Текст книги "Огонь неугасимый"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
47
Наверно, сожалела Мария Семеновна, что наболтала лишку. И как это все получается: думаешь, ну, самый краешек, только чуточку тронуть, чтоб не подумал человек чего такого. А оно вон как получается. Поди разберись теперь, что Иван про Сергея думает. Это он умеет: улыбается, улыбается, а сам хвать – и оторвет башку. Стрельцовская порода такая – им под горячую руку не попадайся. Потому, выйдя на улицу, Ефимиха придержала Ивана за руку, попросила смиренно:
– Ты на него не злобись, Ванюшка. Он, сам знаешь, не вредный. А что опутали его жулики эти – так это его доверчивость виновата. Слабый он. Жалко его. А тут вона – дите скоро народится. Уж, я прошу тебя, Ванюшка, христом богом молю.
– По-вашему, я что – дрова на нем рубить собираюсь? – прикрикнул Иван, отлично понимая, что уговорами только испортишь дело. – Я тоже знаю, что он безвредный, но куда ж его черти занесли? Кто ему присоветовал с Мошкарой да с Никанором вязаться? А теперь что же – влез в такую бяку, а мне облизывать его? Языком, да? А если я не согласен? Ну, вот. Ничего с ним не сделается.
Но это слова. На самом деле Иван уже понял: еще как сделается и может получиться очень даже нехорошее. Так заплелось: одному хорошо, другому плохо. По-иному тут не получится.
– Ох, чует мое сердце, – бубнила Мария Семеновна, поспевая за Иваном. – Не злобись ты на Сережку. Ты пойми, не первого мово Мошкара с путя сбивает. Вот и хватай, кто виноват, не рви душу невинного. Слабый он, ты ж сам знаешь. Отуманили его. Мошкару давно пора обратать да стреножить. Жулика клейменого, Никанора, тоже на чисту воду вывести. Не будет соблазну, рази ж Сережка сам пойдет искать.
«Права она, права, – укорял себя Иван. – Долго с Мошкарой в добрых дяденек играли, демократию перед ним демонстрировали. Как же, как же, он сбившийся с пути, его надо вразумить да наставить, приобщить к нашей правде, к нашей братской солидарности. Мы сильные, мы рабочий класс. Не просто обязаны, но всенепременно должны воспитывать, исправлять и вразумлять. И только добром, только словом, только бережно. Он все это хорошо и давно усвоил. Его такие наши позиции вполне устраивают. И получилось, что не мы его, а он нас уму-разуму учит, не добром – лютостью своей, коварством да алчностью у нас же из-под ног нашу землю рвет. А мы знай свое: «Федор Пантелеевич, мил человек, брат наш и друг…»
За квартал от своего дома Мария Семеновна остановила Ивана, попросила жалостно:
– Побудь тут, Ваня, гляну я, предупредить надо. Она дите ждет, нельзя ей, чтоб вороном на голову. Вон, если хочешь, посиди чуток на лавочке, хорошую лавочку Зойка построила. Да нету их, никого дома нету. А я мигом. Дите у нее, а вдруг что такое. Если явится Сережка, ты его тоже сразу так не пускай. Поговори или что, не надо, чтоб дите до рождения испугу набралось. Посиди, милок, посиди.
Растрогала Ивана Мария Семеновна этой заботой о неродившемся человеке. Конечно, внук, понятно, что человек – не солнце, весь мир обогреть не в состоянии. Но слышалась в словах Марии Семеновны не просто забота о внуке. Беспокоилась она, как бы не пала вина на невинного, как бы не коснулась безликая злоба совсем беззащитного и не покалечила бы бесповоротно. А ведь спроси кого угодно на Радице: шибко ли добрая Марья Ефимиха? – не раздумывая ответит: нет. И верно это, не славилась женщина добротой и всепрощением, просто так никому ничего не дарила и не уступала. Но если хорошенько вглядеться: никогда не взвалила свою вину на чужие плечи, не отыгралась на беззащитном, ни словом не ударила ради корысти. Очень даже возможно, что оберегает она теперь не только родное, вообще беззащитное. Вот почему прав дед, когда говорит: «Наши все хорошие». Не потому они хорошие, что наши, а потому наши, что хорошие. И может, не надо усаживаться ни на эту, ни вообще на скамейку тут. Повернуться и уйти. Каково это будет, если в теперешней передряге все же пострадает и тот, еще не родившийся? Разве такое простят? Да есть ли этому прощение?
До самого крыльца проводил Иван Марию Семеновну вопрошающим взглядом. Хотелось крикнуть вслед: «Мать. Не получится нынче мира, не будет сегодня добра для всех. Остановись и хоть раз в жизни посоветуй: не уйти ли мне отсюда? Пойми, не могу я сам на себя взвалить такое. Не хочу. И на него не хочу, но… по-иному не быть. Остановись и посоветуй».
Не остановилась, не услышала. Горбясь и шаркая ногами, поднялась по крутым ступенькам, толкнула скрипучую дверь. Там у нее скоро родится внучок, новый человек, ее избавление и новые заботы. Не боится она забот, не уповает на избавление, но чисто и свято хочет добра, именно добра человеку, которого пока нет, но который тоже свят и чист. И ты иди отсюда, Иван Стрельцов, иди. Не съедят тебя, если ты оставишь в покое этот дом, эту семью. Иди, Иван, иди отсюда.
Можно. Встал и пошел назад. Можно. Встал и пошел. Но в покое ли останется этот дом и эта семья? Добро ли ты сотворишь, устранившись? И некого об этом спросить. Вовсе некого. Только совесть, только свою.
А на новой скамейке уже отпечатали: «Зоя + Иван = Любовь». Грамотей какой! Сообразительный нашелся. Врезать бы подзатыльника за такие уравнения. Потрогал Иван недавнюю надпись, покачал головой, улыбнулся и благоразумно пересел на другую, на чью-то скамью.
Минут десять обживал Иван расшатанную скамью под хилой ветлой. Три или четыре окурка легли в консервную банку, кем-то предусмотрительно оставленную у самого корневища. Совсем завечерело. На душу легла стылая тягота. И очень хотелось, чтоб появилась тут Зоя. Не чудо это, не прихоть случая, у своего дома она могла бы появиться. Подошла бы и сказала: «Иван. Ну их – эти проблемы, от которых лопается голова. Пойдем опять в парк, посмотрим на луну…»
Но вот она – луна. Вскарабкалась на чей-то карниз, надула щеки от любопытства, смотрит: как тут, на грешной земле, дела идут? Да обыкновенно они идут, здешние дела. И огорчений тут, и радости, и надежд хватает. Тут живут люди. Вон какой-то жилец песняка дует. Давняя песня, знакомая. Да так и есть. Серега старается. Мария Семеновна на крылечке появилась. Прислушалась, посигналила Ивану. Прытко так подбежала, вымолвила шепотом:
– Ванюшка, родненький. Уснула она, нельзя ей теперь такое слышать. Ну, как же это, что ж такое деется? Да пропади ты, ирод востроносый! Ить что поет, что поет, анафема! – и гневно ударила кулак о кулак, будто прихлопнула эту анафему. Чудно, ей-богу. Не все равно, что поет пьяный Серега? Если бы он пел аллилуйю, значит, ладно, иди?
И еще мудренее:
– Ты не сорвись, Ванюшка, не бей дурака. Я его сама, лучше я сама.
Можно ли тут хоть что-нибудь понять? Пьяные песнопения нельзя слышать Рае. Серегу не трожь, он хорош и пьяный. Но коль притопал сюда, наведи тут порядок, чтоб и тихо было, и никто никого.
– Идите на свое крыльцо и сидите смирно, – распорядился Иван, издали приглядываясь к широко расшатавшемуся Сергею. – Бить я не собираюсь, таланты у него не отыму, а поговорить нам есть о чем. Идите, идите к себе! – легонько подтолкнул в спину Марию Семеновну. И самой серединой улицы двинулся Сергею навстречу.
Увидал Сергей Ивана. Но лишь на секундочку оборвалось пение.
До чего же хороша песенка. Почти фольклор. Но молча, терпеливо ждал Иван, остановившись чуть ближе к нечетной стороне улицы. Как ни шатайся, сворачивать придется на свою хату. Ну, ну, давай. Хороши кренделя выписываешь. Храбрый парень. Но, кажись, все. Прозревать начал. Приостановился, не закончив очередной зигзаг, спросил из последних запасов храбрости:
– Ну и что? Никто мне не указ. Напился вот, тебе какое дело?
– Да ты иди, иди, – указал Иван на близкое крылечко. – Пой, чего застеснялся. Ну? Напомнить?
– Не бей, Ванюшка, не бей! – выкрикнула Мария Семеновна.
– Да я пальцем к нему не притронулся, – немного отступил Иван.
– Черт шалавый, зараза гундявая! – понесла Ефимиха костерить сына. – Залил зенки, архаровец несуразный. Ну? Куда ты, куда? – остановила Сергея в дверях. – Нельзя тебе туда с пьяной твоей харей. В омшаник вали, отоспись…
– Э, не-э, так не пойдет, – возразил Иван. – Этак вы меня в сторожа пристроите, с вашего сына мух сгонять, пока он спать будет. Погоди-ка, присядь-ка!
– Да ить пьяный, что с него взять-то? – вступилась за сына Мария Семеновна. – Пьяный хуже придурка…
– Не шибко он пьян, – возразил Стрельцов. – Дуру ломает, а вы и поверили. Ну-ка, друг, давай на выбор: или сам в божий вид приходи, или я тебе помогать буду. Но если помогать, то не взыщи. Ну? Под колонку пойдешь или ведерка хватит? Во-он кадушка, – указал на бочку под водостоком. – Давай, приступай. На все, про все тебе пять минут.
– А нам плевать! – начал было куражиться Сергей. – Мам! Добудь нам по стопушке, у меня нынче такой день.
– Пять минут! – постучал Иван пальцем по стеклу своих часов.
– Плевать… – Но что ж тут – знал Сергей своего товарища. Не первый год, всю жизнь. Начал было очередной номер. Выхватил из бокового кармана смятые в ком деньги, швырнул, как бы ненароком угодив матери в подол, крикнул еще раз, но совсем нетвердо: – Плевать…
– Это откуда у тебя опять столько? – вскочила Мария Семеновна. Денежки, правда, подобрала, сунула в карман фуфайки. – Ах ты, сопатик паскудный! Я ль тебе не твердила: не бери! А? Вань! Я ж ему… ну, как же тут жить, как с ним терпеть тута?
– Осталось три минуты, – опять указал Иван на часы. – Учти, я церемониться не буду. Окуну всего, подержу, пока пузыри пойдут, а какого выну, на себя пеняй. Ну!
– Тебя самого выгнали, – бросил Сергей таким тоном, как говорят о кривой тетке. – Да я вовсе и не пьян. Вот не захочу – и ничего ты мне… – И все же направился к бочке, наклонился, поплескал на голову заплесневелой воды, пофыркал, утер лицо подолом рубахи, посмотрел на Ивана совсем трезвыми глазами, вымолвил покаянно: – Не смотри ты на меня, как на дохлую крысу. Там вон затрубили: под суд тебя…
Жалкий, как общипанный мокрый воробей. На самом деле жалкий и беззащитный. Конечно, у каждого своя защитная окраска, но Иван точно знал: толкни сейчас Сергея, упадет и будет лежать, будет покорно разгребать пыль руками и плакать, как ребенок. Может, потому и в беду попал, потому и другому нагадил, что не смог одолеть эту свою покорность. Попытался, как бывало не раз, всхорохорился, да и смирился. Но не выдумал он, наверно, в самом деле кто-то заговорил о суде. А это не шутки. Будет не будет суд, молва прилипчива, народ на такое изобретателен. Скажут потом: доброхоты Ивана выгородили, париться бы малому, как медному котелку. Приплетут не вообще доброхотов, поименно назовут. И все потому, что у Сергея жалкий вид? Не слишком ли дорогая цена?
– Какой суд? – шепотом спросила Мария Семеновна. – Кого судить? Ты что – вовсе рехнулся, поганая твоя морда? Иван? Кого судить?
– Получается, меня, – пожал Стрельцов плечами. – За что? Вот и спроси его. Он знает, он все знает. Ну? – подошел, подпер подбородок Сергея двумя пальцами, запрокинул ему голову. – В глаза смотри! Сволочь ты самая распоследняя. Предатель ты. Ну! Смотри, не виляй! Мария Семеновна, спросите его еще раз: кого и за что там судить собираются?
– А я при чем, чего ты на меня взъелся? – тонким дискантом заверещал Сергей. – Ни при чем я, вот хоть земли съем! – И, отступив на шажок, в самом деле схватил горсть пыли и сунул в рот.
Оторопел Иван. Что это? Почему? Кто они тут собрались? Враги? Разве допустимо такое? Разве мыслимо? И бросил, отвернувшись и стиснув зубы:
– Да будь оно проклято!
Ефимиха оказалась настырнее. Будто и не заметив выходки сына, схватила его за отвороты куртки, встряхнула по-мужски, крикнула гневно и протестующе:
– Судить надо вас. Тебя, слякоть вонючую, дружков твоих, жуликов, всю вашу шайку гадскую! Ах ты, мразюка подлая! Ах ты, расприсукин сын! Погоди, Вань, куда ты? С этим разобраться надо. Погоди!
Сергей вырвался из рук матери, забежал Ивану наперед, поднял руки, зачастил, заикаясь:
– Не виноват я. Ей-богу. Федьку дави. Это он все, он. Не надо мне денег. Вот! Вот! – расшвырял он скомканные бумажки и даже наподдал ногой. – Гори они! Пропадом! Пусть судят, пусть. Ничего я тебе не сделал, ничего. Все Федька, Мошкара все…
– Ванюшка, – ухватила Ивана за руку Мария Семеновна. – Дите скоро. Голубчик. Дите. Без отца как же?
– А идите вы… знаете куда! – отнял Иван руку из цепких пальцев Ефимихи. – Ну, что вы за люди? Отвяжитесь! – и пошел торопливо, словно стыдясь своей слабости и опасаясь, что вовремя справится с нею и опять начнет тяжкий разговор. Да и не разговор был, настоящий допрос.
– Ванюшка, голубчик, – семенила вслед Мария Семеновна. – Рази ж я не понимаю, все понимаю. Не за себя, не за него, за малое, за невинное прошу. Ваня… Не родилось еще, а ему такую игру, позор такой.
До глубокой ночи бродил Иван где попало. Старался не растравлять душу, хотел растерять тяжкие мысли в темных закоулках да на покатых полянах. Гнал их и отбивался от них. А они – как репьи к собачьему хвосту. Понацеплялись, свалялись, ни продохнуть, ни охнуть. Особенно назойливо лезло на память сиротство, бедолажье житье мальчишечье. Бесконечные зимние ночи в насквозь промерзшей хатенке, на давно остывшей печи, под рваной рядниной, на голых кирпичах. Тягостно-тягучие дни, стонущие от голода. Сумрачная безвыходность и беспросветная нищета. Сядут, бывало, два посиневших, взъерошенных цуцика рядком, согревая друг друга чем-то, что еще сохранила душа, поднадышат под ряднинку и плетут друг другу всякие вкусные сказки-присказки. Иван выдумывал разное, Сергей любил одну. Дождется своей очереди и начнет: «Шеп, шеп, перешеп, нашли каши горшок, а еще денег мешок. Выбирай, что скажешь, то твое».
Если Иван выбирал кашу, Сергей тут же уличал его в нерадивости. «Эх, чумича! Каша что, съел – и нету. А за мешок денег я хоть каши, хоть лапши, а то котлет накуплю и буду есть, упира ногу…» Ну а если выбирал Иван деньги, опять же уличал Сергей: «Кашка-то тепленькая, с хрупочками. Значит, буду я хрупать да жевать, пузо согрею, а ты своими деньгами забавляйся. Не дам. Ни ложечки, ни малой пеночки».
Иван пытался представить, как это Сергей будет жевать теплую кашу с румяными хрупочками, а ему не даст. Не мог представить. Получалось, что Сергей хитрил. Да и не одолеет он полный чугун каши за один присест. Лопнет. Но на всякий случай выбирал кашу гораздо чаще, чем деньги. Очень уж заманчива была каша. Щербатый чугунок, завернутый в дедову фуфайку, чтоб лучше упарилась пшеночка. Полный, аж сковородку приподняло. Поддень ложкой верхнюю корку и черпай, и ешь, пока рот свеж. Ешь и ешь. И Серега пусть черпает. А верхнюю корочку на потом. Разделят пополам и будут сосать всю ночь, чтоб не так жутко слышался в трубе голос домового. И чего он воет, что ему там не спится? Сергей сосет пшенную корочку с причмоком, сопит, как маневровка в заводском тупике, всхлипывает от удовольствия. Ночь длинная, корочка не велика. И хочется сказать: Сереж, ты бери мою, я уже полон. И, дотронувшись до остренького плеча, советует: ты не спеши, Сереж. Не каждую ночь нам будет попадаться чугунок настоящей пшенки.
Наяву они такой пшенки сроду не пробовали. Если и раздобудет дед немного пшенца – кулешок сварганит, постным маслицем покропит, да и то – разве весь чугунок на двоих? А сосал да хрупал по ночам Сергей не пшенную корочку. Глину сосал да хрупал. Нащупает выступ меж кирпичами, отковыряет, засунет в рот и сосет, сосет. Даже сонный.
Бывало, конечно, ссорились, но никто меж ними сроду не встревал. Тот же Никанор, когда со шпаной свалялся, и то не лез. Теперь вон как получилось. И скажет Рая своему сыну: «Был у твоего отца товарищ такой. Взял да и сунул под суд твоего отца. Осиротил тебя…»
Не навек осиротит, за такие дела много не дадут, но… разве ребенок поймет? А сиротство – это отпробовано. Сполна. К тому же молва прилипчива. Будут твердить человеку: «Батя твой в тюряге парится. За хорошие дела туда не сажают…» Да уж найдут люди, что сказать, на такое они горазды. Каково это – тащить бремя без вины?
«Значит, пойти и сказать: посадите меня, я во всем виноват. Прикрыть не только Серегу, Мошкару тоже прикрыть. А если у меня свои дети будут? Если им скажут люди: ваш батя в тюряге парился… Им каково будет? Мне каково? Ради неродившегося в моллюска превратиться? Нет! Родится, пусть человеком растет, ни к чему человеку чужое предательство и чужое попустительство. Нет…»
В свой угол Иван пробрался на цыпочках. Деда будить в такой ситуации опасно. Заведет разговор – до утра хватит. Но куда ты денешься? Покряхтел Гордей, пошуршал чем-то, сообщил ничуть не сонным голосом:
– Тут к тебе ребята прибегали. Говорят: прокурор делом занялся. Говорят, нешуточное началось. Так я вон что, как же с этим, с нашим Сережкой?
– Откуда я знаю? – рассердился Иван. – Не я прокурор, не нам с тобой разбираться.
– Так оно так, – согласился Гордей Калиныч. – Только это – он все же наш. Вань. Ты не злись, ты вон что, сбегай к Маркычу. Ну, давай, может, я сбегаю. Нельзя своих людей в трату пускать.
– Скоро утро… – И осекся Иван, вспомнив, что вставать ему незачем, идти некуда. Выгнали его. Он теперь хуже безработного.
48
О том, что у Ивана Стрельцова директор пропуск отобрал, Зоя узнала в обеденный перерыв. Минут за пять до сигнала подошел к ней бригадир и сказал примирительно, покаянно:
– Ты вон что, Зойк, ты прости, если я что не так. Ты знай: тебе я вреда не желаю. Я за тебя хоть в огонь.
Зоя знала: Никанор умеет овечкой прикинуться. Запоет таким тенором – в пору пожалеть его. А глянешь нечаянно в глаза – холодные, как у волка.
Оторопь берет, как подумается, что человек такой все же сумеет улестить кого-то, добьется своего и выявится перед слишком доверчивым во всей волчьей сущности. Каково будет человеку, поверившему словам и улыбкам Никанора, пережить обман? К тому же, чего греха таить, была полосочка, когда она сама чуть не поддалась. Может, потому, освободившись теперь от недолгого заблуждения, держала себя с бригадиром резко и вызывающе, как бы мстя ему за ту минутную оплошность, о которой, вполне допустимо, он и не подозревал.
– Чего ты лебезишь? – спросила, подозрительно оглядев Никанора. – Без причин ты расстилаться не будешь.
– Есть причины, – согласился Никанор. – Разговор есть. Деловой. Не, что ты, не то подумала, – ехидненько усмехнувшись, уточнил он. – Я личное на территории завода не устраиваю, о государственных делах потолковать надо. Заказал я щи флотские, гуляши попостнее, по два стакана компоту из сухофруктов и местечко за столиком для двоих. Ну? Заметано?
– Если государственные дела, пойдет и под гуляши, – согласилась Зоя. Ей все думалось: не откроет ли Никанор секрет кронштейнов. И правда, фокус получается с этими кронштейниками. Вроде не шибко торопится Федор, она тоже не из стахановцев, а заработок рекордсменский. Догадывалась, что дело тут нечисто, но одними догадками ничего не поправишь. И вот – дела государственной важности.
Со щами управились молча. Не притрагиваясь к гуляшу, Никанор сказал с каким-то особенным нажимом:
– Доверие нам оказывают. Большое. В масштабах всего завода.
– Мы рады, – тоже отодвинула тарелку Зоя. Такие слова, такую интонацию она услышала от бригадира впервые. Наверно, действительно что-то серьезное.
– Скоро мы будем называться первой бригадой коммунистического труда, – положив обе руки на стол, как бы утверждая эти свои слова, сообщил Никанор ошеломляющее. Если пошутил, то он прямо артист, но видно – сказал на полном серьезе. Обрадовалась было Зоя. А что – кому такое не лестно? Но тут же опомнилась. Никанор Ступак – бригадир первой на заводе бригады коммунистического труда? Нелепее, смешнее ничего не придумать. Никанор Ступак? Со всякими хитрыми кронштейниками, с какими-то и вовсе таинственными махинациями на паях с Мошкарой, наконец, со своим недавним прошлым? Да и никакое оно не прошлое, ибо ничего не прошло из его блатных замашек. Хитрее стал, увертливее, вот и все перемены. И сказала резко, гневно:
– Ты знаешь, ты лучше насчет неба в клеточку. Не твоего репертуара шуточки.
– Я не шучу, – не обиделся, но как-то набычился Никанор. – Начальство предложило, начальство условия выработало, наше дело – принять или не принять. Нас никто не насилует.
– Какое начальство? – в самые зрачки Никанора посмотрела Зоя.
– Большое, – усмехнулся Никанор. Ему было не просто лестно, он безмерно возгордился, что удалось так заинтересовать Зою. – Вот так, девочка. Наверно, мы не самые завалящие, коль они там…
– Да не морочь ты мне голову! – встала Зоя, поняв, что Никанор выложил ей правду. – Они что – с луны свалились? Они… У тебя все?
– Погоди, сядь, – попросил Никанор мягко. – Не все у меня. – И так трагично вздохнул, что Зоя еще пуще насторожилась. – Иван что-то набедокурил. Не перебивай, сам я собьюсь. Краем слышал, толком не понял, но вызвал его директор, взгрел на всю катушку и… пропуск отобрал. Сказал вроде: чтоб ноги твоей на заводе не было.
– И это правда? – звенящим от возмущения голосом спросила Зоя. – А ты знаешь, как она называется? Ты слышал, что за такое бывает?
– А-а, ну, чего ты кипятишься? – горестно улыбнулся бригадир. И опять показалось Зое, что говорит он правду. Да это как же так? Что ж теперь – любая дребедень может быть правдой?
– Я точно не знаю, но Иван какие-то трубы гнилые тайком сварил. Не то на питательной воде сгорел, не то еще на чем. Я в этих трубах не волоку…
Страшно сделалось Зое. Поняла она: Никанор ничего не выдумал. Ивана выгнали, а его – Капусту – бригадиром первой на заводе бригады коммунистического труда. По незнанию, по злому умыслу или еще почему так получилось – не в причинах дело. Ивана выгнали, а Никанора… Ивана выгнали?
– Ты… ты мух наелся? Ах ты, волк новомодный! Да вас, таких… – И задохнулась от негодования. И от страха тоже. Никанор сказал правду. Ну, как есть, так и сказал. Но разве это допустимо? Конечно, такого не будет, но даже на словах… А почему не будет? Кто помешает? Ивана-то выгнали. Выгнали!
«Как же так? Как же так? – повторяла Зоя вопрос, на который не было ответа. – Как же так? – спрашивала, пробегая по цеху, хотя не знала, куда бежит. – Как же так?»
В конторке Захар Корнеевич один. Прикрыла Зоя дверь, перевела дух и спросила:
– Как же так?
– Что? – недобро покосился на нее Захар Корнеевич.
«А что, что… как же так?» – себе задала Зоя все тот же вопрос. Огляделась, подумав было, что ведет себя до неприличия вздорно. Хотела уйти и увидала плакат. Квадратный фанерный щит с краснощеким парнем в центре, правда, на Никанора не похожим, с прической, с белыми зубами, голубоглазый. Но под этим симпатичным парнем очень странная подпись. Точнее, подпись не только под, она вокруг. Как святое сияние, озаряет голубоглазого богатыря.
«Здесь работает первая на нашем заводе бригада коммунистического труда, которую возглавляет лучший сварщик Никанор Савельевич Ступак».
Насмешка? Присундучили, как говорит Генка Топорков, издевательские слова к такому приятному человеку? Зачем? Или это всерьез? Но кто же примет всерьез заведомую издевку? Никанор да еще Савельевич Ступак и вдруг – лучший сварщик. И не в том дело, что год назад Никанор в самом деле бегал с ведерком за электротоком, он так и не освоил хотя бы азы сварочного дела. Он бригадир, он умеет вместо десятка кронштейников оформить наряд на сотенку. Он в тесных отношениях не только с приемщиком Мошкарой, он умеет ладить и с самим начальником цеха товарищем Колывановым. Но при чем тут сварка?
– Вот это! – указала Зоя на плакат. – Как же… это?
– А что вам не нравится? – задал Ступак вполне резонный вопрос.
– Ладно! – решительно вскочила Зоя. Взяла плакат, толкнула ногой дверь и, не успел Захар Корнеевич опомниться, припустилась куда-то, держа плакат перед собой.
Вбежала в буфет. Почему в буфет – сама не могла понять. Наверно, потому, что тут люди. Обеденный перерыв все же. Расталкивая людей, выбралась на середину зальчика, на простор, крикнула тонко и призывно, как бывало, когда продавала пончики:
– Люди-и! Гляньте, что я принесла. Люди! Скажите: что это?
Тихо было с полминуты. И вот голос:
– Эт Никанор нарисован. Только давний, до Магадана.
– Ты где взяла? – громко спросил Ивлев, с трудом выбираясь из тесной очереди у самого прилавка. – Что ты притурила сюда?
– Занимательно! – резюмировал Гриша Погасян, обходя осторожно вокруг плаката. – В Ереване скажи – ишаком обругают.
– Эт чо – ноги вытирать? – спросил Игорь. – Дай-ка! – хотел отнять у Зои плакат. – Геннадий! Неси гвозди, прибьем у порога, а то тут следят кто как хочет.
– Погоди-ка малость, а ну – отступись, – встрял Егор Аниканович Тихий, и это особенно поразило всех. Жорка? В такие дела попер? Это что – теперь жди снега в августе? Но без препирательств освободил Игорь пространство, вопросительно посмотрел на Ивлева, ожидающе – на Жорку.
– Если посмотреть на все такое прочее со стороны, то вполне даже подходящий парень, – указал Егор Аниканович на голубоглазого богатыря. – Почти как я в молодости. Ну а если с других позиций, если по-рабочему глянуть? А? Товарищи? Мы кто здесь? Для чего мы? Чтоб Захару было на кого давай-давай орать? Или как, если на то пошло?
Настоящая речь. Вполне зажигательная. Василий Чуков, и то не утерпел. Качнул головой, усмехнулся, вымолвил не для всех, просто так:
– Шуткует наше любимое.
– Что ты предлагаешь? – спросил Егора Аникановича Ивлев.
– Сейчас, – кивнул ему Тихий. – Зоя, скажи-ка, где ты взяла эту красотищу?
– В конторке, – немного растерявшись, ответила Зоя. Она, честно говоря, не предполагала, что плакат вызовет такой всеобщий и горячий интерес.
– Так вот, – с необычной для него уверенностью закончил Тихий. – Я предлагаю отнести это чудо-юдо туда, где взяли. Поставить на место и посмотреть: хватит ли у кого-нибудь смелости выставить это вон, – пренебрежительно указал на плакат, – для всеобщего обозрения.
– Вот так, – оглядел Игорь молчаливо стоящих людей. – Товарищ Ивлев, вы как думаете?
– Я думаю, что не надо паники, – тихо вымолвил Ивлев. Взял плакат, кивнул Зое и тоже покинул буфетную.
«Вот и все? – совсем растерялась Зоя. – Поговорили – и все? А как же… как же Иван? И плакат этот – они разве не поняли?»
– И дальше что? – остановившись посреди пролета, спросила Ивлева. – Может, правда лучше пончики продавать?
– Может, правда лучше без паники? – спокойно улыбнулся Ивлев. И добавил, остановившись перед дверью в конторку: – Паника – это от беспомощности. Не уходи, я мигом.
В конторке не было никого. Ивлев поставил плакат на место, взял телефонную трубку и, набрав номер, произнес:
– Антон. Дело к тебе. Буду через пять минут. Если с Зоей Порогиной – не возражаешь? – И положил трубку, не дожидаясь ни согласия, ни отказа.
Зоя немного успокоилась, но не видела пока никакого выхода и, не успел Ивлев прикрыть дверь конторки, спросила взволнованно:
– Что с Иваном? Какие трубы? Почему его нет?
– Отвечу по пути, – взял Ивлев девушку под руку. – Да ты не стесняйся, я почти женатик… Ну вот. С Иваном что? Ничего с Иваном. Точно говорю. Дело такое, Зойчик, в драке бывает, что и от тебя им достается, и тебе от них перепадает. На то драка.
– Какая драка?
– Обыкновенная. Ну, не на кулаках, разумеется. Кулаками теперь ничего никому не докажешь. Иван затеял драку. Ты поняла? И ладно, и хорошо. Я лично не сомневаюсь, что одолеет Иван, но не ручаюсь, что ему и еще не влетит…
– Длинно ты говоришь, – запротестовала Зоя. – Когда длинно, то не все понятно. Что с Иваном?
– Хорошо, скажу короче, – согласился Ивлев. – Жив-здоров, чего и нам желает. Тебя такой ответ больше устраивает?
– Такой меня вовсе не устраивает. И вот что, Виктор… не помню твоего отчества, ты не надо, а! Ну… и вообще, – высвободила Зоя руку и пошла чуть поодаль. – Утешать – это, знаешь, на похоронах будешь. Я вот что хочу сказать, – твердо, ультимативно продолжала. – Я сама пойду к Терехову.
– Почему сразу не в горком?
– В горкоме Ивана не знают.
– Довод, – согласно кивнул Ивлев. – Ну а если начать с Колоскова? Не одолеет, вместе двинем к Терехову.
– Ты серьезно?
– Кто шутит такими вещами? Успокойся. Дело не в том, что мы с Иваном друзья, мы с ним в одной упряжке. Мы заодно. Но самое главное: мы не для себя тянем. Это понятно, Зоя, но, видишь ли, не всем выгодно, чтоб мы тянули. Ивана подкусили. Из-за угла. И так бывает. Драка. Но есть тут кое-что такое. Надо разобраться. Это не утешение, что пятна есть и на солнце, это присказка для пятнистых. Ты хотя и зелененькая, но сварщица. Мне поверь, должен Иван видеть пленку расплавленной ржавчины, когда варил те ржавые трубы. Почему не видел? Если видел, почему не придал значения? Вот все, с чем надо разобраться. Все. Но это не так мало.
– А этот плакат? – спросила Зоя, не совсем уразумев доводы насчет Ивана. – Если бы они не верили, что отделались от Ивана насовсем, разве осмелились бы?
– Ты переоцениваешь противника, – улыбнулся Ивлев. И опять взял Зою под руку. – Недооценивать его нельзя, вон на какие штуки способен, но и переоценивать не надо. Рискнули. Но это же правда, что Стрельцовы отработали на нашем заводе больше, чем стоит этот завод. Кому не понятно, объясним. Между прочим, сейчас об этом не надо. Колосков очень даже в курсе. И спокойнее, прошу тебя. Да! Один штришок, – придержал Ивлев Зою у самой лестницы на «голубятню». – Могут сказать: «Зоя Порогина хлопочет за Ивана из личных побуждений». Это я мягко сформулировал, могут и не так, но о том же.
– На что ты намекаешь? – зарделась Зоя.
– Вот видишь, – укоризненно покачал Виктор головой. – Все тебе понятно, а ты задаешь вопросы. Зачем? Чтоб смутить меня? Опять же: зачем? Не смущенный, я боеспособнее, а ты вот… Ладно. Коль так – освобождаю тебя от… щекотливых вопросов и ответов, но после смены жди меня у четвертых. Жди, слышишь!
