Текст книги "Огонь неугасимый"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
45
Выйдя в скверик перед проходными, Стрельцов присел на краешек чугунного дивана, похлопал по карманам, достал папиросы, поискал спички. Нету. Привык прикуривать от горячего электрода, спички не нужны. Огляделся. Окликнул паренька, пулей вылетевшего из проходной. Подошел паренек, внимательно оглядел Ивана, спросил сочувственно:
– Ну, что там?
– Где?
– Да с этими трубами?
– Дай прикурить. А зачем тебе трубы? Ты кто?
– Я Костя.
– Костя? Ну и что?
– Я секретарь заводского комитета комсомола.
– А-а-а! Ну, присядь, успеешь, куда ты там. Почему ты спросил о трубах?
– Как почему? – Костя сел рядом с Иваном, наклонился вперед, повернул голову, заглянул в лицо. – Ты считаешь, меня это не касается? Ты считаешь, это твое личное дело?
– С чего ты взял? Не считаю я так. И спасибо тебе, Костя. Могу сказать, что поддержка в трудную минуту нужна каждому. Мне тоже. Я вот о чем, Костя. Слушай внимательно. Недавно Маргарита Илларионовна просила меня, очень просила похлопотать, чтоб Егора взяли в бригаду Павлова. Ну, в нашу. Теперь вот что получилось, что я без пропуска…
– Как без пропуска?
– Обыкновенно. Отобрал директор, – усмехнулся Иван. – Принесли мой пропуск из табельной и вручили ему лично. Да погоди, погоди!
– Что значит: погоди? – возмутился Костя. – Никто не имеет права. Ты член завкома, ты начальник штаба народной дружины. Только с официального согласия завкома и совета дружины…
– Да погоди ты, господи! Не хватало нам права качать. Есть исключительные обстоятельства. Директор счел, что именно такие они теперь. Так вот, проследи, чтоб Егора приняли в бригаду.
– Можно? – по-школьному поднял Костя левую руку. – Что ему делать в бригаде, если тебя там не будет? Василий Чуков будет его перевоспитывать? Генка Топорков? Ну?
– Кто тебе сказал, что меня там не будет?
– Ты же сказал: пропуск отобрали.
– Ну и что? Чудаки вы, – покачал Иван головой. – Конечно, я не полезу на завод через забор, но ты что – думаешь, насовсем отобрали?
– Все, все! – встал Костя. – Я тебя понял. Будет, как штык! Побежал я. Там у нас тоже ЧП. А спички держи, я разживусь.
«Толковый парнишка, – посмотрел Иван вслед шустрому Косте. – И сориентировался правильно. Немного перестраховался, но с кем не бывает. Только… не обманул ли я его? Конечно, через забор – это так, но пропуск мне могут вернуть не скоро. – И утешил себя: – Ничего, мы еще молодые, потерпим».
А на душе стало светлее. Оно так – род вполне заслуженный, и не дым штабелировали Стрельцовы на заводе, но теперь каждому понятно: лучше, если свои заслуги подсчитываешь, без довесков, оставшихся от знатных отцов. Знатные отцы и без того давят на потомков своей знатностью. Не по злобе, из добрых побуждений. Как вон на Егора Тушкова. Но, что сказано, то сказано. И все же: как могло получиться, что он – в самом деле опытный сварщик – сварганил трубопровод из гнилых труб? Теперь можно говорить, что угодно, а если начистоту, была самая настоящая оплошность. Все же плавала пленочка в сварочной ванне, плавала все же. И не о знатных предках теперь вспоминать, а о той самой пленочке подумать. Почему не обратил внимания? Почему не придал значения? Да пусть хоть сто раз хорошие трубы снаружи, если в сварочной ванночке видна такая пленочка, ты, сварщик, обязан насторожиться. Обязан! А она была, была! Расплавленная ржавчина. Лоскуток одеялочка поверх чистого металла. Ах, в голову не пришло? Плохо, что не пришло. И если вполне по-гамбургски, вина твоя, сварщик, полная и без всяких скидок на погодные условия.
Но странно, как-то не ложились на душу эти очень важные сейчас мысли. Оттесняло их что-то, будто ненужные. Опять, так и не оформившись более или менее логично, мелькали обрывки даже не мыслей, а настроения, тех самых эмоций, которые директор категорически отмел. Он-то отмел, и это понятно. Директор не может руководствоваться эмоциями ни в большом, ни в малом. Но так ли они никчемны – вообще эмоции? Костя, как видно, так не считает. Да и Терехов тоже. И дело, если разобраться, не в возрасте человека, а в его мировоззрении. Одни признают лишь рубли, тонны, километры, то есть реальные ценности и объективные критерии, другие готовы учесть настроение, душевную готовность, просто согласие человека и к частному делу, и к жизни вообще, и к интересам общества. Всего лишь готовность, а не претворение оной в километрах и тоннах. Для чего это и кому нужно, коль не измеряется вообще никакими единицами? Но вот – наверно, нужно, коль держится в человеческой душе. Вдруг услышал деланно радостный возглас:
– У-у-у, кого я вижу! Ванек?
Никанор. Чему обрадовался? И что это он – обниматься надумал? Нет, обниматься не полез. Сел рядом, похлопал по плечу, сочувственно изрек:
– Ну, с кем не бывает, Ва-ань! Лошадь на четырех и то спотыкается. Говорят, сороконожка и то…
– Чего не на работе? – сухо спросил Стрельцов. – Ты же всегда в первую.
– Да видишь, дела тут, – кивнул в сторону административного корпуса. – Вызвали… понимаешь. А ты что – свидание кому тут назначил? Ну, ну и пошутить нельзя. Хочешь? – предложил, открыв баночку с леденцами. – Курить бросил, заедаю энтой сластью.
– Я-то не бросил, – отстранил Иван баночку с леденцами. – А кто это тебе такой совет дал?
– Добрые люди, – оживился Никанор. – Говорят: молодая жена не любит, если у мужа изо рта пахнет таким-сяким.
– Жениться собрался, что ль?
– Ну а чо ж мне – ждать, пока вовсе нигде ни одной волосины не останется? Да и девчонка подвернулась славненькая. А чо? В быстром поезде, в мягком вагоне…
Иван знал, если Никанор сбивается на блатные присказки, нехорошее у него на уме.
– У меня есть парочка вопросов к тебе, Ванек, – посерьезнел Никанор. – Ты только… ну, как это – по-товарищески давай. Я тебе не враг, хотя и в закадычных у тебя не числюсь. Девчонку мою Зойкой зовут.
– Ну и что?
– Не понял? – сверкнул Никанор золотой фиксой. – А то, Ваня, что твою теперь тоже… что она у нас на двоих. Так вот! Погоди! – с какой-то отчаянной решимостью вскинул он руку. – Одно дело в парке гулять, это никому ни с кем не запрещается, а другое, как вот я, жениться. Давай так: кто у кого поперек пути стоит? Давай?
– Не-к, – возразил Иван. – Сначала, если хочешь, давай так: что у вас с Мошкарой и Серегой Ефимовым?
– При чем тут рыбьи ноги? – насторожился Никанор. – Я тебе про лепешки, а ты мне… про что?
– Я тебе про то самое, – пристально глядя в глаза Никанора, произнес Иван. – Насчет женитьбы без меня сообразишь, а вот насчет Сереги – это давай потолкуем. Ну, так что там у вас?
– Вопросы задавать и в детсадике умеют, – отвернулся Никанор. – Я к тебе… с душой, а ты, ты все оглоедство свое усмирить не можешь. – И встал. Но Иван придержал его за рукав, потянул вниз. Опять сел Никанор, хотя всем видом говорил: продолжать беседу не намерен. Машинально открыл коробочку с леденцами, сунул в рот сразу щепотку, поморщился, как от горького, выплюнул леденцы, достал сигареты. Закурил. Сказал с острой неприязнью: – И до каких пор ты будешь на людях верхом ездить? Кто ты? Я, например, не выбирал тебя на такую работу. Что было, я за то оттянул, теперь в одном хомуте с нормальными. А ты хуже волка, только и ладишь горло перервать. Что тебе надо?
– Не туда поехал, – остановил Иван сетования Никанора. – Я тебе задал вопрос. Не хочешь, не отвечай, но должен ты знать, что, коль он есть – такой вопрос, ответить на него придется. Ну а Серега мне почти как брат. Он всякенький, но мы с ним в одной дерюжке выросли. И если ты помнишь, я ничего своего никаким жиганам сроду не уступал. А? Помнишь ведь? Ну?
– Да цел твой Серега, черта с ним сделается! – швырнул Никанор окурок в монолитную урну из железобетона. – Он только прикидывается ягненком, на самом деле такая крыса… А за Мошкару я не ответчик. Ему задавай вопросы. Я сварщик пековый, мне все равно: в середине твои трубы ржавые или снаружи… – И осекся, как бы спохватившись, что сболтнул лишнее. Вскочил, опять сел. Добавил гневно: – Я не подонок, я понятие о чести имею. Да, не скалься, о чести, а ты думал, на Колыме без чести прожить можно?
– Слушай, не смеши меня, – нетерпеливо попросил Иван. – Говори, что там у тебя за пазухой. Ну?
– Лады! – согласился Никанор. – Только ша! Никаких бочек! Ну, вот и сговорились…
«Жу-улик, – чуть не вслух сказал Иван. – Это ж он хочет с Мошкарой разделаться. Моими руками. По законам колымской чести. «Ну-ну!»
– Ты знаешь, – продолжал Никанор, плохо справляясь с деланным волнением. – Было, ну, было! Так ведь сплыло. Завязано – и точка! Небо в клеточку только в песнях хорошо. А он, падла, не отцепляется. Он знай тащит, куда ни один придурок своей волей не пойдет. Не понт это, не понт! – постучал себе в грудь. – Во! – сложил пальцы крестом. – Я чо – дурей паровоза? Мне чо – опять туда? А зачем? Хватит! Ну вот. Серегу прищучил. Серега на денежку жадный, распустил сопли… Да не понт это, не понт! Нет роли мне в таких делах. И трубы те… спроси, спроси! Ты спроси! Федьку, суку позорную, друга-брата своего тоже спроси. Заложили они тебя, как последнюю сявку. А я в спину колоть не привык. Понял? Я с тобой на честную.
– Откуда тебе все это известно? – задал Стрельцов ненужный пока вопрос. От изумления задал. Ведь Никанор именно за этим и подошел, чтоб намекнуть. Хуже того – он заранее знал, что так должно сложиться, он не вслепую явился сюда. Но это получается вовсе плохо. Не ясновидец же он. Конечно, сказанное без свидетелей – все равно, что не сказанное, в таких делах Никанор многоопытен. И все же, все же. Начало всему – гнилые трубы. – Так откуда же? – повторил Иван ненужный вопрос.
– Может, рассказать тебе, откуда у меня деньги в правом кармане? – косо усмехнулся Никанор. – Любите вы дотошничать. Да я тебя видеть не видел, понял ты? Ну вот! А насчет Зойки я сказал честно. Ты сколько лет Танюшку катал? Теперь она где? А ты, значит, наново, другую взялся…
– Стоп! – привстал Стрельцов. – Нельзя так, друг ситцевый. Ты не дурак, а я, значит, и в колбасных обрезках не смогу разобраться? Оставь Зойку, это не тот разговор. Ну и ладненько. Так вот! – встал все же Иван. Взял Никанора за кончик воротника, потеребил, глядя прямо в глаза: – Разберемся. А ты как думал? Ну – вали! – надавил ладонью между лопатками Никанора. – Топай, топай, наговорились. Э-э! Леденцы забыл. Пригодятся, – подал коробочку с детской мордашкой на крышке.
«Мне тоже нечего бы тут ошиваться, – провожая Никанора взглядом, подумал Стрельцов. – Не совсем подходящее место для глубокомысленных размышлений. Не видали меня люди, такого… разогретого? Еще скажут: плачет Иван Стрельцов, изгнанный с завода…
Батюшки, это и вовсе лишнее, – оторопел Иван, увидав быстро приближающуюся Маргариту Илларионовну. – Драпануть? Что там и как, не заметил, да и все. Ну, какие у нас тут… теперь могут быть разговоры да еще… под окнами директорского кабинета?»
– Здравствуйте, – одышливо вымолвила Маргарита Илларионовна, протянув Ивану руку. – Что там, как?
Петлястый и неприятный разговор с Никанором показался теперь Стрельцову милым удовольствием. Как вести себя с женой директора, что ответить на этот ее вопрос, следует ли вообще разговаривать? Но и молчать нельзя.
– Хвалиться нечем, – мрачно вымолвил Стрельцов.
– Но вы же не виноваты! – и так сострадательно посмотрела женщина в глаза Стрельцову, будто сейчас здесь, в ее присутствии, решалась его судьба.
– Как повернуть, – развел руками Стрельцов.
– То есть? Вы хотите сказать?..
– Сварил-то я.
– Мне позвонили из его приемной. Это правда, что он отобрал у вас пропуск?
– Дело не в пропуске.
– Я понимаю… Давайте сядем, – предложила Маргарита Илларионовна, оглянувшись на административный корпус. Нет, из окна директорского кабинета эта скамья не видна.
«А ведь она совсем не похожа на директоршу, – помаленечку освобождаясь от скованности, подумал Иван. – Ну, на жену Владимира Васильевича Тушкова не похожа. Если верно, что совместная жизнь накладывает одинаковый отпечаток, у нее что-то общее с Леонидом Марковичем. Но… у нее какое-то свое горе. Глаза-то мечутся, губы дрожат. И не сюда она шла, наверно, к мужу спешила».
– Он что же – отобрал, и все? – повторила Маргарита Илларионовна вопрос. – Он же… он знает, что с вами так нельзя поступать.
– Да не в том дело – нельзя или можно, не та посылка, – совсем оправившись от скованности, сказал Стрельцов. – Ошибиться можно, вот в чем дело. Легко сказать: на ошибках учимся. Есть ошибки, которых нельзя допускать. Их нельзя исправить, нельзя повернуть, и дело не во мне лично. Поверите…
– Не имеет права! – вскочила Маргарита Илларионовна. – Права не имеет! – притопнула она ногой. И стала очень даже похожа на жену директора Тушкова. Если я так считаю, то так оно и есть. Логика волевого начальника, не обремененного контролем.
Расхотелось Ивану разговаривать с Маргаритой Илларионовной о своих делах. И не потому, что неловко или неуместно. Не нужно. Сочтет виновным – топнет ногой, признает невиновным – топнет ногой. Не ново, но только и пригодно для волевого начальства.
– Как ваш Егор поживает? – спросил, не скрывая равнодушия.
– Посадили… – шепотом вымолвила Маргарита Илларионовна.
– Что-о? Как… посадили? Кто? Когда? – оторопел Иван. И, не совсем еще осознав происшедшее, понял, что Маргарита Илларионовна бежала к нему, именно к нему. Спешила к нему за помощью. Помочь она тоже хотела, она искренне возмущалась только что, но спешила-то за помощью.
– В милицию… – еле слышно вымолвила Маргарита Илларионовна. – Я видела. Он подошел, а они вышли. Он к подъезду, а они вышли из своей машины… Ну, такая, с полосочкой. И увезли. Но как же так? Ваня… Пойми же. Он не пропащий. Он… это немыслимо и нелогично, только это именно так, ему очень и очень трудно. Он… он, видите ли, не может в этом чине, в чине директорского сына. Все от этого, все. Поверь мне… – И закрыв лицо ладонями, заплакала неудержимо, жалко, беспомощно.
– Успокойтесь, пожалуйста, – дотронулся Иван до руки Маргариты Илларионовны. – Я немедленно выясню. Я прямо сейчас… Извините. Я из того вон автомата. А вы бы лучше домой. Не надо людям такое напоказ, не надо. Идите, идите. Прошу вас, – помог он встать женщине и поддержал ее под руку на первых шагах. Отстал, оглянулся на автомат в красной будке, подумал и направился к проходной. Что там и как с пропуском, не откажут ему на вахте воспользоваться телефоном.
И все же – какое нелепое положение. Кто, как и почему тут помогает, кто за кого вступается? Почему так несуразно все переплелось? Разве даже в таких сложных ситуациях нельзя по-человечески? И оторопел Иван, подумав: «А если спросит начальник отделения насчет этих злосчастных труб? А если скажет: ты теперь не начальник штаба дружины, на каком основании беспокоишь меня?»
Не спросит, не скажет, но до чего же нелепое, до чего неестественное положение.
46
На дедовой скамейке под тополем сидела Мария Семеновна. В поношенной фуфайке, в стареньком вязаном платке, в порыжелых ботинках. Казалось, женщина собралась в дальнюю дорогу и присела тут на минутку, как принято. Иван бросил взгляд под скамью: нет ли там дорожной котомки или хотя бы узелка? Нету. Тут же подумал, что женщина эта, коль доведется ей идти куда-то, коль принудит ее судьба расстаться с родным гнездом, ничего и не возьмет с собой. Она всю свою жизнь прожила без особых запасов и налегке, даже хатенку, кое-как сколоченную с людской помощью, не смогла или не захотела образить, как у других. Не любила Ефимиха обременять себя. Хорошо это или худо, но такая она была и есть.
– Здоровьица, Марь Семенна, – бодро приветствовал Иван гостью. Подошел, пригляделся, спросил, искренне сочувствуя: – Опять у вас там нелады? Ну, ну, все равно не надо крылья опускать. Пошли в горницы. – И взял Ефимиху под руку. Пошли, пошли.
– Беда у нас, Ванюшка, – скорбно вздохнула Мария Семеновна. – И такая беда, что ума не приложу. И жить не житье, и умирать нельзя. А дед за чекматухой ударился. Чудак! Я ить не отрекаюсь, но не за этим пришла. Помоги, Ванюшка, Христом богом прошу. Помоги! – и, протянув к Ивану руки, посмотрела ему в глаза заплаканными, красными от слез глазами.
– Держись, Марь Семенна, держись, – подрастерялся Иван. Такую Ефимиху он увидал впервые. Или старость ее сломала, или там у них в самом деле черт-те что. – Пошли-ка в чертоги, пошли. Пока дед чекматок расстарается, сгоношим чего-ничего на зубок. Там у нас не бог весть, но яичницу сгакаем.
– И-и как припустился Гордей-то, – пояснила Ефимиха, направляясь к дому. – Я, грит, теперя почти как святой турецкий, но за-ради такой гостьи… Скажет жа, лиходей старый! Шумотной. Припустился.
– Да ничего, ничего, – поняв смущение Ефимихи, успокоил ее Иван. Даже по плечу похлопал. – Не помешает нам чекматок на троих. – Но лишь войдя в дом и прикрыв дверь, спросил, думая о чем-то смутном и тревожном: – Так что там у вас?
– А что у нас, проклятое место, вот что, – готовно всхлипнула Мария Семеновна. – Рая уходить собралась. Навовсе. В свой дом. Нету у нас житья, Ванюшка. Нету! Ежедень пьянехонек, ну, прямо на локтях является. Куражиться наловчился, востроносик несчастный. Хуже напасти египетской, а у нее дите скоро.
«Пока пронесло, – выдохнул Иван. Он только сейчас понял, о чем подумалось было. – Ладно, хоть тут пока без ржавых заготовок».
– Что ж ему, дураку, неймется? – как мог заинтересованнее спросил, усаживая гостью к столу. – Пьет-то за какие добытки?
Насторожилась Ефимиха. Засуетились руки, полезли куда-то под стол, принялись шарить в пустых карманах. Глаза потухли, губы сморщились. Попал-таки в цель вопросик. Попыталась уклониться, опять запричитала:
– Это ж хоть кому скажи – хуже мучений рабских. Это ж никакого терпения… – Но, сообразив, что увертки не пройдут, умолкла. Поправила сбившийся на плечи платок, виновато посмотрела на Ивана, выдохнула, будто готовилась выпить залпом граненый стаканчик, вымолвила, соглашаясь с чем-то невысказанным, но важным: – Пьет. В лежку. Я уж и не пойму, как добирается до приступок. А за какие деньги – я ж разве знаю. Пьет… Кажинный день. А у Раи дите скоро будет. Рази ж ей такое можно? Вот я и… этово, вы ж вместе с пеленок. Не кинешь ты Сережку мово в беде, если такое трапилось…
– А какое трапилось? – строго спросил Иван. – Только не надо про египетских рабов, ну их. У вас что за беда стряслась?
– Разве ж я знаю? Ну, что ты меня, как подсудимую, допрашиваешь? Черт его знает, откуда у него денежки, – запричитала Ефимиха, краешком глаза следя за Иваном. Но было видно, что заговорит она по-иному, о главном. И совсем легонько подтолкнул ее Стрельцов к этому главному, сам опасаясь предстоящей откровенности:
– Денежки с неба не падают. Кто снабжает? Мошкара? Никанор?
– Федька, паскудник, он все, – прикладывая кончик платка к сухим глазам, жалостно продолжала Мария Семеновна. – Проболтался мой суслик: какие-то работы невидимые пропивают… Мало того чуть не на карачках приползает, какую-то трубу кому-то там устроили. Да нешто я пойму? Бубнит, бубнит, а толку-ряду нету. Пьяный хуже малоумка. Теперь вон к Дуньке-ларешнице, слыхать, наладился. А та сучка – ей, что плюнуть, человека совратить. У Раи дите скоро, а он…
– Стоп! – прекратил Иван ненужную информацию. – Насчет ларешницы без меня расхлебаете. Когда он говорил насчет трубы?
– А вчерась, – настороженно посмотрела Ефимиха в лицо Ивана. Она была не промах, знала, что просто так Иван вопросы не задает. А что к чему – в самом деле не понимала. – Приполз на локтях, куражиться давай. А я и скажи: дескать, опять пойду к Ивану, на тебя управу искать. Он во как навострился. И говорит, дурак косоротый: труба вашим заступникам. Еще про какую-то коросту бубнил.
– Коррозию, – подсказал Иван.
– А я, черт, понимаю, – опять перешла на причитания Мария Семеновна. – Говорит, говорит, а кто поймет. Иржа, говорит, слопала. А кого слопала иржа, разве спросишь.
Не по себе стало Ивану. Два часа назад он не на ветер сказал: «Серега – как брат. Под одной дерюжкой выросли». И это правда. Большая и понятная правда. Голодали, мерзли, в раздобытки мотались вместе. Никогда не делили: твое – тебе, мое – мне. Разве такое забывается и разве не это держит человека на плаву, в человеческом звании? И что же теперь? Ржавая труба? Несчастная рублевка? Проходимец Мошкара или матерый жулик Никанор? Что встало между ними, что разделило объединенное горем и сиротством?
– Никанор был? – задал Иван главный вопрос.
– Был, – не успев сообразить, подтвердила Ефимиха. Охнула, осуждающе покачала головой, повторила: – Хуже прокурора ты допрашиваешь. Тоже хорош гусь. Ну, был, был, так что – я его кликала?
– Тоже про ржавые трубы толковал?
– А нет, – возразила Мария Семеновна. – Этот все на путь наставлял. Федьку блатными словами клял, что-то про небо в клеточку пел. Говорит, статья там какая-то ломится. Не мене червонца горит. А я разве понимаю? Еще говорит: беги к Ивану. Дескать, упреди или предупреди, за это скидка какая-то полагается. А я что понимаю? И до какой жизни, до какой грязи докатилась я!..
– Дед бежит, – как о спасении, возвестил Иван.. – О-о, и в кошелке что-то, и горлышко торчит. У-у, прытко наворачивает. Теперь живем, а то мы тут от скучных разговоров хорошие дела совсем забыли. Ну-ка, дед, ну-ка! Выкладывай, что там торчит! – и принялся шарить в емкой старой кошелке.
Худо было на душе. Замерло там что-то, ледяшками обложило все там, бедой. Ткнуться бы сейчас лицом в подушку, забежать бы куда, чтоб ни души, или взять бы за пельки Серегу…
– Ну-к что тут у вас на митингах? – спросил Гордей Калиныч, внимательно вглядываясь в лицо Ивана. – Я вон коло ларька такое послыхал, как обсказать, не знаю.
– Да пропади они – ларьки наши, – с намерением склонить деда на другую тему, перебила Ефимиха. – Ни синь пороху там не купишь, а языки до мозолей мотают. Лишь бы людей сквозь ушко протащить. Да плюнь ты, Гордей, вечные сплетни тама.
– А ну-к помолчи! – грозно осадил дед Ефимиху. – Вечно вы за своей болькой чужой беды не видите. Абы вам, чтоб спокою вам, чтоб достатков… Ну, умолкни, я сказал! Иван. Вон что там сказано. Твово-то внучка сам директор в три шея с завода вытурил. А? Иван?
– Давай без паники, дед, – уклонился от ответа Иван. – Садись-ка вот, гостью приглашай.
– Дак я что, я вон что, – понял Гордей внука. Не надо при людях свою беду напоказ выставлять. – Бегаю, как рысак орловский, а куда ни сунешься, одни мыши скребутся. Ты это, Семенна, ты вона – садись.
Но какой уж артист из деда Гордея? И, чтоб не сорвался он опять на ненужные пока вопросы, отвлек его Иван:
– Там же у нас где-то икра кабачковая. Полбанки осталось. Плотва прикопченная, ну, что ж ты, хозяйствуй.
Хозяин из деда еще хуже, чем артист. Будет теперь маяться: где и что у него припрятано, а найти не найдет. Может, не было или сунул куда с дурной-то, с дырявой башки. Засуетился, на время забыв о тех гадских разговорах в ларьке. И ладно, и очень кстати. Ефимиха тоже переключилась. Оглядела Ивана пристально, прицельно, сказала авторитетно, явно забыв недавнее:
– Женился б ты, малый. С телеграфельный опор вымахал, а все бобылюете без хозяйки-то. Вон, говорят, Зойка комиссарова за тебя пойдет, разве не пара. От такой вон отравы, – показала на остатки кабачковой икры, которую дед все же разыскал, – от нее цепной кобель подохнет, какого рожна терпите, хуже каторжных? Хотя б тебя, хрена старого, взять, – накинулась на Гордея. – Тебе, кажись, боле восьми десятков, тебе, беззубому, диета надобна, а ты, как хорек какой, корки доедаешь. Вань! Бери комиссарову, она хозяйственная.
– А вот мы сейчас разберемся, – пообещал Иван, сдергивая с поллитровки станиолевую голову. – После первого и начнем, потому после второго нам не до свадеб сделается. Ну-к, люди добрые, когда было, когда будет. За хорошее житье! – поднял граненый стакан. – За добрых и верных товарищей. Поехали!
Выпили дружно, охотно. Мария Семеновна утерла губы ладонью, потрогала хлебную корочку, укоризненно покачала головой. Взяла было вилку с плохо протертыми рожками, положила на край стола, достала рукой скибочку соленого огурца, выставив язык, спровадила ее в рот. Похрупала. И сказала с пониманием:
– Наливай-ка, а то не возьмет и вовсе. Пить да не хмелеть, зачем добро тратить?
– Что за нужда у тебя к нам? – спросил Гордей. Ему не терпелось выпроводить гостью да разобраться в том, что услышал у ларька. – Ты выкладывай, коль пришла.
– Нешто нужду выложишь? – пустилась на уловку Мария Семеновна. Ей как раз спешить некуда. Тоже охота узнать, что там нового про Ивана болтают. Она твердо верила, что в мире не бывает дыма без огня. А дым на этот раз вона как прет, что из заводской трубы. – Беда наша, Гордеюшка, как душа грешная. Никуда ты от нее и никак. Я вон говорю Ваньке: женись. Девка куда как хороша…
– Эт мы без тебя обмозгуем, – перебил дед словоохотливую Ефимиху. – Ты ж к нам не сватьей явилась? Ну-к что там у вас опять?
– А-а, отстань! – не приняла гостья требований деда. – Зайдешь к вам в сто лет раз – и то чуть не взашей вытряхиваете. Мне вот посидеть с хорошими людьми, поговорить…
– Э-э, пошла-поехала, – неодобрительно отвернулся Гордей.
– Да что ты мне сказать не даешь? – одернула Ефимиха деда. – Ты сорок лет назад свои мозги порастратил, буду я тебе вопросы жизненные задавать. Вань. Да наливай, что ль.
Выпили остаток. И опять Мария Семеновна не притронулась к закуске. Даже огурец не удостоила. Отпыхтевшись, завела снова:
– Сколько лет у нас под боком Федька этот воняет. А? На каком таком основании? Домину распялил на пол-улицы, мезонину под бемское стекло оборудовал. Казенной краской два раза в год элеватор этот с крыши до мыши поливает. А? Теперь мало того – работящих людей за химок сгреб. Думаешь, это он только мово архаровца обратал? Он всех вас, он под одну гребенку чехвостит. А вы? Нет, голубчики сизые, на такое дело я не согласная. Сама возьмусь. У меня еще во! – показала вполне внушительный кулак. – Сцапаю за черти – не шибко вырвется. Чтоб мово сына, мово внука! А это вот не видал? Я ему зоб до капусты прорву! А вы как думали? Да я… – И, враз обмякнув, закончила жалким шепотом: – Так не сирота же я на белом свете. Братцы мои, как же так?
– Тебя послушать, вовсе хороших людей не осталось, – возразил дед Гордей, правда не очень горячо. – Федька глаза застит. Да, хочешь знать, никакой он не человек, и смахнем его в два счета. По этим, по законам диалектики если… и в первоисточниках тоже сказано.
– Что там сказано? Что? – гаркнула Мария Семеновна, которая до смерти не любила непонятных слов. – Вечно ты с твоей дурацкой наукой суешься. А тут не наука, тут живое мрет!..
– Да ты… Цыц! – хотел было урезонить дед собеседницу. – Вот если хочешь – вона! – указал на книжный шкаф. – Все сказано. И про гидру, и про… это самое!
– Погодите-ка, люди добрые, – сдерживая смех, остановил Иван спорящих. – Этак мы до морковкиных загвен к толку не придем. У меня такое предложение: ты, дед, прибери тут куда чего, а мы глянем на самого Сережку. А? Марь Семенна?
– А что смотреть-то, что смотреть? – не сразу вернулась Ефимиха к первоистокам теперешней проблемы. – Не человек он тебе иль как это все понимать? – но вспомнила, зачем пришла, что говорила сама, и поправилась: – Если б его, черта косоротого, наумить, чтоб с женой по-хорошему. У Раи дите скоро, а он вытворяет…
– Вот и займемся этим самым, – уверенно пообещал Иван, как-то вдруг утвердившись в предположении, что именно сегодня у Сергея и выяснится: кто, почему и как подсунул ему гнилые трубы. – Двинули!
