело телячье.
Длинный верстак, обитый новенькой жестью, тисы чугунные литые с медными нагубниками, в тисах – труба цельнотянутая на тридцать восемь. Все просто и понятно. Шуруй, Гена, шуруй. Твое дело опиливать концы труб под завальцовку. Вот так.
Провел Генка ладонью по щеке. Высох пот. Поправил синенький берет, оглянулся на огромное окно. И зачем оно такое огромное? Никуда не спрятаться от солнца, которое досаждает с утра до конца смены. Поставить бы сюда того умника, который делал эти окна. Но Гриша Погасян уже стучит кончиком своей бархатной гладилки. Давай. Все так, бархатный и сделан для чистой обработки. У Генки драчовый. Из-под него опилки чуть не по горошине величиной. А это что значит? А это значит: две лошадиных силы надо, чтобы всю смену давай-давай. Откуда у Генки две лошадиных силы?
– Давай, дорогой, давай, – высказал Погасян то же, чего не понял Генка на языке жеста. И указал на большие настенные часы.
– Дай-ё-ом! – наклонился Генка к тисам. – Уголек стране. Нам наплевать, что он мелкенький, абы побольше.
Работенка не пыльная. Шоркай напильником туда-сюда, следи, чтоб насквозь трубу не пропилить, вот и вся недолга. Генка шоркает седьмой месяц. По руке работа, как шутил и сам товарищ бригадир.
Широкий и яростный луч солнца плавил кучку стальных опилок у Генкиных тисов, щедро подсыпая в опилки для каких-то своих надобностей разномастную и разнокалиберную пыль. Луч, наклоненный, словно ленточный транспортер, действовал бесперебойно, потому что пыль поступала на этот транспортер в неограниченном количестве из окружающей, как говорится, атмосферы. Транспортеры поменьше и побольше, поярче и потусклее рассекали все обозримое пространство цеха, упирались в пауки незаконченных котлов, в кучи узлов, приготовленных под монтаж, цепляли на свои ленты радужные столбики дыма, струисто поднимающиеся над сварщиками, заглатывали искристую мелочь у карборундовых точил и абразивов, и все это, как показалось Генке, к нему, к нему, и уже нельзя было поверить, что столько пыли надобно лишь для добавки в плавящуюся стружку.
– Я вам не железный кибер, пахать в таких условиях, – указал Генка на этот неистощимый транспортер своей драчовой пилой.
– Жми, дорогой, жми, – убедительно посоветовал Гриша.
Сердиться на Гришу нельзя. И здесь, у тисов, ему не легче, а еще в барабан котла придется лезть. Тоже его работка – развальцовывать трубы. Лежачая работка. Давно придумали, когда еще и паровозов, наверное, не было. Втиснется Гриша в барабан, сунут ему туда «вертушку» на воздушном шланге, дальше сам выкручивайся. В том барабане крупному кролику негде поместиться, а надо работать. Надо вставить «вертушку» в торец трубы, который вот тут они опиливают, включить воздух и шуровать этой «вертушкой», пока труба так не привальцуется к отверстию в барабане, что выдержит потом давление горячего пара в восемьдесят две атмосферы.
Девяносто две трубы. Их сосчитать там и то не у каждого духа хватит. А передышки нет, в том барабане не отдыхать – задыхаться. Потому разве можно сердиться на Гришу Погасяна?
Положил Генка свой напильник в самую гущу вьющейся и клубящейся пыли, отряхнул ладонь о ладонь, утер лоб подолом насквозь пропотевшей майки. Подошел к Погасяну, посмотрел на его работу пристально, с уважением. Чистовая обработка – это не то, что драчовой шуровать. При завальцовке малейшая рисочка, чуточная заусеница, пылинка и то сказывается. Зеркально сверкают концы труб после Гришиной обработки. Уметь надо.
– Слушай, кацо…
– Что ты, дорогой, что ты, – укоризненно покачал Гриша головой, ни на секунду не прекращая работы. – Кацо – это у грузин. Я армянин, дорогой мой. Жми-ка ты, жми.
– Армянин, грузин, турок! – рассердился Генка. – Машиной это надо делать.
– Кого… машиной? – не понял Гриша.
– Вот это – машиной! – указал Генка на сверкающий конец трубы.
– Это? – и опять переспросил Гриша. – А это как? Нет, слушай, ты давай жми. А? Прошу тебя, график летит.
– Машиной! Можно машиной! – крикнул Генка, пристукнув кулаком по Гришиным тисам. – Можно, понятно тебе? Машиной, ясно тебе? Смотри сюда! Два карборундовых круга на параллельных осях, на консольных планшайбах…
– Послушай, дорогой, – укоризненно покачал головой Погасян. – Я глупый, я турок, я армянин… Расскажи свои басни своей трубе, пусть она поскорее ко мне сюда идет. А? Дорогой.
– Во! – показал Генка свои дрожащие руки. Но и сам устыдился. Это уже не аргумент, это запрещенный прием. И пошел к своим тисам, обиженно пфыкая на все еще капающие с кончика носа соленые росинки. Чудаки. Плохой Носач поверил, хороший Гриша слушать не захотел. Ну и ладненько, давай так давай, жми так жми. Но как же так? Можно же машиной, можно. Иначе не сказал бы Захар Корнеевич: «Умное дело. Если покопаться – выгорит». Ладно, шуруйте. Не Носачу потеть, вам. Он же сказал: «Умное дело…» А еще он сказал на прощанье: «Вдвоем мы с тобой еще те академики, но у меня дочка машиностроительный институт кончает. Попросим – поможет». Вот как сказал. Не то, что Гриша. А дураков вокруг, хоть пруд пруди. Носач, Носач. Один вон, некому было дать по шапке, «рогача» на середине пролета в сеть подключил. Бывают же такие сволочи. И так нажал Генка на свой драчовый, что скрипнуло. Отхватил напильник, посмотрел. Нельзя на трубе зло срывать. Впадину уже не заделаешь, в брак труба пойдет.
Шоркает, выгибая спину, шевеля острыми лопатками, переступая и ловчась, Генка Топорков. Еще три штуки до комплекта, а времени осталось полчаса. Горячий транспортер уперся прямиком в спину между лопаток, сгружает там свои соринки-пылинки. Маленькие они, соринки-пылинки, но сколько их? Давят в спину, как чугунные «пироги», которыми мартены загружают. Горячо, больно, непосильно. Давай, дорогой, жми, дорогой.
– Послушай, дорогой, ты что сказал насчет карборундов?
– Пошел ты!
– Слушай, дорогой, с тобой старший товарищ разговаривает. У тебя второй разряд, а у меня пятый. Кто кого должен слушать?
– Ну, два карборунда. На параллельных осях, – начал Генка. Начал и забыл, что надо опилить еще два конца, что осталось всего двадцать пять минут, что где-то там летит куда-то график. Забыл даже, что в таких случаях Миша Павлов никого не милует. – Если трубу зажимать не в тисы, а в разрезную муфту. Муфту посадить на конус. Чуть вперед – она зажала, чуть назад – отпустила. Понимаешь, карборунды мелкозернистые. Можно хоть под три знака обработать. И точность не так, как из-под напильника. Ни впадинки, ни рисочки, ни эллипса. Я считал: в десять раз быстрее…
– Послушай, дорогой, – покачал Гриша головой. Озадаченно, удивленно покачал. А удивить Гришу Погасяна не мог даже фокусник Кио.
8
Перед дверью на «голубятне», где располагалось все цеховое начальство, Ступак остановился и осмотрел все четыре пролета, забыв, что он теперь не начальник цеха, что его владения теперь умещаются на четвертинке этой территории. На котельном, точнее сказать, на одном из вагонов-котлов все еще посверкивала голубая звездочка электросварки. Там Иван Стрельцов доваривал последний, самый неудобный стык на трубопроводе острого пара. Захар Корнеевич и прежде не раз задумывался: почему так сконструирован этот самый ответственный трубопровод, что сварщик вынужден втискиваться в щель между трубой и крышей вагона и работать фактически только кистью? Вот уж воистину: ни рукой, ни ногой там не пошевелить. Но самое несуразное – вытаскивать его оттуда надо было чуть ли не краном. Сам он, сварив этот хитрый стычок, выбраться из теснинки не мог. Неужели в описании работ есть и это условие? Как же оно сформулировано: «После окончания работы сварщика извлекать по частям?» Конечно, Стрельцов крупноват и вообще для сварщика, для таких работ в особенности, но и малогабаритным там не легче.
Захар Корнеевич очень удивился бы, если б дошло до него, что он думает о Стрельцове, о его работе сочувственно.
Ступак, отдышавшись и насмотревшись на эту особо интересную звездочку, оторвал руки от перил и двинулся по длинному административному коридору.
«Мастер он. От бога, – сами собой тянулись мысли, видно не желая уступать места каким-то другим. – У них, у чертей, вся порода такая, от бога. Ивана на заводе знают не хуже, чем самого директора. Деду Гордею даже незнакомые первыми кланяются…»
Но вот она – дверь в отсек начальника цеха. Приложил Захар Корнеевич к лицу обе ладони, как бы умываясь. А когда отнял их, на лице осталась непроницаемая, безликая, немного загадочная, чуток приветливая, капельку обнадеживающая улыбка. Почти такая, как у того каменного сфинкса, который, говорят, пять тысяч лет улыбается, и никто не поймет, почему. Ну, а куда деваться? Надо Захару Корнеевичу, иначе могут подумать, что он обижен и обескуражен понижением. Жизнь!
Прикрыв дверь, оглядел предбанник, поздоровался с секретаршей, с новой, не с той, которая сидела тут при нем. Спросил добродушно:
– У себя?
– Ждет вас, – тоже загадочно улыбнулась секретарша. Неловко стало Ступаку. Девчонка, а уже освоила такую премудрость. Может, это и не премудрость вовсе? Ну, была премудростью пять тысяч лет назад, так с тех пор человечество хоть чему-то научилось. И перестал улыбаться. Ну-ка их тут! Забрался в твое кресло – да еще ты ему улыбайся? Мальчишка! И не машинально – вынужденно дотронулся до левой стороны груди. Колет там. Ничего удивительного. Любого слона подержи в таком цехе на руководящей работе хотя бы годочков двадцать, еще как заколет у него. Это Колыванову не понять, в двадцать восемь лет ни у кого сердца нету. А в пятьдесят девять любой призадумается. Им хорошо… с Иваном новаторствовать. Им наплевать…
«А Мошкара мерзавец, – неожиданно, бог весть откуда и почему вывернулась острая мысль. – Расставаться с ним надо. Живоглот, а мне до пенсии полгода…»
Виталий Николаевич Колыванов только в представлении Ступака был мальчишкой. Конечно, двадцать восемь – не шестьдесят, но виски седые, на макушке проталинка, под глазами наметились мешки с желтым оттенком. Вот только нос – конопатый, вздернутый, какой-то развеселый, никак не вписывается в эту начальственную озабоченность. Может, за этот нос и прозвали монтажники Виталия Николаевича Клеопатрой. Впрочем, монтажники могут прилепить что угодно, к тому же было это во времена оны, когда Колыванов, еще будучи инженером внешнего монтажа, разъезжал с бригадой таких, как вон Павлов, по всему Союзу.
Цепко и прохладно ощупали серые глаза, ни один мускул не выдал намерений, даже конопашки на носу остались в прежнем игривом расположении. «Ну, какой он начальник цеха, будь у него хоть пять проплешин, – критически подумал Захар Корнеевич. – И по телефону наяривает, чтоб впечатление произвести. Коль вызвал для делового разговора, переключи телефон на свою раскрашенную привратницу». Но произнес мягко и доброжелательно:
– Здравия желаю, Виталий Николаевич.
Прижав телефонную трубку левым плечом, Колыванов одновременно слушал, что-то записывал и листал бумажки в толстой серой папке.
Отложив авторучку, Виталий Николаевич передвинул папку, положил телефонную трубку на рычаги, произнес сухо, едва шевеля потрескавшимися губами:
– Присаживайтесь, Захар Корнеевич. Разговор будет трудный.
– Поговорить можно, – согласился Ступак, давая понять, что не намерен ни противоречить, ни соглашаться, а только слушать. – Я вот что, Виталий… э-э-э… Николаевич, я знаю, какой вы тут разговор подготовили. Не по мне это. И я тут вам не помощник.
– Я вот, – указал Колыванов на телефонный аппарат, – разговаривал только что с секретарем парткома товарищем Тереховым. Он утверждает, что вы поддержите. Так и сказал мне: «Корнеич непременно поддержит, он чуток на творческие начинания».
– Не надо, – покачал толовой Ступак, и его увесистый нос обвис чуть не к самому подбородку. – Не мог сказать такое товарищ Терехов, мы друг друга лет сорок хорошенечко знаем. Или, может, это о чем другом? – И приободрился. А если правда о чем-либо другом. Но нет.
– О том самом, все о том самом, – сожалеюще произнес Колыванов. Потрогал кончик носа, потер виски кончиками пальцев, огляделся. Дескать, не получилось с этого края, попробуем иначе.
«Не искал бы ты дураков, – захотелось сказать Ступаку. – Ну, дурей себя не ищи».
– Как вы в принципе оцениваете предложение бригады Павлова?
– Никак, – резко бросил Захар Корнеевич. – Не бригадное это предложение, это Стрельцов мозги нам парит.
Вздохнул начальник цеха. Трудно так вздохнул. «Хлопот у меня – бульдозером не сдвинуть, а я тут с тобой балачки развожу, уговариваю тебя, как девочку какую. Могу ведь и короче, приказал – и точка. Могу!» – и твердо, вовсе леденяще посмотрел прямо в глаза Ступаку.
– Значит, вы против?
– Погодите, а о чем речь? – спросил Ступак, подумав, что до пенсии еще не так мало.
«Не раскроется старик, – понял Виталий Николаевич. – Обида его насовсем умертвила. Что ж теперь – мимо него, через него, без согласия? А если жаловаться начнет? Еще одна расхлебаловка. Трясина чертова. Конца-краю не видно».
– Первое, – загнул Колыванов указательный палец на левой руке. И так посмотрел на Ступака, что можно было подумать: именно в этом и заключается вся сложность – палец загнуть. – Бригада Павлова предлагает работу без контроля ОТК. Второе…
– Ах, вон что, – перебил начальника цеха Ступак. – Только надо бы начинать с его опытов на сварке.
– Хорошо, – согласился начальник цеха. И загнул безымянный палец. Но спохватился: дурная привычка. От мальчишества осталось. Поерзал в удобном кресле, спрятал обе руки под стол, продолжал не совсем уверенно: – Электросваркой дешевле, надежнее, быстрее. Это веление технического прогресса. Газосварка вообще устаревает… – И опять смутился. Что за слово: «устаревает», неловкое и не совсем уместное. – Стрельцов подсчитал, обосновал, доказал на практике. Но по приказу приемщика ОТК Мошкары пробный стык вырезали… Почему там у вас приемщик распоряжается?
– Это его сфера, – пожал плечами Ступак. – Качество, точное соблюдение технологических нормативов. Вы же сами знаете.
– Новаторство – не сфера приемщиков! – чуть громче прежнего сказал Колыванов. А Ступак подумал: «Повысишь голос, малец конопатый, встану и уйду. Мне эти стрельцовские шики-брыки в обязанности не вписаны».
– Прочтите! – подвинул Колыванов серую папку ближе к Ступаку.
– Читал, – отодвинул папку Захар Корнеевич.
– При мне прочтите. Тут немного. Буду знать, что вы… что мне с вами каши не сварить.
Взял Ступак папку, почитал по диагонали, сказал примирительно:
– Ну, если в принципе. Только не от нас с вами зависит. Технологическая карта утверждена в главке. А насчет прочего пущай. Мошкара себе найдет работу. У него ползавода знакомых. Вот насчет будущих норм сомнительно. Электросварка, оно так, экономичнее, но уложится ли Стрельцов в такие нормы?
– Уложился же, – напомнил начальник цеха. – На практике доказал.
– Ну и что? – развел руками Ступак. – Стрельцов – ас. На асах производство не удержится.
– Пусть перенимают опыт, – отклонил довод Колыванов. – Не сидеть же теперь на стародавних нормах, если у нас учеба плохо поставлена. – И опять поморщился. Слова какие-то не такие. Казенщина. «Сидеть», «поставлена»… Но как с такими вот еще разговаривать? Начнешь по-душевному, поймет ли? И все же гораздо теплее, мягче продолжал: – Школу передового опыта откроем. Лучших сварщиков привлечем. Заодно теорию укрепим. У нас ведь как теперь: по двадцать лет сварщики дело делают, а что такое сила тока – рядом сформулировать не могут.
– С того, с вырезанного, стычка рентгенснимок сделали, – выложил Ступак главную карту. – Две поры. Потом надо лабораторный анализ провести. На микрошлиф, на кислотостойкость. Потом все это по инстанциям пустить.
«Понятно, – усмехнулся Колыванов. – А там ты на пенсию пойдешь, и хоть трава не расти».
– Я не спорю, партизанства мы не допустим, – все же мягко и дружелюбно продолжал Колыванов. – Но начинать-то с нас. С вас, дорогой мой Захар Корнеевич. А вы вот уже третий месяц ни с места. Хуже того, вы препятствуете естественному движению этого нужного дела. Вы ссылаетесь на какого-то Мошкару, извините, пожалуйста. Давайте договоримся: все, что надлежит сделать вам на участке, сделаете вы. Без проволочек, без оглядок на Мошкару. У него свое начальство, вот пусть оно с ним и советуется.
– Задача у нас одна, – хотел было Ступак еще чуть отвлечься в сторону. Но Колыванов резко опустил ладонь на край столешницы. И сказал, заканчивая этот довольно неприятный разговор:
– Предложение, с которым вы ознакомились, подписано всеми членами бригады, следовательно, это коллективное дело. Будем так и рассматривать. И я не советую вам, даже как начальнику участка, противиться передовому во всех отношениях коллективу и этому предложению. Не надо, Захар Корнеевич, привносить личное в государственные дела.
Только этого не хватало. К чему он?
– А теперь вот, – достал Колыванов из своего стола совсем тоненькую папочку. – Заключение специальной комиссии. Здесь подписи главного сварщика, начальника котлонадзора, заведующего кафедрой сварки института и нашего главного технолога. И еще, – опять взял он серую папку. – Здесь заложен облик будущих отношений. Будущих производственных отношений на социалистическом производстве…
– Не надо политграмоты, – устало отвернулся Ступак. – Я не враг и не чужак на производстве. Спешки не люблю, тарахтелок разных не люблю. Впервой, что ли, такие вон прожекты.
– Зачем вы мне об этом? – нетерпеливо перебил Колыванов. – Былые ошибки…
– Теперь просто сказать: ошибки, – и Ступак перебил начальника цеха, опять надеясь увильнуть от главного.
– Не надо! Давайте подведем итоги. Значит, так. Найдите с Иваном Стрельцовым общие точки и двигайте дело. Первое и неотложное: сварка тонкостенных труб. Есть мнение, что у четырнадцатого энергопоезда переведем трубопровод питательной воды полностью на электросварку. Еще серия опытов, потом – через комиссию и в технокарту. Я не думаю, чтоб потребовалось утверждение главка. Второе, но тоже весьма важное. Тут вот, – указал Колыванов на серую папку, – двенадцать пунктов обязательств. Десять, по крайней мере девять, принципиально новаторские.
– Постройка коммунизма на участке одной бригады, – все же не удержался Ступак.
– Предложения бригады Павлова нашли полное одобрение в парткоме. Конечно, будем уточнять, конкретизировать, но в принципе…
