Текст книги "Зеленый берег"

Автор книги: Абдурахман Абсалямов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

13

Было уже поздно, когда Гаухар попрощалась с хозяевами. На улице разгулялась вьюга; подхваченные ветром, густо летели хлопья снега, местами уже вырастали косые гребешки сугробов. Прочно установилась зима, вторая зима в Зеленом Береге. Меньше года тому назад Гаухар все еще думала, что городок на Каме будет для нее чем-то вроде полустанка в дальней дороге, но жизнь складывалась так, что полустанок, действительно, мог превратиться в узловую станцию. Мысль эта мелькнула и погасла – Гаухар только успевала поворачивать голову то вправо, то влево, уклоняясь от колючего снега и набегающего ветра.

Дома огонек едва мерцал в единственном кухонном окошке. Гаухар достучалась не сразу, – Забира, под шум метели, должно быть, раньше обычного задремала. Добрая женщина схватилась было за ручки остывшего самовара, но Гаухар решительно отказалась от всего: в гостях ее и накормили, и чаем напоили.

Спать не хотелось: кажется, непогода возбуждающе подействовала на Гаухар. Она тихонько бродила по комнате, иногда откидывала занавеску, стараясь разглядеть сквозь запорошенное снегом окно, что творится на улице, а больше сидела за столом, подперев щеки ладонями. Она и раньше иногда задумывалась над жизнью Миляуши и Вильдана, тем более сейчас, под свежим впечатлением, есть о чем подумать. Не то чтобы это было очень важно для Гаухар, но однажды у нее зародилось какое-то смутное, не совсем приятное чувство, и с тех пор оно время от времени дает знать о себе.

Хорошо или плохо живут Миляуша и Вильдан?.. Задавая себе этот вопрос, Гаухар не ставила перед собой сознательно какую-либо определённую цель, просто следовала за потоком своих мыслей. С точки зрения самих Миляуши и Вильдана они, должно быть, хорошо, счастливо живут, с каким-то веселым, жизнерадостным напором. К тому же влюблены друг в друга. Теперь вот квартиру удачно получили. Хлопот прибавилось, но это опять же радостные хлопоты. Казалось бы, чего еще надо?

И все же Гаухар сегодня, именно сейчас, впертые сказала себе: нет, она не могла бы так жить. Во всяком случае, не удовлетворилась бы такой жизнью. Трудно указать на какие-то определенные, режущие глаз изъяны в быту ее друзей. От конкретных частных недостатков можно не в день, не в два избавиться. Но жизнь в целом – это ведь не комната: переставил мебель с места на место – и все выглядит по-новому. Что-то облегченное, беззаботное угадывается в поведении Миляуши и Вильдана. Оба довольны друг другом, и не нужно им ничего искать, добавлять. Нынче хорошо, завтра, само собой, будет еще лучше. А начнешь «мудрить» – пожалуй, что-нибудь испортишь. Чего-то серьезного недостает Вильдану и Миляуше. Главной цели, что ли, не хватает в их жизни?..

Гаухар еще раз прошлась по комнате – пять шагов от угла до угла и столько же обратно. Тесновато! Она оглядела стены, знакомые до малейшего пятнышка на обоях. Хоть и висят на стенах рисунки, а все же не очень нарядно, бедновато… Словно возражая кому-то, она повторила про себя: «Но ведь комната – это не вся жизнь». – «Что же, взгляни на всю жизнь», – будто послышалось ей в странных голосах вьюги за окном.

Не то чтобы испугалась Гаухар, но вдруг оторопь охватила ее. «Других судишь-рядишь, а сама-то как живешь?» – вслух сказала она себе. Во всех испытаниях, пережитых Гаухар после разрыва с Джагфаром, вот эти минуты, пожалуй, были самыми трудными и тяжкими «Если кто послушает тебя, так может подумать, что ты завидуешь Миляуше и Вильдану». И она почтив отчаянии шептала: «Нет же, нет! Я не завистница, не дойду до такого позора! Должно быть, я просто устала бродить по извилистым тропинкам, которым не видно конца-краю. И все время одна. Мне горько и обидно, что обделена женским счастьем и не на кого бывает опереться…» Конечно, она вспомнила об Агзаме и опять обругала себя: «Тебе он понадобился, чтоб опереться, а по-другому не могла вспомнить!..»

Потом мысли ее устремились в ином направлении. Ей хотелось подумать что-то хорошее о Миляуше и Вильдане. «Чего ты требуешь от них? Ведь и года не прошло, как они поженились. Самые счастливые дни переживают, равных которым не будет. А работают и сейчас, пожалуй, больше, чем ты, преподают в старших классах. Что ты умела в их годы? Делала первые шаги в школе, да и то при помощи Джагфара. Тебе только еще предстоят последние экзамены в институте, а у Миляуши и Вильдана уже давно дипломы… Стыдно тебе, Гаухар, стыдно!» – с ожесточением говорила она, словно кому-то другому.

Это была откровенная исповедь перед собою. И странно – чем безжалостнее была она к себе, тем легче становилось на душе. Все же усталость брала свое. Гаухар уже бездумно смотрела в окно, – там, на улице, кажется, брезжил рассвет, а метель обессиленно утихала. Успокаивалась и Гаухар, уже не слыша прежней боли в груда.

Она заснула почти мгновенно, как только опустила голову на подушку. Но даже в этот короткий миг успела подумать об Агзаме: «Он где-то в отдалении. А позову – будет ближе… Ведь пошел же со мной в театр, когда позвала. Мы славно провели вечер…»

Вероятно, именно это незаконченное воспоминание вызвало у нее улыбку, потому-то с легкой улыбкой на губах она и заснула.

* * *

Утро выдалось ясное, безветренное, с морозцем, свежие сугробы искрились на солнце. Вчерашняя ночь с ее кошмарами смутно осталась в памяти как нечто сумбурное, нереальное. Утро вернуло Гаухар бодрость и спокойное, трезвое восприятие жизни. Она привычно торопилась в класс, где все было знакомо ей – большая черная доска в желтой раме, парты, оживленные и выжидающие лица ребят.

В коридоре ей встретилась Бибинур-апа, поздоровавшись, прошла было мимо, но, что-то вспомнив, остановилась.

– Гаухар, после уроков зайди ко мне.

Зачем она понадобилась директору, Гаухар не успела спросить – в коридоре раздалась трель звонка.

Последние два урока – арифметика. Кого вызвать к доске сегодня, Гаухар наметила заранее, и первой в ее иске значилась Зиля. Ей казалось – девочка стала заниматься спустя рукава; она помирилась с Акназаром, много проводила времени вместе с ним, – возможно, эта я отвлекало ее от занятий.

Не подавая виду, что вызвала девочку с проверочной целью, Гаухар спросила, понятны ли условия задачи.

– Й все поняла, – не колеблясь ответила Зиля Куском мела она набрасывала цифры на доске, беззвучно шевеля губами. Лицо у нее было сосредоточенным, короткие косички покачивались в такт движениям руки.

Гаухар склонилась над тетрадями учеников, проверяя диктант, и в то же время изредка посматривала на Зилю. Прежняя уверенность покинула девочку. Она топталась у доски, должно быть ожидая подсказки учительницы. Лицо у нее делалось все более озабоченным, на лбу прорезались морщинки. Вдруг как-то особенно быстро глянула на доску, схватила тряпку, принялась стирать все, что написала перед этим, – кажется, сама поняла, где допустила ошибку.

Теперь Гаухар всецело погрузилась в свои тетрадки. Слыша краем уха частое постукивание мела на доске» она молча улыбалась. Но вот постукивания прекратились. Гаухар подняла голову. Да, решение было правильным, и ведь задачку учительница нарочно выбрала потруднее. Все же Зиля справилась молодцом. – Очень хорошо! – похвалила Гаухар. – А теперь объясни решение.

Бойкая, сообразительная девочка, ничего не скажешь. Голосок Зиля звучит смело и уверенно. Гаухар довольна, что вовремя приструнила ее.

Несколько учеников, вызванных к доске вслед за Зилей, тоже показали себя не с худшей стороны. Запинались, правда, выжидательно посматривали на учительницу но в общем-то честно заслужили свои четверки.

Ребята шумной гурьбой покидали класс. Начались обычные толкотня, шум, кто-то показывал мастерское умение ходить с портфелем на голове, не придерживая его руками. Тут уж никто не слышит голос учительницы. «Тише, ребята, тише!»

Гаухар направилась в кабинет Бибинур-апа, впервые подумав беспокойно: «Все же зачем я ей понадобилась?»

"Несколько преподавателей уже ожидали директора, – наверное, тоже вызваны по делу. Пока что завязался обычный разговор о недостатках, подмеченных в учебниках и программах, об особенностях и трудностях учительского дела. Гаухар уже не первый день перестала чувствовать себя новичком и на равных правах втянулась в разговор. Возможно, под влиянием только что закончившихся удачных уроков арифметики, она, словно забыв о вчерашних тяжких раздумьях над собой, вдруг призналась:

– Знаете, я порой не понимаю себя. Или мне просто везет, или у меня еще недостаточно опыта, но я почему-то не испытываю тех «безмерных трудностей», на которые жаловалась классная руководительница Александра Николаевна. Конечно, трудности в нашем деле есть, и они доставляют беспокойства и огорчения. Но чтоб «безмерные» да еще «непреодолимые» – что-то не помню.

– Поработайте еще годков десяток, тогда будет что вспоминать, – возразила обидчивая Александра Николаевна.

– Возможно, – согласилась Гаухар. – Я ведь заранее признала, что опыт у меня недостаточный… Все же приведу пример. После прошлогодних экзаменов ко мне заявился корреспондент комсомольской газеты: «Вот вы молодая учительница, расскажите о трудностях своей работы, об их преодолении, иной раз требующем известного героизма». Я хотела помочь корреспонденту, но так и не могла вспомнить ни одного примера, когда преодоление трудностей в нашей работе потребовало бы героизма.

В разговор вмешалась преподавательница географии. Она была старше других, но обычно сторонилась всяких споров. Голос у нее тихий, все же достаточно внятный, – «сказывалась долголетняя привычка, не напрягая голосовых связок, говорить так, чтобы слышал весь класс.

– Знаете, корреспонденту гораздо легче было бы найти материал о героизме воинском – там все на виду. О наших повседневных трудовых подвигах, – я все же избегаю слова героизм, – писать очень трудно. Потому и редко пишут об этих подвигах. Да и существуют ли они?.. Я ничем не хочу хвалиться. Но взгляните на мои волосы. Можно подумать, что старость так выбелила их. Нет, в сорок лет я была уже совершенно седая. И не от особого горя, не от бед. От величайшего напряжения в работе, которое я испытывала, испытываю и сейчас. А ведь предмет у меня вроде бы не такой уж трудный – всего лишь география. Но, преподавая любой предмет, мы обучаем и воспитываем человека! Человека – творца новой жизни? Подумайте, какая огромная ответственность! Быть или не быть человеку с большой буквы, во многом зависит от нас, от нашей умелой работы. Вот сейчас я, пожалуй, не побоюсь громких слов: в этой работе есть не только подвиг, но и поэзия. Гаухар утверждает, что так и не нашла для корреспондента примера особых трудностей нашего дела. Но не замечать этих трудностей, порой необычайно сложных, требующих напряжения всех сил, – это уже само по себе является чем-то вроде подвига. А что такое подлинная поэзия? На мой взгляд это прежде всего подвиг… Права я или неправа, судите сами.

Учительница географии замолчала и глубже уселась в кресло. Старенькая, маленькая, она сделалась почти незаметной в дальнем затененном углу просторного кабинета.

Стало тихо. Каждый, должно быть, сверял мысленно только что услышанные слова. Примечательно – никто не подскочил, не воскликнул: «Да, да, героизм, поэзия!» Сидели тесным кружком и молча думали.

Гаухар вдруг вспомнила случай с Акназаром. Сколько волнений и тревог пережила она, не считая уже хлопот. Похоже ли это хоть в какой-то мере на подвиг – не ей судить, а вот героизм Акназара, проявленный при спасении утопающего мальчика, бесспорен! Она подумала: «Об этом случае и рассказать бы корреспонденту. – Но тут же вспомнила;– Корреспондент был еще до отъезда Акназара в пионерлагерь». Она едва удержалась, чтобы не рассмеяться, только улыбнулась про себя.

Тишину нарушила Миляуша. Она, как всегда, не вошла, а вбежала. Громко поздоровалась со всеми. Заглянула в окно, воскликнула:

– Смотрите, опять снег пошел! Так и сыплет, хлопья кружатся, словно белые бабочки!

Она подсела к Гаухар на диван, стоявший несколько отдаленно. В бурном оживлении Миляуши все же не трудно было угадать тревогу, озабоченность.

– У тебя что-нибудь случилось? – вполголоса спросила Гаухар. – Может, с Вильданом поссорилась?

– Ого, попробовал бы он ссориться! – вызывающе ответила Миляуша. Но сейчас же переменила тон – Ах, Гаухар, ничего не скроешь от тебя…

Оказывается, все те же двое «технариков» не давали Миляуше покоя. Когда-то она сама потакала их пристрастию к технике, не предполагая, как далеко зайдет это одностороннее увлечение.

Весной, когда Миляуша шумно восстала против позорного отставания «технариков» по истории и литературе, задиристые ребята струсили. Они притихли и двоек больше не получали. Казалось бы, и в новом учебном году дело у них пойдет нормально – ведь ребята-то способные. Однако, благополучно перейдя в десятый класс, «технарики» решили, что теперь-то уж они «выиграли битву»: годовую троечку им кое-как «натянули», – значит, аттестат обеспечен. На днях Галина Алексеевна, преподавательница языка и литературы, с огорчением сообщила Миляуше, что опять вынуждена была влепить «будущим инженерам» по двойке. Они заявили Галине Алексеевне, что «Война и мир» и «Песня о Буревестнике» им не нужны, они, видите ли, не собираются быть писателями. Позиция преподавателя физики, как и в прошлом году, была более чем странной. Он сказал Галине Алексеевне: «Зря вы сажаете ребят на раскаленную сковородку. Они с нее постараются спрыгнуть поскорее. И совершенно естественно. Жалко вам, что ли, очередной троечки для них?»

– Мы здорово сцепились с физиком, – продолжала Миляуша. – Не знаю, чем это кончится. Меня возмущает его поведение. Вместо того, чтобы поддержать других преподавателей, он вносит раскол, дурно влияет на ребят… Вот пришла посоветоваться с директором. Ты поддержишь меня?

– Безусловно, – сказала Гаухар. Помолчав, добавила не совсем уверенно – Пожалуй, только не сегодня.

– Почему?

В эту минуту открылась дверь, в кабинет вошла Бибинур. Оглядела присутствующих, спросила:

– Все ко мне?

Ей ответили утвердительно.

– Видишь, сколько желающих, – шепнула Гаухар подруге. – Вряд ли успеешь поговорить о своем деле.

– Ты, пожалуй, права, – согласилась Миляуша. – Отложим до другого раза. Тогда не будем мешать, пойдем…

– К сожалению, не могу. Меня зачем-то вызвали Бибинур-апа. Придется подождать, Миляуша понимающе кивнула, на цыпочках вышла из кабинета.

Тем временем Бибинур со свойственной ей распорядительностью уже отпустила половину преподавателей. Против ожидания Гаухар, ненадолго задержались и остальные.

– Извини, – обратилась директор к Гаухар, – хоть я и сама позвала тебя, а пришлось ждать. Что поделать, – вздохнула она, – не хозяйка я себе. – Голос у нее усталый, да и лицо как-то осунулось. – Как живешь, Гаухар? Все ли в порядке?

– Не могу пожаловаться… У вас у самой-то как?

– Неважные дела у меня дома, неважные, – глухо проговорила Бибинур.

– Да что случилось-то, можно узнать? – За какой-нибудь час Гаухар второй раз спрашивает об одном в том же: сперва у Миляуши, теперь вот у директора, – бывают же такие несчастливые совпадения.

– У меня Гаухар, нет секретов от тебя… В общем то пока ничего страшного. Да вот Гульназ, дочка, хворает. Уже целую неделю… – Лицо седеющей, пожилой учительницы было грустным. Казалось, от всего отрешилась она, ничего нет ни на уме, ни на сердце, кроме материнской тревоги. А вот школу не может покинуть, с минуты на минуту ей должны позвонить из районо. Правда, она попросила старушку соседку навещать Гульназ, но старый человек может и забыть, о чем просили ее, или вдруг растеряться.

– Я ведь ничего не знала, Бибинур-апа, поверьте! Если б только знала… – жалобно оправдывалась Гаухар.

– Спасибо, понимаю. Но я позвала тебя не для этого. Бибинур-апа качнула головой, – словно стараясь отделаться от гнетущих мыслей. И добавила: —Я уже не знаю, – может, это обманчиво, а может, и вправду, но сегодня ей как будто немного лучше. Врач тоже так сказал.

– Что с ней?

– Грипп в тяжелой форме. Мы зачастую легкомысленно относимся к гриппу, а это, оказывается, очень коварная болезнь… – Она опять болезненно вздохнула, будто ей сдавило грудь. – Ну ладно, будем надеяться. И хотела, Гаухар, спросить тебя – от Галимджана получаешь письма?

– В последнее время не получаю, – смущенно призналась Гаухар. – Я сама виновата, давненько не писала ему. Посылать просто приветы – пустое дело, а беспокоить пожилых людей своими переживаниями как-то совестно. Я и без того так им обязана… Как они там, живы-здоровы?

– Все благополучно. В каждом письме справляются о тебе.

– Спасибо. Обязательно напишу им, непременно!

– Они рады будут, – Бибинур достала из портфеля довольно пухлый конверт. – Когда придешь домой, внимательно прочти вот это письмо.

– Там что-нибудь меня касается? – Острая тревога охватила Гаухар.

– Есть и о тебе… Хотела просто пересказать, да, признаться, что-то сил нет.

14

Словно в предчувствии беды, Гаухар не могла прочитать это письмо здесь же, в школе. Если бы в нем не было ничего плохого, Бибинур перед тем, как вручить конверт, не сделала бы пространного вступления. Гаухар хотелось как можно скорее остаться наедине с собой, – люди, как бы ни были близки, все же стесняют друг друга, когда предстоит обдумать или сделать нечто глубоко личное.

Дома Гаухар, как бы готовясь к какому-то испытанию, прежде всего переоделась, причесалась. Тетушки Забиры не было дома, но на столе хлеб, ложка, тарелка, – значит, горячая еда в печке. Гаухар как-то без дум собрала обед, на самом-то деле пища не шла на ум. Мысль о письме царапала сердце. Все же Гаухар сдержала себя до той минуты, пока не убрала со стола, лишь после этого достала из портфеля конверт.

Первые две страницы она бегло просмотрела. Там были приветы для Бибинур и Гульназ, сообщения о здоровье семья Галимджана, об учебе дочерей. Но вот, начиная с третьей страницы и почтя до конца, все близко касалось Гаухар.

Галимджан-абы писал:

«…Конечно, я мог бы обратиться непосредственно к Гаухар, но поскольку давно не получал от нее ни строчки, не знаю, как там обстоят дела. Поэтому решил написать тебе, сестра. Если найдешь нужным, дай Гаухар прочесть это письмо. Если же по каким-либо соображениям сочтешь это неуместным, воздержись. Полагаюсь на твою волю».

После этого предисловия начиналось главное. Хотя Бибинур нашла возможным передать ей письмо, все же у Гаухар было такое ощущение, словно не бумагу держала в руках, а горящую головню. Вот что было дальше:

«…Когда Гаухар в начале августа приезжала в Казань, мы с ней довольно долго говорили о жизни ее, о настроении. У меня сложилось впечатление, что в сердце своем она ещё не порвала окончательно с Джагфаром. Мне кажется, Гаухар и сейчас временами тоскует по бывшему мужу. Потому и спрашивала у меня совета: как ей быть? Признаться, мне не хотелось столь глубоко вмешиваться в личную жизнь Гаухар, хотя я и считаю ее родным человеком. Я был очень осторожен в разговоре. Она обижалась на это, даже высказала прежнее свое недовольство тем, что я в свое время не сказал ей о намерении Джагфара жениться на Фаягуль. Правда, она сказала, что не помнит старое, но я думаю, что это просто отговорка. По-моему, Гаухар до сих пор не хочет понять простого: я тогда умолчал о предстоящей женитьбе Джагфара не потому, что оберегал интересы его, но не хотел, преждевременно наносить ей новую рану.

Теперь дело еще более осложнилось. Какое сейчас настроение у Гаухар, не знаю. Если же предположить, что она все еще как-то держит Джагфара в своем сердце, картина может получиться довольно безотрадная. Правда, я все же надеюсь, что Гаухар найдет в себе силы раз и навсегда покончить с прошлым, однако не исключаю и нечто другое. В этом случае Гаухар ожидают новые, еще более тяжкие испытания.

Исрафил Дидаров в присутствии Гаухар уже говорил, что Джагфар сильно не ладит с новой женой – с Фаягуль. Возможно, они уже тогда решили развестись. Осторожный Дидаров не сказал об этом прямо, но все же его визит к нам несомненно, был связан с этим и являлся своего рода разведкой. Так вот теперь стало известно: Джагфар и Фаягуль развелись официально.

А сегодня Рахима сообщила мне еще более удивительную новость: Джагфар жалуется общим нашим знакомым на то, что, дескать, очень скучает по Гаухар, раскаивается, что развелся с ней. Говорит: «Причина всему – чужие наветы. Сейчас я готов просить прощения у Гаухар». Если верить ему, то он чуть ли не собирается поехать в Зеленый Берег.

Я пишу это, Бибинур, для того, чтобы и тебя, и Гаухар заранее предупредить о возможном появлении у вас Джагфара. Если Гаухар будет внезапно поставлена веред этим фактом, ей будет трудно сразу собраться с мыслями, а человек, застигнутый врасплох, мало ли что может натворить. Нужно, чтобы Гаухар окончательно решила вопрос, и решила правильно. Как говорят в народе: «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Я лично всецело полагаюсь на ее рассудительность. Теперь Гаухар накопила некоторый жизненный опыт, должно быть, лучше разбирается в людях, тем более – она знает Джагфара не со вчерашнего дня. Надеюсь так же, что есть у нее друзья, которые помогут добрым советом.

Из письма моего, думаю, можно понять мою собственную точку зрения на сложившееся для Гаухар трудное положение. Еще раз подчеркиваю, чтоб она знала: не хочу навязывать ей свое мнение. И ты, Бибинур, тоже поостерегись. Пусть Гаухар сама решит, как ей поступить. Она еще молодая, ей еще жить да жить на свете. А жизнь, сама знаешь, дается человеку однажды, и никто не имеет права так или иначе распоряжаться чужой жизнью. Повторяю: пусть решает сама.

Я вынужден написать об Исрафиле Дидарове хотя бы потому, что он как-то связал себя с судьбой Джагфара, следовательно, в какой-то мере был связан г в ад судьбой Гаухар. Ты хорошо знаешь мое подлинное отношение к этому бесчестному человеку. Справедливость в конце концов восторжествовала: Дидарова отстранили от должности главного инженера, оставили на заводе рядовым инженером. По-моему, и здесь он долго не засидится. Ему ведь хотелось бы теперь играть роль несправедливо обиженного специалиста, недооцененного руководителя. В коллективе, где Дидарову хорошо знают цену, этой роли ему не сыграть. Между тем он уже пытается, как принято говорить, «завоевать расположение зрителей», при каждом подходящем случае козыряет фразой: «Наши руководители привыкли время от времени просеивать людей; хоть ты и хороший работник, но надо тебя «освежить». Ход этот понятен. Все мелкие, подлые душонки всегда стараются изобразить себя жертвами злой воли. Полагаю, Гаухар полезно знать о теперешнем положении Дидарова».

Гаухар еще и еще раз перечитала пространное письмо, стараясь глубже вникнуть в рассуждения Галимджана. Отложив письмо в сторону, задумалась. Она была необычайно взволнована и в какой-то мере растеряна. Надо хоть немного успокоиться, привести мысли в порядок.

Было время, она и жалела, и мучилась за Джагфара. Представляла его одиноким, заброшенным, даже голодным. Готова была на крыльях лететь, чтобы помочь ему. Но выяснялось, что он не только не мучился, но даже и не скучал, развлекался, сколько душе хотелось. Возможно, теперь ему действительно плохо. Возможно, и в самом деле он вспоминает о ней. Но вот вопрос – с какой целью? Чтобы вернуть себе служанку, рабыню, наложницу? Гаухар далека от чувства мести, злорадства, она и сейчас все еще способна пожалеть Джагфара. Но перед этим надо подумать хорошенько, все взвесить, проверить…

Надо было бы готовиться к урокам, зажечь свет, разложить на столе тетради. Но ей не хотелось отрываться от своих мыслей, они словно на крыльях качали ее. Как она встретит Джагфара, если он приедет? Что скажет ему в первые минуты?»

«Погоди, – остановила она себя, – а когда все же может приехать Джагфар? Ведь письмо написано Галимджаном уже давненько. Значит, может приехать скоро, даже завтра… даже сегодня… Вон, кажется, хлопнула калитка… Да, в самом деле хлопнула!..»

Гаухар встала, повернула выключатель в своем уголке за занавеской, потом в горнице, – все сразу залилось светом. А она не переставала прислушиваться. Заскрипели половицы в сенях, открылась дверь в кухню, вошла тетушка Забира.

Она первым долгом спросила:

– Я оставила в печке обед. Ты поела?

– Спасибо, поела, тетушка Забира.

– Вот и хорошо. Значит, поставлю самовар. У меня и у самой в горле пересохло, разве возле больной о себе подумаешь.

Наливая воды в самовар, насыпая уголь и разжигая лучину, она рассказывала, почему так надолго отлучилась из дома. Ее позвали к пожилой двоюродной сестре, которая внезапно почувствовала удушье и подумала, что умирает. Пока дождались неотложную помощь, прошло немало времени. Врач, сказав непонятное слово «спазм», прописал лекарство и уехал. А тетушка Забира пошла в аптеку. После капель сестре сразу стало лучше. Тут Забира вспомнила, что еще утром ушла из дома.

Накрывая стол в горнице, она все поглядывала на квартирантку – Гаухар сидела между двумя кадками с цветами, и тень от листьев падала на ее задумчивое лицо.

– Когда ходила в аптеку, встретила Талию – повела разговор тетушка Забира. – Ужасно скандалит, на тебя зубами скрежещет.

– Не знаю, что ей надо от меня.

– Ах, боже мой! Что взбрело ей в башку, то и болтает. Только бы шуметь.

Что-нибудь новое выдумала?

– Какое там, все одно и то же – из-за своего сына… «Сорвала, говорит, с моей ветки единственное мое яблочко. Пусть, говорит, отдает в интернат чьего хочет ребенка, а я Акназара все равно заберу домой».

Она забрала бы, да Акназар не желает возвращаться к ней.

– Вот это и взбесило ее до крайности…

Тетушка Забира внесла в горницу и поставила на стол самовар, испускающий струи пара. На столе лежал белый хлеб, творог, варенье, но Гаухар, словно не замечала ничего.

Тетушка Забира уже знает: у жилицы ее неуравновешенный характер. Если уж загрустит, то молчит весь вечер. А отчего это происходит, Забира до сих пор не может понять. Возможно, скучает Гаухар по прежней своей хорошо обеспеченной жизни в Казани. А что у Гаухар есть сейчас? Ничего нет! Женщине нелегко заново строить жизнь.

Тетушка Забира догадывается, для чего частенько Р заходит Агзам. Но, кажется, он не очень-то решителен. Женщины не жалуют таких. Может быть, поэтому Гаухар так неровно и держится с ним: то очень приветлива, то слишком холодна. Вот сегодня даже и не вспомнила о нем.

Тетушка Забира смолоду и сама не привыкла молча глотать слезы, недолюбливает и других коль начинают кукситься. Это единственное, что не нравится ей в Гаухар. Куда лучше, когда и в печали человек не разучился смеяться. Кого удивишь ахами да вздохами! Сама Забира обычно пела, если уж очень грустно становилось в одиночестве. Пела хотя ни слухом, ни голосом не наделена от природы. После того, как поселилась Гаухар у нее, Забира перестала петь из боязни, что квартирантка, не дай бог, примет ее за помешанную.

– Гаухар, ты, может, нездорова? Голова у тебя не болит? – не выдержав, испытующе спрашивает Забира – Ты вроде бы побледнела немного.

– И не побледнела, и голова у меня не болит, тетушка Забира, – невесело улыбнулась Гаухар. – Признаться, чего-то крылья опустились.

– Это зря, Гаухар! Ты не поддавайся печали. Вон моя двоюродная сестра чуть прихворнула уже начала прощаться с жизнью. Оказалось, рано. Это ни к чему. Последний-то день и без нашего зова придет. А пока живешь, надо пожить. Особенно в твои годы.

– Согласна, тетушка Забира, да вот плохие мысли донимают.

– Выбрось их на улицу, коль донимают!

– Это что, так советуют мудрые люди?

– Я, Гаухар, не принадлежу к мудрым, толком а Книг не читаю, а песни теперь только по радио слушаю. Я лишь повторяю то, что слышала от стариков.

– Твои слова, тетушка Забира, справедливы. Умом я согласна с тобой, а вот с сердцем ничего не могу поделать…

Со стола убирали вдвоем. Потом Забира ушла на кухню. У женщины всегда найдется работа, особенно когда плохое настроение.