Текст книги "Огонь неугасимый"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

3

Первые проблески зари смывали с глубоко синего неба примеркшие звезды, позолоченной кружевной занавесью окаймлялось окрестье над горизонтом, радостно и тревожно звучало что-то в рассветном воздухе. Тусклым жемчугом одевались травы, на листочках показались подвески первозданно чистых слезинок с трепещущими радугами внутри. По краю воды полусонным вздохом проплыло розовато-сизое свечение, и стало тепло, звонко, торжественно. Неуверенно, один разочек окликнула кого-то кукушка. Пробуя силы, ударил в свой барабан работяга-дятел. Долгой трелью огласил окрестности соловей, и на какой-то миг наступила такая прекрасная и грустная тишина, что Иван почувствовал, как слезы подступают к горлу. Сантименты, конечно, а все же что-то есть в этой рассветной тиши.

«Рассолодел ты, браток, – упрекнул Ивана кто-то знакомый и понятный. – Развезло тебя от соловьиных трелей да кукушкиных вздохов…»

Ничего Иван не ответил. Просто отвернулся. Опять услышал переливчатую трель, опять почуял запах догорающего костра и печеной картошки, опять машинально посчитал кукушкины вздохи. Но – нате вам, в душе все еще отсвечивало и звучало что-то лучистое и праздничное, но с каждым мгновением чувство это делалось все слабее, уходило все дальше, и уже не верилось, что оно было. Было такое сильное и властное, что слезы до сей поры щекочут горло терпкой сладостью. Врага от друга надо отличать везде. Вот в чем дело. Но точно ли это, что Серега враг? Неужели с врагом сидели на чуть теплой печи и мечтали найти каши горшок и наесться досыта? Неужели врага обнимал и согревал последним своим теплом, когда попадали вот тут, на этом самом берегу, под проливной дождь два осиротевших заморыша? Неужели… Э, да что там! Врага от друга надо отличать. И не потому, чтоб ненароком не обласкать врага, но потому, чтоб ненароком не обидеть друга. Просто человека тоже не обидеть, а тут и вовсе не просто. Корнеич тоже просто человек. Для кого-либо, со стороны, он ничуть не хуже той же Марь Степановны, Серегиной матери. Ну а разве можно сказать, что горластая, скорая не только на всякое слово, но и на руку женщина, во весь век не разогнувшая натруженную спину, кому-либо враг? Ну да, врагам она враг, но это совсем иное. Но это ж она затуркала Серегу, это она там затевает раздоры с Раечкой, отравляя Сереге и без того не шибко щедрую на радости жизнь. Или не так? И можно ли, не утратив здравого смысла, сострадать и помогать и Сереге, и Марии Степановне, и Носачу, и… Осекся Иван. Даже мысленно не смог поставить в этот довольно случайный и пестрый ряд Таню Ступак. И вообще ну их, такие рассуждения. Ну их: кукушкины слезные вздохи, сиреневый туман над парной речкой, приятные запахи и вообще все это, все, что заводит в такие дебри. Ну их… Легко сказать. Что останется? И не всуе упоминает дед стародавние времена и стародавние словеса. Ты, мол, Ванек, не чурайся душевного, это не попы выдумали, это в человеке природой вложено, и хранить это надо пуще глаза во лбу.

На словах все можно. Но вот ушли куда-то свет и умиленная, сентиментальная благость, и стало сумрачно, неспокойно и трудно.

И окликнул Иван товарища с трогательной теплотой, с необычной лаской в голосе:

– Сережк! Слышь, что ль, картошечка поспела. Давай-ка, пока не остыла. Эй, уснул, что ли?

Прислушался. Ни гу-гу. Сердится. Чудак. Сердись не сердись, ясли к лошади не ходят.

Выбрал на краю кострища обгорелую веточку, осторожно разгреб едва теплящиеся угли и рыхлую золу, выкатил на рукав фуфайки чуть подгоревшую с одного бока картофелину, взял ее в руки, перекинул с ладони на ладонь, положил на пустую кошелку. Опять позвал:

– Серега! Двигай завтракать. Ну, пообижайся. Как твоя мама говорит: «Губа толста, кишка тонка».

Иван начал пиршество. Развернул сверточек с крупной солью, прямо от горбушки отломал кус твердого хлеба, отвинтил колпачок фляги, прислонил ее рядом с картофелиной, потер ладонь о ладонь, на минутку забыв и все печали, и все дела. Еще бы голавликов напечь да вместо воды – пивка бы жигулевского. Да и Сергей, если бы заодно тут. Но вот он, не хватило у парня терпежу. Пыхтит, чертов востроносик, никак ему нельзя, чтоб без куража.

Опустившись на колени, Сергей тоже потер ладонь о ладонь, сказал беззлобно, как бывало:

– Дай, божутка, нам сальца, картошечки мы сами добыли.

Расшвырял золу, выбрал для начала самую крупную картофелину и без подгара, размял ее, заодно стирая прилипшую кое-где золу, зажал в ладонях и надавил, чтоб не вовсе лопнула, а немного треснула с боков. В соль обмакнул умело, не густо, не самую крупную оставив на белой мякоти, выдохнул и откусил, смачно кхыкнув. Торопливо покатал горячее по рту, покосился на Ивана и вымолвил невнятно:

– Хооша… У-ух ты! Ага! Пивка бы. Голавлика бы… – И откусил еще, побольше.

Ели долго, степенно, будто исполняли некое таинство. Сопели, косились друг на друга, но молчали настойчиво, словно боялись уронить ненужным словом торжество момента. И все же Сергей не выдержал, опять завел свою шарманку:

– Вот ты совестный, даже картошку выбираешь помельче, соль вон, погляжу, экономишь. А я не совестный и крупные хватаю, штук на пять сверх твоего слопал. Ага? – выждал, как примет Иван эту его хитрую запевку, продолжал, то и дело прерывая себя и для пущей значимости, и для того, чтоб справиться с едой. Но есть уже не хотелось, соль кончилась, совсем рассвело. Вот-вот начнется главный клев, и Сергей начал сбиваться с темпа: – Ладно, обштопают меня на полсотенки, а тебе-то какая польза? Пошлют Федьку в бригаду с третьим разрядом, тебе какая радость? Сменят Носача на какого-либо пузача, ты точно знаешь, что тебе лучше станет? Чего ты хочешь, Иван? Славы? А людям как? Ну, мне, например? Меня и так обглодали мои хозяйки. Не хватает нам от получки до получки, понимаешь ты? Тебе все равно, да? А что тебе не все равно? Молчишь? Молчать ты умеешь. Или сказать нечего? Ну, молчи-молчи! – и обиженно отвернулся. Искренне обиделся, наверно, думал, что в такую-то минуту Иван скажет главное. Вытер испачканные пальцы о штаны, слизнул с оберточной бумаги крошки соли и остывшие картофельные, встал, огляделся.

Правильно понял Сергей замешательство Ивана. Ехидно усмехнулся, пошмыгал носом, указал большим пальцем через плечо и злорадно, с пришептыванием и ужимками сказал:

– Вона. Идет. Краля. Персик. Мармелад в шоколаде. Цыпа, цыпа, цыпа! А?.. Только она с папенькой, ее не откусишь тута. – И такое злое торжество и откровенное недоброжелательство увидел Иван в юрких глазах Сергея, что оторопел и растерялся.

– Ну-к чо торчишь, встречай, – подтолкнул Сергей Ивана в плечо. – Поклон тебе, папенька, отдай мне Танечку…

– Сволочь ты! – бросил Иван. – Комар болотный. – И все же понял, что надо встать. Не для того, чтоб встретить папеньку Захара Корнеича поклоном, пусть ему столбы телеграфные кланяются, не для того, чтобы выказать Танюшке подобающее уважение, из вежливости надо встать. Встать и сказать… А что сказать? Но и так вот глазеть не шибко прилично.

– Принцесса, – прошептал Сергей. – До самой Читы по шпалам пошел бы за такой. И зачем я женился, дура моя голова.

Таня шла впереди, Захар Корнеевич – шажка на три поотстал, как бы давая понять, что следует за дочерью неохотно. Да и поверить можно, удовольствия мало Ступаку встречаться с Иваном Стрельцовым в такой ситуации. Но на какие жертвы не пойдет отец ради единственной и любимой дочери.

– Привет, рыбаки – голы боки! – вскинув руки, бойко выкрикнула Танюшка еще издали. – Угостите ушицей, если сами похлебать не успели. Ох, ах, а тут и не пахнет рыбкой.

Голос у Тани мелодичный, управлять она своими жестами умеет прекрасно.

– С добрым утром, – сдержанно, сухо произнес Захар Корнеевич, принюхиваясь к остывшему костру. Глаза холодные, смотрят, будто ты стеклянный.

«Ну да не съедят, – все же нашел Иван утешительную формулу. – И Носачу хорохориться нечего, мы не у него в конторке, и мне можно бы чуток гостеприимнее».

– Ушицы не было, – развел Стрельцов руками. – Какая теперь рыбка? – А глаза, встретившись со взглядом Захара Корнеича, сказали иное: «По-хорошему и мы рады, но, если что, – не обижайся».

Чертова закваска. Это знают в Радице и старенькие, и маленькие. Сам Гордей Калиныч говорит: «Наша порода тоже не пышки с медом, но мы хоть заради собственной корысти никого под коленки не шибаем».

И насчет корысти верно, и насчет пышек правильно. Отвернулся Захар Корнеевич, засопел по-паровозному, сердито дернул всей пятерней обвислое, помятое поле черной шляпы. Не шляпа – гнездо воронье. Красные уши оттопырены, как у Винни-Пуха, коротенькие бровки потешно шевелятся, дряблые щеки вздуваются, что-то сдерживая из последних сил. Не знал бы Иван Носача по-настоящему, принял бы за человека чудаковатого и добродушного.

Таня, стрельнув глазами, обошла Ивана, как придорожную тумбу, и он понял это правильно: «Если хочешь, иди за мной, а не велит гордость – потом на себя пеняй». Все так, все понятно. «Ну, а куда идти-то, зачем? Комедия все это. Сама затеяла, сама и выкручивайся».

Как видно, Таня тоже правильно поняла ответ Ивана. Резко, вызывающе обернулась, оглядела Ивана пристально и бесцеремонно, усмехнулась и прошла к самому обрыву над речкой.

Почти три года дружат они. Сразу после школы. Правда, Таня поступала в институт, Иван ушел на завод, но не это разделило их. Последнее время и отношения с родителями Таниными ухудшились, и с Таней не улучшились. Ее понять тоже надо. Ее-то папа и мама любят без оговорок, искренне. И она, надо полагать, любит родителей. А почему их не любить? Но и не маленькая, понимает: не просто черная кошка пробежала между Стрельцовыми и Ступаками. Видно, что-то у нее есть на уме, коль подошла вместе с отцом.

Ситуация превратилась в нетерпимую. Ни Иван, ни Ступак, ни Таня не могли найти правильного тона.

Спасение пришло нежданное. Таня вдруг напряглась, изогнулась, вскинула руки и прыгнула с невысокого обрыва к воде, по-дикарски торжествующе воскликнув:

– Щука взяла!

Иван тоже увидел, что рогатюлька на ближней жерлице мотается, как ветрянка, а леса, всплескивая по воде, стремительно уходит куда-то в глубь омута за кустами.

Таня понимала толк в таких делах. Левой рукой схватив рогатюльку, она рванула лесу к себе, ступила в воду, наклонилась, сноровисто намотала мокрую лесу на правую ладонь и, рывками выбирая, вываживая, начала отступать к обрывчику. Наконец, откинувшись назад всем корпусом, выбросила на траву не щуку, но довольно внушительного леща.

Чистая работа. Можно сказать, для женщины – высший класс. Сам Носач одобрительно крякнул, ступил ближе к обрыву, наверно забыв на это время о распрях родов и о неурядицах в отделе, наклонился, уперев руки в коленки, сказал охрипшим от волнения голосом:

– Экий байбак!

– Посолиднее нашего, – звонко отозвалась Таня. Подцепила леща под жабры, подняла над головой, попросила, как видно, в азарте: – Подари, Иван.

– Бери, – ответил спокойно.

Оглянулась Таня. Сникла. Швырнула леща в траву, едва не отправив его опять в родную стихию, вытерла ладони о полы старенькой курточки и пошла по плесу, вяло переступая в самом деле очень красивыми ногами.

– Долбня ты, Ванек, – высказал Сергей свое мнение, когда и Носач отошел шагов на сорок. – Такая жар-птица к тебе сама… Лопух!

«И это ради истины? – спрашивал Ивана кто-то бесстрастный и посторонний. – Дружба – в жертву, любовь – в жертву, это еще куда ни шло. Но ты же эгоист. Примитивный и жестокий. Тебе нет дела, каково людям, с которыми ты… не находишь нужным знаться».

«Я виноват, – покорно, безропотно признал Иван. – Я понимаю, но все это не так».

И все же боль в душе сильнее того, что там родилось. Да и родилось ли? А если родилось, то для чего, что с этим делать? Как жить?

4

Всего полгода и не был-то Ивлев в цехе, а вот отвык. С отвычки грохот пневмозубил и сиренное завывание абразивов, вспышки яростного пламени и клубы сизого дыма Глушили и слепили. И когда выбрался за ворота, тишина приятно ошеломила. Конечно, и тут гремит, но не так близко, и тут суета, но не такая. Тут воробьи суетятся, тут солнце слепит. Полированная листва тополей, запах сирени, смешанный с заводскими гарями, зеркальца ряби на лужах вдоль шпал. Рельсы серебряные звенят балалаечными струнами. Окна в кирпичном корпусе заводоуправления радужные, веселые. И зацветающая яблонька на перекрестке аллеи. Чуткая душа посадила. Глянул на этакую красу, и нет в душе ни забот, ни напряжения.

«А черемуха отцвела, – откликом смутных желаний мелькнуло в мыслях. – Бобрики еще цветут, ландыши бубенчики набирают. Построю шалаш над Окой, повешу котелок на таган… А что, не могем разве?»

Но и грустновато немного. Так оно так, кончились шесть вполне трудных лет. Шесть лет фактически в две смены работал. Одна – в цехе, нелегкая смена, вторая в институте, тоже стой – не лежи. И все же светлое это житье – студенческое. Веселый нищий – звали когда-то студента. Виктору Ивлеву в нищих ходить не пришлось, заработки от учебы не страдали, но весело было в самом деле. Как пойдет теперь, дальше, в начальстве? И покосился на ромбик на лацкане новенького светлого костюма. Вписался ромбик. В самый раз там.

Примерившись, прыгнул на выступающую из лужи шпалу, замахнулся на воробьев, прикрикнул начальственно:

– Эй, шайка! Уймитесь, не то дружинников позову!

Пошел неторопливо, иногда прыгая через две шпалы, радостно вдыхая запах пропыленной заводской полыни, прислушиваясь к звукам, растекающимся над заводом и над городом, втихомолку напевая: «А ты пиши мне письма мелким почерком…»

Перед проходными приосанился, бестрепетной рукой вынул и показал вахтеру новенький итээровский пропуск, вышел на широкую площадку перед заводоуправлением, огляделся и сник. Все это хорошо: и ромбик на лацкане, и пропуск с правом входа-выхода в любое время суток, и новенькая светлая тройка, какие носят только большие ученые да еще дикторы Всесоюзного телевидения. Но грустно, еще как грустно. Сварщиком Ивлев пошел не с бухты-барахты. Он с мальчишества мечтал именно об этой профессии, он любил и свою профессию, и свою работу. И вот как теперь, как дальше получится – трудно сказать. Инженер-технолог тоже профессия не плохая, но ради нее надо расстаться с любимым делом. И впервые за много лет подумалось, что, быть может, поторопился он однажды, подав документы в институт. Очень уж крупная волна захлестнула тогда всех. Учиться, учиться, непременно добиваться диплома… У сварщика Ивлева теперь было два диплома. Он имел право варить все, что вообще можно сварить. А технолог может получиться средненький. Грустно.

И пошел Виктор дальше, свесив голову, будто не с бывшей профессией – с юностью прощался. Постоял перед тумбой, хаотично оклеенной всякими афишами и плакатами, пощурился на накалившееся солнце, в тройке стало жарковато, подсвистнул бойкому репелу, обжившему не по росту огромную скворечню. Достал монету и направился к автомату газированной воды на противоположной стороне улицы. На самой середине мостовой что-то тонко и натужно скрипнуло, буквально впритир, чуть не зацепив штанину, остановилась голубенькая машина, старенький «Москвич», заботливо вымытый и ухоженный. Распахнулась передняя дверца, и хорошо знакомый, милый голос спросил:

– Вы что это, дорогой товарищ-гражданин, под чужие автомобили бросаетесь? Купите себе, тогда и бросайтесь сколько душе угодно.

– Танюша… – оторопел Ивлев, не сразу уразумев, что же произошло. – Ты? За рулем? Боже, и в самом деле под колеса лягу.

– Не надо под колеса, садись, – указала Таня на место рядом с собой. – Ты сейчас такой элегантный, такой загадочный, что я чуть не врезалась в тумбу, на тебя загляделась. Садись, садись!

Три года ходил по пятам за этой девушкой Виктор Ивлев. И в институте, и в прочих местах, где только случалось, говорил ей всякие слова, но ни разу не услышал вот такого ласкового. Обошел Виктор «Москвич», открыл дверцу, окинул беглым взглядом и окрестности, и обивку в машине, и Таню. Долго на нее засматриваться нельзя. Не любит. Но сейчас встретила его взгляд улыбкой. Опустила тяжелые ресницы, чего-то застеснялась, сказала тихонько:

– Мне сегодня двадцать. Ровно двадцать. И вот видишь я одна.

«В каком смысле?» – хотел спросить Ивлев. Слава богу, утерпел.

– Приглашаю тебя, товарищ инженер, – еще пуще засмущалась Таня. Виктору в голову не пришло, что ее смущение деланное, что она почему-то хочет сейчас казаться робкой девочкой. – Будем отмечать эту круглую дату на лоне природы.

– Вдвоем? – вырвалось у Виктора.

– С мамой-папой и с тобой, – вдруг помрачнела Таня. – Указом по гарнизону отменены всякие шумные торжества, объявлено чрезвычайное положение…

– А причины? – заглянул Ивлев Тане в глаза. Печальные глаза у нее сегодня. Что-то стряслось, коль они такие печальные.

– Причины банальные, – вздохнула Таня. – Вчера я упустила такого леща… раз в сто лет такие попадаются. А я упустила, как дура.

Не понял, не поверил Ивлев. Да и ладно. Таня любит загадочные ситуации, а когда не случается загадочных, сама их выдумывает. И сказал довольно банально:

– Танюша. Ты… прелестна. Ох, пропала моя голова!

Таня тронула машину умело, плавно переехала какой-то двор, загроможденный контейнерами для мусора, точно провела свой лимузин мимо кособокого столика, за которым, как видно, местные жильцы бьют неубиенного козла, выехала на широкую улицу, профессионально огляделась и направила машину к навесу автобусной остановки.

– Гараж-то у нас на куличках, – пояснила, останавливая машину. – Я в гараж, мама-папа – сюда автобусом. А теперь вот – все званые-желанные в сборе.

Все же расстроена она. Очень. И что это за лещ, которого она вчера упустила?

– Танюша. Я ошеломлен и растерялся. Надо же подарок тебе, надо что-то пить-есть, – поняв суть происходящего, лепетал Виктор. Он в самом деле растерялся и с каждой секундой чувствовал себя все хуже. Нет, не в том смысле, что ему было плохо, ему было очень даже хорошо, но как же так? А если у нее действительно день рождения? Двадцать лет. Цветы нужны, шампанское нужно.

– Витя, не теряй свою трезвую голову, – рассудительно, даже назидательно посоветовала Таня. – Сейчас познакомлю с мамой-папой. Держись молодцом. К столу у нас припасено все, а цветы подаришь мне в лесу. Живые, если хорошенько поищешь.

Мама и папа стояли под навесом автобусной остановки как-то настороженно. Это было видно сразу, издали. Это было понятно без комментариев. И Виктор оробел еще пуще. Как примут званого-желанного и совсем незнакомого? Как вести себя с Таней в их присутствии? Вот уж действительно, как снег на голову.

Таня открыла свою дверцу, шепнула Виктору:

– Выйдем. Неудобно знакомиться сидя.

Вышли одновременно. Встали у переднего бампера. Таня взяла Виктора под руку и произнесла ровным спокойным тоном:

– Это Витя. Мы давно знакомы по институту. Мои мама и папа, – с еще пущим спокойствием, почти скучающе, добавила она, улыбнувшись Виктору ласково и ободряюще. – Любите, жалуйте, так будет лучше. А теперь прошу в ландо.

Танина мама выглядела подавленной. Пыталась улыбнуться, и у нее не получалось, хотела что-то сказать, но не сказала, направилась было к передней дверце, но остановилась. Поглядела на дочь страдальчески, оглянулась на мужа.

– Захар Корнеевич, – протянул Танин папа цепкую большую руку. Виктор оценил: тон доброжелательный. Ну а внешность обманчива, это знают даже муравьи.

– Виктор Ивлев, – пожал и легонько встряхнул руку Захара Корнеевича. – Мы с Татьяной Захаровной знакомы много лет… – И повернулся к Таниной маме. Поклонился.

– Надежда Антоновна. – И добавила вдруг совсем раскованно: – У нас есть тут и еще один хороший человек. Вот, – раскрыла она сумку. – Таран. Но что он протаранит, такой малюсенький.

Собачка была если чуть побольше обыкновенной крысы. Да и вообще никаких собак Виктор не любил. Но погладил Тарана по торчащему ушку, умиленно поцокол языком, тоном знатока заявил:

– Занятный песик.

Захар Корнеевич в обыкновенном шевиотовом, справленном, возможно, еще до войны костюме. На локтях блеск, отвороты белесые, брюки на коленках пузырями. Рубашка тоже повседневная. Желтовато-оранжевая клеточка по синему полю. Воротник свиными ушками. Ботинки на толстой подошве, недавние, надежные. Крякнул, снимая со скамьи тяжелую сумку. Виктор бросился помогать, Захар Корнеевич отстранил его, Таня открыла багажник. Там уже были какие-то свертки и узел, перетянутый бельевой веревкой.

Виктор и не подозревал, что старенький «Москвич» способен развивать такую головокружительную скорость. Таня неосмотрительно, рискованно проскакивала какие-то перекрестки, не снижая скорости, одолевала крутые повороты, на подъемах так понукала свое ландо, что машина почти пищала.

На каком-то повороте задним колесом зацепила бордюр, на перекрестке чуть не угодила под двухэтажный БелАЗ, а на подъеме обогнала «Волгу». Виктор знал: Таня – девчонка озорная. Может отмочить такое, что хоть за уши хватайся, умеет взять рюмку с коньяком, не стесняется двусмысленностей и за словом в дальний карман не лезет. Но вот этакое уже сверх всяких рамок. Папа выпятил подбородок, напряг дряблую шею, навострил желтый глаз. Готов остановить свою таратаечку, не сходя с места. У мамы округлились глаза и так туго сжались в общем-то обыкновенные губы, что она стала похожа на своего супруга. И вдруг машина остановилась. Так резко остановилась, что Надежда Антоновна через спинку сиденья навалилась на Ивлева грудью, Захар Корнеевич сполз ногами под сиденье. Где-то невнятно пропищал Таран. Таня сняла перчатки и спокойно вымолвила:

– Там должны быть бобрики. Витя, ты знаешь, что такое бобрики?

– Конечно.

– Папа, разбивай лагерь хотя бы вон там, – указала рукой на песчаную пролысинку под старой сосной. – Или там, – неопределенно кивнула в сторону дубняка. – Мы найдем бобрики и вернемся.

– Мы же на Оку собирались, – напомнила Надежда Антоновна.

– Ока здесь, – топнула Таня ногой, будто стояла на берегу. – Я же не ограничиваю. Пройдите немного, посмотрите. Виктор! Найди мне хотя бы пять, хотя бы два бобрика.

Ивлев оглянулся на маму-папу, оставшихся в недоумении на песчаной полянке, прислушался к таинственным шорохам леса, мимоходом сорвал березовый листок, понюхал и, осмелев, спросил:

– Танюша. Не обижайся, но я… не совсем понимаю тебя.

– А хочешь понять? – остановилась и оглядела Виктора Таня.

Подумал Виктор. Вздохнул. Кивнул и произнес шепотом:

– Ладно, ты права. Но ты же знаешь… я люблю тебя. Давно, окончательно и бесповоротно. Нет, я… ты не подумай, но это правда.

Лепет. Какой беспомощный треп! Ну а что сказать, что сделать?

– Все это очень сложно, слишком сложно, – выдохнула Таня. – У меня, Витя, такой странный характер, что другой раз мне, например, хочется выть, кусаться, бить казенные зеркала… Нельзя, за такое судят, но хочется. И сейчас мне хочется чего-то… такого. И ты не задавай больше вопросов. Ищи бобрики. Фиолетовые такие, с золотистой серединкой. На пригорках ищи.

На косогоре ветер гулял свободно, смешивая запахи вешних трав, речной рыбы, нагретого краснотала и Таниных духов. Солнце простреливало пространство летуче и смело, раскрывая непривычно далекое, таинственное, желанное. Мягко светились воды Оки, дремотно и песенно кивали красноголовые бакены, в ряби Москвы-реки, как нарисованные, держались рыбачьи плоскодонки, предвещая хорошую погоду.

– Танюша… Таня!

Вот оно. Кончилось. Поворачивай, паря, свои оглобельки. Хочешь, иди к папе-маме, хочешь – прямиком восвояси, а хочешь – и еще дальше. Но зачем же было затевать? Таня? Или все это не так, не понял я?

Увидал проталинку среди зарослей ежевичника. Куда-то торопящиеся буквы и веточку вместо восклицательного знака:

«Ищи!»

Виктор понимал, что Таня не могла уйти далеко, но у нее одна дорога, а у него – много. Где она прячется? Но искать надо, придется. Где? И еще раз оглядел он и надпись на песке, и туманные окрестности, где можно спрятать хоть две дивизии. Подумал мимолетно: «А если она теперь на биваке? Сидит с папой-мамой и пьет кофе из термоса. А я, глупее не сыскалось, шарашу тут по кустам и мочажинам. Завтра анекдот расскажут…»

Разозлился Виктор, не на Таню, скорее на себя, смахнул с плеч пиджак, скомкал его в жгуток. Взмахнул, решительно прыгнул в самые заросли ежевичника, бегом прохватил через редкий подлесок, вступил в низинный ольшаник. Оглядел землю, ветки, дальние окрестности.

Таня стояла, прислонившись к старому, но невысокому вязу с множеством темных дуплышек и омытыми ручьем корнями. Виктор увидел все сразу: и ее лицо, ее глаза, ее губы. И эти дуплышки, и причудливо искривленные сучья, и ручеек позади Тани. Тихий лесной ручеек, испятнанный солнцем, таинственный и манящий. Таня держалась за нижнюю ветку и как-то странно смотрела мимо Виктора. Горячие, теперь совершенно черные глаза ее раскрыты широко, ожидающе, губы вздрагивают, пальцы шелушат лепестки вязовой коры. Три пуговички на куртке расстегнулись, сиреневая кофточка с глубоким вырезом. И совсем непонятный шепот:

– Не подходи, не смей. Слышишь…

А почему, собственно, такие строгости? Приблизился Виктор, пристальнее посмотрел в глаза, взял Таню на руки и понес вверх по травянистому склону.

Возможно, он что-то говорил, но едва ли это были слова. И поцеловал он Таню сначала не по-настоящему. Просто прикоснулся губами к ее раскрытым губам. Близко они, как не прикоснуться. Руки ее, сцепленные на шее ее пальцы напряглись и мгновенно расслабились. Ресницы опустились, прикрыв беснующиеся в глазах искорки, губы шевельнулись и прикоснулись к губам Виктора.

Тесный хоровод елочек, упругая трава, дурманяще пахнущая земляникой, какой-то сумбур в тесноте радужного тумана. И тонкий истошный лай. Кто-то вцепился в штанину, тянет куда-то и, яростно взвизгивая, царапая ногу, лает, лает пронзительным и острым голосом.

– Уйди! – сдавленно выдохнула Таня, толкнув Виктора в грудь. Вывернулась, вскочила, смятенно поправляя волосы и озираясь.

Отцепившись от Викторовой штанины, Таран победно прыгал вокруг Тани, норовя достать до ее лица, скользя коготками по желтым ее брюкам, взвизгивая, барабаня лапками по земле, опять прыгая и о чем-то быстро-быстро рассказывая на своем преданно-собачьем языке…

Уходил Ивлев, не видя дороги. Стыд, отвращение к себе, покаяние и страх гнали его, не давая опомниться. И до чего же отвратителен этот мир. Ну, чего осматривают его люди, что им надо, что им интересно? Усмехаются, будто им что-то известно. Да, может, упал человек нечаянно, может, у него обморок был. Ну, испачкал, испачкал хороший костюм, так не ваш же, какая вам забота? Ну, пьян, пьян. Швыряйтесь камнями. Вы только и способны – швыряться камнями.

И не знал Виктор, куда деваться, куда укрыться от любопытствующих сограждан. Бежал, прыгал через какие-то заборчики, опрометью пересекал газоны, пряча лицо, сгорая от стыда.

Разве может быть так стыдно человеку, если он ничего плохого не сделал? Оказывается, еще как может быть. Не потому, что сделал, а потому, что намеревался сделать.

Как за спасение, ухватился Виктор за скобу двери. Рванул изо всех сил, не удержал равновесие, шлепнулся в мусор, собранный хозяйкой у приступок, вскочил, сунулся в темь коридора, споткнулся о невысокий порожек и окунулся в безмолвное спасение. Слава богу.

И до чего же захотелось умереть. Да, умереть. Совсем. И ничуть это не смешно.