Текст книги "Огонь неугасимый"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

35

«Косматенький пацан!» – чуть не бросил Тушков вслед Павлову. Подошел к окну, толчком распахнул обе створки, долго стоял и ждал, глядя на тополя, лишь краем глаза цепляя лоснящийся асфальт главной аллеи. Вот он, шагает. И правда, как мальчишка, как воробей. С тобой директор… Но глядел вслед Павлову, пока тот не скрылся за углом кузнечного. Директор ты или кто, но ты сначала человек. И он тоже человек. Не мальчишка, не косматик, а человек. Нежданно и властно заявил: я человек. Конечно, такое сказать может всякий, но этот, он ведь сказал вслед за своими делами. Его сюда за дела пригласили. Но что ж он так-то? Кому ни скажи – за анекдот примет. Бригадир директору нотацию прочитал. Это не первая нотация. Недавно то же самое позволил просто сварщик. Ну, не просто, да разве есть какая-то разница, если сварщик, к тому же и партгрупорг? Ну да, он еще и начальник штаба заводской народной дружины, но и это не главное. Не главное это, Тушков знал. Что главное? Что-то, что-то общее и для Ивана Стрельцова, и для Михаила Павлова, и для того же Егора Тихого, если и ему коснется где-то и как-то отстаивать честь рабочего. Не свою, хотя он и есть рабочий, но нечто символическое, о чем не всякий знает, чего многие не понимают, о чем хочется забыть, но что есть, будет и должно быть. Неужели это так сложно? Видимо, так, иначе откуда бы взялось у такого воробышка столько твердости и веры? И это хорошо. Не сейчас, что говорить, сейчас ничего хорошего не получилось. Тогда, в тесной комнатушке штаба дружины, тоже ничего хорошего для него лично, для отца Егора Тушкова, хотя и тут нельзя ничего знать наперед. Ну а для директора Тушкова как же? Строптивые люди, рабочие они или служащие – разве это хорошо для директора завода Тушкова? И вообще – разве строптивость это хорошо?

У каждого человека есть заботы повседневные, есть мечты заветные, а есть, наверное, и такое, чего сам человек не хочет иметь. Кому-то вдруг захочется обрести власть хоть на короткое время, чтоб осуществить то, что можно лишь властью. Другому, возможно, помимо воли, вопреки здравому смыслу и его собственным убеждениям надо бы превратиться в незаметное, лучше бы в невидимое, еще лучше – исчезнуть вовсе, но не навсегда. Ну а бывает и так, что тоже вопреки собственным убеждениям и личному покою человеку хочется разрушать, крушить, громить. Сначала ему кажется, что хочется ему разрушать вообще все и без разбора, потом, бывает и так, объект конкретизируется, приобретает определенный облик и смысл. Редко бывает, что такие подспудные желания осуществляются. У одних это проходит без всяких последствий, у других остается на какое-то время чувство неудовлетворенности, третьи становятся ущемленцами надолго, а то и навсегда.

Владимир Васильевич Тушков давно уже занимал пост директора. Ему, директору, хотелось, чтоб люди, рабочие, служащие, все вообще на его заводе исполняли любое повеление точно и безоговорочно. Иногда хотелось, чтоб на заводе сложилось такое, как в армии. Получил приказание, сказал «Есть», повернулся и исполнил. Исполнив, доложил без промедления и раздумий. О как двинулось бы вперед производство, как легко и просто стало бы управлять. Но это всего лишь обломок смутного желания, о котором не то что вслух сказать, самому себе напоминать неудобно. Конечно, есть тут своя подоснова, рабочий люд – он теперь настолько разный и с такими всячинами, что поневоле возмечтаешь об армейской дисциплине, и все равно – несбыточно это и не реально. И неэтично тоже, как понимал Тушков. По-человечески если, то ему импонировали напористость Стрельцова, его пуританская убежденность, его цельность и жесткость решений. Когда человек знает чего хочет, когда он убежден, что поступает на пользу общую, когда его методы не выходят за рамки законности, – это не всегда удобно и зачастую доставляет беспокойство, но вполне приемлемо в плане общественном. Конечно, Егору Тушкову было бы приятнее и удобнее, если бы его не трогали. Ну а как же остальным? Им было приятно и удобно смотреть на выкрутасы пьяного оболтуса? Им тоже было бы удобнее, если бы Егора оставили в покое?

И этот волосатый воробей, наверно, не имея понятия ни о каких философских аспектах общественного бытия, интуитивно нашел верный путь именно к общественной истине. Можно на него обижаться и гневаться, можно, если бы понадобилось, доказать его неправоту, но нельзя не признать, что он поступил правильно в самом емком, в самом главном понимании этого слова. Конечно, сегодня, сейчас было бы лучше, если бы Павлов принял безоговорочно рекомендации директора. Первая бригада коммунистического труда родилась бы беспорочной и перспективной, настоящим эталоном, по которому, возможно, производство нарожало бы других подобных, но… это лишь сегодняшнее, сиюминутное. Понять все это можно, нужно да и не так уж трудно. И лишь в том беда, что это сегодняшнее, сиюминутное и решает все. Все решает сиюминутное, если оно бесспорно полезно этой сегодняшней минуте. Задачи, поставленные на сегодня, нельзя не выполнять. Не потому их нельзя не выполнять, что нельзя такое оправдать чем-то перспективным, более крупным и важным, но потому, что не выполненные сегодня задачи закрывают пути к тому перспективному, к тому важному и крупному. Это азбука. Вот потому-то, коль задача поставлена и ее надо выполнить сегодня, ее придется выполнить. Это нужно не директору Тушкову, это нужно производству, тому самому общественному бытию, во имя которого шебуршил тут бригадир Павлов.

Тушков взял трубку внутренней связи, набрал номер и спросил необычно умиротворенным тоном:

– Ты, Маркыч? Ну, вот, ничего не вышло у меня с этим Павловым. Отбрил он меня, как мальчишку, да и был таков. Тебе попробовать? Да разве я против. Но тогда бери на себя доклад на бюро горкома. Нельзя? Я тоже знаю, что нельзя. Ну, будь здоров, не огорчайся. Твое мнение, как видишь, принято было добросовестно, никто не виноват… Да не отвечаю я, с чего ты взял. Времени нет у меня на эксперименты. Будь здоров, будь здоров.

Так искренне, искренне от начала и до конца, Тушков разговаривал редко. Жаль, не на пользу искренность. Да если разобраться, от искренности во что бы то ни стало и вообще редко получается что-либо хорошее. Наверно, неспроста люди придумали пословицу: «Простота хуже воровства». И все равно, все равно, молодец он, молодец. Дай-то бог пройти ему весь свой путь, не утратив веры в такую беззащитную истину.

36

Из пространного рассказа Павлова Стрельцов смог понять одно: директор торопится или его кто-то торопит создать первую бригаду коммунистического труда. Торопится, вот вся суть, вытекающая из пересказа Павловым этой странной встречи. Конечно, бригаду создадут, и не какую-то, а именно образцово-показательную, ибо для этого и нужно-то немного – всего лишь показатели.

Сложные чувства породил этот рассказ. И пересказ, и ситуация, которая, вполне возможно, понудила директора на такой разговор.

Всем понятно: сложившиеся долгими десятилетиями традиции нельзя игнорировать, даже нежелательное теперь в этих традициях не просто отбросить или хотя бы не считаться с ними. Вон Гордей твердит: «При нашем мартене стояли чудо-мастера, а в начальстве ходил мастер из мастеров. Один на всех и на всё. Теперя там одних девок-лаборанток штук двадцать, а на крану все равно дымно да угарно».

Есть в сетовании Гордея Калиныча большая доля правды. Сталь рекой, дым коромыслом, говорят теперь в мартеновском. Печи усовершенствовали, краны реконструировали, подачу-раздачу механизировали, а пота сталевар проливает ничуть не меньше, чем прежде, хотя стали дает втрое больше. Достижение, слов нет. По стали. Слов нет, в большом деле нельзя мелочиться, вот она «Антилопа». Все ж не праздные надежды лелеял тот же Генка Топорков. И облегчил труд. Себе. Почему только себе? Разве трубы под завальцовку обрабатывают вручную лишь тут? Но в других местах, вполне возможно, нет острой необходимости менять кукушку на ястреба. Там у ребят, вполне возможно, маховики не Генкиным чета, а новые нормы – штука опасная. По рекордам равняться, без горбушки остаться. Да и вообще – что это, капля в море, нет у начальства времени заниматься каплями. Потому и стоит на одном месте, затея сваривать тонкостенные трубы электросваркой. Тоже капля в море. Потому и техконтроль нельзя устранять – тоже капля в море. И никому, вполне возможно, не приходит на ум, что Генка Топорков утратил больше, чем приобрел, он радоваться своему делу разучился. Тоже капля. Подумать: один Генка, один Петька. Иван Стрельцов тоже один. Даже в бригаде не все с ним согласны, и опять же нет времени на капли. Ну а если это не о сварке, не о техконтроле, не о какой-то «Антилопе» и даже не о механизированной разливке стали. Если это о радости, все о радости, о радости? И вовсе пустяк. Ни на тонны, ни на километры, ни на рубли ее не измерить, в отчетах не отразить, к технологии не привязать. Нет, нет, почти всякий понимает, что радость – дело хорошее и лучше радоваться, чем плакать, не планы-то задают не в слезах и чувствах. В тоннах, рублях, наименованиях. Вал, товар. Все! И будет нелепо звучать, если сказать где-либо, что рано или поздно, но обернется радость трудового успеха, а не сам успех и в тонны, и в километры, и в рубли. Если бы так, давно бы придумали учет радости. Коль не придумали, значит, все это лепет. Давай, давай, вот что впрямую воздействует на те самые запланированные показатели. О чем тут спорить? Колыванов, умный человек и думающий инженер, сказал: «Мы имеем достаточно четкие задачи. Выполним – честь нам и хвала, не выполним – никакими добрыми намерениями нам не оправдаться перед народом».

В этой формуле нет места для эмоций. Нет и не будет. А Колыванов не из тех, кто готов ради выполнения плана хоть лбом открывать цеховые ворота.

Досаднее всего, что Иван и сам не знал, как обосновать свои доводы. Радость – это почти любовь к труду. Работа за горбушку – обреченное будущее. Конечно, понятие «горбушка» весьма растяжимое. Живому человеку не только хлеб насущный снится. Дед вон тоже не против бы покрасоваться в каком-нибудь «москвичонке». И в новую квартиру с кафельным клозетом он хоть нынче поехал бы. У Захара Корнеича есть «москвичонок», но разве на том и кончились его желания?

Как все это сформулировать, чтоб встали доводы вровень с тоннами и рублями, как об этом сказать, чтоб не отмахивались люди – этого Стрельцов не знал. А ведь было в душе и еще более важное, но и более смутное. Люди, обретающие в труде хоть малую радость, будут трудиться не только за это и во имя этого. Ожидание большой радости, борьба за большую радость, вот что породит потребность в труде. Но это и вовсе туман. Да и не слишком ли много в деле обыкновенном отдается на прихоть праздничного? Не похоже ли это на веру в чудо и отказ от повседневной прозы труда?

Мысли такие одолевали Стрельцова не в первый раз, но сейчас они суетились пуще обычного, будто догадывались, что их пустят в дело, не дав созреть. Иван не просто гулял по радицкой окраине. Он решил по-серьезному поговорить с Колосковым и шел к нему… Под старой яблоней традиционный столик на шатких ножках. На столике – ведерный самовар с оттисками разнокалиберных медалей на сверкающих боках, с расписным чайником на конфорке, с тонкой струйкой голубого пара из приоткрытой отдушины. Наверно, только здесь сохранились такие пузатики знаменитые, только слободчане знают вкус настоящего чая. Вот они – расселись по-купечески, с полотенцами на коленях, трудовой пот утирать, от пчел отмахиваться. На хозяйском месте сам Колосков, на хозяйкином – его распрекрасная Тимофеевна, а на месте гостя – Виктор Ивлев.

Колосков расстегнул воротник расписной рубашки, Тимофеевна разрумянилась и обмахивается кружевным платочком, а этот, гость, сидит в своей тройке, будто не за чаем, а в каком-нибудь президиуме. Сразу видно, посторонний тут, не слободской. Да и вообще, как он за столом тут очутился? И не удивление, ревность тронула сердце колючим холодком.

«Интересно, разоблачится он из своих жилеток, если начнут всерьез чаи катать? – не совсем доброжелательно, но и не злобствуя, подумал Стрельцов. – Небось под жилеточкой манишка с веревочками, щеголи – они такие».

– Мир дому! – крикнул, облокотившись на штакетник палисадника. – Помощника не требуется? Не бойтесь, больше двенадцати гладких я не выпиваю.

Колосков обрадовался. Тимофеевна покосилась, больно игрив голос у незнакомого. Ивлев помахал рукой, крикнул весело:

– Если со своим сахаром, крой-дуй, воды в Оке много.

Откуда знает слободское присловье?

Колосков встал, оправил рубаху, жестом пригласил, крикнув зычно, как и полагается в слободке, коль пожаловал гость:

– Теть Ляксандра, еще один стаканчик с блюдечком. И вареньица поболе, Ванька у нас. – Прошел навстречу, взял Стрельцова под руку, прижал, сказал тихонечко: – Молодца.

– Да я по делу…

– По делу, без дела, потом это, – еще крепче прижал Антон Сергееич руку Стрельцова. – Вот, моя благоверная. Зовут ее Нюрой, но тут все Тимофеевной величают, будто она старушка какая. Это Иван Стрельцов, – представил Колосков гостя своей жене. Фамилию произнес таким тоном, словно пожаловала к ним какая-то всемирная знаменитость. Но продолжал, как-то вдруг перескочив на игривый тон: – Король парень, все в слободке говорят, а вот нате вам, в холостяках ловчит. А? Тимофеевна! Не подыщем ему княгинюшку по плечу?

– За морями? – тоже наигранно спросила Анна Тимофеевна. Но в глазах что-то лукавое, задиристое, даже кокетливое. – Да вы не обижайтесь, садитесь, – указала на скамейку около себя.

Ивлев поздоровался кивком. Когда сел Иван, улыбнулся, через стол протянул руку, но так и не вымолвил ни слова.

Домохозяйка, которую все звали почему-то Ляксандрой, вынесла стакан с блюдцем, литровую банку клубничного варенья, неначатый батон. Штук десяток сушек на веревочке. Улыбнулась Ивану по-свойски, произнесла радушно:

– Как ушла на пенсию, людей перезабыла, а добра этого вот на сто лет вперед наготовила. Так ты не стесняйся, у вас с Гордеем варенья некому запасать. Может, тебе вишенного? Есть и этот вон – из пахучих цветочков, – указала на заросли шиповника.

– Мне сначала эту, – взял Иван банку и оглядел ее, – потом ту, котора, а еще на закуску всяку, абы сладка была.

И это слободская присказка. Давняя. Но Ляксандра посветлела. Старики любят давнее. Всплеснула руками и предложила:

– Еще пончики есть. Штук пять осталось. Ну а Гордя-т как? Все царей считает? Ух, дьявол, натерпелась я от него! Ух, горыныч громогласный! – постучала она сухоньким кулачком по плечу Ивана. – Как чуть что вот он – тиранить да пилатить… А так, чего там, это он сдуру неженатым проходил.

– Его и щас хоть жени, – усмехнулся Иван. – Он еще бедовый.

– А ить какой был, какой был! – подбоченилась Ляксандра. – Как вскинет на плечо баян, как выйдет… И-их, деревня, мужики горят! Сапоги на нем лаковые, восьмигранные, теперь про такие не слыхали, рубаха огневая, в сорок пуговок, ремешок кавказский, с наборчиком. И чего он, дурна башка, век бобылял… Антон. Может, подновим чай-то, у меня там с белой головкой хранится.

– Э, нет! – категорически отверг Колосков. – Насчет головок не старайся.

– А ты как? – все же не сразу отступила хлебосольная Ляксандра. – Вань. Может, это?

– Не.

– Ну и то. Ее всю не попьешь. Лучше я тебе еще вареньица. Пахученького. А это – деду снесешь? Скажешь: от Ляксандры, котора…

– Не! Не-не, – потряс Иван головой. – У него от сладкого зубы ноют.

Чай пили молча, долго, прилежно. Иван и правда одолел чуть не десяток гладких, опорожнил полбанки клубничного, схрупал пяток окаменелых сушек, но так и не вспотел. Старался, а не взяло. Опрокинув стакан на блюдечко, погладил живот, покивал и сказал:

– Будя. Это, я вам скажу, не шики-брыки. Спасибо, Александра Митревна…

– Ты помнишь? – несказанно обрадовалась тетка Ляксандра. – Ать я сама стала забывать, как меня по отчеству.

– И вам спасибо, – кивнул Анне Тимофеевне, – а с вами, люди, мы еще поговорим. Или как? – пристально посмотрел в глаза Колоскова.

– Да ради бога, – согласился Антон Сергеевич. – Если особых секретов не имеешь, тут и давай.

– Я что, я прибираться буду, – поняла невысказанное Александра Дмитриевна. Развернула подол передника и принялась складывать в него стаканы, блюдца, пустые банки. Анна Тимофеевна взялась было помогать, но о чем-то вспомнила и торопливо ушла за угол веранды. Крикнула оттуда:

– Митя! Не залазь ты в репья, скоблить тебя надоело. Иди сюда!

– Во, слыхал, – кивнул Колосков. – Третий год в слободке, а по говору от коренных не отличишь. Прилипчиво наши балакают.

– Это правда, Павлова сам вызывал? – спросил Ивлев.

– Правда, – подтвердил Иван. – Но дело не в этом. Нам так и так нельзя. Ну, Павлов не знал еще, он по другим причинам отказался.

– Давай с самого начала, – попросил Колосков.

– Директор предложил Павлову возглавить первую на заводе бригаду коммунистического труда, – начал Иван объяснять все по порядку, хотя догадывался, Колоскову это известно. – Убрать из нашей бригады Егора, меня, может, Игоря. Павлов отказался. Но нам все равно нельзя.

– Почему? – спросил Ивлев. Иван покосился на него и продолжал:

– Обязательства наши не совсем отстоялись. Это не дело, если мы сами к согласию не пришли. Но не о том я хочу… – И оглянулся на Александру Дмитриевну. Хотя и не было у него особых секретов, но очень уж на Радице колодезная связь хорошо отлажена.

Старушка забрала самовар и пошла неторопко, наверно все же надеясь уловить хоть немного интересного. Не уловила. Захлопнула за собой дверь на веранду, брякнула тазиком и принялась мыть посуду.

– Так вот, – продолжал Стрельцов. – Маргарита Илларионовна очень просила принять Егора в нашу бригаду. Я пока ничего не пообещал, но только что виделся с Егором. Его надо выручать.

– Откуда? – вырвалось у Виктора.

– Плохо ему, – сурово взглянул Иван на Ивлева. – Так плохо, что хуже не бывает. Павлова я повидал тоже. Он не против. Потому придется нам повременить с этим, с первой бригадой. Нет, я к тому – пусть кто-нибудь еще.

– А что с ним, с Егором-то? – спросил Колосков.

Иван долго не отвечал. Меланхолично разводил указательным пальцем лужицу, оставшуюся на месте самоварного подноса, покашливал, дергал плечом. Сказал невнятно:

– Это понять не просто. Объяснить вовсе… не по мне. Он сказал: «Ничего плохого отец мне не сделал, но я не хочу быть его наследником. Я человек…» Ну, не в этом дело, тут гораздо сложнее. Он, как я понял, уже пробовал поступить… На тепловозный ходил, на турбинный. Не берут. Тушков. Скрываться не хочет. Очень переменился. Еще сказал: буду работать вровень со всеми.

– И все? – спросил Колосков.

– И все.

– А ты ему что?

– Я сказал: правильно. Должно получиться.

– Ты уверен.

– Уверен.

– Ну-ну! – покивал Колосков. – Только я что-то не улавливаю: ты счел, это важнее?

– Конечно.

– Егор важнее начинания? – повысил голос Антон Сергеевич.

– Егор важнее начинания! – жестко подтвердил Иван. – Начинание не пропадет, найдутся, а Егору плохо. Ну, я не навязываю, я ничего никому не навязываю. Только вот что хочу сказать, чтоб не было нареканий и упреков. Если бригада не примет Егора, я останусь с ним. Все равно директор меня отшил…

– А вот это уже не туда, – перебил Ивана Колосков. – Москва слезам не верит. Егору я тоже не верю.

– При чем тут вы? – с откровенным вызовом посмотрел Стрельцов в глаза Антона Сергеевича. – Разве на такое нужна ваша санкция?

– Не лезь на вздор, – посоветовал Ивлев. – Это, конечно, сложнее и труднее, чем сразу кажется. Егор не подонок. Может туда скатиться. Помочь надо. Но надо взвесить, что важнее…

– Взвешивай! – бросил Иван. Встал. Застегнул две нижних пуговички на вороте, крикнул: – До свидания, Александра Митревна. Спасибо за привет.

– Погоди ты, погоди! – выбежала хозяйка. – Вот на-ка, – вручила Стрельцову трехлитровую банку варенья. – Зубы у него крепче моих, пусть-ка не прикидывается. Скажи: Санька-крановщица поклон шлет. Он хотя и горластик был, за дело шарашил нас, грешных. Я ить в ударницах, почитай, весь век ходила. Гордя-т, бывало… Ох, ладно уж, ладно. Так и скажи: Санька-крановщица. Он вспомнит.

– Вот с этим через всю Радицу? – спросил Иван хозяйку. – Вот так? – прижал банку к животу.

– А щас! – прытко пробежала на веранду, вернулась с сумкой. Сама уложила банку, застегнула испорченную «молнию». – Сумку выкинь. А еще вон что скажи… вон что. Ох, батюшки-светы! Жили, как не жили. Работали век вечный, а теперь вона. Да не об этом скажи, не об этом. Скажи: зашел бы как… Ну, зашел бы, – и всхлипнула, спрятав лицо в подол мокрого фартука.

– Спасибо за хлеб-соль, – встал Ивлев. – Я тоже пошел. Пора. Анна Тимофеевна! Всех благ… – И торопливо сунул руку Колоскову.