Текст книги "Огонь неугасимый"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
– Вот он, вот он!
– Ты что? Проглотила? Что там? – опять сунулся к ней Иван.
– Вот он, кошелечек! – притопывая от радости, придерживая левой и прихлопывая правой рукой, уточнила Зоя. – Ну, был тут, а когда прыгнула – он сюда. Скользкий…
– Дай-ка я! – сунул было Иван руку к Зойке за пазуху.
– Ты что? – отпрянула девчонка. – Вот он. Полосатенький. С кнопочкой. Непромокаемый. У-у, холера! – и, неловко подгибая ноги, начала опускаться не на бережок, а прямо в лужу. Подхватил Иван Зойку, прислонил к забору. Нет, сползает. Совсем обессилела. И озябла тоже. Что с ней делать теперь?
– Давай на закорки возьму, – предложил не очень реальное.
– А иди ты! Д-д-ды-ы-ы. Ноги-и-и. Околенели-и. Не могу-у.
– От напасть! – Иван взял Зойку левой рукой в охапку, правой уцепился за столбик забора, качнул на себя, повалил все звено, посадил девчонку на доски, встал на колени и принялся стаскивать с нее сапоги. Вытряхнул из сапог тягучую жижу, стащил сбившиеся портянки и носки, отжал, сунул Зойке в руки. – Обувайся, что ли! Я этими делами не люблю… Да ты хоть ногу держи по-живому, чего она у тебя то гнется, то мотается?
А в общем-то не октябрь. Пока то де се, дождик утихомирился. Тучи раскидало. Потеплело. Даже в одной рубашке Ивана не так чтоб очень пробирало. Зойка тоже согрелась. На перекрестке сбросила с плеч Иванову куртку, произнесла ровным нормальным голосом:
– Спасибо, Вань. Не велики деньги, но у нас и того нет. Спасибо. Хочешь – зайдем. Мама не спит.
– Молится? – брякнул Стрельцов.
– Она теперь к ним не ходит и дома бросила.
– В другой раз.
Вот он – другой раз. Сама догнала. И если пригласит, чего не зайти. А что тут такого?
– Кошелечек теперь где прячешь? – полюбопытствовал Иван.
– Ты знаешь, что наш бригадир про вас говорит? – не услышала Зоя игривого вопроса. – Они, говорит, за ради славы всех под откос пустят. Если им намордник не накинут, они всех нас на тариф посадят.
– Дурак он? Или дуракам басни баит? – рассердился Стрельцов. Но и опять вспомнил безбрежную лужу у складского забора, задал и вовсе щекотливый вопрос: – Небось ни разу и не вспомнила, как я тебя обувал?
– Вспомнила, – тихо ответила Зоя. И долго потом шли молча. На том самом перекрестке, где сняла тогда Иванову куртку, Зоя остановилась, произнесла совсем тихо, смущенно: – Вань… Ты… это, мама говорит, зашел бы. Болеет она, папу часто вспоминает. Зашел бы, а?
16
Работал Ивлев умело, хватко. Правда, немного торопился, и руки измазал по локти. Генка понимал всю суть, но все не верил, что «Антилопа» станет умнее. С самого начала она вот так: кажется вполне законченной, готовой прямо-таки к потрясающим подвигам, а дело к делу – сплошной брак гонит.
– Сегодня она у нас… как миленькая, – бубнил, как видно утешая себя, Ивлев. – Сегодня мы покажем, что такое гениальная мысль под рукой толкового исполнителя… Слышь, Генка, а кто первый сказал «мяу»?
– Наверное, я, – признался Топорков. – Выматывает все же эта моя работенка. Утром встаешь, а руки хоть отруби. Зарядку делаю и слезы утираю.
– Врешь ведь, а? – Ивлев снял второй регулятор, подал Генке, залез, чуть не ползком, под раму «Антилопы», сдавленно попросил: – Ты не отвлекайся, смотри на мою правую. Как раскрою ладонь, клади это наказание, попробую подвесить здесь.
Выбравшись из-под агрегата, старательно вытер руки чистыми концами, продолжал, словно и не было паузы:
– Это не просто логично, это идеальное совмещение. А если бы ты не учился в техникуме, взялся б ты за такое дело? То-то и оно. А они говорят: зачем работяге учиться?
– Работяге? – настороженно глянул Генка в глаза Ивлева.
– Они так и говорят, – подтвердил Виктор. – Работяге. Мошкара так вовсе работяжками называет.
– Сам-то он кто? Полтинник! – гневно, непримиримо бросил Генка.
– А это что? – спросил Ивлев, опять пристраиваясь на корточки перед «Антилопой».
– А это ни то ни се, как говорят на Украине. От тунеядца ушел, но и пользы мало. Работяжки! Ну а вы там что же? Иван почему молчит, почему позволяет такое?
– Иван не молчит, – вздохнул Ивлев. – Но, знаешь, иногда и помолчать не лишнее. Он, как я понял, тоже не рвется в ученые.
– Он сварщик!
– А ты слесарь.
– Сравнили! – резко возразил Генка. – Я такой слесарь, что хоть завтра уйду – никто не охнет. Иван сварщик, понятно вам? Уйдет, на одного сварщика убавится да, может, и не прибавится. Это вон даже… Галка Лукьянцева понимает.
– Галка при чем? Она же табельщица.
– По пять раз на дню любоваться приходит, – пояснил Топорков.
– На Ивана?
– На сварщика.
– Ну и дока ты. Все видишь, – ухмыльнулся Ивлев. – Дай-ка отвертку четырехперую. А если она не на сварщика, если на монтажника приходит любоваться?
– Это совсем иное, – понял Генка намек. – То работа, а то личные отношения. Галка, вот увидите, сварщицей станет.
– Ну, дай бог, дай бог. Я ведь сам сварщик, я патриот. И вообще я патриот, а все же в Японии умеют.
– Что там умеют?
– Работать. Сам посуди… Ключ на восемнадцать! Сам посуди. Ничего у них нет… под ногами. А сделают… хоть резинку стиральную, хоть автомобиль – загляденье. И надежно. Почему так? У нас вон котел, он, конечно, надежный, но похож он на кикимору.
– Так мы ведь без чертежей, – и опять догадался Генка, куда клонит технолог. – Сначала казалось, два карборунда – и все. Потом понаросло вот – приспособлений разных.
– Эх, брат! – встал Ивлев и опять принялся вытирать руки. – Я никого не виню. Думать мы умеем не хуже прочих, но украшать не умеем. А надо. Во! – показал он лакированный ботинок. – Смотрится? И у нас есть лакирки. На двадцать рублей дешевле. А я – человек не богатый, купил эти. Давай так, давай не будем мельчить. Сначала заставим эту… «козу» работать, а потом, непременно, слышишь ты, украсим ее.
– Ленточками? – вырвалось у Генки.
– Почему, ленточки тут не годятся, – всерьез продолжал Ивлев, в последний раз оглядывая сооружение. – Обтекаемый кожух. Выкрасим в оранжевый цвет. Можно в салатный. Ну-ка! – и нажал красную кнопку, которую Генка смонтировал в самую первую очередь, когда «Антилопа» была еще в проекте.
Карборунды запели тонко, как балалаечные струны. Труба, зажатая в две муфты, плавно подалась вперед. Послышался всхлип, два остреньких снопика искр ударили в пол, труба подалась назад. Все. Ивлев приподнял рычаг пневмозажима, муфты, сердито прошипев, раздвинулись, оставив трубу на войлочных подкладках.
– Бери. Промерь, – приказал Ивлев напряженным голосом. – Сначала калибром, потом микрометром. Да, да, микрометром, потому она первая. И не торопись, руки у тебя дрожат.
– Где? – вытянул Генка обе руки.
– Все равно не суетись! Дай-ка! – и взял микрометр. Тщательно промерил обработанный конец трубы, торжествующе посмотрел на Генку и приказал: – Качай меня! Ка-чай! А ты думал, если я инженер, так все умею, наперед все знаю?
– Чистая работа, – по-мальчишески резво припрыгнул Генка. – Под три знака!
– Ха! Под шесть! – уточнил Ивлев. И добавил: – Если поставим глянцевые камни, никто от полировки не отличит.
– Не-не, и так хорошо, – горячо запротестовал Генка, испугавшись возможных переделок. Сколько можно? – Пусть-ка японцы такое отчубучат. А кожух – это не проблема.
– Ну, паря! – взял Ивлев Генку за плечи. – Твое слово. Не напортачь, не поломай. И не трясись, она вполне надежная. А я побег.
Постоял Генка, оглядывая свое рабочее место, все детали «Антилопы», сверкающий конец трубы, взятой, правда, из выбраковки. Покосился на стенные часы и направился к колонке газводы. До начала смены восемь минут. Сейчас явятся братцы-монтажники, а ровно в восемь «Антилопа» приступит к делу.
Постепенно наполнялся цех обычными шумами и запахами. Торопливо, немного позднее обычного прошел в раздевалку Игорь Рыжов. Мелькнула в конце пролета кепка Гриши Погасяна. Егор Аниканович переодевался прямо на рабочем месте, всего-то и хлопот – рабочую куртку накинуть. А Стрельцов уже дымил под крышей вагона-котла. И никто ни гу-гу. Ну, хорошо, хорошо. Вам не интересно? Вы наигрались? Вам надо работать? Работайте, работайте. Генка застропил пакет приготовленных под обработку труб, жестом позвал крановщицу и указал повелительно:
– Сюда!
Бок о бок с «Антилопой» лег пакет. Крановщица увезла стропы. Все! Стрелки на стенных часах заняли рабочие места. Началась смена.
А все же немного мандражат коленки. Взял первую трубу, привзвесил в руках, положил на войлочные подушки, рывком сунул рычаг пневмозажимов, коснулся указательным пальцем красной кнопки и замер на секунду. Наверно, в такие вот минуты люди научились молиться.
Просто, легко, споро. Можно хоть песни петь, хоть анекдоты армянские рассказывать, дело идет своим чередом. До пятой трубы Генка промерял и калибром, и микрометром. С пятой – только калибром. На пятнадцатой вообще не стал промерять. Чик-в-чик идет, такой точности тут сроду не знали. Напильник и есть напильник, хоть ты его в какие угодно руки дай. Ручной труд. К концу смены не то, что под калибр, абы как, и ладно. Сам Гриша Погасян говорил: «Нам больше десятка нельзя, руки врать начинают». Карборунды не врут. На них уздечки. Одна – регулятор скорости, вторая – автомат подачи. Дальше необходимого в карборунды не подаст, дольше нужного не задержит. Генкино дело – взял, положил и снял. И в стопочку, в стопочку. Кончик к кончику, рядышком, один к одному. Загляденье. А что вспотел, это не от усталости, это с непривычки.
Закончив комплект, Генка опять крикнул крановщице. И еще один пакет лег рядом с «Антилопой». А чего, пусть работает. Для того и потели около нее чуть не всем отделом. Да она и не против. Она охотно. Всхлипнет, стрельнет искристыми снопами, вздохнет – и получи. Ритмичная работенка. На три счета.
Четвертый пакет пришлось брать прямо из промежуточной кладовой. Крановщица, опуская гак на стропы, крикнула обеспокоенно:
– Э-э, мальчик-с-пальчик, а ты не портачишь? Чо-т больно много ты нашвырял.
– Ништо-о-о, Маня, пусть японцы портачат!
Не поняла крановщица – при чем тут японцы. Да и мало ли что? И потому, отогнав кран на исходные, спустилась и отправилась на поиски Мошкары. Решение правильное, хотя и чересчур прямолинейное.
– «Мы иде-ом, мы пое-ом по проспектам, бульварам, сада-ам», – с истинным наслаждением и потому довольно сносно напевал Генка, принимаясь за четвертый пакет. Какие там дальше слова – он точно не знал, да и не в этом дело, и потому возвращался к началу без всяких угрызений, не замечая, что у него появился слушатель. Да и зритель тоже.
Мошкара стоял в своей излюбленной позе бесстрастного наблюдателя, но лицо его было отнюдь не бесстрастно. О нет, он не волновался и не раскаивался, хотя отлично помнил свое выступление на совещании и кличку, данную вот этому агрегату, который и в самом деле творит что-то из ряда выходящее. Опытным глазом старший приемщик видел, что обработаны концы труб с ювелирной чистотой и что паренек Гена поставил сегодня если не всемирный, то какой-нибудь в этом роде рекорд. Как быть, вот о чем думал Федор Пантелеевич Мошкара, наблюдая за работой «козы-дерезы». Принцип ее был понятен давно, было предположение, что рано или поздно эту «козу» доведут до ума – ребята тут упорные, но если честно признаться, и в голову не лезло, чтоб результат был столь потрясающий.
«Если там брачок, пусть на себя пеняют, но если все нормально, придется поддержать сполна. Страна любит героев, страна не позволит пренебрегать такими достижениями», – как бы со стороны слушал Мошкара собственный голос на еще не созванном собрании в честь победы. Можно добавить о нашей прекрасной молодежи и о том, что цвет этой молодежи здесь, у них на участке, а самое зерно, самое главное во всем передовом – это вот он – Генка Топорков. И о техникуме можно упомянуть, теперь это не во вред, сам Иван отрекся от повального учения. Ну а если не дадут сказать, то же самое поймут по делу. Это почти одно и то же.
И вдруг Мошкару осенило. Тонкие губы растянулись прямо-таки в сладострастную усмешку, глаза ожили и засветились, узенькие плечики взлетели, почти коснулись ушей. Обе руки вздернули полинялые, предельно измятые штаны, ноги, опережая друг друга, понесли к месту действия.
– Наряд! – протянул Мошкара руку, одновременно отсекая Генкин палец от красной кнопки.
– Чо? – опешил Топорков.
– Наря-ад! – указал Мошкара на инструментальный шкафчик, где хранились выписанные, но не оформленные наряды.
Может, впервые с такой отчетливостью Генка понял, что Мошкара – плохой человек. Хороший не стал бы обрывать песню на самом интересном месте. Да и при чем тут наряд? Ну, на наряд, на. И убирайся, убирайся, не мешай, плохой ты человек.
– Покури, – доброжелательно посоветовал Мошкара, взяв у Генки листок наряда. – Сделал дело, кури смело. – Медленно, кособочась, но не притрагиваясь ни к одной трубе, обошел ровненькую стопку, выложенную любовно, как на выставку. Издали посмотрел в сторону лестницы на «голубятню», опять вспомнив, как без всякой надобности добивал павловцев. Покаянно подумал: «Не будешь ерзать без надобности. Не будешь егозить, дура-голова. Вот и обернется теперь… Не скоро, но вполне может быть».
Наряд оформлял долго. Писал, писал что-то. Потом, достав из бокового кармана свою приемщицкую «толкушку», не просто подул на нее, а помакал в тряпочку, сделал пробный оттиск на своей бумажке и, положив наряд Генке на спину, старательно, с силой надавил печаткой. Будто самого Генку пометил.
– Ну, вот, все изложено по статьям, – полюбовавшись своей работой, возвратил Мошкара оформленный наряд Генке. – А в рублях сколько получилось? А? Бессребреники, а вона как рвете. Ну-ну! – похлопал Топоркова по плечу и пошел куда-то по своим делам, озирая окрестности под фонарями.
Все любят пословицы. Даже и непонятные. Что значит: «Как рыба на берегу»? Кто спрашивал у рыбы, каково ей на берегу? Но, наверно, догадываются люди, что рыбке на берегу не сладко. Генка Топорков рыбалкой не увлекался, но вдруг почувствовал: нельзя слишком резко переходить из одной стихии в другую. Мошкара его буквально подсек, словно какую-то плотичку, вышвырнул на берег, а сам был таков.
Посмотрел Генка вслед Мошкаре, посмотрел в листок наряда. Опустил руки. Что делать?
Да и рот у него был открыт, как у той плотички. Еще бы. Впервые довелось увидать наряд, заполненный, что называется, от доски до доски. Ни одной клеточки с прочерками или вовсе пустой. А вдобавок – в графе «Рекомендации специалистов» убористая приписка:
«Указанная в наряде работа выполнена за четыре часа. Это рекорд».
Зря не написал «всесоюзный».
Но Генка напрасно пытался иронизировать. Не всесоюзный – мировой рекорд поставил он.
17
«Может, ну ее, может, не надо пыль подымать? – размышлял Топорков, направляясь к бригадиру. – Не себе заработал, на бригаду. Если разложить на восемь… Да кому какое дело? Заработано? Честно? Ну и плати, контора. Много? Так если на восемь…»
Дальше этого порога мысли не продвигались. Что их останавливало тут, Генка не знал, не хотел знать. Начинал забег сначала, брал хороший разгон и опять спотыкался на том же месте. На восемь-то на восемь, но сделал один.
Бригадир, зачем-то взобравшись на самую маковку котла, сигналил оттуда кому-то руками, пританцовывал от нетерпения, даже кричал что-то, по крайней мере, рот раскрывал и закрывал, хотя голоса не было слышно. Сразу три пневмозубила выгрызали на раме вагона кем-то испорченный сварной шов.
– Во! – тоже без надобности крикнул Генка, показав бригадиру листок наряда.
«Чего тебе?» – жестом спросил бригадир.
– Во! – опять показал Генка злополучный листок, стараясь на пальцах одной левой руки изобразить нечто катастрофическое.
– Некогда! – не поняв сути происшедшего, отсигналил Павлов.
– Слезай, вниз давай! – и кричал, и сигналил Генка. Подошел Рыжов. Постучал указательным пальцем Генке в макушку, спросил строго:
– А если грякнется? Не отвлекай! – и взял листок. Смотрел, поворачивая его и так и сяк, фыркал, как рассерженный кот, но, как видно, ничего не поняв, задал и вовсе ерундовый вопрос: – Чего ты возник? Что тут?
– Тысяча шестьсот процентов выработки! – выпалил Генка, надеясь ошеломить Игорька.
– Ну и что? Погоди. Как ты сказал? – навострил ухо Рыжов.
– Шея у тебя шибко длинная, долго доходит, – съязвил Топорков.
– Тысяча… сколько? – Рыжов опять принялся рассматривать наряд. И вдруг, что бывало с ним редко, заорал переполошенно: – Эгей, Миша! Майна помалу, майна-а! Прыгай сюда, прыгай!
– Тысяча шестьсот восемьдесят, – подлил масла Топорков. Но Рыжов уже усвоил суть происшедшего. Сложил наряд вчетверо, спрятал во внутренний карман фланельки, прижал ладонью, удостоверяясь, что листок на месте, отстранил Генку, чтоб не отвлекал, крикнул, выждав, когда Павлов очутился рядом:
– Тысяча шестьсот! Если на рубли – сто сорок за полсмены.
– А если на эти, на стервинги? – недоверчиво, укоризненно оглядел бригадир Рыжова. – Блок на подвесе, а вы тут… В чем дело?
– Во! – точно, как и Генка недавно, крикнул Рыжов, извлекая листок. – Все чин чином за подписью и печатью!
Павлов нахмурился. Еще не уяснив главного, он понял, что начинается заварушка. Нет, он не чурался ничего, что рождало производство, по секрету сказать, он любил заварушки, но в такой момент не надо бы отвлекаться. Блок котла раскачивается на толстых тросах, Маня-крановщица, свесившись через бортик своей «кошелки», сигналит и кричит. На углах вагонной рамы стоят наготове Тихий, Погасян, Чуков, готовые принять блок и помочь ему встать на квартиру. Четвертый угол свободен. Павлова ждет. А тут… Да что, собственно, тут? Наряд как наряд. Рекорд? Ну и что?
– Иди к нормировщику, к нормировщику! – сунул Павлов наряд не Рыжову, а самому виновнику.
– Ты что – ты… – возмутился Генка. Но Павлов был уже на полпути к луне. С обезьяньей ловкостью, мелькая руками и ногами, перескочил на откосину рамы, взвился на верхний швеллер, сделал по нему несколько мелких шажков на зависть канатоходцам и встал на четвертый угол.
– Давай, Маня-а! – руками и голосом повелел крановщице…
Нормировщик осмотрел наряд подозрительно, полагая, как видно, что ребята-монтажники затеяли какой-то подвох. Приоткрыл свой стол, покосился на что-то там, в ящике, опять на листок наряда, снова на Генку, спросил холодно:
– Ну и что? Чем могу служить?
– Так… вон, сами видите, – указал Генка на заколдованный листок. – Что там?
– Ну, так что? – еще холоднее задал нормировщик второй вопрос.
– Нормы другие надо, – подсказал Топорков.
Оживел нормировщик, даже повеселел сразу. Сощурился на Генку, посунул листок по столу к самому краю, третий вопрос задал осмысленный:
– Нормы другие? И только-то? Вы что – на простое нынче? Вам нечем заняться? Я эти нормы напридумывал, да? Вот! – выхватил он из ящика стола тоненькую книжечку-ценник. – Всесоюзные. Единые.
– А примечания? – задал Генка явно нелепый вопрос.
– Примечания? – совсем развеселился нормировщик. – Пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, – подвинул ценник под бок к наряду. – Коэффициент на вечную мерзлоту, коэффициент на особо сложные условия? Вам какой?
– Тут же… тут тысяча восемьсот, – было запутался Генка, но храбро поправился: – Тысяча шестьсот восемьдесят процентов выработки. Вы понимаете, так не бывает. Надо что-то… ну, менять надо. Нормы.
– Ну, слушай, ну, ты понимаешь по-русски! – загородился нормировщик ладонями. – Что сам ты, что я тут… Знаешь, крой-ка ты в бриз! Да! В бриз. Ты же на этой, на козе рванул? Я помню, я видел. Говорили тут. А что – революция! Патент! Авторские! Крой! А? У меня дела, сам видишь. Держи-ка, держи! – всунул он листок наряда Генке в ладонь. – Давай бегом, там перерыв с часу!
«Может, ну их? – остановился Генка за дверью. – Что я – обязан их уговаривать? Они что – такие непонятливые, а я, значит, со своими денежками носись, называйся…»
Но и опять стоп, машина. Чего уж, они на своих местах сидят, а ты делай свое. Натворил, расхлебывай.
Стало грустно. Может, потому, что первый же выход «Антилопы» в свет получился какой-то не такой. Но, возможно, и потому, что Генка давно уже уразумел: плакали денежки. Все эти сто сорок за полсмены, двести восемьдесят за смену, почти семь тысяч за месяц. И не сказки ведь, вполне реально. Орудуй месяц молчком, а когда коснется, ты-то при чем? Гони монету. Заработанные. И не в мечтах, на самом деле иди и покупай автомобиль.
«БелАЗ двадцатипятитонный, – рассердился Генка на этого сметливого советчика. – А если на паровоз зашибешь? Рельсы где взять?»
Бриз – на пятом этаже инженерного корпуса. В бризе всего двое. Кабинет просторный, но всего два стола и два человека. Один – бородатый, мрачный, сосредоточенный на какой-то грандиозности, ссутулился над своим столом, воткнул указательные пальцы в заросли над висками, думает. Может, дремлет.
Второй, совсем молодой, тощий, с глубокими пролысинами и черными зубами. Сидит, тоже чего-то соображает. Решил Генка побеспокоить бородатого. Этот хотя и мрачный, но не такой занятой.
– Товарищ, простите… я не знаю, как вас величать, у меня дело к вам. Вот, – показал Генка наряд. Хотя в бризе нормами выработки не занимаются, а вот документ. – Мы в отделе сконструировали машину для обработки труб под завальцовку… – И умолк. А что говорить, если этот бородатик отключен? Где у него провод, где штепсельная вилка, где розетка? Как его запитать?
– Послушайте, товарищ!
– Я слушаю, слушаю, – не меняя позы, сообщил бородатик. Взял авторучку, сдернул колпачок, примерился к чистому листу, мельком взглянул на Генку, повторил: – Слушаю, слушаю! – И пошел строчить. Показалось, буквы впереди золотого пера бегут. Уметь надо.
– Мы сконструировали машину, и я на ней поставил рекорд, – сократил Генка до минимума информацию. – Тысяча шестьсот процентов.
– Давайте! – протянул бородатик левую руку с раскрытой ладонью.
– Что давать? – Генка собрался положить на ладонь свой наряд.
– Чертежи.
– Какие?
– Что… какие? – уставился бородач на Топоркова. – Обыкновенные. Какие есть. Где они?
– Нету, – отступил Генка. – Никаких нету. Мы на глазок…
– Ну, лады, лады, хватит, – бормотнул бородатый. И снова отключился. Нет, это он от Генки отключился, но включился в другое. Наверно, тут иначе нельзя. Да и в самом деле! Бриз – это бюро изобретателей и рационализаторов. Какой ты изобретатель-рационализатор, если у тебя нет хотя бы завалященьких чертежей?
– Иди сюда, – с добродушной улыбкой пригласил Генку парень с черными зубами. – Что у тебя?
– Антилопа, – сердито бросил Топорков. – Гну. Не слыхали?
– Гни, если нравится, – пожал чернозубый плечами. Понял: с ним разговаривать не желают…
В коридоре Генка огляделся, подошел к телефону внутренней связи, снял трубку, набрал номер и произнес ровным, твердым голосом:
– Костя. У меня дело. Важное. Буду у тебя через… через десять минут. Жди.
Вот так. Пусть-ка разберется, на то он и секретарь комсомола.
В кабинете секретаря комсомола прохладно, тихо. Но не сказать, чтоб очень уютно. Великоват кабинет для Кости Сорокина. Сам – аршин с шапкой, над столом одна голова торчит, а кабинет – вполне для спортзала годился бы.
– Ну? – встал Костя. Протянул Генке руку, кивнул на ближний стул. – Что у тебя опять стряслось? Не живется тебе спокойно?
– Для чего? – усмехнулся Генка. Подумал: «Как ты запоешь, когда я тебя нарядиком оглоушу. Все вы спокойные да рассудительные за полированными столами. Сиди, смотри на свое отражение, считай, сколько мух тут подохло за минувшую пятилетку…»
– Ладно, выкладывай, у меня скоро совещание.
– Выкладываю, – положил Генка перед Костей свой волшебный листок. – Вникай сам. Спокойно вникай.
– Ну? – взял Костя листок. Скверная привычка нукать. В ПТУ его отучали, здесь, наверно, не поощряют, а он знай себе нукает. – Это что? – пробежав наряд взглядом, спросил он. – Кто рисовал?
– Вникай, вникай! – пальцем указал Генка на листок. – Там все ясно и понятно.
– Ничего тут не понятно, – опешил Костя. Сделался еще меньше. Жалко стало Генке товарища. И пояснил толково:
– Машину мы построили. Сами. Без чертежей. Понимаешь: прежде мы вдвоем с Гришей напильниками шуровали, теперь я один на «Антилопе». Прозвали ее так. Но не в названии дело. Сегодня за полдня я выдал вот – тысячу шестьсот восемьдесят процентов нормы. Понял?
– Смутно, – признался Костя. – Это все правда? – осторожно приподнял он за уголок обыкновенный все же лист. – Если это правда, ты выдал всемирную сенсацию. Нет, ты давай по-серьезному.
– Да правда это, правда! – переставил Генка свой стул поближе к Косте. – Приемщик у нас – скабка, ну, придира. Видишь, оценка? Отлично! Понял? Он сроду, он и слова-то этого писать не умеет. Вот. И сто сорок рублей за полсмены. Я что – Рокфеллер? Мне эти рубли куда? А что люди скажут?
– Погоди, какие люди?
– Всякие. Ты, например. Что ты скажешь, если мне начнут платить по триста рублей за смену? Почти семь тысяч в месяц. Мне что – паровоз покупать? А рельсы где?..
– Какие рельсы?
– Да никакие. Это я так. Ты лови главное, – терпеливо начал Генка все сначала. – Если сто сорок за полсмены, то… Ну, не в этом дело, не нужны нам такие деньги, понял? Нормы надо пересмотреть. Немедленно. Я не могу тут бегать по вашим кабинетам, я сдельщик, а если нормы не пересмотреть, я в миллионеры попаду. Зачем это мне?
– Ты вот говоришь, говоришь, а я все не пойму: ты хохмить сюда заявился? Это вот что – документ? – попытался Костя возвратить Генке наряд.
– Хватит! – решительно отстранился Топорков. – Тебя голосовали? Ну, вот, действуй. А не веришь – сам пересчитай. Сто сорок за полсмены… Не-не! Все! Действуй!
– Что действуй?
– Мне какое дело? Звони. Директору, министру, куда хочешь. Вон у тебя – три бандуры.
– Погоди, – и еще раз попросил Костя. Долго изучал наряд, как видно, уразумел и главное, и второстепенное, тоже долго, уважительно смотрел на Генку и сказал почти спокойно: – Это факт. Еще какой. Ты вот что, ты… давай мы так… – И принялся энергично растирать довольно крупные конопушки на щеках и на носу.
«Тоже красавец, – ехидно ухмыльнулся Генка. – Покрупнее моих расплодил. Мне что, а он на должности». И сказал сочувственно:
– Кость. У нас там есть Галка. Табельщица. У нее тоже были. Крупные, коричневые. Свела. Я спросил. Мазь такая в аптеке есть…
– Мы вот что, мы давай так, – повторил Костя, полностью поглощенный проблемой. – Я звоню главному нормировщику. Все. – И взял трубку с черного аппарата: – Аркадий Иванович? Это секретарь комсомола Сорокин. К вам сейчас зайдет один товарищ из энергомонтажа. У него очень важное и нужное дело. Прошу вас, Аркадий Иванович, отнеситесь внимательно. Если вы не решите, придется обратиться в центральную прессу. Да, в прессу, в газету. Он идет, идет. – Положил трубку, еще разок потер ладонями великолепные свои веснушки, закончил устало: – Я насчет прессы на всякий случай. Он мужик деловой. Беги.
– А ты?
– У меня семинар скоро.
– То у тебя совещание, то семинар!
– Не вникай, беги.
– Ну и дурак же я! – признался Генка, поняв, что скоро отбегается. – Свои родные копеечки! Ну да черт с вами, обойдемся.
Вернулся Топорков в свой пролет перед концом смены. Медленно протопал мимо нового блока, на котором уже копошились изолировщицы, обошел высокую стопку швеллеров, остановился у верстака, покрытого новеньким оцинкованным железом, покосился на «Антилопу», вздохнул и вымолвил примирительно:
– Ну а ты как хотела?
Сел на выступ фундамента под электромотором, положил ладони на острые коленки, посмотрел на ярус труб со сверкающими кончиками и произнес огорченно:
– Дуракам сами жар-птицы в руки лезут. Теперь вы по три копейки за штуку. Обидно? Привыкнем.
И до чего же грустно. Вот так же больно и пусто становилось на душе, когда наставала пора выбрасывать новогоднюю елку. Была красота и радость, промелькнуло это – и вот воспитатель велит: «Сорокин, выброси ее». Выброси. Хотя бы слово другое какое поискал. Но не в слове дело. Кончился праздник. Да и елка осыпаться начала. Никому она не нужна больше. Она лишняя. Теперь ее может любой обидеть. Сказать: выброси. А еще хуже – не снимают с нее игрушки, срывают. Игрушки щадят, пригодятся кому-то на другой праздник, на другой год, елку увечат, как придется. Потому опешил Генка, получив распоряжение воспитателя. Никаких помощников не надо. Теперь как оно: пока ты нужен, перед тобой на цырлах, хоровод вокруг тебя. Не нужен – все! Ломай! И понесут вдвоем – за комель и за макушку – на мусорку. Швырнут на черное кострище. Завтра-послезавтра тетечка-мусорщица подпалит.
Вот и стоит «Антилопа», склонив голову. Понимает: кончился праздник. И аж скрипит что-то в душе от боли и грусти.
Мошкара не подошел – подкрался. Он и на такое горазд. Присел на корточки, заглянул в глаза, спросил сипящим шепотом:
– Жалко? А как же, из рук улетели рублики. Да какие рублики! Пачками. Новенькие. А?
– Что ты понимаешь? – брезгливо отстранился Топорков. – Твое дело просто. Червяк ты. Дождевой. Отойди!
– Ты что, ты что – чокнулся, обалдуй тщедушный? – все же отшатнулся Мошкара. – Слова не скажи, змеиными глазами таращит! Да я!..
Но Генка уже увял. Он и не собирался стращать Мошкару. Нечаянно так получилось. Минута такая, а он – прямо в своих кирзачах в душу прется.
Подошел к «Антилопе», потрогал рычаг пневмозажима, присел на корточки, оглядел регулятор и электромотор, вымолвил дружески, доверительно, если самую малость печально:
– Праздник что, был – прошел, а жить каждый день надо. Будем работать. – И понял: обманывает свою «Антилопу». Работать ей придется изредка. Она за полсмены наработала на четыре месяца вперед.
