Текст книги "Огонь неугасимый"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
42
– Стрельцова к директору! – услышал Колыванов знакомый голос милой седенькой старушки из приемной.
– Когда? – спросил Колыванов, и не подумав хотя бы поинтересоваться: зачем просто сварщик понадобился директору? Впрочем, Стрельцов не просто сварщик. И, положив трубку, сказал своей секретарше:
– Что-нибудь слышно о причинах остановки испытаний? Позвоните на котельный. Не бывает же так, чтоб вовсе ничего, а поезд молчит.
Конечно, не надо нервничать, понятно: секретарша тут ни при чем. Но и в самом деле не бывает так, не должно быть. Какая-то липкая чепуха, наваждение и мистика. Представитель заказчика что-то заподозрил. Ничего не обосновав, потребовал предварительного испытания всего трубопровода. Заместитель главного инженера, не имея полномочий на проведение дополнительной опрессовки, ни с кем не советуясь, приказал остановить испытания. И никто никаких доводов не привел. Неужели все дело в разнесчастном трубопроводе питательной воды, который сварил Стрельцов не самовольно, по которому есть авторитетное решение, который опрессован по всем правилам, принят Мошкарой? Но и в этом случае незачем директору вызывать сварщика Стрельцова. Трубопровод опрессован и принят. Сварщику подписали наряд. Все! А его все же вызывают. И ясно, не начальника штаба заводской дружины, именно сварщика требует к себе директор.
Еще раз дзенькнул телефон. Схватил Колыванов трубку. Так и есть. Его тоже приглашает товарищ Тушков. Но почему об этом сказано не сразу? Почему сначала сварщика, потом начальника цеха? Что там творится? Нельзя же вслепую, это не работа. И еще минут пять сидел и смотрел на телефонный аппарат, надеясь, что и опять он тоненько дзенькнет и сам директор скажет: так и так, дорогой Виталий Николаевич, прояснилось тут у нас, живи спокойно.
Ну, пусть не это скажет, но что-то он должен сказать. Должен. А не говорит. Странно. И нехорошо.
На котельном какая-то непривычная тишина. Ни пневмозубил, ни абразивов не слышно. Стоят раскоряченные пауки блоков, белеют штабеля термоплит, курится единственный дымок электросварки на раме у самых ворот. Нет, не Стрельцов коптит, кто-то из заготовительного кронштейники приваривает. Интересно, сколько их идет на каждый энергопоезд? Почему именно о кронштейниках так много тоже таинственных разговоров? Но сейчас не до этого. Люди-то где?
Приоткрыл дверь в конторку, кашлянул. Переступил порог. Ну, дымят монтажнички. Вот уж воистину: небокоптители. И что за мода – совещаться в рабочее время?
Вскочили со скамеек. Захар Корнеевич тоже привстал. Тоже прокашлялся, сказал неопределенно:
– На минутку присели. Поговорить тут… Надо. Да у нас все. А? По местам, товарищи.
И здесь в кошки-мышки играют. Ну, ну! Страус тоже хитрый мужик.
– Стрельцов. На минутку, – попросил Колыванов. И увидел: встревоженное лицо у сварщика. Знает что-нибудь? Догадывается? Или тоже обескуражен нелепой мистикой? Взял под руку, сочувственно посоветовал: – Спокойнее, спокойнее. Директор приглашает, так ты там держись увереннее.
– Увереннее кого? – спросил Стрельцов. – И к чему эти ваши наставления? Тут намеки, там намеки? А почему я должен держаться так или этак? В чем дело?
– Дело в том, что ты нервничаешь, – спокойно ответил Колыванов, совсем по-товарищески сжимая локоть Стрельцова. – Любое дело можно запутать, но можно и распутать.
– Распутывать пока нет охотников, – мрачно бросил Стрельцов. И добавил, как бы исключая всякие недомолвки: – Экстренное совещание собрали, чтоб потуже запутать. Всенародным мнением подперлись.
– Кто?
Усмехнулся Стрельцов. Посмотрел на Колыванова, качнул головой. И повторил с новым значением:
– Некому распутывать.
В приемной Колыванова и Стрельцова не задержали ни на секунду. Старушка-секретарша ждала их, стоя у двери.
– Ждут вас, ждут, – сообщила очень уж недоброжелательно. И что они тут, с какой стати ощетинились?
В огромном кабинете директора человек пятнадцать, если не больше того. Кто сидит, свесив голову, кто рассматривает окрестности в широкое окно, кто демонстративно выписывает что-то в традиционных блокнотах.
Выждав, когда Стрельцов закроет тяжелую дверь, директор встал, ткнул пальцем просто в пространство, где находились виновники, буквально выстрельнул словами:
– Любуйтесь на них! Вот, извольте!
Колыванов, хотя по природе и не боец, и не бунтарь, возмущенно вскинул голову и произнес тихо, но очень внятно:
– Не надо нас атукать, товарищ директор. В чем дело?
«Молодец, – подумал Стрельцов. – Но безнадежно. Когда Тушков доходит до такой кондиции, лучше отойти в сторонку». Вполне возможно, что директор не оставил бы без внимания выпад начальника цеха, но требовательно и властно зазвонил телефон. Тушков стоя взял трубку, произнес сразу потеплевшим, мягким, покорным голосом:
– Да, я слушаю, слушаю. Но… Не извольте беспокоиться, меры приняты, виновные выявлены и будут наказаны по всей строгости, – голосом, до смешного не гармонирующим с его комплекцией, с его теперешним состоянием, с его окаменевшими от негодования глазами, не говорил, но произносил директор.
«Но что это он так смотрит на меня? Гипнотизер да и только. Наверно, в самом деле есть пожарники, выезжающие к месту пожара до его начала. Хороший умелец всегда сам готовит фронт работы».
И эти мысли не понравились. Не о том сейчас думать надо. Но положил трубку Владимир Васильевич Тушков, шумно перевел дух, опустив при этом тяжеленные плечи и склонив голову.
– Ну, так что? – уставшим голосом спросил Тушков, опять устремив палец в пространство. Но теперь почти точно нацелившись в Колыванова. Виталий Николаевич не захотел отвечать на вопрос в такой форме. Отвернулся, осмотрел кабинет, как бы отыскивая для себя свободное место у стола совещания. Странно, не было места. Начальники цехов и служб сидели плотно, бедро к бедру, между ними, как говорится, вода не протечет. И нет в кабинете ни одного стула. Это что – так рассчитано или случайно получилось? И вопросительно посмотрел в лицо Стрельцова.
«Ничего, мы постоим», – с улыбкой, стараясь повернуть все как недоразумение, ответил взглядом Стрельцов. Но и у него заскребли, как говорится, кошки. Опустил он взгляд. Зачем смущать людей.
– Вы что же – не поняли вопроса? – продолжал Тушков, вновь раздражаясь.
– Я не понял вашего вопроса, – подтвердил Колыванов. – Я вообще не понимаю, что здесь происходит, зачем вы позвали нас? Чтоб постоять посреди вашего кабинета?
Тушков нажал где-то там потайную кнопочку. Вошла старушка-секретарша.
– Два стула!
– Слушаюсь! – старушка задом открыла дверь, плотно ее запечатала. Тушков покрутил головой, высвобождая багровую шею из твердого воротника синей рубашки, раза два-три кашлянул, меняя тембр голоса, повторил по слогам:
– Ну, так что?
– Ничего, – пожал плечами Колыванов. Но было видно, храбрится он из последних сил. Неравный поединок тут затеялся.
– Ну а вы! – палец нацелился точно в переносицу Стрельцова.
– Я тоже не понял, – мрачно, враждебно произнес Стрельцов.
– По вашей вине, – ровным, но грозным тоном продолжал директор, покачивая пальцем, как постовой на перекрестке покачивает своим полосатым жезлом, – на ветер, буквально на ветер выброшены тысячи рублей. Народных рублей! По вашей вине, если бы не случай, произошла бы авария, возможно, с человеческими жертвами. И вот – стоите тут и улыбаетесь. Чему вы рады?
– Я против, – отрицательно покачал головой Стрельцов.
– Против чего вы?
– Против такого вашего тона, против вашего поспешного вывода, против сложившегося тут, как я вижу, метода осуждения. Но я понял, что произошло что-то серьезное, иначе зачем же собирать столько людей. И я хотел бы разобраться…
– А еще чего вы хотели бы? – сорвался на фальцет густой голос директора.
– Будете кричать на меня, я уйду, – тихо, опустив голову, сообщил Стрельцов.
– Ах, вот что-о? – с деланным испугом протянул Тушков. – Вы слышали?..
– Одну минуту, – встал Терехов. – Мы тратим время на какие-то выкрики и препирательства. Не годится так. Стрельцов… – подождал, пока секретарша поставила два стула посреди кабинета. Еще немного подождал, давая Колыванову и Стрельцову время решить: садиться им на эти стулья подсудимых или остаться на прежнем месте, продолжал, одобрительно кивнув, поняв, что стулья останутся незанятыми: – Пятнадцатый энергопоезд начал комплексные испытания. Вполне возможно, что испытания прошли бы гладко. По крайней мере, так можно предполагать. Но на пятнадцатом энергопоезде обнаружено: трубопровод питательной воды сварен из труб коррозийных, не пригодных к длительной эксплуатации. В перспективе, как уже сказал Владимир Васильевич, авария на месте эксплуатации. Да, и с человеческими жертвами, вполне допустимо. Вот ситуация…
Стрельцов был ошеломлен. Раздавлен. Гнилые трубы? В работу под давлением сто десять атмосфер? Это же бомба замедленного действия. Это… это вредительство, диверсия. Это… Но сварил-то он. Он. Вчера. Ночью. Тайком. Нет, с разрешения и все такое, но почему ночью, при одном свидетеле? Чушь, бред, но почему? Почему?
Вопросов этих никто пока не задал, но Стрельцов ни на один не смог бы ответить. Да он и разговаривать был не способен. У него и мыслей-то не было никаких. Сумбур, красная метель в голове.
Не кто, не почему, не как. Есть, вот что страшно. Сделано. Разве человеку, которого искалечило бы у пульта в вагоне-котле, так уж было бы важно: Стрельцов, Иванов, Сидоров? По оплошке, нарочно, злонамеренно? Нет, само по себе это важно, но тому, пострадавшему… И тому тоже важно, он тоже человек и должен понять… Что понять? Ты-то понимаешь, можешь понять?
Тушков вышел из-за стола, тяжело, косолапо ступая, подошел к Стрельцову, почти коснувшись плечом, посмотрел пристально, спросил тихо и не враждебно:
– Ну а теперь ты понимаешь?
– Теперь? – поднял глаза Стрельцов. – Теперь вовсе ничего. Нет, я понял, что произошло, но… этого не может быть. Это есть, я понял, но как же так?
– Вот мы и хотели узнать, как это получилось? – опять встал Терехов. Но и сел сразу же. Директор оглянулся через плечо. Стало ясно Леониду Марковичу, гнев уступил место благоразумию.
– Ну, так что? – и в третий раз задал Тушков свой довольно странный вопрос.
– Не знаю… пока, – развел Иван руками.
Противная вибрирующая волна прошла от сердца к ногам, к рукам, к голове, превратив все в какое-то чужое, грязное, непосильно тяжкое нагромождение. Свалка отвратительного мусора.
Укоризненно покачав головой, директор посмотрел на Колыванова, вернулся на свое место, сел, тяжело крякнув, задал вопрос совершенно спокойным тоном:
– Стрельцов, вы давно на заводе?
– Восемь лет.
– Семья у вас есть? – поинтересовался Тушков.
«При чем тут семья? – не ответив на вопрос, подумал Стрельцов. – Так не так, речь идет о работе. Всей семьей никто на работу не ходит. И отвечать – дело не семейное».
И совсем мимолетно, неуловимо промелькнуло: «Это он хочет узнать: будут ли мне носить передачи? Но… нельзя же так».
– Семья у вас есть? – повторил громче свой вопрос Владимир Васильевич. – Жена, дети, отец, мать.
– Холост. Живу с дедом.
– Так, – придавил директор что-то мясистой ладонью. Наверно, Ивана придавил. – В цех возвращаться запрещаем. Пропуск сдать. Давайте сюда! – протянул он руку через стол.
– Мой пропуск в табельной, – напомнил Иван.
Тушков сунул руку под стол. Там у него эта кнопка. Секретарша появилась мгновенно.
– Позвоните в табельную энергомонтажа. Пропуск сварщика Стрельцова мне. Лично мне.
– А как я выйду с территории? – задал Иван нелепый вопрос. Не потому нелепый, что без пропуска могут и в самом деле не выпустить, но разве в этом дело? – И потом… что это значит? Вы передадите дело следственным органам, а сами уже вынесли приговор? А если не я виноват?
– Все, товарищи! – поднял руку директор, прекращая возможные разговоры. – Все свободны! Трофим Архипович, – жестом остановил представителя заказчика. – И вы, Леонид Маркович. Задержитесь. А вас тоже прошу не торопиться, – погрозил пальцем Колыванову.
43
Терехов подошел к Стрельцову, положил руку на плечо и вымолвил единственное слово:
– Разберемся.
Наверно, это правда, что бывают очень емкие слова. Полдня можно говорить что-то другое, а не сказать более исчерпывающе. Иван недоверчиво посмотрел в глаза Леонида Марковича, кивнул и сел, чуть не повалив стул. Какие еще разговоры? Верится – не верится – факт налицо.
– Трубы ты где брал? – спросил Терехов, легонько встряхивая Ивана за плечо. – Ты только не паникуй. Ну-у! Не верю я, что так оно и было.
«А я не один, – не обрадовался, просто констатировал Стрельцов. – И не во всем мире, здесь не один. Трубы где брал? Трубы? Заготовки, он хотел сказать. В самом деле, как это так? Заготовки? Но…»
– Заготовки мы сами брали в промежуточной кладовой. Пакетами. На пакетах бирки: «Пятнадцатый энергопоезд». Там и еще остались, но… но те, по-моему, и есть коррозийные. Они там давно лежат.
– Ты что – не понял, вы взяли коррозийные, ты сварил коррозийные! – раздраженно напомнил Терехов. – Погоди-ка! Бирки? Ты точно помнишь, что было на тех бирках?
– Помню – не помню! Они там, около вагона валяются. Можно глянуть.
– Нету их там.
– Как так? Куда делись? – вскочил Стрельцов. – Мы отрывали и бросали. Зачем они, кому?
– Они оказались на тех трубах, которые ты счел коррозийными.
– Что-о-о? Но это уже не ошибка. Это диверсия! Ну а какие-нибудь бирки нашли на стенде?
– Нашли. С восьмого энергопоезда.
– Где нашли?
– Да около вагона.
– Значит, я нарочно сварил ржавые трубы, а бирки оставил, чтоб меня уличили во вредительстве? А? Так получается? – Стрельцов не заметил, что дергает Терехова за лацканы пиджака, словно это был Ефимов или Генка Топорков. – Не получается что-то, не сходятся концы.
– Это не доказательства, – как-то неуверенно, показалось Стрельцову, виновато заметил Тушков. – Бирки бирками, их мог кто угодно перевесить… – И сам переспросил: – Перевесить? То есть… злонамеренно и с определенной целью? Но это немыслимо и недопустимо. Это не уголовное, это… государственной важности преступление. – Сел на стул для посетителей, потер щеки, шею, лоб, посмотрел на представителя заказчика и задал ему довольно странный вопрос: – А вы тут чего ждете?
– Но вы же сказали…
– Что? Кому? Да идите вы!..
«Ему стыдно, – понял Стрельцов. – Не дурак он, отлично понимает, что я во вредители не подхожу. А он уже сообщил кому-то «вверх», что виновные выявлены и понесут заслуженную кару. А они не выявлены, может статься, они вообще не будут выявлены. Ищи-свищи, кто там бирки перевесил. И что же? Обман? Там не любят, когда их так примитивно обманывают. И потому – да будет виновный. И это вовсе не интересно, что виновный не виновен. Нужен виновный, вот что главное. И он будет. Нельзя же обманывать высокое начальство. Конечно, обманывать можно всех, но в данном случае за обман можно головой поплатиться. Зачем такие жертвы? Во имя чего?»
– Нет, знаете, извините! – неожиданно и неоправданно заупрямился представитель заказчика. – Все это меня касается впрямую, и я обязан разобраться. А если там и еще что такое?
– Да-да, конечно. Извините, – признал Тушков свою неправоту. – Ситуация, сами понимаете… Извините, Трофим Артемович, извините.
– Архипович, – поправил директора представитель. – Мне кажется, что все было не так.
– Что было не так? – пристально глядя в спину Трофима Архиповича, спросил Терехов.
– Все, – обернулся представитель. Поправил шляпу, будто собирался позировать фотографу, повторил веско и уверенно: – Все. От начала и до конца. Вот этот товарищ, кажется, Стрельцов, – указал он на Ивана, – явно не знал, что варит коррозийные трубы. Если бы он это знал и предвидел бы, что на него падет подозрение, а этого нельзя не предвидеть, он поступил бы совсем не так. Я уверен…
– Оставьте вашу пинкертоновщину! – грубо посоветовал Тушков.
– Но надо же разобраться, – упорствовал Трофим Архипович. – Я не намерен подписываться под актами о непонятном. Я должен понять и объяснить…
– Послушайте! – вымолвил Тушков. – Вы здесь были – и нет вас. Нам здесь жить и работать.
– Вот это я понимаю и не намерен вмешиваться, – охотно согласился Трофим Архипович. – Если разрешите, я хочу задать парочку вопросов сварщику. Вопрос первый: почему именно на пятнадцатом энергопоезде вы решили опробовать новый метод сварки?
– Для меня все равно: пятнадцатый или двадцатый, – апатично ответил Стрельцов. Он понял: если и поддержит его этот товарищ в зеленой шляпе, то лишь до определенного рубежа. Там, где кончатся его интересы, кончится и его поддержка. – Разрешение на сварку я получил два дня назад. И прошу вас – подождите с такими вопросами. Это несущественно. Надо выяснить главное: почему бирки очутились на коррозийных трубах? Как очутились?
– На этот вопрос не ответишь здесь, – вставил Колыванов, мрачно глядя в пространство, сосредоточившись на чем-то важном, но ускользающем. – Если бы мне было позволено, я пошел бы и осмотрел тщательно место… место происшествия. Владимир Васильевич, – протянул он руку в сторону директора, – поверьте, я ничего пока не понимаю и ничем не могу помочь. Дайте мне возможность.
– Дадим? – спросил Терехов директора. И, приняв молчание за согласие, разрешил: – Идите, Виталий Николаевич. Особенно тщательно осмотрите бирки, вернувшиеся в промежуточную кладовую. Мы, разумеется, не пинкертоны, а все ж сумеем отличить, когда проволочки завязывали-развязывали. И на стенде хорошенько посмотрите.
– Позвольте мне, – смахнув шляпу с головы, попросил разрешения Трофим Архипович. – Видите ли, Владимир Васильевич очень верно заметил, что мои интересы на вашем заводе локальны и односторонность. Именно в силу сказанного… извините. Но я смотрел на испытательном стенде и эти самые бирки на заготовках в промежуточной кладовой. Могу сообщить, что бирки перевешены недавно, ну, день-два тому назад. И в силу сказанного… Извините. – И умолк.
– Ну а когда вы брали трубы, не заметили – пыль на них была? – с каким-то намеком, как бы призывая к особой осторожности, спросил Терехов. – Ведь трубы коррозийные лежали там не один день.
– Не было на них пыли, – ответил Стрельцов. – Они внешне ничем не отличались от хороших. Внутрь я не заглядывал…
– Только без жалких уверток! – прикрикнул Тушков. – Вот что, товарищ! Не советую никому уклоняться от ответственности. Никому! И сам не намерен.
– О какой ответственности вы говорите? – спросил Трофим Архипович. – У меня на данном этапе одна ответственность: не привезти на разработки дефектный энергопоезд.
Почему снова и так неудержимо взорвался Тушков? Конечно же не слова представителя заказчика вывели его из равновесия. Быть может, не понравилось заступничество секретаря парткома? И почти выкрикнул Тушков:
– Товарищ Стрельцов, вы свободны…
Итак бывает: человеку говорят дружеские, правильные, добрые слова, а он расстраивается пуще, тушуется и огорчается. И вот – заорали на него, и он обретает спокойствие. Возможно, состояние это нельзя назвать спокойствием, это какое-то особое состояние, но отлетают и смущение, и нерешительность, и чувство подавленности. Твердо, хладнокровно оглядел Стрельцов директора. Делать ему тут больше нечего. Он повернулся и вышел, тихонечко, но тщательно прикрыв тяжелые створки двойной двери.
44
Терехов сел на стул для посетителей, спрятав лицо в ладони, вымолвил глухо, гневно:
– Это ни на что не похоже.
– Я тоже так думаю, – смело подтвердил Трофим Архипович. – Хуже того, это не ведет к истине.
– Вы знаете путь к истине? – вопросительно посмотрел Тушков на смелого представителя. – Но…
– Запальчивость ни в каком деле не помощник, – пожал плечами Трофим Архипович. – Я не хотел бы, чтоб в пылу пререканий пострадало главное.
– Что для вас главное? – тихо спросил Тушков.
– В данной ситуации и для меня, и для вас главное объективное отношение к происшедшему.
Тушков никак не среагировал. После минутной паузы сказал, обращаясь к Терехову:
– Леонид Маркович. Мне думается, кое в чем нам помог бы старший приемщик Мошкара. Он, видите ли, первый намекнул мне… стоя именно около трубопровода питательной воды, что тут что-то не так. Он так и сказал: «Что-то не то и не так». Откуда он мог знать, что там не то и не так, внутри трубопровода? Не верю я в такую интуицию. Мистика меня всегда настораживает.
– От кого вы, Владимир Васильевич, узнали о гнилых трубах? – не отнимая ладоней от лица, спросил Терехов.
– Я? Погодите, а от кого я узнал? – огляделся Тушков. – Нет, конечно, я узнал не от Мошкары. Мне об этом сообщил заместитель главного инженера. Но… в самом-то деле, кто мог увидать, что трубы коррозийные? Потом, я понимаю, в кладовой обнаружены хорошие, все стало ясно, но как это началось? Как это… – И крикнул, не прибегая к потайной кнопке: – Заместителя главного инженера сюда. Немедленно!
– Не нужен он тут, – встал Терехов. – Я с ним разговаривал. Ему кто-то позвонил с испытательного стенда. Кто-то. Не назвался. И сказал, что в промежуточной кладовой обнаружены заготовки для трубопровода питательной воды на пятнадцатый энергопоезд.
– Кто звонил? – оторопел Тушков. – Как так: обнаружены? Ну и дальше что?
Может, поторопился Стрельцов покинуть директорский кабинет. Искренне озадачен Тушков, это видно.
– Дальше очень просто, – твердо произнес Терехов. – Заместитель главного инженера пошел в промежуточную кладовую и увидел, что трубы там лежат не коррозийные. Это очень просто увидеть. Потом он пошел на испытательный стенд и увидел, что трубопровод сварен из выбракованных труб. Это увидеть не так просто, но можно, если хорошенько присмотреться. Сверху те трубы тоже слегка тронуты раковинками.
– Слегка? Но опытный сварщик… – начал было Тушков. И сам себя опроверг: – Ночью, в дождь? Н-да! Кому от этого легче?
– Всем, – подсказал Трофим Архипович. – Всем, кроме виновного. Я имею в виду… Нет, я ничего определенного пока не знаю. Да и не мое это дело. Я просто считаю, что надо тщательно разобраться.
– Тщательно? – переспросил Тушков.
– Разумеется.
– Доложите, – пожал плечами Трофим Архипович. – Так и доложите: приступили к тщательному разбирательству. Пригласили органы…
– Какие органы?
– Обыкновенные, следственные.
– Только этого не хватало. Леонид Маркович! Что ты все молчишь, молчишь?
– Думаю, – произнес Терехов с каким-то особым значением. – Я слышал, что заместитель главного инженера по энергопоездам с самого начала высказал предположение, что трубы кто-то подменил злонамеренно. В деталях он ошибся. Не трубы подменили злонамеренно, бирки на трубах. Всего лишь бирки. Хочу предложить: давайте пристально займемся этими бирками. Ну а перед Стрельцовым придется извиниться. Я так думаю.
– До чего все просто, – бросил Владимир Васильевич. – Просто, понятно, складно. Человек взял из промежуточной кладовой гнилые трубы, сварил трубопровод, закрыл наряд! Обращаю особое внимание, дорогие товарищи, это сварщик самой высокой квалификации, он не мог не видеть, что варит гнилые трубы. Спросите-ка об этом главного сварщика. Посоветуйтесь на кафедре сварки!
– Ты спрашивал? Советовался? – Терехов напрягся, словно ожидая пощечины.
– Да! Мне сказали: нет, не мог не видеть такой сварщик, что варит ржавые трубы. Не мог. Вот так мне сказали.
– Да-а-а! – опустив голову, протянул Терехов. – Не мог. А если мог? Не мог, значит, совершил злонамеренные действия. Ну а если мог, не совершил ничего предосудительного. Капкан. И они что же, вполне уверены, что сварщик различит качество трубы во время сварки?
– Я не ставил вопрос именно так. Я спросил: «Если опытному сварщику подсунуть гнилые трубы, он поймет во время сварки?» На кафедре ответили, это сложный вопрос, но должен разобраться, если сваривает трубы давно, если внимателен сам по себе, если… Да при чем тут «если»? Главный сварщик сказал: «Коррозийные трубы в процессе сварки дают в ванне плавающую пленку. Опытный сварщик сразу поймет неладное». Ваш Стрельцов достаточно опытный. Между прочим, я назвал его. Мне сказали: «Ну, Стрельцов, что вы, что вы! Он насквозь видит». Вот так мне сказал главный сварщик.
– А вы уточнили, что коррозия внутренняя? – спросил Трофим Архипович.
– Это имеет значение? – заинтересовался Тушков.
– Огромное. Особенно при сварке тонкостенных труб. И еще деталь, прямого отношения к делу не имеющая. Тонкостенные трубы такого сечения в Коломне варят электросваркой давно.
– Вот, – обрадованно указал Тушков на главного сварщика, робко вступившего в кабинет. – Поспрашивайте его. Скоро будет начальник ОТК. И его поспрашивайте.
– Дело в том, Владимир Васильевич, что Иван Стрельцов – честный человек, – твердо сказал Терехов. – Только это я могу принять за исходную точку. Только это! За Стрельцова-рабочего, за Стрельцова-коммуниста я могу поручиться своей совестью и своим партийным билетом. Потому прошу… и вас тоже, – оглядел он главного сварщика и отвернулся. – Вас тоже прошу это учесть.
– Эмоции, эмоции! – протестующе вскинул Тушков правую руку. – Я не могу вместо фактов руководствоваться голыми эмоциями. Через два часа я обязан доложить. И что будет, если я сообщу: «Мы тут уверены в честности наших людей и потому не смогли выяснить, как очутился гнилой трубопровод на испытательном стенде». Ну? – повернулся он к главному сварщику. – Что удалось выяснить?
– Мы провели эксперимент, – робко прижимаясь лопатками к стене, ответил главный сварщик. – Я взял два конца такой же трубы…
– Такой же? – уточнил Терехов. – Или той же самой?
– Нет… У нас там… у нас валялись коррозийные трубы такого же сечения. Наш сварщик сразу сказал: гнилые. Полстыка прошел и сказал. Гнилые, сказал.
– Вот видите, – указал на него директор.
– Ваш сварщик слышал о том, что произошло на стенде? – спросил Терехов.
– Об этом знает чуть не весь завод, – развел руками главный сварщик. – Но это не имеет значения. Не станет же…
– Вы ручаетесь, что ваши трубы и те, которые варил Стрельцов, одинаково поражены коррозией?
– Но, товарищ Терехов, нельзя же… ничего нет абсолютно одинакового. Волосы на одной голове и то разные.
– При чем тут волосы? – спросил Тушков. Попыхтел, добавил укоризненно: – Вы же сказали… вы что сказали, а? Вы помните, что ответили мне утром?
– Ну, сказал.
– Вы сказали, что образцы взяли из тех же самых труб, – напомнил директор. – Из тех же самых.
«А директор неспроста гневался, – подумал Терехов. Это не было оправданием, но в какой-то-мере смягчало накал. – Этот вот… спец не знает разницы между тем, что валялось много лет под дождем и снегом, и трубами, которые выбраковали по высшей марке качества. Теперь будет вилять и выкручиваться, ему не хочется очутиться в виновных».
– Вы сказали все? – как бы подтолкнул Тушков главного сварщика. – Если все, свободны…
– Нет! – с решимостью отчаявшегося выпалил главный сварщик. – Я не сказал… я могу сказать. – В каждом человеке есть и чувство самосохранения, и чувство гражданской ответственности. Мгновение боролись эти два чувства, и все же продолжил главный сварщик поспешно и сбивчиво: – Я тоже смотрел там, на стенде. Я нашел две бирки на каркасе какого-то зонта.
– Что-о? Какие бирки? – повысил голос Тушков.
Главный сварщик расстегнул верхнюю пуговичку на рубашке, оттянул узел галстука, жадно глотнул воздуха.
– Я нашел две бирки на стенде. С заготовок на пятнадцатый энергопоезд. Но на заготовках, которые в промежуточной, двух этих бирок не хватает.
– Вы все сказали? – спросил Тушков. – Идите!
– Вы что, вы меня не поняли? – опешил главный сварщик. Бирки перевесили дважды. Тех двух просто не могли найти… Вы что – не поняли? Стрельцов ни в чем не виноват. Вы что?
– Не беспокойтесь, мы все поняли, – положив руку на плечо главному сварщику, сказал Терехов. – Вы хотели сказать, что сам Стрельцов перевесил бы все бирки. Так вы хотели сказать?
– Конечно. Он работал под тем зонтом. Он делал тот зонт… Он пустил на этот зонт отцовскую плащ-палатку. Погибшего отца. Вы можете представить человека, который… который… память отца – на злой умысел? Нет, вы… ну как же вы не поймете!
Тихо сделалось в кабинете. А ведь не логикой, эмоциями сумел доказать главный сварщик нечто такое, что оказалось неподвластно логике.
– Вы это точно знаете? – шепотом спросил Терехов.
– Точно, – одним выдыхом подтвердил главный сварщик. – Это знают многие. Вы меня извините, но… лично я не могу поставить Ивана на роль злоумышленника. Извините. Мне можно идти?
– Да, да! – кивнул Тушков. – Все идите… все. Все тут, все тут кончилось. Все!
Терехов дождался, пока закрылась дверь, подошел к окну, распахнул его, шумно подышал и сказал огорченно:
– Я не могу сказать, что ты вел сегодня себя совсем по-директорски. Почему это?
– Почему, почему, почему! – вскинул обе руки Тушков. – Ну, скажу я тебе, скажу! Поймешь ли? Сын. Мой. Подонок! А жена решила отдать его на воспитание…
– На перевоспитание, – поправил Терехов.
– Ты что – знаешь?
– Конечно.
– Ну и… что?
– Вот я и хотел бы знать: ну и что? – и твердо, укоризненно посмотрел в глаза Тушкова. – Маргарита Илларионовна – мать и не может в таком деле ошибиться.
– Выгородил бы я Стрельцова, а мой сын к нему на… перевоспитание. Что сказали бы люди? У нас всякие – наши милые люди.
– Зачем ты усложняешь? – вздохнул Леонид Маркович. – Не нужно никого выгораживать, вот в чем дело. Но и топить никого не надо, пусть даже ради того, чтоб люди оценили твою принципиальность. И я тебе вот что должен сказать: твоя позиция не просто ошибочная. Ты поступился принципом коммуниста. Вот так.
