Текст книги "Огонь неугасимый"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
23
В столь поздний час редко кто звонил в партком по заводскому телефону. Потому, сняв трубку, Леонид Маркович недоуменно сказал Тушкову:
– По вечерам особенно часто номера путают. – Жестом попросил минуточку обождать, хотя чай был давно выпит, все, что можно и нужно, было сказано. И вдруг лицо Терехова построжало. – Кто-о? Откуда? А почему в партком? Ах, вон как? Ну и что? – и потом слушал долго, не перебивая. Дослушав, спросил: – Это в самом деле так неотложно? Ну, хорошо, передам. Владимир Васильевич, – протянул трубку Тушкову. – Я не совсем уверен, но лучше убедитесь сами.
И то, что Терехов заговорил с Тушковым на «вы», и то, что он так робко предложил ему трубку, было само по себе показательно. Лишь в случаях явно официальных Терехов поступал так. Но теперь он ко всему прочему еще и растерялся. Что случилось?
Тушков выпростался из кресла, тяжело протопал к столу, взял трубку и произнес:
– Да. Я. – И тоже долго слушал, не перебивая. На Терехова смотрел укоризненно, холодно. А когда заговорил, стало видно, что он возмущен и разгневан: – Я, товарищ Стрельцов, в органах правопорядка не служу, никаких распоряжений в этом плане отдавать не имею права, но должен вам сказать… должен сказать, что это бестактно и глупо! Да, да, именно это я хочу сказать. Почему я должен… Ну и что? Он мой сын, но я не обязан его вызволять из, простите, мест заключения. Да нет, я выражаюсь правильно. Что-о-о? Как так? Я не сказал, что для меня законы не писаны, он совершеннолетний… – И опять долго слушал, все пуще тускнея лицом и теряя самоуверенность. Проговорил неузнаваемо смятенно, ошеломленно: – Это верно, все, что вы говорите? Но-о… как же так? Он же… извините, но… как же так?
Багровое лицо Тушкова становилось все бледнее, а шея – все багровее. Рука сжимала телефонную трубку так, что ногти на пальцах посинели. А глаза, и вообще-то маленькие, медвежьи, сделались совсем неприятными на большом и рыхлом лице.
– Нет! – с тихим бешенством выдавил Тушков. – Нет! Не я там у вас, а всего лишь мой сын. У меня, можно допустить, полдюжины сыновей, а я еще директор. Нет! – И швырнул трубку на рычаги. Ненавистно посмотрел на Терехова, должно быть не успев потушить эту ненависть, спросил, удушливо вытягивая шею: – Что у вас происходит? Этак меня вместо сына на отсидку отправят.
Терехов подвинул к себе телефонный аппарат, набрал номер и спросил озабоченно:
– Иван? Сам-то ты когда спать намерен? Завтра… теперь уж нынче на работу. Ты вот что, передай кому-либо дежурство и крой баиньки. Как некому? У тебя две с половиной тысячи, у тебя штаб… Ну и ну! И как думаешь выкручиваться? Только без паники. Отец за сына? Да он же правда совершеннолетний. Что-о?..
Тушков отвернулся, совсем ошеломленный отчетливо прозвучавшими словами: «Если бы отец был отцом, у него не вырос бы сын отщепенцем». Это уже не дерзость, это… это… И вдруг узнал свой голос. Ничего такого Стрельцов ему не говорил, но именно Стрельцов внушил эти мысли.
Терехов положил трубку осторожно, словно опасаясь кого-то спугнуть, опять пристально и твердо посмотрел на Тушкова и вымолвил огорченно:
– Давно не высыпается. Плохо это. Нельзя так. Ты в самом деле считаешь, что у него перед твоим Егором больше обязательств, чем у тебя?
– Что я могу? – опять вспылил директор. – Чего вы от меня хотите? – но и умолк, сник под укоризненным взглядом Терехова. Долго молчал, доставая из деревянного стаканчика на столе отточенные карандаши и ломая их на кусочки, то багровея, то бледнея. Взял было папиросу, которую положил в пепельницу еще два часа назад, брезгливо отшвырнул ее, угодив в плетеную корзинку для бумаг, спросил убито, покорно: – Маркыч. Может, поехать мне… туда? Охальничает он там. Несет какую-то околесицу. Набрался, скотина, по кабакам всяких… премудростей.
– Я думаю, не надо, – пожал плечами Терехов. – С пьяного взятки гладки, а завтра у тебя не останется ни времени, ни пороха.
– В этом я виноват? – опять сбычился Тушков.
– Последнее дело, искать вину задним числом. И вообще, поступай, как хочешь, но будет вовсе плохо, если дело передадут в суд.
Тушков залпом выпил давно остывший чай, поставил стакан на пластмассовый поднос, облизал губы, сдернул с вешалки свой плащ, произнес обреченно:
– Когда-то этому быть. Без суда иль по суду – матери жалко. Не вынесет она, поверь. Она давно на пределе. И рухнет все, все рухнет.
Терехов хотел сказать что-либо теплое, но удержался…
– Вызови твою машину, – тихо попросил Тушков. – Не хочу, чтоб мой шофер в такие места… меня доставлял.
– Они все знают, и твой, и мой, и вообще все, – вздохнул Терехов. Набрал номер, вызвал дежурную машину.
Минут пятнадцать, пока не просигналила под окном машина, сидели молча. Лишь уходя, Тушков сказал:
– Маркыч. Тут дело куда сложнее. Тень моего сына мне тягостна, но вот курьез: он как-то сказал матери, что мог бы… если бы они согласились. Я имею в виду бригаду Стрельцова.
– Павлова, – опять поправил Терехов директора.
– Ты с ними в дружбе. Посодействуй, прошу тебя. Очень прошу.
Шофер открыл заднюю дверцу, выждал, пока директор усядется, лязгнул сердито, сел на свое место и спросил ворчливо:
– Вы один? Куда ехать?
Не повернулся язык назвать адрес. Нелепо это. Директор, кто бы там ни был начальником штаба, все равно попечитель народной дружины. А он не только боится ехать туда, он не решается назвать адрес.
– Пролетарская, семнадцать, – все же вымолвил Тушков. И спросил без всякой логики: – Вам не приходилось там бывать?
– Под замком нет.
Вот так. Надо было вызвать свою машину. Свой не осмелился бы грубить. Но что ты ему скажешь? Терехов прав, шила в мешке не утаить. У директора только один сын. Такой славный парень. А! Наследник. Никуда не денешься.
– Не слышно у вас, четырнадцатый энергопоезд еще крутят? Я к тому, что с часа на час кончаются испытания… – И опять одернул себя Тушков. Никак не найдешь ты, директор, правильного тона. Ни с Тереховым, ни вот – с шофером. Про Стрельцова и говорить нечего.
– Четырнадцатый остановили, – охотно ответил шофер. – Часа полтора тихо на стенде.
– Благополучно? – вырвалось у Тушкова. На этот раз искренне. Какие там у отца семейные заботы, но он был, есть и будет директором. Не потому, что директором проще, нежели отцом.
– Я точно не знаю, – совсем общительно, уважительно продолжал шофер. – Там у меня брат на котлах. Слышно было, что-то не так у них. Но точно не знаю.
– Позвонить надо, – засуетился директор. – Остановите у автоматной будки.
– Теперь до штаба рукой подать, – вопросительно обернулся шофер. – Оттуда удобнее.
«Кому удобнее, почему удобнее? – мгновенно вспылил Владимир Васильевич. – Кошмар какой-то. Скоро… хоть переселяйся в кабинет Стрельцова».
Но это была вспышка отраженного света. Тушков не смешивал обязанности отца и директора.
Шагая по длинному плохо освещенному коридору штаба дружины, Тушков пытался представить: каков он здесь, у себя в резиденции, грозный Иван Стрельцов. Правду сказать, он хотя и мельком, но не однажды слышал, что Стрельца местная шпана и пьянчужки боятся пуще самого начальника милиции. Правда и то, что Тушков гордился этим. И как же – Стрельцов не сам по себе, он во главе заводской дружины. А все заводское – его, пусть хоть как угодно и кто угодно это понимает. Но разве хозяин может так малодушно робеть в своем-то хозяйстве?
В маленькой квадратной комнатке – письменный стол, два стула перед ним. У стены – старенький диван с обшарпанными до белого подлокотниками. Шкафчик, какие держали на кухнях лет пятнадцать назад консервативные хозяйки. Расписные стекла, розовенькие занавесочки, большущая, как лабазный замок, ручка в виде закорючки.
На столе – лампа под матовым абажуром с выщербинками. В самом дальнем углу – этажерка с книгами. А на столе, как бы заштрихованная краем тусклого круга от лампы – крупная голова в черных завитушках. Сильная рука по-детски подсунута под щеку. Раскрытая книга со смятой страничкой. Пестрый галстук, свисающий с края стола. И спокойное посапывание мирно и глубоко спящего человека.
Это и есть резиденция грозного Стрельцова? И сам он – гроза – сложил голову, как на плаху. Высвистывает носом какие-то фантастические мотивы, смотрит, наверно, детские сны. Ровесник Егору. Вырос без отца и без матери. Знаменитый дед Гордей и за няньку, и за наставника. Вырастил вот. И в чем тут секрет – может, никто этого не знает.
Наклонился Тушков, почему-то заложив руки за спину. Хотел посмотреть обложку, заглавие книжки, не высвободить из-под ладони. Прочел почти целый абзац, прежде чем понял суть. «Машина времени» Уэллса. Хорошее чтение, но все равно от сна не спасает. И произнес громко:
– Можно к вам, товарищ Стрельцов?
Встрепенулся Иван. Мазнул по лицу обеими ладонями, увидел Тушкова, встал. В затуманенных сном глазах мелькнуло удивление, показалось Тушкову, что руки Стрельцова засуетились, что-то отыскивая. Отыскали. Галстук. Сунул Иван пестренькую полоску в карман, произнес спокойно, вежливо:
– Здравствуйте еще раз, Владимир Васильевич. Садитесь, прошу вас. Я понимаю; время не раннее, но мы теперь быстренько.
Ни проблеска недоброжелательства или заносчивости. Ни тени смущения, словно это обычный случай, как говорят здесь, предварительного задержания.
– Насиделся я, – коротко и жестко бросил Тушков. – Давайте о сути дела. Что тут… мне лично полагается?
– Поверьте, не стал бы я вас тревожить, – начал было Иван. Но Владимир Васильевич властно перебил:
– Не надо лишних слов.
– Ну, если не надо, то и не надо, – согласился Иван. И все же добавил: – Они не лишние. Ну, не совсем лишние в такой ситуации. Но вам виднее. Только вот что: следующий раз он будет отсыпаться в КПЗ. С меня хватит.
– Я по шестнадцать часов на работе. Я не пьянчуга и не дурак. Но все равно признаю свою вину.
– Не надо так, извините за прямоту, – тихо, словно бы младшему товарищу, посоветовал Стрельцов. – Вы не всегда работали по шестнадцать часов, а ваш сын, как я помню, давно уже по кабакам отирается.
– Где он? – спросил Тушков. И подумал, что в образцовой бригаде вместе вот с этим человеком Егор не уживется. Ничего не выйдет из такой затеи.
– Туда! – указал Стрельцов в темный конец коридора. – Там не на замке.
Тушков шагнул через порожек, на секунду замешкался. Очень жутким показалось что-то. Лежит огромное тело. Одна рука, как у мертвого, вывернулась и торчит неестественно, будто не принадлежит этому телу. Вторая, тоже без всякой логики, шевелится, ищет что-то на полу. Штаны задрались, плащ сбился на голову. И над всем этим тусклая лампочка в мелкой сетке.
Нагнулся Тушков, взял своего сына за ворот плаща, зацепив в горсть и ворот рубашки, приподнял, встряхнул, приноравливаясь, и уронил. Вовсе невмоготу стало. Какой-то бред. Это же не кто-то, сын его валяется.
– Это же ни с чем не сообразно, – все же вырвалось у Владимира Васильевича. – Это омерзительно.
– Для него обычное дело, – пожал плечами Стрельцов. – Берите и везите домой.
Ослепило злостью. Да мыслимо ли такое? Мерзавец, грязный подонок. Какой это сын? И опять сцапал Егора за ворот. Через порог, по коридору, по ступенькам, через вестибюль. Он был очень сильный человек – Владимир Васильевич Тушков.
«Сколько труда и средств затрачивают режиссеры, чтоб снять убедительный фильм о вреде алкоголя, – подумал Иван, прислушиваясь к гневному, натужному сопению директора. – Сняли бы вот это – и все».
Но мысли оборвались. Наверно, они и держались все это время на искусственном, как говорится, дыхании. Стало неловко, тоскливо, очень одиноко. Да и все время было тоскливо и одиноко, это директор немного отвлек. Все же и в самом деле беспрецедентный случай.
Швырнув Егора на заднее сиденье, Тушков рухнул рядом с шофером и одышливо бросил:
– Домой…
Машина стопорила перед каждым светофором, хотя на улице никакого движения. Егор начал возиться, ругаться, куда-то карабкаться.
– Вот это чешет, – громко, вызывающе произнес шофер. – Начитанный, воспитанный. Ну, все, приехали. Выносите.
Тушков понял, почему шофер остановил машину так далеко от подъезда. Но разве скажешь?
Тащил Егора долго. Шагов сорок до подъезда. Через лужу, по ступенькам… Боже! За что? Увидел на лестнице жену в накинутом на плечи платке, выкрикнул, не сдержав распирающий гнев:
– Вот! Принимай. Рукоделие твое!
Маргарита Илларионовна испуганно отшатнулась, всплеснула руками, повернулась к окну и закрыла лицо ладонями.
Сквозь навесь туч где-то тускло мерцала надвигающаяся гроза, рассыпая рокоток, напоминающий артиллерийскую канонаду. Крупные капли дождя хлестко тюкали по стеклу, по жестяному подоконнику. Что-то мрачное, безнадежное, неодолимое заполняло душу. Губы шевелились, выговаривая непривычные слова: «Боже праведный, помоги и укрепи мою душу. Наставь, боже, на путь истинный…»
24
Шел третий час ночи. Конечно, можно еще и до дома добраться, и соснуть часок-другой, но Иван стоял под козырьком подъезда, слушал шум разохотившегося дождя, смотрел на пузырьки, покрывшие мазутно-черную лужу. Не лужа – всеобщее жизнеописание. Только у людей не поверху пузырьки, в глубине растут и лопаются. У каждого, у каждого. Не каждый их замечает, не каждый с ними считается, не каждому они мешают, но есть они у каждого. Разные, но есть. Снаружи не видно, вот в чем фокус. Люди небось думают: ах, какой несгибаемый дуб этот Иван Стрельцов. Все ему ясно и понятно, везде у него складно и чисто. А спросить вас, люди, отчего тоска, как вот пузыри по луже, всю душу искляксала? Или рассказать вам? Так вы не поймете и не поверите. А поймете, все равно не поможете. Никто тут не поможет. Никто и никак. Даже сам себе. И впервые, ошеломляюще отчетливо подумалось, что у Егора Тушкова тоже пузырьки, он тоже не в силах сладить с ними. А люди сверху причесывают да приглаживают его, люди не хотят да и не могут увидеть то, где все равно они беспомощны. Откуда у Егора такое? Кто ж поймет, если он и сам не понимает.
«А ведь дед ждет. Не спит небось», – подумал Иван. И устыдился. Первый раз за сутки вспомнил. А он живой, добрый, одинокий. Сидит под своим тополем, думает о чем-то. Трудно ему. Старость.
И, не раздумывая, снял туфли, подвернул для успокоения совести штаны чуть не до колен, накинул на голову «болонью» и зашагал. В городе кое-где еще светились дежурные фонари, но когда ступил на Отрадную, когда притиснулся к складскому забору, – как в деготь окунулся. Зато вспомнился недавний случай с полосатеньким кошелечком, и что-то теплое, как угасающий уголек под слоем пепла, шевельнулось в душе. Зойка. Чудачка. Совсем несмышленыш. В сварщицы ей захотелось. Оно так – всякое дело можно полюбить, но полюбится ли… И ухнул именно в ту колдобину, в которой тщетно и долго искали вместе с Зойкой ее кошелечек. Рванулся напролом, выскочил, опять ахнулся на четвереньки. Не лужа – капкан. Как не было фонарика. Ну да теперь ладно, дальше не так опасно. Пусть растет. Глянут завтра люди, а тут деревце, и на каждой веточке по новенькому фонарику.
Пообещав что-то боговой канцелярии, Иван перелез через забор вокруг особняка Федора Мошкары и рысцой, под яростный гвалт собак, миновал пустырь, где по праздникам ставили качели и «гигантские шаги» для слободской детворы, сунулся было прямиком через огород, увяз в глинистом месиве, вернулся на тропинку и обнаружил, что дождь перестал. Он всегда так, лудит, пока спрятаться некуда. Как на крылечко ступишь – он молчок. Зато собаки взялись вовсю. У них, знать, перекличка бывает, нельзя же поверить, что они так на одного человека взъярились.
На шатком крылечке Иван долго возился, смывая и соскабливая липкую грязь, прислушиваясь к звукам в .слободских проулках и к шорохам в домике.
Осторожно приоткрыл дверь, благо они тут сроду не запирались, на цыпочках прошел в свой угол за печкой, на ощупь разместил мокрую обмундировку, сунулся к холодильнику.
– Там чайник еще теплый, – совсем не сонным голосом оповестил с печки дед. – Слышь-ка, Ванек, а это что там стряслось такое?
– Какое? Где? – екнуло сердце у Ивана. Знает! Ну, что ему сказать, как объяснить? – Дед. Слышь-ка, дед.
– Аюшки.
– Скажи честно, у тебя бывало так, что самому себе по мордам нашвырять хочется?
– Так это – сколько разов. Я в молодости не то чтоб шибко, но, как говорится, после третьей не закусывал. Ну и назавтра сам себе противней дохлой крысы.
– Не то, дед, не то. Ладно, спи. То дело давнее. Спи! Четвертый час.
– Ты вон что, купи будильник. Умру как-нибудь, а ты на работу опоздаешь. Да, чуть не забыл. Тут к тебе Ефимиха была. Сидела, плакала, на Серегу жалобилась. Все же трудяга она.
– Вот ты скажи, дед! – опять вскинулся уже задремавший было Иван. – Вот ты сидишь с хорошими людьми за праздничным столом, а к вам вваливается… такой фрей: ха-ха, туда-сюда и поливает тебя и твоих товарищей, как ему вздумается. Вот ты, как бы ты?
Долго молчал Гордей Калиныч. Ответить было просто. Сам он никогда не был начальником дружины, да и дружины той не было вовсе. Другие были порядки и правила. Случись тогда такое, взял бы того фрея и турманом с радицкого откоса. Это просто. Было. Теперь иначе. Да и спросил Иван неспроста.
– Так это… – начал дед твердо. – К порядку, и все такое. Ты, мил человек, законы соблюдай, чтоб людям от тебя без толку не кашлять, чтоб покой был. Сволок бы куда надо.
– Хитрюга ты, дед, – понял уловку Иван. – Сволок бы ты?
– Погоди-ка, погоди! – заерзал дед на печи. – Я сказал что? Я никуда не сволок бы, чой-то я к городовому поволоку! Я сказал, если по нынешним временам и порядкам. Да. Все властя на местах, будь добрый. А морду набить да с радицкого косогора спустить дурак сумеет.
И опять понял Иван, что дед хитрит. Но было в его интерпретации что-то правильное, в самом деле под сегодняшние порядки. Ну, набил морду Егору, ну, шугнул его под горячую руку. И что? А это уже произвол…
И все равно не хотелось думать об этом. Лучше спать.
– Мы ить как, мы вас с Машей-то посменно растили, – опять свернул дед на свое. – Она дома, я тебя на закорки да к ней. У меня труба печная дымит, она ко мне шать-мать. Выросли. Теперь что же, клычку в доме затевать? Житья нет. Говорит: в суд подам. А что нам тот суд? Это дело постороннее. Сходил бы. Она к тебе с уважением. Сходи, а!
– Сейчас, что ль, бежать?
– Зачем? Как время выпадет. Да! А еще дочка Володея Порогина про тебя спрашивала. Говорит: мы вместе с Иваном в институт будем поступать. Душевная девчонка. Не гляди, что матерь ейна в молельню ходила, это она от лишнего несчастья. Они хорошей породы. Выучились бы, определились бы по начальству, квартирку бы с ванной… Спишь, что ль?
– Сплю.
– А все же сходи к Ефимихе, поддержи ее. Невестка попалась – тигра, хуже собаки Мошкаровой. Сожрет Машку-т, а она трудяга.
– Она и меня сожрет.
– Зубы повыщербит! – вскрикнул дед, как видно, опять входя в раж, – Нету таких пока. Я потому и опасаюсь, что вовсе не женишься, нету пока такой бабы, чтоб… нашу породу обратать. Ну, спи, спи, это я так. У каждого своя стезя. Только, это, купи как-нибудь будильник. А то умру тут, а ты на работу не поспеешь.
И еще говорил Гордей Калиныч. О том, что Зойка Володеева – вполне степенная и уважительная, что Володей-то в двадцать лет стал партизанским комиссаром. Говорил и о том, что, может, не надо бы в институт, дело важно не по названию. Говорил, что мечтает и очень хочет увидеть правнука. Смело говорил, зная, что Иван спит и ни за какие слова ругать не будет.
25
Утро начиналось тихое, погожее, ласковое. О ночном ливне напоминали лужи, расцвеченные мазутными пятнами, извилистые руслица иссякших ручьев да чисто вымытые георгины в палисадниках. Как лаковые стоят.
Оська и Тоська уже вернулись с раздобытков и шебуршили со своими ротастыми наследниками, наставляя их на путь истинный. Надо. Аист – птица умная, понимает, что не хлебом единым жив человек. Ну а грачи – семейство бестолковое, эти знай галдеж затевают. Может, радуются погожему утру, может, делят что-то, чего и разделить нельзя, возможно, у них грачиное вече затеялось. Хитрюги-воробьи купались, с разгона плюхаясь не абы куда, а в самые чистинки в лужах. Ну а люди шли на работу. Люди не торопились и не прохлаждались, не галдели и не суетились, они делали привычное. Старательно обходили лужи, не замечая ни хорохористых воробьев, ни вымытых цветов в стареньких палисадниках, ни радуги. Так ведь они не гулять вышли, они идут на работу.
Выйдя на асфальт, Стрельцов увидал впереди Зою Порогину. А рядом с ней – Никанора. Дело понятное, она сварщица, он у них бригадир. Но это вон, для воробьев. Не по-бригадирски увивается Никанор Савельич, не тем голосом поет. Да и не по пути ему тут. Эва какого крюка дал, будто там у них колдобин больше. И бригадку себе подобрал по масти. Как там Зойка очутилась и для чего?
Не собирался Иван обгонять Зою и Никанора, тем более встревать в их разговор, но они шли медленнее других. К тому же Никанор сам зацепил. Оглядел Ивана с ухмылочкой, спросил ехидно:
– Ты жив еще, наставник шпанячий? Говорят, в саму столицу приглашают недоносков обхождению учить?
– А-а-а, привет ударникам, – подстроился Иван к их шагу. – В столицу я с милой душой, да жаль тебя без присмотра оставить. Еще рванешь опять за блестящими зубами, а ты теперь чуть ли не передовик производства. Мы к тебе по обмену опытом собираемся. Как это у вас получается: работы минимум, заработка максимум?
– Без вышибал перебьемся, – попытался Никанор приотстать и освободиться от непрошеного собеседника. – Инку с Акулькой прощупывай, мы сами умеем стригти-брити. Во! – пришлепнул он себя по просторной проталине на макушке. – На коне и под конем, бывали, на ровном не споткнемся.
– Ух-ах, – покачал головой Иван. – Давно ли ведром электроток носил?
– Ведром? Электроток? – смешливо морща нос, полюбопытствовала Зойка. – А как это – ведром?
– Ну, расскажи, не стесняйся, – попросил Иван Никанора, обняв его за плечи. – Гляньте – покраснел! Тогда я поведаю. Было такое дело, определил Никаношу его сердобольный дядя прямо в сварщики. Он, дескать, уже плешивый, дело знает, стричь-брить умеет, на кой ему еще учиться. Ну и припожаловал…
– Чо врешь, чо плетешь? – запротестовал Никанор. – Ты видел?
– То-то и оно, что видел, – подтвердил Стрельцов. – И слышал. Сижу на котле, слышу гомон: иди-ка, Никаноша, говорит ему Федька Фролов, в промежуточную кладовку и получи ведро электротока, наши аппараты перегрелись и грундучеть начали. Он, Федька-то, хотя и липовый сварщик, обыкновенного волосатика с лета видит. Вручил вот этому молодчику ведерку из-под солярки, накрышечку из рубероида и в путь его.
– Ну и что? – намеренно горячо заинтересовалась Зойка. Показалось Ивану, не все у них там в бригаде шито-крыто. Подумалось, что опрометчиво поступил Никанор, пригласив Зойку в свою артель.
– Как что? Все в порядке. Получил, турит. Полно ведерко, аж через край, плескает. «Куда лить?» – спрашивает. А ребята что – им не каждый день такая потеха. Лей, говорят, прямо на клеммы, они самое горячее место теперь. Ну он и шарах. А его током, а он копылки вверх. Заорал благим матом…
– Ба-асни, – осклабился Никанор. Он не обиделся, дело прошлое, но понял: неспроста Иван прилепился. Байки травить он не большой охотник, а тут вон как складно плетет.
– Насчет кронштейнов тоже басни? – искоса оглядев Никанора, жестко спросил Иван. – Сколько ж ты их наляпал, если судить по вашим нарядам?
– Кому надо, сосчитают.
– Какие кронштейны? – теперь уже искренне заинтересовалась Зоя. – Иван, на что ты намекаешь?
– Да не слушай, не знаешь его, – и опять попытался Никанор избавиться от попутчика и собеседника. – Надоело малому ярыжкам проповеди читать, под рабочих вздумал подкапываться. Сам в свою бяку и втопаешься. Не стращай, я тебе не Егурок директоров. На весь цех осрамился со своими пробами.
Ссориться не обязательно. Никанор и правда не из робких, а подымать гвалт – последнее дело. Прибавил Иван шагу, пожалев, что связался. Еще подумает Зоя… Зоя? При чем тут Зоя? И вспомнилось, что слышал где-то, совсем недавно слышал, что она уважительная, хорошей породы и собирается вместе с ним поступать в институт. Чушь какая! При чем тут порода? Но, как видно, правда, что во сне запоминается крепче, чем наяву. Ясно же, кто-то говорил эти слова. Недавно. Хотел остановиться, спросить Зойку, удивился такой несуразице, пошел еще шибче.
– Эка, припустился, хвост ему прищемило! – едко бросил Никанор, провожая Ивана настороженным взглядом. – Лучше их с дедом и людей нету. Мы тоже вкалываем…
– А что это насчет кронштейнов? – опять спросила Зоя. – Бригадир. Я ведь все равно докопаюсь.
– Ну, зачем же, все расскажу, – блудливо ухмыльнулся Никанор. – Я тебе хоть тыщу одну ночь, хоть про царя Гвидона… но в выходной день и в тихом месте. А, Зойк? Не съем же. Я ж сказал тебе: умру – не обижу. А?
– На выходные у меня других забот полно, – отказалась Зоя. – И стирка, и уборка, и уроки…
– Что-о?
– Уроки, – подтвердила Зоя. – В институт буду осенью поступать.
– Ну, скажешь! – неодобрительно покачал Никанор головой. – А после института что? Сотенка – и не чирикай? Да ты через годик по две сотни…
– Так что насчет кронштейнов?
– Чего не знаю, того не знаю. Хочешь – у Федора Пантелеича спроси. Он тут во всем кумекает.
– Придется, – соглашаясь и о чем-то предупреждая, сказала Зоя. Но пока она и сама не верила, что будет спрашивать и допытываться. Она и в бригаде-то без года неделю, у нее второй разряд. У того же Фролова пятый, он на заводе восемнадцать лет. Ну а разговоры бывают всякие. И от зависти, и в сердцах. Конечно, работа тоже разная. Можно пахать без передыху, а получишь, как говорит Никанор, рупь медяками. На то и бригадир, чтоб бригада впустую не вкалывала. Так везде. Сдельщики. И все же надо поспрашивать. Не у Мошкары, конечно.
– Не морочь себе голову, – посоветовал бригадир, переступив порог цеха. – Ты к нему самому приглядись. У Сереги ползаработка оттяпал, на «Москвича» копит. Танька наша сказала: пока не будет «Москвича», не будет свадьбы.
Никанор знал, куда ударить. Он был не таким простым, чтоб позволить Ивану изо рта кусок вырвать. Выложив этот козырь, опять предложил:
– Зойк, люди вон на пляжах манежатся, по театрам тоже. Куда скажешь, туда и ударим. Не в институт тебе надо, чо там, жить надо вон, как люди. Ты не подумай, я нахрапом не лезу. – И ляпнул напрямки: – Ну, чем я не жених?
– Вполне жених, – согласилась Зоя. – Только невесту тебе надо тоже с проплешиной.
Тягостно стало на душе. Пожалела Зоя, что согласилась уйти от лотка. Там народ, там свобода. Надоело стоять, марш в раздатку. Кинула лоток и на все четыре. А тут… Ну и пусть, и пусть! Пока на «Москвича» насшибает, пошире Никаноровой плешину прочешет.
Федор Фролов уже работал. Прилежный дядька. Приноровился кронштейники поливать, по триста процентов тянет. Вроде не очень заметно, что особо старается, но начинает почему-то хоть на пять минут раньше всех. Потом то газировочки попить пройдется, то просто воздухом подышать сядет за воротами, но к концу смены опять задерживается позже всех. Конечно, без разгиба всю смену не усидишь, спина лопнет, но все равно не так тут что-то.
Подошла Зоя к Фролову, крикнула весело:
– Привет, дя-а Федя! Ну, как, небось полнормы уже накидали?
– А вон, – приподняв защитную маску, указал Фролов на ворох кронштейнов. – Если б на себя, бутылка с прицепом, на всех подели – мне спичек неполный коробок.
– Это что – все нынешние? – недоверчиво спросила Зоя.
– Тепленькие.
Но видно же, видно, тепленьких в том ворохе на счет десяток. Шутит он? Если шутит, зачем новые в одно со старыми покидал? А если не шутит… Но поди разберись тут. Да и к работе приступать пора. Никанор не любит, когда другие прохлаждаются.
