Текст книги "Огонь неугасимый"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
– В принципе я не против, – встал Захар Корнеевич. – Не надо повторяться, я не против.
«Скользкий старик, – глядя сквозь Ступака, думал Колыванов. – Еще немало крови попортит, пока мы ему… часы с двухнедельным заводом подарим». Но сказал оптимистичное:
– Это не так уж трудно, сами увидите. Время диктует.
«Все же запряг он меня, конопатик чертов, – топая по гулкому коридору, раздраженно думал Ступак. – Трусоват ты стал, Захарка Носач. Вот и устанавливай контакты с Ваней Стрельцом. Он тебе покажет контакты, он тебе загнет салазки…» И провел ладонью по лицу. Посмотрел на ладонь – мокрая. Даже на такой вот разговор не осталось силенок. Значит, правда пора. Нечего хорохориться. Ну а дорабатывать – не то, что работать. Может, прав конопатик – в настоящем деле на Ступака теперь положиться нельзя. Жалко. Сносился. Жалко.
Медленно спускался Захар Корнеевич по несуразно крутой лестнице с металлическими ступеньками. Вроде бы легче стало на душе. Острота улеглась там. Обида притупилась. Мысли потекли ровнее и не такие безалаберные. Подумалось даже, что Иван Стрельцов не такой и беспардонник, может, остепенится да и пойдет вверх. Ему и поддержка обеспечена, и вешки на пути расставлены. Отец, дед, прадед расставили. Стрельцовская династия.
Но нет, нет! Чтоб с таким дуболомом в одном доме? Ну, сам еще куда ни шло, мужики к ссорам не охочи. А как же старушка? Да она за один день вся выкипит. Она на дух не принимает ни слова о Стрельцовых. Ну да ладно, что бог не даст, все к лучшему.
В конторке сидел Мошкара. Слюнявит какие-то свои бумаги, дергая неприятно шевелящимися бровями, усмехаясь чему-то. На Ступака ноль внимания. Лишь когда Захар Корнеевич, нетерпеливо пришлепнув ладонью по столу, сказал: «Пересядь», – двинулся сначала по стулу, потом как-то очень умело перескользнул на скамейку, поджал лягушачьи губы, осмотрел начальника котельного участка. Сказал с откровенным презрением:
– Помятый возвернулся.
Дак как он смеет? Не ровесники, не приятели. В должностях не ровни! А Мошкара продолжил совсем брезгливо:
– Вроде в начальстве человек ходил. Еще говорил когда-то: «Мы с тобой, Пантелеич, еще наделаем делов…»
– Когда я тебе говорил такое? – сорвался сразу на выкрик Захар Корнеевич. – Чего ты здесь, ужака тонконогая, мозги мне пудришь? Вот кликну ребят…
– Снизошел, значит, – понимающе покивал Мошкара. – Этак и Танюху ему отдашь…
– Цыц! – грякнул кулаком по столу Ступак. – В эти дела не суй свой казюлячий нос. И чтоб через час тут вот был акт приемки шестого котла. Понял? Слышал? Крой! Дур-рак! Да за ним все силы. Он тебя в мелкую труху сотрет. И учти – я тебе не попутчик и не помощник.
– Не удавишься, явишься, – ввернул Мошкара. Но что-то в его сощуренных глазках переменилось. Насторожились они, еще суетливее забегали. – Мы с тобой не веревочкой, мы с тобой рублями связаны. Иль призабыл, так я напомню. Да и спросят у тебя, где надо: «За какие такие премии «Москвича» приобрел? А в Татьянкиных шубах если покопаются? А твою княгиню ковырнут? И потопаешь ты, святой носатик, прямиком в Сибири соль копать или, не глянут на твою старость, сосняк под Архангельском валить. А? Думаешь, не спросят? Так я скажу. Пойду и скажу. Документики покажу. У меня все в целости-сохранности. И на племяша твово распрекрасного намордник заодно. Вот и будете подпирать друг дружку, одной пилой орудовать…
– Гада ты двухжалая, – сник и враз утратил начальственный облик Захар Корнеевич. – Ну, что ты меня, как последнюю сволочь? А если я пойду и скажу? А? Кому дальше, кому больше достанется тех сосенок? У тебя тоже дети… твоя каждое воскресенье в разных цигейках красуется. Иль тебе и тут все равно?
– Вот и есть ты самый настоящий дурак, – бесцеремонно и нагло хохотнул Мошкара. – Сравнил тоже. Мои детишки черненькие. А я вон – блондин на сто десять процентов. Понял, фиговый ты следователь? Ну, я не о том. Рано туда, подождут те сосенки. Что там, у Клеопатры?
– Я ж тебе объяснил, – чуточку приободрился Ступак. – Не дотерпят они, чтоб какой-то шпак, какой-то завалящий… поперек государственного дела становился. И начни, Федя, вот с приемки котла и начни. Хитер ты, я не спорю, можешь меня с племянником Никаношей гораздо дальше Архангельска услать, но тут другое дело. На кой хрен тебе вовсе ни за понюх табака в самую бяку лезть? Прими шестой котел, смирись с Ивановыми прожектами…
– Это не твое дело!
– Притихни! – зловеще вымолвил Ступак. – И тут, и везде. Я тебе говорю: новое начинается. Может, если перетерпишь, и в новом не пропадешь, но если сунешься под колеса им – праху от тебя не останется. Чьи там у тебя детишки, не мед это получится. Ну, а кто из нас пущий дурак, это бабка надвое ворожила. Иди! Иди-и!
Понял Мошкара – надо уступить. Разобраться надо. Потом, возможно, найдется что-то иное, даст бог, не в первый раз. И все же бросил угрожающе, на всякий случай:
– Рано пташечка запела! Гляди, как бы кошечка не съела.
Но и только. В душе шевелилась что-то знобкое, мохнатое, злобное. Это ведь бравада: «Сам я беленький, а детки черненькие». Они хотя и в самом деле черненькие, да прикипело сердце к женушке. Все терпит, только бы не оттолкнула. Ради нее дела творятся. Живи, радуйся, красуйся. Выпихнут, двух дней помнить не будет. И надо, надо поостеречься.
«Я еще высплюсь на вас с Никанохой, я еще научу вас стоя спать. За пенсией не скроешься. На том свете найдут…»
Но нет, не приходит успокоение. Шевелится в потемках души длиннозубый мохнатик, вот-вот вопьется в самое сердце. Экая пакость. Вот уж действительно не было печали.
– Эй, химики! Товарищ бригадир Павлов! – с преувеличенной строгостью выкрикнул, встав посреди прохода. – Готовь котел к сдаче!
9
Дед Гордей встретил Ивана воистину сногсшибательным вопросом:
– Что такое латифундия?
Не удивился Иван, давно привык. Но тут, как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. На один вопрос ответишь, десяток на очереди. Дед пристрастился к мудреным книжкам, дела по дому вовсе забросил.
– Латифундия, дед, это вот как у нас с тобой, – начал Иван помаленечку выбираться из капкана, выуживая из холодильника банки с остатками давних консервов и ломтики закаменевшего сыра. Не то от майских праздников осталось, не то еще от Нового года. Но выручают запасы в трудную минуту. – Латифундия, дед, это недвижимая собственность. Всякие строения на земельном участке.
– Тю ты, черт, – пренебрежительно резюмировал Гордей Калиныч. – А я тут всю мозгу поломал. Придумают же слова, как нарочно… А это, как ее, ну, которая…
– Дед, погоди, прошу тебя. Подавлюсь твоими запасами…
– Да ты ешь, ешь, – замахал руками старик, ерзая от нетерпения свесившимися с печи ногами. – Я к тому, что туманно очень. Прочел тут…
– Дед, погоди, не то поперхнусь… – Но, чего уж там, не унять теперь Гордея, хоть из пожарной кишки его поливай.
– Так разве я тую книжку писал? – обиделся старик. – Я ее читаю, а там темнота кромешная. Ни толку, ни ряду. Вот хотя бы взять теперешнее. Раньше как было? В мартеновском один мастер. Теперь их сколько? И все с образованиями, с большими окладами…
– Оклады не велики, – все же вставил Иван, понимая, что нельзя давать деду такого развития. – Я вдвое больше зарабатываю.
– Га! Сказал! – прискокнул Гордей на краю печки. – Ты ить зарабатываешь, а они получают. Было не было, солдат спит, служба идет.
«Нарочно он, что ли?» – сердито сунул Иван пустую банку из-под кабачковой икры прямо в лоханку. Брызги вразлет, вытирай теперь. Ну, как не поймет человек? Семьдесят второй стукнул, пора бы угомониться.
– Ты думаешь, вовсе у меня память проржавела, никаких позиций не держит? – продолжал Гордей, норовя все же подобраться поближе к Ивану. Слух притупел. Иной раз говорит внук, а что – с пятого на десятое. Может, самое важное пропускаешь. – Я двух царей пережил. Четырех хозяев да шашнадцать директоров, Если посчитать, я стока ее, горяченьку, выдал, в Оке воды меньше. Из моей стали, вон хоть самого Леньку Терехова спроси, тыщу танков или хоть бы кораблей можно построить…
А все же сдает старик. Прошлый раз говорил, что директоров пережил только двенадцать, а предзавкомов «шашнадцать», теперь наоборот. Сидел бы под тополем, слушал бы Оську с Тоськой, спокойнее жить было бы. Хотя – на кой ему спокойная такая жизнь. Одиноко ему. Сейчас спросит: «Когда жениться-то думаешь?» А того не поймет, что от послеженитьбенного веселья можно в лоханке вон утопиться. Серегу маменька женила, теперь небось разженила бы, да силы не хватает.
– Вань!
– Аюшки.
– Женился бы ты. Рушится у нас в доме, как в том Помпене. Привел бы какую старательную…
– Где они такие?
– Оно да, быстроглазки теперешние полы мыть не кинутся. А щи чего не стал?
– Прокисли. Давно.
– А я нынче пробовал, ничего. Ну, вон что, как сбудешь меня Митрофану, все ж подыщи какую посмирнее. Одному пропасть.
– Спи, дед.
– Засиделся я тут, – не унимался Гордей. – А что, слыхать, эта, котора… ну, та, она опять хвост дудкой. Ну, эта, Татьяна Носачова.
Это уже не вопрос, это провокация. Промолчал Иван, точно зная, что все равно не отмолчаться. И вдруг осенило: перевести надо деда на другую тему. Есть такая тема, что он все враз забывает. И сказал с преувеличенной озабоченностью:
– В институт думаю. Этой осенью попробую. Книжки надо… – И каменно уснул, не успев, как говорится, донести голову до подушки.
– Ты не тужи, Носачова мымра тебе не пара, – деловито и обстоятельно продолжал дед, уразумев, что перебивать его теперь некому. – Ее маменька, Надюха-калашница, лет с пятнадцати хвост набок носила. На кой тебе чужих голопузиков нянчить, аль своих не настрогаешь. Ток ты это… шибко, чтоб дура, – тоже не зарься. По себе пригляди. Чтоб с кругозором, и все такое…
Проснулся Иван с тревогой в душе. Что случилось? Где? С кем? И услышал ровный голос деда:
– Я тут прикидывал, так ты, этово, ты прямо к Маркычу иди. Я его не зазря боле девяти лет делу да уму-разуму обучал. И потом, в сталеварах когда, к моему слову всенепременно прислушивался…
– Ты о чем, дед? – не совсем проснувшись, не понимая, утро, ночь или вечер теперь, спросил Иван. – Мне пора аль как?
– Я тебе верно говорю: не трать время на этих, которые. Иди к Маркычу и выложи: так, мол, и так. За ним все партийные указания, он, хотя и не в директорском кресле, а вес имеет.
– Да о чем ты?
– Сетуют на тебя ребята, – вздохнул Гордей Калиныч. – Вон даже сосед, на что бессловесный, сказал надысь: «Ты, говорит, Ивана приструнь, потому как он наших интересов рабочих не соблюдает». А какие у Жорика интересы? Накормить чаду свою бесчисленную. Домне угодить. Так при чем тут рабочий класс? На них оглядываться, век чапать в автомобильных покрышках. И насчет сынка директорского тоже. Мы тут хозяева, а не всякая шваль подноготная. Приструнь и никаких… этих, аргументов. Не бойсь. Надо будет, сам пойду к Леньке, я ему впишу памяти, если надо будет.
– А знаешь, дед, как меня Леонид Маркович недавно обозвал? Ты, говорит, классический ортодокс. Вот. Покопайся-ка на гулянках тут, разберись: за что он меня заклеймил так? И не сбивай меня больше с панталыку. Мне тоже есть о чем подумать.
– Стой-погоди! – вскинулся Гордей Калиныч. – Запиши мне это слово, гром меня расшиби! Да на каких таких основаниях он посмел? Как ты сказал? Орто…доски? Какие доски? Может, это слово вовсе новое, как вон насчет космоса?
– Старое слово, – буркнул Иван, шаря в пустых банках. – С голоду мы не закачуримся, если и еще какая книжка потолще тебе попадется?
– Не-э, я нынче закваски у соседки попрошу, блины кислые сватажу. Как тебе, со сметанкой аль с топленым маслицем?
«А ведь и правда крышка мне, если дед к Митрофану поторопится. В столовках какая еда, а дома я вовсе не умею, – самокритично думал Иван, записывая крупными буквами не понравившееся деду слово. – Да и скучно без него будет. Сколько там директоров да хозяев он на самом деле пережил, жизнь у него была интересная. Трудовая и без всяких закорючек».
– Дед.
– Вот я.
– Смотри, никому не ляпни, что меня Терехов таким словом обругал.
– Да ты что, разве я Мазепа какая?
– Мазепа был мужского рода.
– Все равно хуже крысы облезлой. Ну, а если это слово ругательное или в этом роде, пойду и скажу: «Не смей. Наш род, может, познатнее любого княжеского, и это ничего не означает, что мы тут прокисшие шти хлебаем».
– Про шти тоже не распространяйся, – посоветовал Иван. – И вообще, не больно шебурши. Знатные рода давно не в моде.
– И-эх, скажешь! – запротестовал дед. – Эт пока тихо-мирно и все на местах. А если что, а если как? Мы, внучок, дороже золота, светлее солнца. На нас хоть в какую беду опирайся, мы не выдадим. А ты думал как. Вот выйду, кликну!..
– А тебя в милицию, чтоб тишину не нарушал. Уймись, некогда мне передачи носить.
– Так я что, я не к тому, – немного успокоился дед. – Я тебе к тому, что нас таких еще много у бога на учете. Если понадобится – мы от они. Тута. И вперед. А ты как думал?
Правду сказать, Ивану нравились такие вспышки. Горячим, верным, благородным сердцем рождались они. Отголоски славного времени, светлых душ, безоглядных подвигов. И если бы в самом деле решился дед выйти и кликнуть, Иван первым явился бы. Он свято верил, что это нужно, что это важно. Несгибаемые люди. Ну а гибких, вовсе бесхребетных хватает.
Из дому вышел Иван гораздо раньше, чем надо было. Любил он в такую вот весеннюю рань посмотреть на свою слободку. Много хороших, счастливых минут связаны с этой порой. Давно было и недавно, а все равно ушло. Будет ли? Повторится ли? Доведется ли?
Три года назад, возвращаясь с неудачной рыбалки берегом Москвы-реки, увидел Иван несказанное. Крутой скат, выстланный зеленым бархатом, золотые блестки одуванчиков, купинки задичалого, но буйно цветущего вишенника, чудо-крепость на фоне ясного неба, стая голубей, тонко высвистывающих крыльями, и девушка в белом. Стоит, вытянувшись к небу, смотрит, что-то сигналит кому-то руками. Не сказка, не явь. Что-то из древней мистики. Мелькнет на миг и растает в голубой бездне. Но если подойти и дотронуться до вытянувшейся в струнку девчонки, все это навсегда останется тут, можно будет смотреть хоть каждое утро.
С трепетно-оробевшим сердцем приблизился Иван к девушке. Отчетливо увидел языческое ликование в черных глазах, торжествующий призыв, летящий с ярких губ, услышался смутно, но понятно. А тонкие руки стремились уже не в небо, а к нему, куда-то приглашая. Текучие волосы пронизаны солнцем, легкое платьице готово улететь по ветру. И вся она – какое-то несбыточное мгновение, что-то из смутных грез. Но надо дотронуться, хотя бы одним пальцем. Надо. Нельзя же допустить, чтоб все это ушло навсегда.
– Ты Стрелец? – спросила девушка, смешливо щурясь.
– Прости… – все же дотронулся Иван пальцами до плеча девушки. – Это твои голуби?
– Где? – оглядела девушка край неба над крепостью.
Не было голубей. И чудо-крепости не было. Обыкновенные руины, мрачные и неживые. Но девушка не улетела, теперь ей нельзя было улететь. Она и до сей поры стоит в утренней дымке среди цветущих деревьев, расколдованная прикосновением его пальцев. Но, может, не следовало к ней тогда прикасаться. Пусть бы улетела вслед за своими голубями. Пусть бы осталась в памяти, какой увиделась в тот миг. Может, не довелось бы услышать о ней такое, что сказал вчера дед. И вообще, не следует превращать сказку в быль. Не для того созданы сказки. Были хватает. Всякой. От нее никуда не деться, если она и не по душе. И не в том дело, что от жизни надо укрываться за прекрасными выдумками, каждому, наверно, хочется, чтоб жизнь сама по себе была красивее. Так рождаются сказки.
Ничего сказочного не увидел Иван в это утро. Может, настроение было не совсем подходящее, а возможно, и нельзя смотреть сказки слишком часто. За сказками, если ими чересчур увлечься, можно живые дела упустить. А это лишь говорится: дорога дальняя, все притрется. Не успел сделать сегодня, никогда не сделаешь. Не хватило решимости однажды, во второй раз вовсе решать не доведется. Второй раз может быть, но уже не тот. Не встанет больше Танюшка на краю бархатного косогора, и незачем больше тянуть ей куда-то руки.
«Но почему опять с Егором? – острой болью ударило в самое сердце. – Знает же, подонок…»
– Привет, начальник! – услышал Иван знакомый голос. Пока дошло, что окликнули именно его, миновал дом и, оглянувшись, никого не увидел. Зато сообразил: Егор окликнул. Зачем? Да просто так. Сидит, скучает, перебаливает со вчерашнего перебору, ждет вечера. Или не просто так? Может, насчет Танюшки хотел что сказать. Было такое. В прошлом году…
Остановился Иван у самой проходной, оглянулся. Да ничего там не увидать. Состав вагонов-пятиэтажек, старенький паровозик-сторожка с высоченной, всегда дымящей и какой-то беспомощной трубой. Сторож и зимой, и летом варит одно и то же, картофельный суп с луком. Ну, а выше – там слободка. Там щеглы на березках, сирень в садиках, скрипучий ворот давнего колодца и тихо позванивающий ветер. Там гнездо. Не только Оськино да Тоськино. Ну, а люди не ангелы. Да и для чего они – ангелы на этой грешной и потому прекрасной земле?
10
Генка Топорков спокойно огляделся, нажал красную кнопку, положил правую руку на рычаг и сказал уверенно:
– Засекайте время.
Засекать никто не стал. Гриша Погасян даже отступил немножечко в сторонку, как бы говоря: «Я тут ни при чем, я просто зритель». Павлов протестующе взмахнул рукой, крикнул повелительно:
– Стоп! – Отстранил Генку, указал на зажатую в обойму трубу: – Не люблю китайских фокусов. «Шаирика есить, шаирика нету». Что все это представляет?
– Машина, – ответил Генка, неодобрительно покосившись на Погасяна. – Чего тут непонятного?
– «Антилопа Гну» тоже была машина, – не принял бригадир объяснения. – Что, куда и почему?
– Ну… машина для обработки труб под завальцовку, – терпеливо пояснил Генка. – Вот это, – указал на разрезную муфту, – специальный зажим, как видите…
– Ты меня за дурачка не торгуй! – перебил Генку бригадир. – Я вижу твои шуфты-муфты, ты мне принцип давай.
– Принцип обыкновенный, – ни минуты не веря в такое бригадирово простодушие, все же продолжал Генка. – Раньше пилили своим паром, теперь будем электричеством. Если поставить еще ограничитель, если посадить планшайбы на конусную передачу…
– Если бы зайцу хвост подлиннее, был бы почти как волк, – еще раз перебил Павлов изобретателя. Но, кажется, заинтересовался машиной. Мелко переступая, обошел агрегат вокруг, мимоходом трогая разные детали, как бы проверяя, не развалится ли сооружение? Качнул еще мертвые, совсем новенькие карборунды, сказал коротко: – Крупнозернисты. Нужны ноль шестые.
Приободрился Генка. Коль нужны ноль шестые, значит, для чего-то они нужны. Значит, агрегат не химера. Да он и не сомневался, что бригадир одобрит.
– Масло турбинное не портить! – провел Павлов пальцем по блестящим полозкам. – Дефицит.
Я из лужи брал, – не удержался Генка. Да и к чему такие придирки, что за редкость – масло турбинное?
– Из какой лужи? – внимательно огляделся Павлов. – Где она?
– Ты сюда глянь, сюда, – с необычайной услужливостью взял Рыжов единственную пока обработанную на агрегате трубу. – Черви ее поточили? В зубах ею ковыряли? А?
– Вон где лужа! – настырно указал Генка на турбонасос, с которым Игорь Рыжов провозился чуть не две смены, но так и не довел до ума. Дескать, не будешь соваться, предатель чертов.
– Ты правда на флоте служил? – спросил Павлов Игоря.
– Ну! – подтвердил Игорь.
– Там тоже смазь разводили? Положи трубу. Прибери на своем рабочем месте. Топай! Скажи спасибо, вычета не будет, там налито рублей на пятнадцать. Понял? Давай, не то передумаю.
Из-за спины бригадира погрозил Игорь Генке, взял из ящика старые концы и пошел прибирать около турбонасоса. Гриша Погасян подступил ближе к агрегату, пояснил, включаясь в процедуру одобрения:
– По самым предварительным подсчетам, в пять-шесть раз быстрее, и совсем не ломит спина. Прошу обратить внимание, – взял он бригадира под руку. – После обработки карборундами вот этот контрольный конус доведет чистоту до идеальной. Дорогой, дорогой! – жестом остановил он Генку. Знал Гриша получше самого изобретателя, что агрегат не совсем готов к пуску. – Не спеши кнопки нажимать, машина любит ласку, учил меня умный ефрейтор в армии. Возьми масленку, смажь там, здесь, вон там немножечко.
Конечно, агрегат не вдруг с неба свалился, все видели, как и кто хлопотал тут. Но как-то лучше, торжественнее, если принять это неожиданно, как новогодний подарок от Деда Мороза.
– А что вы тут теперь вдвоем-то делать будете? – задал бригадир главный вопрос. – Кнопка одна, труба одна, контролеры вам давно не нужны, – и спохватился, бросил беглый взгляд и сторону Ивана, уже приступившего к работе. У него последнее время настроение агрессивное, шуток не принимает, молчит, наверно, как и Генка, мозгует в одиночку. Чудаки. Нельзя в одиночку, если вокруг люди. Свои люди. И не получится, и нет смысла.
– Они теперь напеременку будут, – встрял Игорь Рыжов, кое-как убрав масло и мусор под турбонасосом. – Один будет спать, другой ему пятки чесать. Потом смена, потом перерыв на обед. Ты спроси, кто им будет нормы пересматривать?
Все же слишком серьезный парень Игорь Рыжов. Надо ему испортить хорошую минуту. Покачал Погасян головой, сказал укоризненно:
– Ты не на флоте служил, дорогой, ты глубже коленок в воду не заходил. Помолчи, дорогой, убери концы от своей машины.
– А что нормы? – стушевался Генка. – Дело сделано, наймутся нормировщики.
– Волосатики вы все, – вздохнул Павлов. – Скорохваты. Но теперь поздно. Вона – сам товарищ Ступак жалуют.
– Игумен Панфутий тоже руку приложил, – с каким-то намеком произнес Василий Чулков – монтажник не ахти, но самый образованный человек в бригаде. Пятый курс вечернего отделения дотягивает. Не сегодня-завтра вступит сюда каким-либо начальником. – Если и Ваня снизойдет, быть Генке лауреатом.
Молча оглядел Чулкова бригадир. Внушительный вид у парня. Твердый взгляд, осанка. Чем не преемник Носача? Но пока ты в бригаде, пока ты… Да и сам Чулков понял. Усмехнулся. Детская игра взрослых людей. Зачем? Ну, хорошо, молчу, молчу.
– Здравствовать вам, умелые руки, – чуть-чуть наигранно произнес Захар Корнеевич, встав рядом с Генкой. Может, ненароком встал, но все в бригаде давно знали: Захар Корнеевич бескорыстно помогает Генке. И не только «Антилопу» сооружать. Не удивлялись, не восхищались, не порицали. В жизни всякое бывает. И ответили дружно и благожелательно:
– Здравствуйте, Захар Корнеич.
Не всегда такое услышишь в этом коллективе. Видно, хороша тут сейчас атмосфера. Творческая. Улыбнулся Ступак, повергал увесистым носом, вынул из кармана куртки сверкающий стальной цилиндр с широкой проточкой на одном конце и крестообразным разрезом на другом, вручил Генке.
– Ставь на место.
Все ясно. Они не просто друзья, они соавторы.
Генка взял сверкающий цилиндрик, присел на корточки перед своим агрегатом, взял из инструментального ящика разводной ключ, покряхтел, оглянулся на бригадира: дескать, это не я виноват, что детали запоздали, надвинул поглубже истрепанный берет и принялся за работу.
– Вот и зайцу хвост подлиннее, – заметил Рыжов, видно, не очень симпатизирующий этой затее. – На почве мира и дружбы сейчас Мошкара принесет какую-либо загогулинку, и будет у нас агрегат пхай-пхай.
– Жорка принесет, – усмехнулся Гриша Погасян. – Совсем скоро.
Павлов осуждающе качнул головой, ну, что за манера, пусть все будет неожиданностью. Но вон топает Жорка Тихий с каким-то мешком в руке. Подошел, молча осмотрел агрегат и Генку за работой, сунул обе руки в мешок и долго что-то там мацал, будто не мог подцепить половчее что-то живое и вертлявое. Вынул, привзвесил на обеих ладонях, произнес единственное слово:
– Болванка.
– Теперь все, – сообщил Генка, выпрямляясь и забирая из рук Тихого увесистую деталь. – Через пять минут можно пускать на полную мощность и с гарантией.
– Жаль! – указал Павлов на часы.
До начала смены оставалось три минуты. А надо еще переодеться. И все, кроме Генки, пошли в раздевалку. Захар Корнеевич, все же начальство, ненормированный день, на минутку задержался, осмотрел все вокруг агрегата, посмотрел на Стрельцова, что-то очень уж подозрительно равнодушного. Подумал сожалеюще: «Видно, судьба. Виктор-Миктор куда ни шло, с директорским обормотом шляться не позволю…»
У двери в бытовку Игорь Рыжов остановился, выждал, пока Ступак закроет дверь конторки, и вернулся. Подошел к вагону-котлу, на котором Стрельцов приваривал большой кронштейн, крикнул бодро:
– Ва-ань, поговорить надо.
Стрельцов снял с головы защитную маску, положил в нее рукавицы, повесил электродержатель так, чтоб не коснулся металла, оглядел сверху пролет и начал спускаться по стремянке.
– Первое и самое важное, – начал Рыжов, не дожидаясь, пока Стрельцов спустится. – Надо тебе посмотреть журнал в штабе. Там такого понарисовали, хоть полундру пой…
– Ну что? – кивнул Стрельцов на Генкин агрегат.
– Поди сам посмотри, не барин.
– А потом скажут: «Стрельцов придумал на погибель рабочему классу и во вред производству».
– Кто скажет?
– Найдутся. А так: сам товарищ Носач старается, никому и никакой опасности.
– Что говорить, – усмехнулся Рыжов. – А я-то думал, чего ты сторонишься. Ну, ладненько, я все ж насчет штабного журнала.
– А там что?
– Егор Тушков оскорбил дежурного по штабу. Танюшка… прости, пожалуйста, тоже с ним. Нехорошо. Позвони папаше. Нет, я не настаиваю, но будет хуже, когда мы его в лапти обуем. Я лично терпеть не намерен. Или хватит таких картинок, или я в дружину не явлюсь.
– Там без моих звонков пыль столбом, – вздохнул Стрельцов. – Я позвоню, конечно, но мало что изменится. И в дружину, если подневольно, не ходи. Одним меньше, одним больше… Откуда Егора взяли?
– Из «Спорта». Ты вот как давай, ты иди и позвони папеньке, а потом, что он там скажет, будем курс определять.
– Хорошо, – согласно кивнул Стрельцов. – Но вот что, брат… Я не гадалка, но говорю наперед: мама-папа ему не указ. И еще: не будет папа ввязываться ни при каких обстоятельствах.
– Чушь какая-то, – развел руками Рыжов. – Не родной, что ли?
– Родной. Но вырос. Поздно хватились. Но если бы нам удалось, если бы… ну, сам понимаешь, не для Егора, для директора было бы лучше. Директор, он… как бы тебе сказать… Ну, да ладно! – и направился в сторону табельной.
Табельщица уступила Стрельцову место за своим маленьким столиком, начала что-то приводить в порядок, но Иван попросил:
– Галя, давай я один тут побуду. Я ничего не трону. Минут пять. Погуляй. Да. Привет тебе, – и улыбнулся, увидав, как Галка зарделась. Даже не спросила от кого – скорей краснеть. Это хорошо. Счастливый Мишка. Все понятно и здорово. Ну, да ладно.
Директор отозвался сразу. Но когда Иван назвал себя, переспросил:
– Кто-кто?
– Начальник штаба заводской народной дружины Стрельцов.
– Ах да! Ну и что вы мне хотели сказать?
Понятно. Дома все известно.
– Как нам быть? – мягко спросил Иван. Но сам по себе вопрос был щекотливый.
– Вам? – опять переспросил Владимир Васильевич. – Право, не могу ничего посоветовать.
«Что ж ты не спросил: о чем я? Попался, умный ты человек». Но не злорадствовал Стрельцов, искренне сочувствовал отцу. Просто отцу, а не директору. Впрочем, если бы этот отец не был директором, проблема решалась бы по-иному.
– Владимир Васильевич. Пожалуйста, не подумайте, что мне все это нравится, – ровным голосом и отчетливо произнося каждое слово, продолжал Стрельцов. – Вы должны понять сложность этой ситуации. Не допущу я, чтоб народная дружина… вы понимаете – народная! – признала неуязвимость вашего сына. Это было бы очень плохо.
Долго сопел в трубку директор. Иван представил, как наливается багровым цветом его бычья шея, как уходят маленькие глаза под тяжелые надбровья, а огромные руки сжимают телефонную трубку.
– Поступайте, как велит вам… инструкция.
– Инструкции пишутся для живых людей, Владимир Васильевич. Не обижайтесь, но…
В трубке раздались гудки. Торопливо как-то, будто ей давно надоел такой разговор.
Сгорбился Стрельцов, уперев локти в крышку стола. Не от мыслей, от предчувствий. Легко сказать: «Поступайте по инструкции».
– Галя, – позвал Иван табельщицу. – Вот что, Галочка. Будет звонить директор или его супруга… Так вот, Галочка, меня нет. Нигде. Бегай ищи, нельзя начальству отказывать, но меня нет. Так надо, Галочка, так надо. Да. Ты Мишке скажи как-нибудь: не восемнадцать ему. Нет, я сам скажу. Не красней, Галя, все это хотя и грубовато, но крайне важно. Ну, бывай!
«А не послать ли все это… да и заняться своими делами? Найдется кто-либо, умнее, смекалистее, вежливее, ни себе, ни людям нервы не будет рвать, будет составлять гладкие отчеты, произносить зажигательные речи, спать спокойно. А я поступлю в институт, выучусь на инженера… Женюсь и дослужусь до директора. И мой сын…»
Стрельцов знал, что развитие идет не по замкнутому кругу, но испугался не на шутку, представив, что его сына тоже будут вызволять из какого-нибудь ресторана рабочие ребята и костить заодно с безобразником-сыном высокочтимого папеньку. Для чего жить, если от таких напастей нельзя избавиться? Ну а что значит нельзя или можно? Это лишь гоголевскому Пацюку вареники сами в рот летели. И в сметану сами макались. Но жевать-то все равно Пацюку приходилось. Или жуй, или глотай целиком. Опять вот проблема.
