Текст книги "Огонь неугасимый"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Встал Ступак, вымолвил угнетенно:

– Шел я к тебе с добром, ухожу с горбом. Не той ты должности, не поповской. В одном ты прав: нету у меня будущего и нечего мне туда оглядываться. Нету! – и, нахлобучив несносимую кепку, потянул ее за козырек вниз, устраивая понадежнее. Подошел к двери, взялся за стеклянную ручку, пощупал ее, оглядел, клоня голову к плечу. Почему стеклянная? И, сам того не желая, необъяснимо и резко выкрикнул: – Ты врешь, Ленька! Вре-ошь! Ничего там нет. Ни для кого!

Коридор одолел единым духом. Миновав вестибюль, оглянулся, словно опасаясь погони, пробормотал и вовсе несуразное:

– Все мы умные, пока на тракторе…

С противоположной стороны улицы поглядел на тускло освещенные окна, еще глубже надвинул кепку и зашагал валко, не замечая ни моросящего дождя, ни огромных, от края до края дороги луж.

А как просто бы: «Лень, убери с дороги Мошкару». На счет пять слов. Почему не сказались они? Смелости не хватило? А ну да заодно с Мошкарой притянут? Нет, нет! Да и не притянут, не за что.

Но обманывать самого себя гораздо труднее, чем собеседника. Сгорбился Ступак, зажмурил глаза, остановился и сказал:

– Все равно незачем оглядываться. Незачем. Ничего там у меня нет.

21

Долго, настороженно прислушивался Терехов к шагам Ступака, к их отголоскам, просто к шорохам где-то за окнами, ощущая в душе и в мыслях необычную, непривычную опустошенность не новое говорил Захар. И не столь уж трудно ему ответить по всем статьям. Есть ответ. И на словах, и на деле. Но, наверно, не в том суть, что ответ имеется, а в том, что имеются Ступаки. Почему они не видят ответа, почему задают такие вопросы? Кто они, если на то пошло?

А еще крутился где-то рядышком, как бы готовясь выскочить в заглавные, совсем отвлеченный вопрос: «Почему Ступак опирался на чуждые ему доводы?» Если бы случайно встретились на каком-либо перекрестке и заговорили бы от нечего делать, можно бы и так: крой кто во что горазд. Но он шел сюда, он хотел сказать что-то наболевшее, важное, а говорил о чужом. Танюшка? Едва ли эта боль привела Захара. Да и есть ли она? Забота о перспективах Ивана Стрельцова? И вовсе смешно. Но что-то было, что-то осталось от этой встречи, от этого сумбурного разговора.

Не мысли – дым, заполнивший пустоту. Щиплет, клубится, меняет очертания. А пустота так и остается пустотой.

Черт его принес! И опять прислушался к шагам в коридоре. Вернулся, что ли? Надумал задать главный вопрос? Или опять скользкие околичности? Не хватит ли? Встал Терехов, направился к выключателю, намереваясь уклониться вообще от всяких разговоров. Зажег верхний свет, вернулся к столу, выключил нижний, взял с вешалки плащ, пощупал ключ в кармане. И не успел. Открылась дверь.

– Добра тебе, Маркыч!

Директор. Громоздкий, властный, самоуверенный.

– Не откажусь, клади сюда, – указал Терехов на край стола. – Чай холодный, сахару вовсе не осталось.

Тоже не совсем понятные отношения. Бывший сталевар, бывший теплотехник, бывший главный энергетик Терехов и чуть не со студенческой скамьи в директорах товарищ Тушков. Конечно, тут тоже имеются разные варианты, но костяк именно таков. Нелегко найти точный тон, хотя бы соотносительно ситуации, но точный. Какова ситуация в данный момент? Что привело директора в партком? Но время не служебное, по крайней мере, официально не служебное.

– Ты никуда не спешишь? – снимая мокрый плащ, спросил, Тушков.

– А куда спешить-то? Был у меня Ступак. Помнишь, у него дочка Танюшка…

– Ты не спеши, коль некуда, – жестом остановил Тушков Терехова. – С места в карьер – это не по мне. Сяду, отдышусь, – сел он в то самое кресло, где недавно сидел Ступак. Расстегнул верхнюю пуговичку воротника, расслабил узел галстука, повертел головой. Попыхтел демонстративно и разрешил: – Теперь давай. Но, если можно, сначала я. – И, побагровев, напрягая бычью шею, встал и пересел на диван. Тесно ему в кресле.

Терехов подвинул пепельницу, открыл коробку «Казбека, предложил. Тушков взял папиросу, помял ее в пальцах, понюхал положил в пепельницу. И не столько последовательность действие как похожесть каждого движения удивили Терехова. Ступак дела, все точно так же. Ступак и Тушков. Одинаково. Что это?

– Иду, понимаешь, вижу: светит у тебя…

«И начинает точно такими же словами. Может, у них все одинаково, кроме должности? Тоже о будущем заговорит. Что их нынче прорвало-то? Стряслось что или совпадение?»

– Ты недоволен? – исподлобья посмотрел директор на Терехова.

– Чем?

– Почем я знаю. Смотришь, будто… Ну да ладно, давай покурим. Видишь ты… – опять принялся Тушков высвобождать шею из воротника. – Дела наши такие, оглядеться некогда. Вчера звонит мне некий Стрельцов…

– Почему он некий?

– Не придирайся. Так вот: звонит. Вы, говорит, приструньте своего отпрыска.

– Он что – так и сказал, именно такие слова?

– Мне трудно упомнить слова, но смысл таков.

– Ты попробуй припомнить слова, – настойчиво попросил Терехов.

– Слова? Он что – дипломат? Он подбирает каждое слово? А я что, магнитофон? Я за сутки столько всяких слышу, что забываю, как сам говорил.

– А не намеренно ты переиначил? – задал вопрос Терехов. И пожалел. Не надо было так прямолинейно. Тушков не Ступак. Вон как заерзал. Еще брякнет по столу. За ним не задержится.

– Ну, что ты меня шпыняешь? – покачал головой директор. – Дай доскажу. Выслушай, сделай милость.

– Владимир Васильевич, дорогой! – прижал Терехов обе руки к груди, умоляюще глядя на собеседника. – Не по злому умыслу, по доброму намерению встать поближе к истине. Ты же знаешь, мы с Иваном друзья. Да, представь себе, просто друзья. Я его знаю с пеленок, я не имею право уклоняться в таких ситуациях. Как он тебе сказал?

– Тьфу ты! – привскочил Тушков. – Да забыл я слова, забыл. Ну, можешь ты поверить? Между прочим, жене звонил какой-то Рыжов… Не какой-то, не какой-то, – поспешно поправил себя Владимир Васильевич, – заместитель начальника штаба заводской народной дружины. Так вот…

– Что это у меня сегодня не получаются разговоры? – холодно, демонстративно перебил Терехов директора. – Не заместитель просто Рыжов. Не надо усложнять, ты же понимаешь, оно и так сложно.

– Ладно, начну с начала, – согласился Владимир Васильевич. – У меня неприятности. В семье. Хочу посоветоваться. С тобой. Можно?

– Если считаешь нужным, я вот – весь внимание.

Неверный тон. Оба поняли. Тушков насупился, Терехов принялся поправлять пресс-папье, потом встал и погасил верхний свет. А когда сел на диван, почувствовал усталость. Ну, что это сегодня, что? И правда же не поп, ни грехи отпустить, ни на путь истинный наставить. Да и кого – Тушкова.

– Стыдно, я понимаю, – начал Владимир Васильевич после тягостной паузы. – Единственный сын. Жена не работала и не работает. Значит, влияние улицы сведено до минимума, а влияние семьи максимальное. И вот – гнилье. Откуда? Понятно. Семья гнилая. Выводы? Очень просто. А оно не так. А как оно? – развел Тушков руками. И сделался таким беспомощным, что Терехов опешил. Властный, громогласный, таранного темперамента – и нате вам. – Так вот, Рыжов задал моей жене такой вопрос: «Когда это кончится?» А она спросила: «Что когда кончится?» А он ответил: «Когда у вашего сына папенькины денежки кончатся?» А? – потряс Тушков туго сжатым кулаком.

– Ну и что тебя возмущает? – Терехов опять переставил пресс-папье, потупился, не желая, чтоб собеседник увидел в его глазах что-то большее, чем вопрос.

– Ты не понял, – защелкал Тушков пальцами. Такое с ним бывало лишь в минуты крайней досады. – Я не возмущаюсь, я обескуражен.

– Для тебя это полная неожиданность?

– Что? – недоуменно уставился Тушков на Терехова. – Ах, вон ты как! Нет, конечно, не новость. Но всему есть предел.

– Вы близки к пределу?

– Мне показалось вчера, что мы уже за пределом. Поздно. Вот я и нагрянул. Давай так, давай без нервотрепки и дидактики. У меня беда. Помоги. Вместе попробуем. Или как?

– Попробуем, – согласно кивнул Терехов. Но хотелось сказать иное. Хотелось спросить: почему только теперь вместе, когда беда перевалила границы всех пределов? Как теперь ее оттуда тащить, что с нею делать, вытащив? Какая она теперь? Господи, да что они – малые дети? – Только прошу тебя, очень прошу: без амбиции и обид. Мы и в самом деле в труднейшем положении. Не с него началось, не на нем кончится.

– Мне стало легче, – укоризненно покачал головой Тушков. – Как мне быть, скажи?

– Не знаю. Думать надо.

– Если я возьму сынка вот так? – показал Тушков до синевы сжатые кулаки. – Буду держать бессменно, поможет это ему? Ладно. А мои дела по боку? Тьфу ты черт, из чего эти твои папиросы? – закашлялся он, тыча окурок в просторную пепельницу. – Так вот: где золотая серединка?

– Золотой, наверно, нет, – развел руками Терехов. – Да и не до золота нам. Давай так: ты лишаешь его карманных денег.

– Да он займет. Ему дадут.

– Под твои?

– Ну а куда я денусь?

– Отпадает, – легко и охотно согласился Терехов. – Не пускать его в рестораны. Его знают в лицо и дружинники, и милиция…

– Что-о-о? Ты уверен? Такая популярность? Но кто согласится? С какой стати? Туда вход свободный. Заговорит о законах, о правах.

– Тоже отпадает, – еще охотнее согласился Терехов. – А если его изолировать?

– В тюрьму?

– Не обязательно. Есть и другие возможности.

– Там никто не пьет? Там нет этих… весталок?

– Тоже по боку, – с едва наметившимся холодком произнес Терехов. – Но учти, остается все меньше. Например, убрать его из института, и… пусть поработает в хорошей бригаде.

– Это мысль! – вскочил Тушков. – Это гениально. Нет, я не шучу, что ты? Из института его шугнут за милую душу, он там у всех в печенках. Бригаду подыскать тоже… ну, не так просто, а все же. Да чего искать, к Стрельцову!

– Там бригадиром Павлов.

– Да ну, ладно тебе. Вот это демарш! А! – точно ступаковским жестом указал в потолок. – Пусть потеет. Трудовым потом вся дурь выпарится. А! Спасибо. Но…

– Вот именно, – понимающе кивнул Терехов. – Не такой ягненок твой сын, чтоб смиренно терпеть такую баню. Сбежит.

– Я не хочу быть отцом! – заявил Владимир Васильевич. – Нет, я не имею права быть отцом. Все! Но вот еще что, дорогой Леонид Маркович. Я хочу быть отцом. И мужем. И главой семьи. Хочу вместе со своим сыном, с женой, если приохотится, ходить на рыбалку, по грибы, по ягоды. Очень хочу! Очень! Не веришь? Вот так.

– Давай все же почаевничаем, – предложил Терехов. – Без сахара. Я мигом. Разогрею, – суетливо захлопал он дверцами шкафчика, в котором хранился и чайник, и плитка, и заварка. – Тебе покрепче?

– Чайку так чайку, – апатично согласился Владимир Васильевич. И стало ясно: предложи ему кто-либо поменяться местами и должностью, согласится и не спросит, на что менять. Плохо дело. Гораздо хуже, чем у Ступака.

22

Вечер выдыхался. Таня устала, и казалось ей, что лица за столиками расплываются, куда-то ползут и возвращаются, не находя себе предела и выхода. «Зачем я сюда пришла? Зачем я вообще хожу и сюда, и в другие подобные заведения? – спрашивала себя Таня, меланхолично пуская синие колечки дыма. – Пообщаться с Егором? Занятие, давно потерявшее всякий интерес… Скоро здесь появятся мушкетеры. У них же график… Надо было раньше уйти. Теперь же… Но Ивлев сам сказал… Да и правда ведь – когда они случайно встретились в прошлое воскресенье, Виктор сказал: «Таня, я тебя очень прошу в следующий выходной…»

Первым в зале появился Игорь Рыжов. Он встал на пороге, закрыв собою дверь, весело оглядел ресторанное пространство, что-то сказал оказавшейся рядом официантке и направился через зал центральным проходом. Он не смотрел на Таню, но было ясно: идет именно сюда, к ней.

– Здравствуй, Танюша, – учтиво наклонился Игорь сзади. – Могу я сказать тебе два слова?

– Конечно, – поспешно прокашлявшись, ответила Таня.

– Если Виктор пригласит тебя на торжество по случаю его рождения, ты не откажешь? – немного тише, наклонившись еще ниже, спросил Рыжов. И легонько надавил на плечо Тани.

– Нет… – совсем трудно произнесла Таня. Рассердилась на себя. С какой стати такое косноязычие? Повторила внятное: – Не откажусь.

А Виктор уже шел к ним, смущенно улыбаясь и помахивая шляпой, приветствуя не только Таню, но, наверно, вообще всех тутошних. Он принял условный сигнал Игоря. Он был рад. Безмерно.

Таня тоже радовалась. Откровенно, не стесняясь. Да и кого стесняться? Почему?

– Здравствуй, Танюша, – поклонился Ивлев, остановившись у столика. – Таня. Прошу тебя… Очень прошу. У меня… мне сегодня тридцать лет. Вот. Дата. Мы с ребятами решили здесь. Сделай милость. Очень прошу тебя! – И протянул руку ладонью вверх.

В небольшой комнатке-кабинете накрыт длинный стол. Накрыт искусно, даже красиво. Хрустальные бокалы, шампанское, фрукты. И три букета прекрасных цветов. Розы, пионы, гладиолусы. А в центре стола – огромный торт с частоколом тоненьких свечек.

За столом мужчины. Десять, может, одиннадцать человек. И одна девушка. Мужчин Таня узнала почти всех, девушка вовсе незнакомая. В сиреневом платье с белым широким воротником, с высокой прической, какие делают в парикмахерских на один вечер. Сидят все чинно, немного напряженно. Ждут.

– Добрый вечер, – со странным чувством робости и радости произнесла Таня. С чего бы робеть, чему радоваться?

– Сюда прошу, Танюша, сюда, – радушно взял Таню под руку Егор Аниканович Тихий. Удивилась Таня. Тихий? Жоржик? Вся Радица знает: ничего, кроме поросячьего месива, он толком делать не умеет, а тут – распорядитель. Может, нарочно ему поручили? Но нет. Да и не похож он на Жоржика. Темный, правда, дешевенький костюм, довольно приятная рубашка – белая в мелкую зелененькую клеточку. И галстук, галстук. У Егора Тихого галстук. – Вот здесь вам будет удобно, – положил Тихий левую руку на плечо Тани, а правую на плечо Гриши Погасяна. – Гляди, парень, чтоб не скучала наша Таня.

– А я сюда, – смело подсоседился слева к Тане единственный тут незнакомый ей мужчина. Средних лет, лицо приятное, глаза спокойные, одет неброско, но вполне прилично. Сжал Танину руку у локтя, произнес просто: – Колосков. Антон. Сергеевич, если хотите. Я тоже у вас на Радице обитаю. На самом краю. У тетки Ляксандры.

– Знаю Ляксандру, – живо отозвалась Таня. И опять непонятное. Почему стало приятно? Кто он – этот Антон Сергеевич?

– С Виктором мы теперь в одном цеху, – мягко, совсем по-товарищески продолжал Колосков. – Знаю я этого милого человека давно, еще по армии. Ну и… как бы тебе сказать: люблю. Вот видишь, вот так оно.

– Где же Иван? – вырвалось у Тани.

Колосков ответил не сразу. Многозначительная была эта пауза. Но все тем же дружеским тоном сказал:

– Иван у нас нынче за главного администратора. – И добавил немного суше: – Приклеили к человеку это администраторство, а он, может, вовсе не рад.

– Рад не рад, но справится, – заметил Гриша Погасян. – Есть такие люди, Танюша, им все по руке. Я не нахваливаю, но…

– Нахваливаешь! – с деланной резкостью перебил Гришу Колосков, отстраняя его рукой. Дескать, без тебя тут обойдемся. – Иван у нас и так весь в медалях. Ты вон куда обрати внимание… – И вздохнул, как бы и не надеясь, что его совет будет услышан.

Виктор, постояв в дальнем конце стола, оглядев все и всех, подошел, похлопал Колоскова по плечу, сказал неуверенно:

– Уступил бы ты мне свое местечко.

– Твое там, – указал Колосков в красный угол. – Ты именинник и, будь добрый, не командуй. Твое дело сидеть смирно и пристойно: Танюша… куда ты?

– Тоже туда, – смело двинулась Таня к красному углу, взяв за руку Ивлева. И все. Ни скованности, ни смущения. Радость.

Иван вошел шумно, кому-то отдавая на ходу какие-то команды. За ним – две официантки. Не с подносами, со столиками на колесиках.

– Как в лучших домах Лондона! – громогласно оповестил Стрельцов. Увидел Таню, осекся, но мгновенно справился, подошел, наклонился сзади, сказал гулким шепотом: – Здравствуй, Татьяна. Я рад, что ты жива-здорова и в хорошем настроении. Ну, дорогие гости! Егор! Откупориваем!

– Разрешите нам, – попросила официантка, сноровисто расставляя на стол закуски. – Шампанское – жидкость коварная. И дорогая, – улыбнулась Виктору. Взяла из кармана блестящую открывалку, свернула с бутылочной головы проволочную оплетку, покачала пробку, наклонив бутылку к бокалу, бесшумно открыла и разлила шампанское быстро и не плеснув.

– Спасибо, – бойко поблагодарил Иван. – Егор Аниканович. Тост!

– Э-э! – встал Колосков. – Хотя и не самый старший тут, но именно я знаю Виктора дольше вас всех. Мое право первого тоста никому не уступлю. Так вот, вопреки традициям и всяким условностям давайте выпьем за любовь. Да, да, за ту самую, о которой Шекспир писал. У нас почему-то стесняются говорить об этом вслух, при честном народе, но я предупредил: вопреки условностям. Витя. Прости. Танюша. Извини. Но что ж мне делать, коль вы такие скромники. За вашу любовь, дорогие мои люди. И пусть меня разразит гром, пусть меня съедят радицкие ведьмы… Нет, я вполне серьезно. Я прав. За любовь! – и, запрокинув голову, выпил шампанское.

Таня посмотрела Виктору в глаза. Виктор улыбнулся, согласно зажмурился, шепнул совсем бесшумно:

– За нашу любовь, Танюша.

– За нашу любовь, – тоже беззвучно ответила Таня. И поверила, захлебнувшись от восторга, что так оно и есть. Выпила медленно, поставила бокал, взяла Виктора за руку, молча пожала и улыбнулась светло, ласково, задушевно.

– Это не шутка – тридцать, – тоже улыбаясь Тане, вымолвил Виктор. – Но знаешь, Танюша, жить-то я начинаю только теперь. Правда.

– А теперь я! – встала девушка.

«Шустрая, – благожелательно подумала Таня. – Они все, заводчанки, шустрые. С кем она тут! С Иваном?» – и остренько, не очень больно, а все же ощутимо укололо в сердце.

– Мы говорим: любовь, любовь. Понятно, о чем говорим, но разве мы не знаем, что и прежде, и теперь по прихоти, из чувства ложного самолюбия… Боже мой.

Куда это меня занесло? Сколько слов, а ничего не понятно. Вот я люблю Мишу, – положила она руку Павлову на плечо. – И он меня любит. Мы это знаем, все это знают. Разве нам хуже от этого? Я не хочу, не могу, не имею права навязывать всем точно такое же, но я за ясность везде, всегда и во всем. Бывает, конечно, что и самой не ясно: любишь или нет? Но это совсем другое дело. Так вот, я за то, чтоб мелкое, мимолетное, сомнительное не мешало людям жить. И жить, и любить друг друга. И за ваше здоровье, Виктор.

– Ну, ты молодец! – восхищенно покивал Игорь. – Даже Гриша не сказал бы так здорово. Ну-ка, досуха, братцы-хватцы!

– Ну и я два слова, – подал голос Егор Аниканович. – Не знаю, сколько много, сколько мало, но знаю: все, что отведено, надо прожить по-людски. Тебе, Виктор, честного, гордого и счастливого житья.

– И за верность, за верную дружбу! – крикнул, уже подняв бокал и протянув руку через стол к Ивлеву, Иван. – Любовь – прекрасно, а без друзей не житье. Мы твои друзья, Витя. Это я тебе говорю. Ну, девочки! Вы что?

– Мы – за! – тоже чок потянулась нуться Галка Лукьянцева.

– И мы – за! – звонко, задорно поддержала Таня. Встала. Виктор тоже встал. Выпили. И Таня, обняв Виктора за шею, трижды поцеловала в губы.

– Правильно-о-о! – восторженно захлопала Галка в ладошки. – Молодец, Таня. Дай я тебя тоже поцелую. Ты… я тоже предлагаю тебе свою дружбу. Нет – я честно, вот! – подала она руку Тане.

Дверь открылась широко. И неожиданно. Егор. С бутылкой в руке, всклокоченный, нелепый и мрачный. Именно мрачным показался он Тане, как будто сроду и не видала она этого парня.

Тихо стало и напряженно. Даже Иван положил вилку, пригладил ладонью коротенький чубчик, уперся взглядом в Егора, но не вымолвил ни звука.

– Прошу пардону! – пьяным, нахальным голосом произнес Егор, приподняв бутылку. – Могу я… присоединиться и вкусить? Все мы человеки. Примите мои заверения и прочее.

– Тебе чего? – просто и понятно спросил Егор Аниканович.

– Ничего, – покачал головой и развел руками Егор. – Я хотел… – И опять же непонятно, почему и откуда захлестнуло негодование. – Что ты спрашиваешь, олух? Кто ты такой, чтоб задавать дурацкие вопросы? Сиди, помалкивай, пей, пока тебя отсюда…

– Э, дорогой, что стоишь, дорогой, – встал Гриша Погасян. Подошел к Егору, мягко взял его под локоть, пригласил: – Проходи, дорогой.

Возможно, сработали ассоциации – Гриша не впервой берет Егора под руку, но Егор рванулся, оттолкнул Погасяна, пошатнулся и крикнул:

– Ты кто? Два армяна, артель Шаумяна!

Встал Стрельцов:

– Ты вот что, приятель. Или веди себя прилично, или я тебя так пущу отсюда! Понял?

И так, наверно, не следовало. И в самом деле – не вовсе он идиот – Егор Тушков, чтоб намеренно затевать ссору в такой ситуации.

– А ну прочь! – замахнулся Егор бутылкой.

– Минуту! – встал Игорь. – Ребята, Витя, – громко, по-ораторски зажигательно обратился он к застолью. – Сделаем перерыв. Минутный…

– Друзья! Я еще не сказал свой тост! – напомнил Гриша Погасян, когда Игорь вывел Егора. – Друзья! За наших красавиц! За наших милых, за наших обожаемых, за наших очаровательных девушек. Таня-джан. Галя. Если вы скажете: Гриша, достань звезду, хоть сейчас вот на эту тарелку положу. И сердце свое тоже. За вас, красота земли!