Текст книги "Зеленый берег"
Автор книги: Абдурахман Абсалямов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
Гаухар принесла из кухни кувшин чуть тепловатой воды, побрызгала на цветы, протерла листья. Как раз глянуло солнце в окно, и каждый листок, получив несколько капель воды, потянулся навстречу солнечным лучам.
Теперь Гаухар налила полное ведро подогретой воды и принялась за пол. На четвереньках забиралась под кровать, под стол – всюду наводила чистоту и блеск. Наконец можно и собой заняться. Умылась всласть, вымыла в тазу ноги. Ну вот, словно родилась заново! Босиком, в короткой юбчонке, похожая на девочку-подростка, но никак не на учительницу, да еще умеющую быть строгой, она раскинула на руках длинное, вышитое по концам полотенце, жестко протерла лицо и шею. Но в завитушках на лбу так и остались серебриться мельчайшие капельки воды. А на затылке она ловко забрала волосы под резинку.
Вот теперь можно и к урокам подготовиться. Радио было включено, но не громко. Из областного центра начали передавать концерт по заявкам слушателей. В числе других упомянули имена жителей Зеленого Берега. Именно по их просьбе передали татарскою народную песню «Тагир-Зюгра» в исполнении Габдулды Рахимкулова. Потом Альфия Галимова исполнила «Гюльжамал». Это были любимые песни Гаухар. Отложив на время тетради и карандаш, подперев ладонью щеку, она сидела за столом, слушала широкую песенную душу народа, и сердце ее как бы растворялось в знакомой мелодии. Концерт длился целый час, Гаухар то брала карандаш и склонялась над тетрадями, то опять поднимала голову и начинала слегка покачиваться в такт музыке. Удивительно спокойно и радостно было ей в эти минуты: и работалось споро, и отдыхалось хорошо. Наверно, тут не обошлось без колдовского влияния цветка папоротника, о котором вчера вечером с таким настроением рассказывал Агзам Ибрагимов… Он, оказывается, не лишен понимания поэзии.
Подумав об этом, Гаухар чему-то загадочно улыбнулась.
Потом, словно подчиняясь внутреннему толчку, оглянулась. Смотрит – а у печки сидит, скрестив руки на груди, тетушка Забира. Лицо у нее кроткое, задумчивое. Когда только она успела войти в комнату? И по чему Гаухар ничего не слышала?
А тетушка Забира, как бы угадав мысли Гаухар, выпрямилась, согнутыми указательными пальцами слегка потерла глаза.
– Прямо-таки за душу берут эти песни. Будто околдовывают человека. Увидеть бы этих артистов, чтоб спасибо сказать.
– Одного вы видели, тетушка Забира, – напомнила Гаухар. – Он приходил к нам домой. Могли бы поблагодарить.
Тетушка Забира обиженно сморщила лицо.
– Э, Гаухар, зачем смеешься надо мной? Неужто я не понимаю, какая птица поет, какая только крыльями хлопает?
Пришлось сконфуженной Гаухар просить извинения у Забиры, да и себя выручать, шутка-то оказалась неуместной.
А Забира, уже забыв свое недовольство, говорила; – Жаль, дедушки Рами нет в живых. Вот кто пел в молодости! Мы всей улицей собирались слушать его. Нынешние певцы уже не поют тех песен. А надо бы вспомнить их.
– Кто-нибудь учил дедушку Рами пению?
– Какое там учил! Пел, как сердце подсказывало, – только и всего. Кабы нынешнее время, непременно записали бы его песни на пластинку. А тогда кому это нужно было? Вздохнув, тетушка Забира ушла на кухню, стало слышно, как она рубит тяпкой мясо. Гаухар опять принялась за тетрадки. Солнце уже переместилось, светило в боковое, выходящее во двор окно. Изредка слышно было, как тенькает капель с крыши. Это предвестница весны. А когда нагрянет настоящая весна, пожалуй, не засидишься дома с тетрадками. Все живое будет увлечено весенними ручьями.
Только успела Гаухар подумать об этом, послышался стук калитки во дворе. Батюшки, Миляуша с Вильданом!
– Тетушка Забира, гости! – крикнула Гаухар.
– Проходите, проходите! – уже доносился из сеней голос Забиры.
– Ой, как бы не сглазить, тетушка Забира, ты как расцветающий бутон!
– Ну и скажешь, ты, Миляуша! Этому бутону под семьдесят.
– Вы прибавили, тетушка Забира!
– Миляуша по выходным дням говорит только правду, – со смехом сказал Вильдан и протянул обе руки, почтительно здороваясь с Забирой.
– А в другие-то дни, значит, привирает твоя молодуха, Вильдан?
– В другие дни что жены ни скажут, мужья стараются не слышать.
– И хорошо делают, – подхватила Забира. – Больше мира в доме.
Перебрасываясь шутками, гости сели к столу, накрытому белой скатертью. Только разместились – опять стук калитки. В окне мелькнула серая каракулевая шапка Агзама. Миляуша, словно ждала этой секунды, быстро повернулась к Гаухар и, конечно, не смолчала:
– О господи, может же человек так измениться за одно мгновение! Что с тобой, Гаухар?
Но Гаухар, вспыхнув, подбежала к двери. Агзам чуть было не столкнулся с ней. Какую-то минуту он смущенно стоял у порога.
– Ну проходи же, проходи! – говорила Гаухар, больше подбадривая себя, нежели гостя.
– Здравствуйте! – обратился ко всем Агзам, стараясь преодолеть свое смущение.
Когда появляется новый человек, люди за столом умолкают и не сразу находятся, как возобновить разговор. Впрочем, Миляуша не заставила долго себя ждать:
– Гаухар, ты ведь хорошо помнишь нашу поездку по Волге? Так вот, нынче ночью, во сне, конечно, я второй раз совершила это путешествие… Будто приближаемся мы к Астрахани. Пассажиры высыпали на верхнюю палубу. Там же и гармонист со своей гармонью. Ну, поем! Ты, Гаухар, еще не забыла «Алмагуль»?.. Агзам-абы, вы когда-нибудь слышали «Алмагуль»? Удивительная песня!
И Миляуша негромким, приятным голоском пропела:
Из дальних я жарких степей
Приехала гостья на Волгу,
Тоскуя по нежной любви.
А звали ее Алмагуль…
– Неплохо, Миляуша, право, неплохо! – похвалил Агзам. – Вам бы выступать в художественной самодеятельности.
На Миляуше было широкое платье, какие вынуждены носить беременные женщины. Избегая показывать располневшую свою фигуру, она не поднялась с места даже в ту минуту, когда в комнату вошел новый гость, так и сидела на скамье между горшков с цветами. Но и при своем невыгодном положении Миляуша осталась Миляушей, за словом не полезла в карман:
– Куда уж теперь в самодеятельность, Агзам-абы, – таланта, может, и хватило бы на один вечер, да вот беда… платье на мне не того покроя, не для сцены… А песенка все же хороша! Правда, Гаухар? Неужели позабыла, как мы пели ее?!
Но Гаухар только улыбнулась в ответ, – ей было почему-то не совсем удобно говорить при Агзаме о том, как веселились они во время поездки в Астрахань.
Не дождавшись ответа от подруги, Миляуша обратилась к тетушке Забире:
– Поддержите меня, тетушка Забира! Ведь красивая песня, правда? Эх, не умеет наша молодежь ценить! Но вы-то, тетушка, понимаете толк в манесебар.
– Ба! – изумилась тетушка Забира. – Да ты, Миляуша, оказывается, исконная татарка. Ведь манесе довольно старинное словечко, не часто услышишь теперь.
А задорная Миляуша не унималась:
– Я, тетушка Забира, не меньше, чем вы, исконная татарка. А о песне вы так и не сказали ничего.
Но Забира уже заторопилась на кухню, сказав на ходу;
– В наших краях мне не доводилось слышать эту песню. Может, она и хороша, да не для моих ушей.
– Ну вот, даже тетушка Забира не поддержала меня. А про Гаухар и говорить нечего: сидит, погрузившись в свои загадочные думы… Как вы полагаете, Агзам-абы, о чем сейчас может думать Гаухар? – лукаво спросила Миляуша.
Агзам смущенно пожал плечами, мельком взглянув на Гаухар.
В эту минуту тетушка Забира внесла в комнату окутанный клубами пара самовар, водрузила его на стол.
– Голос Миляуши и на куше слышен. Кого хочешь переговорит.
– Все до того захвалили мою жену, что она может возгордиться и послать меня в отставку! – Это Вильдан сказал, сделав жалобное лицо. А на самом деле рад-радешенек, что хвалят Миляушу.
– Что, перетрусил? – рассмеялась Гаухар. – С нынешнего дня, Миляуша, он будет больше ценить тебя. А то небось даже не понимал до сих пор, каким сокровищем завладел.
Вильдан поднял руки.
– Сдаюсь, друзья, на милость победителей. В знак прощения разрешите мне сесть рядом с женой, так спокойнее будет.
Загремели отодвигаемые стулья – Вильдану освобождали место рядом с Миляушей. Не меньше других хлопотал и Агзам. Он очень оживлен, видно было, что чувствует себя легко и свободно с друзьями Гаухар. Право, славные ребята Вильдан с Миляушей, они словно созданы друг для друга. А о тетушке Забире и толковать нечего: уже сколько раз он встречался с ней, находя для себя утешение в те дни, когда Гаухар не было в Зеленом Береге.
8
И вот в выходной день они остались вдвоем с глазу на глаз. Тетушка Забира ушла к родственнице по случаю какого-то семейного праздника. Разговор у них в первые минуты не вязался. Немногословному Агзаму и без разговора было хорошо. Остаться наедине, без свидетелей, молчать и смотреть в глаза Гаухар, которые сегодня особенно лучисты, – это для Агзама дороже всяких красноречивых слов.
Гаухар не то чтобы смущало молчание, ей хотелось заглянуть поглубже в душу этого человека, всегда внимательного, способного с одного взгляда понять многое и без лишних уверений преданного ей. Она хорошо это знала, даже гордилась этим, – и все же пусть он что-то скажет о себе, какой он – мягкий, уступчивый, вспыльчивый, упрямый?.. Меру жизни и цену людям она уже привыкла связывать с интересами школы, с заботами о судьбах детей. И вдруг она скорее неожиданно, чем обдуманно, спросила:
– Скажи, Агзам, ты когда-нибудь бил детей?
– Детей? – переспросил он, словно проверяя себя, не ослышался ли.
– Ну да, детей! Что ты так смотришь? Странный вопрос, да?.. Не удивляйся. Ведь о том, что случается каждый день и на что очень легко ответить, об этом я не стала бы и спрашивать тебя.
– И все же твой вопрос несколько странен и, – пожалуй, даже резковат, – задумчиво и с некоторым смущением проговорил Агзам. – Словно я непременно должен бить детей. Да что я, какой-нибудь старозаветный хальфа, что ли?
Гаухар сдержанно улыбалась, слушая его, – впрочем, улыбка эта не была ни иронической, ни осуждающей, скорее она располагала его к откровенности.
– Знаю, вижу! – решительно сказала Гаухар. – Тебе доводилось бить.
– Да откуда ты знаешь? Почему так уверена?
– По твоему смущению вижу. Если человек никогда в жизни не бил ребят, он не удивился бы моему вопросу, скорее мог обидеться, даже рассердиться.
Агзам помолчал, словно проверяя себя, потом дружелюбно ответил:
– Знаешь, попался. Вспомнил… Если правду говорить, бить не бил, но одного мальчишку как следует потряс за ворот.
– Вот видишь! Как это случилось? За что ты его?
– Да ничего особенного не произошло. Мало ли что бывает в повседневной работе сельского учителя.
– Все же расскажи. А то ведь некоторые думают, что у преподавателя железные нервы, он всегда владеет собой – не волнуется, не сердится, не отчаивается. И детки у него все послушные, как шелковые. Спросишь урок – отвечают гладко, без запинки, слова сами от зубов отскакивают.
Агзам с сомнением покачал головой, пристально посмотрела на Гаухар.
– Да, такие люди действительно встречаются: увидят два-три положительных факта – начинают хвалить и детей, и учителей. Но лично я не стал бы придавать особого значения таким похвалам.
– Да я и не собираюсь придавать значение, просто говорю, какие иногда складываются мнения.
Агзам опять помолчал, потом сказал уже совсем уверенно:
– По-моему, тебе не так уж интересно знать, много или мало таких благодушных людей. Ты совсем на другое делаешь упор.
– На что именно?
– Ну, как бы объяснить тебе… – Он решительно тряхнул головой, усмехнулся. – Ты хочешь сказать: «А ну-ка, товарищ начальник, выкладывай свои грешки. Не все тебе ревизовать других. Не думай, что ты сам такой чистенький, не уверяй себя в этом». Вот что ты хочешь сказать. Что же, я не боюсь быть откровенным! Было у меня достаточно ошибок, изрядно меня колотили за них…
– И все-таки, Агзам, подчиняйся-ка ты учительской логике! – напомнила Гаухар. – Не отвлекайся, говори последовательно. Ведь ты прежде всего учитель.
– С небольшой поправкой. Я был сельским учителем, однако это не снимает с меня…
– Не надо. Я знаю, что ты не ишан в чалме. Агзам добродушно рассмеялся.
– Откуда у меня взяться чалме! Я начал преподавать в советское время, в сельской школе. Никаких изъянов вроде бы не водилось за моим классом – третьим «А». И вдруг мои ребята подрались с третьим «Б».
И какая драка была – весь класс участвовал в побоище, даже девочки. В таких случаях, сама знаешь, школа поднимается дыбом, гудит, как улей: «Это же ужас – групповая драка! И кто дрался-то? Образцовый класс, третий «А»!»
Из-за чего и как разгорелась потасовка, кто был зачинщиком – толком разбираться не стали: учителю, то есть мне, влепили строгий выговор. Разумеется, перед этим все было как положено – и классное собрание, и школьное собрание, и родительское собрание… В то время у нас в районо работала инспектором некая женщина, – не хочется называть ее фамилию, – редкостная формалистка, чиновник в юбке. Уж очень ей хотелось наказать меня построже, в острастку другим. Я пытался разубедить ее: «Наказать успеете, давайте сначала разберемся, в чем суть дела». Она так глянула на меня, что мороз пробрал. «Ты сколько лет учительствуешь?» Отвечаю: «Второй год». – «Оно, говорит, и видно. У тебя групповое побоище, а ты антимонию разводишь; «Давайте разберемся». О тебе надо принципиально поставить вопрос…»
Ты знаешь, Гаухар, как скверно в подобных случаях чувствует себя учитель, особенно молодой… Все же духом я не упал. Выговор выговором, но подробное расследование в своем третьем «А» я все же провел. Спрашиваю ребят: «Расскажите же, из-за чего началась драка. Я ваш учитель, до сих пор у вас не было секретов от меня». Долго все молчали. Наконец развязали языки.
Оказывается, в тот день на пионерском сборе должны были принимать в пионеры мальчика из третьего «Б», звали его Агли. Это был отчаянный забияка, да и в учебе отставал почти по всем предметам. По справедливости драчуну и лентяю не место было в пионерском отряде, пока ре исправится. Но из третьего «Б» никто не выступил против приема Агли. Он всех запугал в своем классе. А от моего третьего «А» выступили. После долгих прений все же не приняли Агли.
Но как только кончился сбор, уже на улице, друзья Агли напали на моих ребят, изобличавших Агли на сборе. Третий «А» вступился за своих товарищей. В свою очередь третий «Б» встал стеной за вожака, за Агли. И пошло.
Установив все это, я воспрянул духом… Сама подумай, Гаухар, – мои ребята дерутся, защищая честь пионерской организации, считают, что Агли пока что недостоин быть пионером! Я и сейчас убежден, что им благодарность надо было объявить!.. Но дело не в этом, Через некоторое время Агли переводят в мой класс. Должно быть, этот драчун осточертел третьему «В», а руководители школы, да и районо вместе с ними, ничего умнее не придумали, как «освежить для Агли обстановку», дескать, он в третьем «А» скорее исправится.
Но он и не думал исправляться: сидит на последней парте, грязные ладони словно напоказ выставляет, на учителя никакого внимания. Вдруг узнаю: Агли собирает с мальчишек по две копейки за посещение туалета, – кто не платит, тех не впускает. Я поразился, не хотел верить, что парнишка мог придумать такое. После уроков остался с Агли в классе. «Тебе не стыдно заниматься такой гадостью?!» – «Не стыдно», – отвечает. Он глянул в упор на меня и вызывающе рассмеялся. Знал: ему ничего, не будет. Ведь сколько раз его вызывали в учительскую, читали мораль, тем и ограничивались. Вот он и привык не ставить в грош слова учителей…
Я не стал долго разговаривать с мальчишкой. Схватил его за воротник куртки и принялся трясти. Должно быть, крепко потряс. Агли заревел от страха, стал выкрикивать: «Простите, больше не буду!» Конечно, потом мне крепко досталось. Инспекторша из районо долго точила на меня зуб. Сообщила обо мне в министерство, но там, по-видимому, разобрались в деле по существу и не стали больше тревожить меня.
Агзам закончил свой рассказ несколькими словам»:
– Такова история единственного случая, когда я «бил» ученика. Суди сама, насколько серьезна моя вина.
Некоторое время оба молчали. Лицо у Гаухар было невеселое, потускневшее. Она спросила:
– Ты лотом видел этого Агли?
– Представь, встретил этой зимой. Он рассказал мне, что учится в Казани, в Сельскохозяйственном институте.
– И Агли не напомнил тебе, как ты тряс его за шиворот?
– Нет. Разговор у нас был короткий, но вполне дружественный. Оба мы молча понимали, что между нами есть нечто похожее… ну, скажем, на тайну, о которой совсем не обязательно знать другим… Для тебя я сделал исключение. Впрочем, я не против того, чтобы поразмыслить над этим совсем не характерным для нашего времени случаем. При этом я попросил бы учесть только одно обстоятельство: проступок Агли – поборы с мальчиков за пользование туалетом – это нечто и выходящее за грани нормального развития наших ребят. Должно быть, и реакцию учителя нельзя считать образцом для педагогов.
– А ты мог бы представить себе, что я бью… что я била учеников? – вдруг спросила Гаухар.
У Агзама даже краска выступила на лице.
– Нет, не допускаю такой мысли!
– Вот и не знаешь ничего! – вполголоса сказала Гаухар, покачав головой. – Ах, Агзам, Агзам! Не надо смотреть на меня как на святошу… Скажу большее, если бы у тебя самого не произошел этот неприятный случай, я не осмелилась бы признаться тебе в своей выходке. Вот ведь я какая! А теперь – могу. Так вот, слушай…
И она подробно рассказала ему о тяжелом эпизоде в собственной педагогической практике. Когда у нее в классе отчаянно подрались две группы учеников – одни были сторонниками хвастунишки Каюма, другие защищали правдивого Гафара, – она, вне себя, не нашла другого способа разнять ребят, как применить силу: расталкивала драчунов, кого-то даже схватила за волосы. При этом до того забылась, что чуть было не сочла зачинщицей драки ни в чем не повинную девочку Зюбаржат.
– Как видишь, – заканчивала она, – и мне было над чем призадуматься. Я, разумеется, сделала для себя соответствующие выводы. Но выводы эти оказались не совсем безупречными. Я надумала извиниться перед девочкой Зюбаржат в присутствии всего класса, тогда как достаточно было сказать, что обвинение Зюбаржат оказалось ошибочным. Директор школы, возможно из жалости ко мне, постарайся замять это некрасивое дело.
Я тогда жестоко осуждала свое поведение. Ведь я прежде всего учительница, значит, не должна в любом случае кипятиться и уж тем более не давать рукам волю. По отношению к детям это прежде всего бесчеловечно, не говоря уже о том, что и вообще некультурно.
– Ты я теперь осуждаешь себя за тогдашнюю горячность? – спросил Агзам.
– А как же не осуждать! Я не хочу подражать навыкам старой школы. Речь принципиально идет о том, чтобы усвоить на практике современную, передовую педагогику. Вот о чем я забочусь, Агзам. Я и сейчас краснею от стыда, вспоминая тот позорный случай!
– Ясно, – кивнул Агзам. – Теперь я понимаю, почему ты в начале разговора задала мне такой каверзный вопрос. Ты проверяешь, насколько я могу быть твоим единомышленником. Сразу-то ведь и не догадаешься, чего ты хочешь…
– Если бы ты умел предвидеть все заранее, то был бы великим человеком, – перебила Гаухар. – И вряд ля я посмела бы утруждать тебя своими расспросами: у великих людей нельзя отнимать время мелочами.
Агзам рассмеялся, по привычке откинув голову.
– Ты, Гаухар, не только задира, но и умница. Язычок у тебя наточен. Но не в том дело. Я еще не полностью ответил тебе, и ты напрасно перебила меня Так вот, слушай… Что касается твоих стремлений быть полноценной современной учительницей – можешь вполне рассчитывать на меня. Тут я всецело твой союзник. – Он по-мужски твердо выговорил эти слова: сможешь рассчитывать», «твой союзник», – казалось, вкладывая в них какой-то особый, второй, может быть, главный смысл. – Ну, а в другом…
– Что в другом? – опять не утерпела она.
– Сейчас скажу и о другом… Должно быть, ты уже на всю жизнь оставила себе зарубку после допущенной ошибки, которую вернее можно бы назвать проступком?
– А как же иначе это можно назвать? – нахмурилась Гаухар.
– Ну, подожди же, – просительно сказал он, – «Я ведь не назвал это доблестью, а все же проступком… По твоим словам, ты «растолкала» или «расшвыряла» драчунов. Значит, допустила физическое воздействие, так как все твои благоразумные слова уже не могли подействовать на распоясавшиеся ребят. Но вот Каюм и Гафар почувствовали толчок в спину и вдруг… образумились, пришли в себя. О чем это говорит?
– О чем? – заметно побледнев, повторила вопрос Гаухар.
Агзам только развел руками в ответ.
– Теперь возьмем мой случай… Я поступил грубее, по-мужски. Но ведь негодник Агли был куда более испорчен, нежели твои Каюм и Гафар. Однако и он сразу скис, когда я начал трясти его за шиворот. А ведь он был достаточно испорчен! – Тут Агзам возвысил голос: – Я намеренно сказал: не избалован, а именно испорчен… долготерпением учителей… Но подожди, подожди! – остановил он, заметив, что Гаухар порывается возразить. – Упаси бог, не сочти меня сторонником физических мер воздействия. Я говорю всего лишь о разумной твердости учителя. О строгости, о металле в голосе, может быть – о решительности, когда учитель видит, что кто-то в классе опасно распустился и что дальнейшие кисло-сладенькие увещевания не только неуместны, но уже вредны. Мало ли средств энергичного воздействия может найти умный учитель, не прибегая к толчкам… Вместо того чтоб самому кипятиться и давать волю рукам, надо искать эти средства. Искать коллективно, сообща. Вот что я хотел сказать, Гаухар! – И спросил теперь уже в своем обычном спокойном и ровном тоне: – Ты согласна со мной?
Гаухар не ответила. Ее молчание слишком уже затянулось.
– Ты согласна? – настойчиво повторил Агзам. Она в раздумье пожала плечами.
– Я не могу так сразу ответить, Агзам… Я знаю только одно: учитель никогда не должен быть успокоенным, самодовольным. Но ему следует держаться, так чтобы ученики не замечали всегдашней его настороженности, собранности. Это не просто навык. Это искусство. Потому что ни одно чрезвычайное происшествие в классе не похоже на другое. Как и всякое искусство, работа учителя требует одаренности, творчестве, не говоря уже о любви к делу.
– Ты умница! – еще раз похвалил ее Агзам.
В голосе его Гаухар уловила нотки, в которых звучало нечто похожее на восхищение. Это было приятно ей. Но сейчас же она заставила себя подумать. «Мне только показалось. Впрочем, неважно. Самое главное – чтоб Агзам был искренен».
Она заговорила о трудностях в работе учителя; вспомнила о «технариках» Миляуши, о том, как сами преподаватели порой увлекаются односторонним развитием учеников. Оказывается, Агзам знал об истории с «технариками», и Гаухар оставалось только пошутить:
– Вон до чего осведомленное у нас начальство – ничем не удивишь.
– Чего ж тут особенного? – серьезно ответил Агзам. – Ведь у меня и у тебя, в сущности, одна и та же работа. – Кажется, ему доставило удовольствие напомнить лишний раз, что их связывает общее дело.
Гаухар ничуть не меньше радовалась этой связи и готова была бесконечно продолжать разговор.
– Ну, если уж речь зашла о Миляуше, надо сказать – она далеко не простушка и не только веселая собеседница в компании, она умеет быть взыскательной к себе, умно и тонко рассуждает об особенностях работы учителя. Знаешь, в чем она недавно призналась мне, – продолжала Гаухар. – Говорит, что недовольна собой. Ведь она в первый же год работы здесь приняла старший класс. И до сих пор чувствует, что не хватает контакта со своими учениками. Почему? Главным образом потому, объясняет Миляуша, что ей не довелось заниматься с ними воспитательной работой с первых же классов. А теперь, когда ребята подросли, это уже значительно труднее. И это беда не только одной Миляуши, – добавила от себя Гаухар. – У нас вообще не заботятся о тесной связи воспитания с обучением…
Она вопросительно посмотрела на Агзама. – Я вполне согласен и с тобой, и с Миляушей, – ответил он.
– Это правда?! – вырвалось у Гаухар. Казалось бы, что тут особенного, если мнения их совпали? Но Гаухар была обрадована, словно они пополам разделили счастливую находку.
– Да, – подтвердил Агзам, – ошибку, допущенную в воспитании, бывает трудно исправить, потому что она с годами закрепляется в психике ребенка. Если же мы с первых же классов будем приучать ребят, например, к моральной устойчивости, они будут крепче держаться перед лицом всяческих житейских искушений и неурядиц.
– Очень правильно! – Вдруг Гаухар лукаво улыбнулась. – Тебе не кажется, что у нас происходит заседание педагогического совета… вдвоем? – добавила она после паузы.
– Пожалуй, похоже, – невозмутимо согласился Агзам. – Но ведь не я первый начал это заседание. И в своих высказываниях не собирался открывать новую звезду. Я позволил себе всего лишь развить правильную мысль Миляуши.
«Ах, вон как! – задорно подумала Гаухар. – Сейчас ты убедишься, что интересные мысли появляются не только у Миляуши». Все же, боясь показаться самоуверенной, она начала издалека и осторожно:
– Агзам, я хотела поделиться с тобой одним взволновавшим меня вопросом. Ты не против?
– Отчего же… Я буду благодарен тебе за доверие.
– Ты ведь знаешь, Агзам, я учусь заочно на отделении татарского языка.
– Конечно, знаю. Что ж тут особенного? – Но лицо у него стало серьезным и взгляд более острым.
– Так вот, видишь ли… Как-то мы разговорились в учительской о высшем заочном образовании. Одна из учительниц, уже довольно пожилая, татарка по национальности, вдруг говорит мне: «Я слышала, ты учишься на татарском отделении. Правильно ли делаешь, милая? Перспективно ли это? – И, поджав губы, съязвила – Может, это нужна тебе для диплома?» Понимаешь, Агзам, на что она намекала? – дрогнувшим голосом спросила Гаухар.
– Очень хорошо понимаю. – Черты лица у него заметно изменились, стали более резкими и жесткими.
Гаухар даже забеспокоилась:
– Я не к месту сказала, Агзам? Может, рассердила тебя?
Он ответил не сразу, а когда заговорил, то каждое слово произносил отчетливо:
– Не рассердила и не обидела… Вопрос серьезный, сложный. И все же я не хочу прятаться за спины авторитетов, выскажу свое личное мнение. Я отнюдь не считаю, что татарский язык выходит из делового и культурного обихода. Что он практически становится пригоден лишь для общения в быту… Нет, и поныне наш родной язык выполняет большую государственную задачу. И неплохо выполняет. Существует большая татарская литература, татарский театр, на татарском языке пишутся значительные научные работы, наконец, он объединяет татарский народ. Исходя из этого, следует решать вопрос. Надо признать, у нас есть трафаретно мыслящие не только учителя, но и некоторые руководители учреждений. Им просто не хочется задумываться над сложной проблемой, затруднять себя, и они способны изрекать глупости. Такова моя личная точка зрения, Гаухар.
– А как ты относишься к тому, что я учусь на отделении татарского языка? – спросила она.
– Приветствую и одобряю. – Это было сказано с глубоким чувством.
– Спасибо. – И она посмотрела прямо в лицо Агзаму. Это был признательный, доверчивый взгляд. В нем не было ни сомнений, ни настороженности.
Во дворе стукнула калитка, – должно быть, вернулась тетушка Забира.
Агзам поднялся со стула, приветливо подал руку. В своей широкой, твердой ладони он, как в тот раз, чуть дольше обычного задержал узкую ладонь Гаухар, Иона услышала осторожное пожатие. Чувствуя, как доверчиво раскрывается ее сердце, она привяла этот знак внимания и, должно быть, вспыхнула, потому что ощутила жар на щеках.
Отдернув занавеску, она смотрела, как Агзам уходил ровной походкой, держась прямо, словно знал, что она смотрит вслед ему. И Гаухар все еще продолжала стоять у окна, не боясь, что Агзам вдруг оглянется и увидит ее.
