Текст книги "Огонь неугасимый"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

5

Сергея Ефимова разбудила тишина. Это было настолько непривычно и невероятно, что он было подумал, не оглох ли? Потрогал оттопыренные, очень мягкие и холодные уши, пошарил и на ощупь взял с подоконника сигареты, вспомнив, что совсем недавно по-глупому пренебрег папиросами деда Гордея. Тут же вспомнил причины размолвки с Иваном, швырнул сигареты назад на подоконник и ткнулся в подушку. «Не пойду. Никуда. Вот буду лежать, и все».

Такое бывало часто. В детстве. Кончалось, как правило, выволочкой. Маманя не задумывалась: влепить или не влепить? Чем – тоже не долго размышляла, а потому чаще попадала качулкой, ну, палка такая круглая, на которую наматывают стираное белье и рубелем катают. Теперь утюги, тогда были рубель с качулкой. Увесистая штука. Брякнет, бывало, маманя по кострецам, полдня ноги, как чужие. Ну и по ассоциации подумалось, что валяться тут и ждать качулки нет никакого смысла. Опять протянул руку.

Громко, красноречиво, не оставляя надежд и сомнений, вздохнула на кухне мать. Для посторонних – просто вздохнула, для Сергея – подала сигнал начала войны. Незамедлительно, как закаленный солдат, ответила жена – тоже громким, тоже несомненно воинственным бряцаньем какой-то кастрюли. Мать уронила сковородку. Рая реагировала истошно, будто ее окунули в прорубь:

– До каких пор издеваться будете? Закройте окно, я ребенка жду.

– Сама ты мымра и квашня! – ответствовала мать.

– Ну, погодите! – ахнула Рая чем-то увесистым, возможно безменом или утюгом, по кухонному столу.

– Ты приобретала, чтоб увечить тут? – кинулась мать.

Сергей собирался лихорадочно и скоро. Любой ефрейтор позавидовал бы ему. Не рассмотрев что – сунул в рот, пожевал, напяливая рабочую рубашку, выплюнул. Кажись, пустой коробок спичечный попался. Пошарил сигареты, черт их прячет, когда нужны, махнул рукой, на бегу схватил кепчонку и был таков. Это не его война. Бейте тут все, что бьется, стучите друг другу куда придется, к вечеру угомонитесь, к утру отдохнете… Да и как раз на этот случай есть пригудка: «Милые дерутся, только тешатся». Давно ли мать, побывав в Бордовичах, убеждала: «Что статя, что ухватка. На всю деревню первейшая». Уговаривала, будто нельзя вовсе без хомута. Уговорила. Продолбила, как она же сама сказала. Привела. С приданым. Ладно, что кролов поели, боле месяца из-за них резня длилась. Тарелочки, какие от приданого, переколотили. У кастрюль все бока в черных вмятинах, тряпки какие – кулем-валем скомканы. Все ж дни теперь долгие, не то платья-кофты – вилки-ложки можно жгутами покрутить. Вот и пущай, сами затеялись, сами разберутся, когда упыхаются.

Но мысли эти как-то неуверенно и краешком тянулись в сознании. Сергей знал и понимал: не они там главные, не устоять им перед напором иного, важного, тревожного по-настоящему. Что там и как, но работа для Сергея не просто заработок. Иван что – наряды не смотрит, получку не считает? У Игоря Рыжова хотя и несносимая тельняшка, к Лизавете небось при параде является. Про длинного Жорика и толковать нечего. У того жена – Домна. В эту домну хоть тремя кранами загружай, все мало. Но… И стопорили такие разгонистые мысли, оставляя поле боя другим, самым-самым. Не хотелось Ефимову связываться с этими самыми-самыми, знал он – хорошего там нет, но куда ж ты денешься?

«Неправда, что Иван меня утопить решил. Не за корысть он с Мошкарой схватился. Не след мне товарища подножкой бить. Наверстаем те копейки, которые сейчас теряем. Не надо…»

Эти мысли Сергей обрывал сам.

«А у Зойки пончики слаще кулича», – нарочито бодро начинал он и думать, и представлять. И пончики, и Зойку, и себя около нее. «Зойка – товарчик. Пусть и не наша, но все равно хороша Маша». Постоишь, посмотришь на нее, и на душе краше. Она ничья, можешь думать, что твоя. Можешь сказать: «Зойка, а чем я хуже других?» Она не обидится, она еще ничего такого не понимает. Улыбается и знай твердит: «Пончики, пончики!» Хорошая она.

У ворот сторожки дровяного склада Сергей остановился, огляделся, подошел к колонке, поплескал на лицо чуточек, утерся подолом рубахи, пошел было дальше и вернулся. Сел на дуплястый окамелок, на котором сидит обычно сторож, наклонил голову, обеими ладонями потер уши, покряхтел. Ну, зачем было, зачем? Понятно же, не себя – Мошкару подпер. Вместе с таким проходимцем на Ивана пошел. Ну зачем?

«Ну, подумаешь, один стык. Ну, вырезал, так сам и сварил. Сдали же. А Иван своего не упустит, еще сварит… Сказать надо было, – тут же началась эта дурацкая перепалка, от которой вот уже третий день, с самой пятницы, нет покоя. – Сказал бы Ивану: так, мол, и так. Приказал Мошкара вырезать твой пробный стык. Я вырезал. Сварил газом, сдали честь честью, и ты не обижайся. Ребята тоже просили, им не шибко весело было торчать в цехе перед выходным. И ты не обижайся. Так, мол, и так…»

«Ну и чего ж ты не сказал, если так, мол, и так? Язык тебе прищемило? Или ты теперь в дурачка играть будешь? Так, мол, и так? А как так? Иван полмесяца добивался разрешения сварить этот стык. Доказать хотел, что…»

«Он хотел доказать, а у меня кусок горбушки оттяпать? – распалился Сергей. – Я что – миллионщик, у меня что – из горла прет?»

А, пропади оно все! Встал, сплюнул сердито, зашагал под горочку.

– Пончики, пончики, пончики! – услышал голосистое сообщение.

Зойка. Молодчина, Зойка. Не было б тебя, вовсе хоть удавись.

– Привет, Зоюшка! – помахал Сергей издали.

– Привет, женатик.

– Ты, знать, раньше радицких петухов подымаешься?

– Поели петухов.

Глаза у нее – все лицо занимают. И светятся. Радостные какие-то, будто она вот только-только в лотерею «Волгу» выиграла. Стоял бы тут и стоял. Смотрел бы и смотрел.

– Пончики, пончики, пончики! – пела Зойка. – Сладкие – по пятаку, вкусные – по гривеннику. Навались, пока горячие. Девочки, девочки! Без паники! – погрозила она пальцем техникумовским девчонкам, атаковавшим лоток сразу всем гамузом. – Очередь и порядок. Платить надо, беленькая, у меня тоже не Азовский банк.

У техникумовских девчонок пончики – и основная, и второстепенная пища. Они потому и тоненькие такие, что, окромя пончиков, ничего не едят. Случается, на пончики тоже не хватает. У всех на что-нибудь да не хватает. Но когда не хватает на пончики, жить вовсе туго.

– Нету… – вымолвила девочка-блондиночка, трудно глотая и скорбно глядя на оставшийся в руке початый пончик. – Но я отдам. Нынче перевод жду. Отдам, вот честное-распречестное.

– Ладно, крой! – сердито махнула Зойка рукой. – Но когда пойдешь завтра в кино, вспомни должок. Я тоже в кино люблю. Дядечка! Эй, чего вы такой пасмурный? Берите пончики, враз повеселеете. Вам надо с мясом, у вас творог свой дома есть. Сколько вам?

– До чего ж ты весело работаешь, – похвалил дядечка в синей куртке нараспашку. – Тут лет десять такая сердитая бабка торчала, так я от этих пончиков прятался. Давай… штук… сколько на рубль без сдачи. Пахнут, – взял дядечка пончик прямо из лотка. – Правда, с мясом или с ливерком? Ну – жениха тебе ласкового да работящего. – И, весело улыбнувшись Зое, пошел куда-то по своим делам.

– Пончики, пончики, пончики!

И никому невдомек, что за веселым и певучим призывом вовсе не веселые, даже совсем грустные мысли. Не велика честь стоять с лотком середь площади. Правду сказал тот дядечка в куртке без пуговок: ведьма тут стояла, по копейке на шкалик собирала, да и не голодала, когда люди пайковые хлеба во сне видели. Теперь кто ж голодает? И это не утешение, что у лотка стоял сам светлейший князь Меншиков. Техноруку хорошо примеры приводить, он руководитель всего производства. Встал бы вот здесь, да чтоб в самый затишный час, когда пончики не берут, когда мысли донимают. Люди вон спутник создали, атомы расщепляют, плотины строят, целину осваивают. Даже Генка конопатый говорит: «У нас работа, какая нашим папенькам и не снилась. Сто десять атмосфер рабочее давление, пять тысяч киловатт».

В пончиках нет ни давления, ни киловатт. В пончиках ливер.

– Пончики, пончики, пончики! Ну, чего ты торчишь, чего ты таращишь, чего ты губы развесил? – не вытерпела Зойка.

– Да я что, я ничего, – виновато улыбнулся Сергей. И поплелся дальше. Пора. Как ни виляй, являться надо. Может, даже лучше будет, если поскорее. Не съедят же.

– Пончики, пончики, пончики! – слышалось вслед. И впервые отчетливо, сочувственно подумалось: «Ей тоже не сладко. Работеха еще та, а она вот держится. Она потому и молодец, что умеет держаться».

«Не надо бы на него кричать, – посмотрела Зоя вслед Ефимову. – У него житье – собака не позавидует. Пусть бы стоял, коль нравится».

– Погибаю, умираю, дохожу! – налетел откуда-то Никанор Ступак. Он теперь каждое утро налетает откуда-то. Умирает, доходит, погибает, а на самом деле других слов не найдет. Наверно, думает, эти тоже годятся.

Личность довольно смутная. Чем-то таким промышлял в голодные послевоенные годы. Сидел где-то лет пять. Вернулся плешивенький, но с целым забором золотых зубов. Устроился на завод, но живет не по заработкам. Носачов племяш, говорят на Радице. Почему так говорят, Зойка не вникала. Да и не вникнешь во все, о чем говорят на Радице.

– Дюжину, нет – сотню мне! – положил Никанор руку на край лотка. Другой рукой, невзначай, провел по Зойкиному плечу, не то погладил, не то муху согнал.

– Не пижонствуй, – спокойно посоветовала Зоя. – Пончики тебе вредно, у тебя желудок испорченный.

– Кто сказал? – выпятил Никанор широкую и мощную грудь. – Да я, да мы! Во! – постучал он кулаком в грудь. – Колокол! А ради тебя буду есть хоть вон – булыжники, – указал на мостовую.

– Оштрафуют.

– Платим! – выхватил Никанор смятые десятирублевки. – Во, на Радице грязи меньше! Не-э, трудовые, ты не шали-и! Во! – из другого кармана достал расчетную книжку. – Читай, сколько тут? Вот то-то! Небось думала: грабанул Капуста… Ну, это у меня кликуха такая была, – пояснил с деланным смущением. – Шпана меня пуще бога чтила… Нет, я не к тому, мы и на соцпроизводстве не в последних рядах. Зоя, ты послушай, я ведь хоть земли съем. Люблю тебя, вот расстреляй на месте. Женюсь хоть нынче. В шелка…

– Пончики, пончики, пончики! Здрасьте, Полина Сергеевна, что же вы мимо проходите? Горяченькие. Хотите, вам с-под низа?

– Зоюшка, голубушка, – улыбнулась женщина, сворачивая с тротуара. Хорошая она. Почти незнакомая, а всегда хоть словечко теплое скажет. Подошла, оглядела Никанора с головы до ног, отвернулась, сказала холодно:

– Не мешал бы ты, мил человек, работа тут.

– Тебе-то какая забота? – огрызнулся Никанор.

– Много ль осталось-то? – заглянула в лоток Полина Сергеевна, подальше, подальше оттесняя Никанора корпусом. – Знать, все заберу. У меня квартирант… Гости к нему, как в церковь на исповедь. Положу на тарелочку, ешьте не ешьте, боле нечем потчевать. А еще Алеша мой пишет. Служится ему хорошо, наградили его… вот, – опять отсунула Никанора так, что он отступился подальше. – Пишет мой Алешенька… Ты ж помнишь его? О тебе спрашивает. Поклон тебе шлет. А этого, фикса того, гони в три помела. Ишь светит тут гнилым золотом! Лихобор чертов, каракатица плешивая. Гони! – и так посмотрела на не робкого в общем-то Никанора, что тот и еще немножечко отступил. – На необитаемые острова таких надо ссылать, будто непонятно, чего он тут крутится. Сыпь, сыпь, дома разберу, кои с чем, – и подставила широко авоську. Ушла, то и дело оглядываясь, и, пока не исчезла за углом, стоял Никанор тихо и смирно. Потом усмехнулся, ладонью потер шею, спросил глубокомысленно:

– Что я ей – ложку из рук выбил? Ведьма! А ты что – в самом деле помнишь того сопатика? Алешка! Служит – не тужит. Болявки с-под носа не сходили, пузичко рахитное.

– Пончики, пончики…

– Погоди ты, я к тебе по важному делу. Да погоди! В бригаду ко мне хочешь? Два месяца – и профессия. Сварщица – это я те дам. Девчонки по две косых колупают, в деньгах купаются, и на Почетной доске портрет в полную величину. А? – и преданно, покорно заглянул Зое в глаза. – Я не к тому, я от души. Ни словечком нигде. Скажешь сама – счастье мое, не захочешь – умру, не обижу. Ты подумай, я не тороплю. Ну, что это – торчать на площади? Ребята у нас… коллектив, точно говорю! Ну, я побег. А ты подумай, подумай.

– Пончики, пончики… Да ну их, ей-богу!

6

Услышав позади шаги, Ефимов оглянулся. Так и есть – Мошкара. Ну, что он – караулил тут? Сергей втянул голову в плечи, будто на него замахнулись, засеменил, сбавляя шаг. Улыбнулся на всякий случай. С Мошкарой ссориться, что плевать против ветра. Приемщик ОТК. Даже старший приемщик. Захотел – принял и наряд подписал, не захотел – душу вымотает, некуда жаловаться. Он – на страже государственных интересов, он всегда прав.

Догнал Мошкара, похлопал Ефимова по спине, аж внутри загудело, спросил с пришептыванием:

– Опять бабы взбунтовались? Ухватом лудили, помелом протирали. Ты бы хоть для приличия глаза промывал.

– Не твое дело.

– Тигры они у тебя, – покачал головой Мошкара. – Сожрут. Хочешь совет? Не являйся домой недельку, они там перешебуршатся, мягче станут.

– Ты вот что, Федор Пантелеич, ты скажи-ка, если такой умный, как мне Ивану в глаза смотреть?

– Зачем? – строго спросил Мошкара. – Он что – зазноба твоя, что ты ему в глаза? На кой он тебе, давно сказано! Было да сплыло, понял ты, чугунная башка? За меня держись, понял ты!

Чего понятнее. Оклад у Мошкары сто двадцать, премиальные не каждый месяц, а домик с мезонинчиком, в домике добра – черт колом не провернет, и каждое летечко его толстозадая Лизавета в Сочах пупок греет. С начальством за руку здоровается, а что с Иваном сцепился, так это еще разобраться надо, что к чему. И сказал, тоже на всякий случай:

– Я понимаю, разве я что.

– Башковитый, – мазнул Мошкара Сергея по голове. – А насчет всяких этих затей – не твоя забота. Понял? Хочешь, найду тебе такую кралю – дура, хоть дрова на ней коли, а денег – две кучи? Раечку – назад, в Бордовичи, маманьку на подножный корм, а сам с этой дурехой в рестораны. А? Ну гляди, мое дело предложить.

Издевается. А что ты ему скажешь? Терпи. Шмыгнул Мошкара носом, поддернул вечно спадающие штаны и неожиданно припустил.

Сергей оглянулся. Вон что – Иван. Достал рукой Мошкару, попридержал, спросил, заглядывая в лицо:

– Чего ерзаешь, Федя? Опять что-то где-то?

– Отцепись, я тебе не фулюган, – оттолкнул Мошкара руку Стрельцова. – Меня на «понял» не возьмешь. – И выложил главное: – В пятницу четыре часа мурыжились тут из-за твово пробного стычка, пока начальство вырезать не распорядилось.

– Что-что? – приостановился Иван. – Все шутишь, бедова голова?

Прибавил шагу Мошкара. Зачем осложнять позицию? Мало ли, что Иван сгоряча сотворит, потом качай права. И, отойдя шагов на пяток, крикнул, не сумев сдержать злорадства:

– И на старушку выходит прорушка!

– О чем это он? – подозрительно оглядывая Сергея, спросил Стрельцов. – Нет, ты пока не обмирай, ты ведь в курсе. Какой стычок? Кто вырезал, кто велел?

Не от излишка смелости, от острого отчаяния брякнул Сергей:

– А я вырезал! Приказали – и вырезал. Не ты тут самый главный. Моду взяли – если я безответный, так об меня можно хоть ноги вытирать!

– Вон почему ты в пятницу петушился! – покивал головой Иван. – А я-то думал… Ну, да хрен с тобой, коль ты такой сообразительный. – И зашагал так размашисто, будто цех загорелся.

Никакого пожара в цехе. Пустынно, гулко, прохладно. По левой колее строй вагонов-котлов, готовых под окончательное испытание. По правой стороне, на монолитных стендах, как насторожившиеся пауки, пузатые, тонконогие блоки. Посреди пролета, среди тускло поблескивающих лужиц – трубопровод питательной воды. Как испытали в пятницу, так и оставили. Ни манометра не сняли, ни пресс не отключили. Ладно, хоть воду догадались слить.

Маленький, щупленький, склонил голову Миша Павлов. Стоит, уперев ногу в монтажный кронштейн, смотрит на манометр, может просто в лужу на полу, и думает. Конечно же думает. Есть над чем подумать. В пятницу суетились, горячились, уговаривали, увещевали, если правду сказать, унизительно расстилаясь перед Мошкарой. Сроки! График! Еще бы! Вот они – сроки, графики. Пролежал трубопровод почти трое суток, никому не надобен. Но нет в нем уже пробного стыка, сваренного Иваном, нет в нем новой идеи. Таких трубопроводов было сто, если не больше. Ничем этот от прежних не отличается. Почему? Ради чего уступили Мошкаре?

Встал Стрельцов рядом с Павловым, указал на то место, где должен быть его пробный стык, спросил тихо:

– Думаешь, он стык мой выбросил? Он всех нас, как щенков слепых, в мешок да в прорубь.

– Так получилось, – не глядя на Ивана, сказал Павлов.

– Утешаешь?

– А что я мог? Четыре часа тут мурыжились… И так, и сяк… Он же, сам знаешь, а наряды сдавать в срок полагается.

– Сдал?

– Не успел.

– А чего ж ты успел?

– Не надо было самому убегать.

– Откуда ж я знал, что у тебя такие тонкие нервы? Но вот что, Миша, пора нам взрослеть. Не обижайся, но горлать насчет горбушки – это несложно.

– Я не держусь, выбирайте другого бригадира.

– Нет! Мошкаре и так весело. Не те выводы. Обещаю тебе: я и еще разок побываю в парткоме, но если… избави бог! Понял? Или все это мне одному нужно?

– Подгадал он, – уже просто по инерции оправдывался Павлов. Но и сам понял – жалкие слова. И все же, как быть, если Мошкару на открытый бой вызвать? Шестой энергопоезд завтра выгонять на испытательный стенд, а еще не сданы два котла. Насильно их не спихнешь, Мошкара всегда найдет к чему придраться. Тут думай, что хочешь, но говори – не ошибайся. Пока там начальство большое согласится, чтоб работали честные люди без приемщика, он душу вымотает, со свету сживет. И дело тут не в горбушке.

– Да! Из «Спорта» звонили тебе в пятницу. Табельщица прибежала, говорит: там самого начальника дружины требуют… – Но и опять умолк. Лишние слова. Не в том, не в них дело. Достал сигарету, помял в пальцах, подождал, пока Иван щелкнет зажигалкой, сказал внятно: – Все, Ваня, все. Или я вовсе мямля в клеточку. Поверь.

– Пошли переодеваться, – обнял Стрельцов бригадира. – Завтра у начальника цеха совещание, – вполголоса, доверительно говорил Павлову. – Я думаю, надо долбить.

– Ваня. Они же… они там почти все коммунисты, – высказал Павлов довольно неожиданную, но логичную мысль. – Почему я их должен агитировать за Советскую власть?

Снял Стрельцов руку с плеча Павлова. Вопросительно покосился, не шутит ли, покачал головой, сказал:

– Думаешь, таблица умножения от самых пещер с нами? Чтоб принять, надо понять. Нельзя требовать, чтоб человек все знал и понимал. Объясним и глянем: не хочет – одно дело, не понял – иное. Повторим. Мы терпеливые. Ну а попрет под колеса, дело его. Необходимость и не такое перемалывала. Жестоко? А это не жестоко – Мошкара вон Серегу оседлал? Дурачок востроносый! Нашел покровителя…

– Да ну его к черту, твоего востроносика! – раздраженно отмахнулся Павлов. – Своих забот по ноздри. Ну, скажи мне, почему так? И в дружине мы, и в хоккейке мы, и на стенд вон опять же нас выпроваживают. Другие что – не обязаны? Им что…

– Не надо, Миш. Другие, пятые. Мы надежнее, понял ты? Или тебе не нравится быть надежным? Ну и будя!

В раздевалке подошел к Стрельцову Игорь Рыжов. Двухметровый красавец с дюжиной русалок на груди. Потрогал кепку, забытую кем-то на стрельцовском шкафу, покосился на бригадира, сказал озабоченно:

– Там звонят. Егорушка маленький опять колобродит.

– Ну и что? – не понял Иван сути сообщения. Мало ли кто в городе колобродит.

– Видишь ты, он опять с Танюшкой.

– Кто сказал?

– Точно все, точно, – убеждающе указал Игорь пятерней в пол.

– Когда было? – но вопрос опоздал. Рыжов отвернулся. Ему не доставляло удовольствия сообщать о таком. Три года, если не боле того, ватажится Иван с Таней. Дело личное, любовь зла, но если бы так. То они расплюются навеки, то их водой не разольешь. А то вот – на посмешище всем – она с директорским сыном в ресторане куражится. Это верно, теперь таких навалом, но все же, не вообще кто-то, это всем известно. Ни один дружинник не коснется, не из страха перед начальством, из уважения к Ивану. Пусть поймет. Такие дела решать ему самому. И все же не удержался. Жалко же его, черта. То одно на него валится, то другое падает. Крикнул, чтоб слышали все:

– Ванек. В пятницу я Мошкаре чуть пломбу не поставил. За мной, я ему сказал. А Егорушку по винтикам разберем и в металлолом сдадим.

Хороший парень Игорек. Один недостаток у него – слишком долго флотскую робу носит. Русалки у него, спору нет, отменные, в три цвета исполнены, но при чем тут рыбьи ноги? Взрослеть пора. Впрочем, зачем взрослеть, куда спешить? Недавно сам секретарь парткома товарищ Терехов сказал Ивану: «Ты извини, брат, но какой-то ты старомодный. Тебе двадцать четыре, голубей надо гонять, с крыши ботинками в них швыряться, а ты… ортодокс в чистейшем виде».

Может, прав Леонид Маркович, не мешало бы пошвыряться ботинками с крыши, но что скажет он сам, когда ботинок в его окно угодит. Нет, не к тому, что стекло пожалеет, может, поймет, что забава не совсем безобидная. Да и не к тому было сказано. Скорбит хороший человек, что выросло такое поколение – целое поколение преждевременных старичков. Сам он в этом не виноват, до и старички тоже. Время виновато, но тут уж совсем некого судить. Танюшка. Не старушечка, наоборот даже. Егор Тушков тоже не прочь ботинками пошвыряться. И ладно бы, но дальше-то что? Где черта, от которой ведется иной отсчет? У Егора Тушкова это ясно: после института в номенклатурные единицы. Не о чем болеть. У Сереги как? У Мишки Павлова? У Игоря тоже, хотя сам он об этом едва ли задумывается.