Текст книги "Юлий Цезарь. Политическая биография"

Автор книги: А. Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 56 страниц)

Быть может, впервые в античной историографии была высказана особая точка зрения на галльские войны. Если освещение гражданской войны отмечено плюрализмом мнений и оценок, то войны в Галлии описывались только с позиций римлян. Точка зрения боровшихся с Цезарем галлов отсутствует полностью, и Орозий отчасти становится на эту позицию. «Хотел бы я сейчас открыть (вашему) взору обескровленную и истерзанную Галлию и показать, как чувствует она себя после тех ужасных лихорадок и внутреннего жара, испепелившего лучшие ее жизненные силы, насколько она иссохла и сколь бледна, как лежит она брошенная и ослабленная, как боится шелохнуться, дабы не вызвать тем самым очередного наплыва несчастий» (Ibid. VI, 12, 2). Римское войско вторгается в Галлию как язва в тело, а Галлия дает «клятву в вечном рабстве» (Ibid., VI, 12, 4).

Гражданская война именуется «отвратительнейшей», и Орозий, желая усилить эффект, знаменует ее начало страшным пожаром, во время которого сгорело 14 кварталов (факт чисто вымышленный и, вероятно, навеянный пожаром при Нероне) (Ibid., VI, 14, 4). Первую часть войны Орозий излагает в соответствии с Цезарем (переход Рубикона, занятие Италии, испанская кампания, поражение Куриона и Гая Антония) (Ibid., VI, 15, 3–10). Он пишет, что Цезарь захватил в Риме казну (Ibid., VI, 15, 5). Как и у многих других авторов, центральное место в рассказе о bellum civile занимает описание Фарсальского сражения (Ibid., VI, 15, 23–28). Здесь можно увидеть ставшее уже традиционным осознание трагедии междоусобной войны: «Можно было видеть и оплакивать то, что застыли на Фарсальских полях сошедшиеся на взаимное истребление силы римлян, перед которыми, если бы у них царило согласие, не смогли бы устоять никакие народы и никакие цари» (Ibid., VI, 15, 24).

Относительно подробно описана война в Александрии (Ibid., 15, 29–33; 16, 1–2), причем, Орозий, единственным из авторов подробно описывает пожар Александрийской библиотеки (Ibid., VI, 15, 31–32). Достаточно кратко описаны африканская и испанская войны (Ibid., VI, 16, 3–7). О дальнейшем сообщается еще более кратко. Прибыв в Рим, Цезарь устроил все дела «вопреки обычаю предков», после чего произошел заговор (Ibid., VI, 17, 1–3).

Наверное, особенно интересны общие взгляды Орозия. Конечно, писатель-христианин, который стремился показать историю языческого Рима как цепь преступлений, не может не включить в него и критику Цезаря, с другой стороны, будучи серьезным историком, он следует именно традиции последнего. Негативным является не отношение лично к Цезарю, а отношение к Цезарю как к представителю ненавистного, жестокого и кровавого языческого Рима.

Заключение Орозия демонстрирует и весьма необычное понимание истории Цезаря. В гражданских войнах Орозий видит божью кару и угрозу для существования людей. «Наполнил Рим просторы власти своими бедами и оглянувшись на собственную кровь, отмстил каждому народу по отдельности, там же, где и покорил его» (Oros., VI, 17, 4). Высокомерие – это причина гражданских войн, а окончание войн привело народ к смирению. Только когда люди научились жить в смирении, мог появиться Иисус Христос (Oros., VI, 17, 9). Цезарь, Август и созданная ими Империя установили тот самый мир, в который пришел Иисус. «Позже, в наше время, на исходе 42 года правления первого из всех императоров, Августа Цезаря, хотя и отец его Цезарь выступал скорее предвестником императорской власти, нежели императором, – был рожден Христос» (Ibid., VII, 2, 14). В отличие от многих других авторов, Орозий не делает акцент на dementia Caesaris, милосердие – это качество христиан. Впрочем, вслед за Орозием, позволим задать этот вопрос, столь ли случайными являются все эти совпадения?

Глава XIV.
ПЕРЕД СУДОМ ИСТОРИИ
(НОВАЯ И НОВЕЙШАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ)

1. Создатель империи или гениальный неудачник? (западная историография от эпохи Возрождения до начала 20 века)

Обзор историографии вполне уместно начать с очень удачной характеристики С.Л. Утченко: «Поистине каждая эпоха знала своего Цезаря. Для той эпохи, когда вдруг проснулся страстный и восторженный интерес к античности, для эпохи Возрождения, Цезарь не стал еще любимым героем. Данте изображает своим руководителем Вергилия, Петрарка преклоняется перед Цицероном и оживленно беседует с ним, как с современником. Не блеск и победы римского оружия, не мощь и сложная организационная структура империи отвечали духовным запросам того времени, но диалоги Платона, резец Праксителя, ораторское искусство Демосфена и Цицерона и, наконец, нечто не очень ярко определяемое, но всем близкое и понятное, что последователи Петрарки, Колюччо Салютатти и Леонардо Бруни впервые обозначили заимствованным у того же Цицерона словом humanitas»^{365}.

Ренессанс установил приоритеты, оказавшие влияние на последующее развитие историографии. Был четко установлен приоритет интереса к античной культуре над интересом к экономике, политике, государственности и другим сферам жизни древнего мира. Это означало появление особого интереса к Цицерону и гораздо меньшего – к Цезарю и Августу. Цицерон и его творчество стали символом римской культуры, а другие писатели, включая Цезаря и Саллюстия, превращаются во «второстепенных» авторов цицероновской эпохи. Другой знаковой фигурой стал Плутарх, и уже Ф. Петрарка (1304–1374) пишет сочинение «О знаменитых мужах», стилизованное под плутарховы биографии. В числе его персонажей был и Цезарь. Победа культурного «цицеронианства» неизбежно должна была привести и к его победе в области политических оценок, а традиция Плутарха стала преобладать над традицией других авторов.

Суть была не только в именах, но и в изменении ценностных подходов. Средневековая историография еще продолжала сохранять античную традицию рассмотрения истории как эволюции Империй, что стимулировало интерес к самой большой из них, Римской. Вместе с тем начиная с Августина и Павла Орозия, а еще ранее – с Евсевия Кесарийского, история начинает делиться на две части, дохристианскую и христианскую, причем, первая окрашивается по преимуществу в темные, а вторая – в светлые тона. Цезарь очевидно попадал в первую, непосредственной связи с христианством в его биографии не прослеживается, а потому он оказался вне системы ценностей христианских писателей.

Возрождение было процессом секуляризации и гуманизации культуры; с другой стороны, Италия 13–15 вв. представляла собой мир маленьких государств с республиканскими традициями, тогда как монархия приобретала образ врага, как в виде местных тираний, так и в виде осуществлявших экспансию внешних сил (французская или испанская монархия). Востребованными оказались и республиканские политические взгляды, а потому Цицерон, Катон и Брут вызывали все большие и большие симпатий. Так, уже Ф. Бьондо (1392–1463) критиковал Цезаря за «удушение республики», считая, что этот переворот, равно как и божья кара за преступления языческого Рима, стали причинами гибели Римского государства. Будучи гуманистом и, вместе с тем, пребывая на посту секретаря папской канцелярии, Бьондо соединил новые взгляды Ренессанса с традиционной христианской концепцией.

Н. Макиавелли считал государственное устройство Римской республики идеальным и разделял взгляды Цицерона о «смешанном строе». Именно у него эта теория приобретает новое, современное звучание. Процесс политической борьбы Макиавелли считал естественным – это был механизм изменения учреждений и исправления недостатков, а народные трибуны, бывшие защитниками прав и свобод народа, одновременно защищали и государство, удерживая народ в подчинении сенату. Рим усиливался еще и потому, что делал побежденных своими гражданами, не замыкаясь в рамках традиционного коллектива. Республика стала жертвой собственных противоречий, аграрных конфликтов, начавшихся со времен Гракхов, и роста власти провинциальных наместников и крупных военачальников.

Взгляды Н. Макиавелли, вероятно, стоят у истоков теории современного демократического общества и, вместе с тем, у истоков мифа о римской республике, которую пытались сближать как с республиками эпохи Ренессанса, так и с демократиями более позднего периода. Вместе в тем Н. Макиавелли явно приписывал Риму некоторые черты, которых тот не имел. Он преувеличивал демократический потенциал этого общества, а потому считал борьбу знати и народа естественным регулятором жизни свободного общества, тогда как римская олигархия, напротив, стремилась к полному подавлению всех государственных институтов и установлению над ними своего неограниченного контроля, что придавало конфликтам не конструктивный, а кровавый и деструктивный характер. Идеалом сулланской олигархии был не диалог с оппозицией, а ее полное уничтожение и подавление. Разбирая взгляды итальянского мыслителя, Э. Линтотт^{366} указывает, что, в отличие от него, Полибий видел силу республики в ее единстве и отсутствии конфликтов, что свидетельствует об отличии римской модели от моделей поздних европейских демократий^{367}.

Впрочем, в другом сочинении, «Государь», Н. Макиавелли, напротив, демонстрирует конструктивность единоличной власти. В историю вошло и понятие «макиавеллизма», в свою очередь приведшее к частому отождествлению сильной власти с беспринципностью, жестокостью и насилием. Н. Макиавелли понимал действия «государя» скорее в позитивном смысле, общечеловеческая мораль переосмыслила его в негативном ракурсе.

Темы Цезаря коснулся еще один великий деятель Возрождения, на сей раз английского. В своем «Юлии Цезаре» У. Шекспир показал последние месяцы знаменитого диктатора, создав образ старого, больного, усталого, нервного, подозрительного правителя, подверженного всем человеческим слабостям. Это было не очернение, а скорее – развенчание Цезаря, и устами Кассия Шекспир выражает изумление, что такой человек может управлять огромной державой и мечтать о мировом господстве, Собственно говоря, Цезарь погибает еще во втором акте, а подлинным героем трагедии является Брут, сделавший выбор между личным долгом и благом государства, мужественно сражавшийся за свои убеждения и заслуживший уважение даже у своих врагов. Шекспир следует Плутарху, его персонажами становятся энергичный и эмоциональный Марк Антоний, холодный, хитрый и расчетливый Октавиан, «бездарный» Лепид, благородная Порция. Он же продолжает намеченную Плутархом антитезу двух республиканских лидеров, расчетливого, думавшего о личной выгоде Кассия и кристально честного борца за идею, Брута, не допускающего что-либо противоречащее чистоте идеи свободы. Возможно, название «Юлий Цезарь» было вызвано тем, что в елизаветинской Англии выход драмы, где в заголовке стояло бы имя Брута, было невозможно по цензурным соображениям.

Наконец, взгляды, достаточно близкие к мнению Н. Макиавелли, высказывает Ш. Монтескье. В трактате «О величии и падении римлян» французский мыслитель также склонен идеализировать республику, особенно – ее ранний период и эпоху расцвета. Упадок начался с ростом численности граждан, которые составляли уже разделенное сообщество, не все члены которого были привержены традиционным римским ценностям. Создание и рост Империи, неравенство бедных и богатых привели к разрушению традиционных добродетелей, а приверженность солдат своим генералам – к свержению республиканского строя. Впрочем, Ш. Монтескье не видел выход из кризиса ни в деятельности Цезаря, ни в последующей империи, считая ее историю эпохой упадка. Если Н. Макиавелли стоит у истоков «мифа о республике», то Ш. Монтескье находится у истоков теорий ее падения, вызванного завоеваниями, кризисом римских ценностей и военными переворотами.

Эпоха абсолютных монархий 17–18 вв. вызвала особый интерес к Цезарю, которого начинают считать величайшим правителем в истории Рима и основателем системы абсолютной монархии, продолжателями которой стали выступать и сами современные правители. С другой стороны, эпоха Просвещения усилила интерес к экономическому развитию и техническому прогрессу, а централизация европейских держав демонстрировала свое очевидное превосходство перед феодальной раздробленностью. Наоборот, революционная историография, особенно в эпоху Великой Французской революции, снова подняла на щит Катона, Цицерона и Брута и третировала Цезаря как основателя тирании.

При всей исторической закономерности подобного подхода, он вел к любопытному парадоксу. Застойные абсолютные монархии с их сословным делением общества, крепостным правом, всесилием религии, королевской власти и бюрократии равнялись на Цезаря, бывшего одним из самых смелых и оригинальных реформаторов в истории человечества и способствовавшего прогрессу прав человека. С другой стороны, преобразующие и освобождающие человека и общества буржуазные революции, провозгласившие своим девизом личную свободу, суверенитет народа и господство закона, сделали героями людей, защищавших олигархическую республику с ее нищим, реально бесправным народом и миллионами еще более бесправных провинциалов и рабов. Поразительно и то, что люди, мечтавшие о коренном переустройстве общества, делали своими кумирами Катона, говорившего «нет» любой инициативе преобразования иногда только потому, что это предложение отличается новизной, Брута, чьи «реформы» сводились только к убийству Цезаря, и Цицерона, идеализировавшего давно отжившую и ставшую виртуальной республику.

19 век привел к становлению исторической науки. Это было время накопления позитивных знаний и разработки истории в целом и антиковедения – в частности. Особенно вторая половина 19 века стала временем введения в обиход новых методов работы с источниками, как традиционными литературными, так и новыми, археологическими, эпиграфическими и нумизматическими. Это было время раскопок Г. Шлимана, Э. Курциуса, Л. Омоля, появления Корпусов греческих и латинских надписей и фундаментальных трудов Дж. Грота, У. Митфорда, Н.Д. Фюстель де Куланжа, Я. Буркхардта, И. Тэна, Э. Ренана и многих других ученых, заложивших основы современного антиковедения Видное место среди этих исследований занимают труды немецких ученых, В. Друманна и Т. Моммзена, и именно с ними связано появление нового взгляда на Цезаря.

Уже у В. Друманна присутствует представление об экономическом, политическом и духовном кризисе Римской республики. Последняя изжила себя, и это понимал Цезарь, а сутью его преобразований стало установление единовластия и создание абсолютной монархии, типологически сходного с европейскими абсолютными монархиями 16–18 вв.^{368} Аналогичная точка зрения на Цезаря представлена и в трудах Ф. Шампаньи и Ч. Мериваля^{369}, однако подлинным создателем и новой концепции гражданских войн, и нового образа Цезаря можно считать Т. Моммзена.

Вероятно, именно Т. Моммзену удалось в полной мере развенчать миф о римской республике. Захватив верховную власть над миром, Рим возложил на себя необычайно трудную задачу, которую он так и не смог разрешить, а само римское владычество все больше и больше вырождалось в «мелочный и близорукий эгоизм». «В Риме считалось достаточным управлять изо дня в день и разрешать с грехом пополам лишь текущие вопросы»^{370}. Центральное правительство полностью утратило контроль над провинциальным управлением, что привело к полному повсеместному развалу. Наиболее полно этот кризис проявился в Испании 50-х гг. 2 века до н.э., выражаясь в постоянных поражениях римской армии, ее чудовищной жестокости против мирного населения, некомпетентности, коррупции и нарушениях международного права римскими полководцами и полной неспособности власти контролировать как местное население, так и свою собственную администрацию^{371}. В Азии, Македонии и Греции, где римское господство было более стабильным, Рим «отладил» грандиозную систему организованного грабежа, в котором участвовали не только власти, но и римские дельцы и колонисты. «Возникла новая система государственного хозяйства: она отказывалась от обложения римских граждан, но зато превращала всю массу подданных в доходную статью государства… Цинизму и алчности римских торговцев предоставляли с преступным потворством полный простор в провинциальном управлении», а прекраснейшие города соседних с Римом стран приносились в жертву «не варварскому честолюбию, но еще гораздо более гнусному варварству спекуляции»^{372}.

Бедственным было и положение в армии. Римский флот не смог заменить уничтоженные эллинистические флоты, что привело к небывалому расцвету морского разбоя, а римские дельцы сотрудничали с пиратами. Охота за рабами стала главным промыслом, процветавшим на Средиземноморье. Оборона границ в Азии и Африке перелагалась на подданных, а охрана италийских, македонских и испанских границ велась крайне небрежно. Римские армии «уже напоминали те сирийские армии, в которых число хлебопеков, поваров, актеров и прочих нестроевых элементов вчетверо превышали число так называемых солдат», а римские военачальники преуспели лишь в искусстве губить свои армии^{373}. Плохое управление, сочетавшееся с хищническим римским «капитализмом» и бесправием подданных, развал армии и некомпетентность руководства – такова картина положения Римской державы уже на рубеже 2–1 вв. до н.э.

Еще более опасным был экономический и социальный кризис. «Капитал вел войну против труда, т.е. против свободы личности, конечно, облекая эту борьбу, как всегда, в строго законные формы»^{374}. Возникала угроза гибели крестьянства, а затем и гибели республики. Италийское крестьянское землевладение обесценивалось: мелкое хозяйство вытеснялось крупным, земледелие – скотоводством, виноградарством и разведением маслин, а свободный труд – трудом рабов^{375}. Страшная картина рабства с его постоянной охотой на людей, всеобщим проникновением рабского труда, плантационной системой и зверским обращением с невольниками, общей напряженностью и кровавыми восстаниями, полностью сходная с картиной другого современника Моммзена, А. Валлона, дополняет картину кризисного состояния общества^{376}.

Происходит и разложение правящей элиты. Власть замыкалась в себе и становилась наследственной. «Тайное голосование и некоторые другие преобразования создавали иллюзию независимости и суверенитета народного собрания, но эта борьба народного суверенитета против фактически существующего строя была неудачной». «В Риме того времени пагубным образом сочеталось двойное зло: с одной стороны, выродившаяся олигархия, с другой – еще неразвитая, но уже пораженная внутренним недугом демократия… Но в действительности в тогдашнем Риме не было ни настоящей олигархии, ни настоящей демократии»^{377}.

Т. Моммзен стоит у истоков так называемой «двухпартийной схемы», согласно которой вся история Рима от Гракхов до Цезаря представляет собой борьбу двух партий, оптиматов (партии знати) и популяров (народной партии). Впрочем, Моммзен постоянно подчеркивает сходства между двумя партиями, прежде всего, в смысле их «политического эгоизма, лицемерия и беспомощности»^{378}.[96]96
  “Обе партии были в равной мере заражены процессом политического разложения и фактически одинаково ничтожны. Обе они в силу необходимости были связаны с существующим порядком, так как у обеих отсутствовала всякая политическая мысль, не говоря уже о каком-либо политическом плане, выходящем за пределы существующего строя. Поэтому обе партии прекрасно уживались друг с другом, их цели и средства на каждом шагу совпадали”.


[Закрыть]

Один из критиков Т. Моммзена назвал его теорию «мстительным взглядом стороннего наблюдателя», не желающего судить римлян «в том контексте и по тем стандартам, которые признавали они сами»^{379}. Заметим, что жуткая картина «империи зла» была создана ученым, преклонявшимся перед Римом и сделавшим, вероятно, более, чем кто-либо другой для изучения и понимания его истории, а литературная сторона «Истории Рима» обеспечила его автору Нобелевскую премию.

Следующим этапом концепции Т. Моммзена является концепция римской революции. Возможно, первым, кто осознал степень опасности, был Сципион Эмилиан, однако победитель Карфагена и Нуманции, честный и умеренный реформатор, опасался революции больше, чем существующего порядка^{380}. Революцию начали другие. Моммзен не сочувствует Гракхам, он считает цели Тиберия благими и спасительными, но этот благонамеренный патриот встал на путь демагогии и тирании. Его аграрный закон был единственным способом предотвратить гибель италийского крестьянства, но его методы вызвали начало кризиса и политического насилия, а ореол мученика оказался незаслуженным^{381}. Гай Гракх поставил своей целью свержение аристократии путем союза пролетариата и купечества. Он вовсе не собирался утверждать римскую республику на новых, демократических основах, а, наоборот, хотел отменить республиканские учреждения, стремясь к пожизненному трибунату, монархии и тирании. Моммзен критикует и конкретные итоги деятельности Гракхов: хлебный закон способствовал росту социального паразитизма, всаднические суды оказались еще более коррумпированными, чем сенатские, а эксплуатация провинций продолжала усиливаться^{382}. Впрочем, победившая реставрация также не была выходом из положения. Римская знать не сделалась ни умнее, ни лучше.

«Никогда еще во всей римской истории не было среди аристократии такого полного отсутствия государственных и военных талантов, как в эту эпоху реставрации, в период между гракханской революцией и революцией Цинны»^{383}. Все социальные пороки, речь о которых шла ранее, прогрессировали с ужасающей быстротой, и самым ярким показателем этого распада стала Югуртинская война, обнажившая все язвы римской системы. Вместе с тем, в Риме не было и настоящей демократической оппозиции, а революция вовлекала в себя военных и армию. Оставалось неясным, будет ли выступление Мария новой попыткой заменить олигархию тиранией (невозможность демократии была уже очевидна). Так или иначе, на политическом горизонте рядом с короной появился меч^{384}.

Марий получил оружие в лице новой реформированной армии и спас Рим от нашествия германцев, которое допустила правящая олигархия и с которым она не могла справиться^{385}. Это была первая, но далеко не последняя ситуация, когда популярный военачальник выступил в качестве спасителя Рима. В лице Мария оппозиция получила более подходящего вождя, чем Гракхи, и он мог пойти по одному из двух путей: либо свергнуть олигархию военным путем, либо попытаться ввести реформы посредством закона. Марий пошел по второму пути и проиграл^{386}. Причиной его поражения стало объединение против него сенаторов и всадников (аристократии и буржуазии), а затем и раскол между военным вождем и демократами. Это была новая победа реставрации^{387}.

На повестку дня вышел союзнический вопрос, вызванный как общим ухудшением положения союзников в ходе кризиса, так и поражением народной партии и крахом надежд на получение гражданских прав^{388}. Эту реформу попытались осуществить аристократические реформаторы во главе с Ливием Друзом, но и они потерпели неудачу, что и вызвало Союзническую войну. Уступки италикам после войны Т. Моммзен считает половинчатыми, что стало причиной нового политического, а затем уже и экономического кризиса, в свою очередь, вызванного послевоенной разрухой. Проявлением этого кризиса были выступления Сульпиция Руфа, военный переворот Суллы и последующая диктатура марианцев, а затем и гражданская война.

Моммзен достаточно уважительно относится к Сулле. Он считает, что последний провел успешную кампанию против Митридата, добившись победы над царем и восстановления порядка в Греции, Македонии и Малой Азии^{389}, после чего смог приступить к предстоящей реставрации. В ходе гражданской войны Сулла покончил с длившейся уже десять лет революцией и смог приступить к реформам^{390}. Говоря о Сулле, немецкий историк выдвинул два достаточно противоречивых тезиса, позже активно используемых последующей историографией: мнение о Сулле как защитнике аристократических традиций и мнение о Сулле как строителе римского государства.

Человек, лишенный политического эгоизма, Сулла сумел защитить римскую аристократию. Он положил конец италийской революции, покончил с анархией в Риме и стал подлинным творцом государственного объединения Италии. «Без преувеличения можно сказать, что давно расшатанная римская республика неизбежно рухнула бы, если бы Сулла не спас ее своим вмешательством в Азии и Италии»^{391}. Впрочем, режим Суллы также оказался непрочен, а его постройка походила на плотину, брошенную в бушующее море^{392}.

Итак, первый период был временем непрерывной 50-летней революции. Старый порядок рушился бесповоротно, и Риму угрожала опасность полной анархии внутри и военного разгрома извне. Трагедия была в том, что Рим фактически объединял под своей властью цивилизованный мир, а потому под угрозой оказалась вся судьба цивилизации^{393}.

Именно в этот момент на политическую сцену выходит Цезарь. Оппозиция сулланскому режиму, с которой была связана жизнь молодого аристократа, была фактически всеобщей. К ней примыкали либералы и конституционалисты, демократы и деловой мир, недовольны были широкие массы населения Италии и Рима, жители экспроприированных общин, массы репрессированных и разоренных людей, всевозможные честолюбцы^{394}. Построив свою крепость, Сулла не смог оставить в ней достойный гарнизон. Т. Моммзен придерживается невысокого мнения о лидерах постсулланского режима (Метелл Пий, Катул, Лукуллы и др.)^{395}? включая Помпея и Красса, тем более, что их нельзя было назвать несомненными сторонниками режима^{396},

Впрочем, и у демократов не было серьезных политических лидеров. Котта играл второстепенную роль, Лепид был личностью незначительной, а с Цезарем можно было связывать только будущее. Т. Моммзен с глубоким уважением относится к Квинту Серторию, человеку рыцарской храбрости, прекрасному оратору, талантливому военачальнику и подлинному государственному деятелю^{397}. В известной мере, Серторий был предтечей Цезаря, и его трагедией было то, что он был вынужден сражаться против своего государства^{398}.

Дело Суллы рухнуло в результате союза Помпея и Красса с демократами в 70 г. Впрочем, вопрос о будущем был скорее поставлен, чем решен, а коалиция, связанная только целью свержения режима, распалась, как только эта цель была достигнута^{399}. Перспективой могла стать диктатура Помпея или, напротив, конфликт между Помпеем и Крассом. Новая гражданская война была предотвращена благодаря демократическим лидерам. С другой стороны, Т. Моммзен постоянно подчеркивает посредственность и заурядность Помпея, который всегда стремился к исключительному положению в государстве, но не мог решиться его занять^{400}. Это было первое испытание, которому подвергла его судьба, но он его не выдержал^{401}. После закона Габиния, Помпей уверенно шел к единоличной власти, побеждая пиратов и Митридата и неуклонно продвигаясь на восток. Поход завершил создание Римского государства в Азии, и когда Помпей вернулся в Италию в 62 г., он «во второй раз увидал царский венец у его ног»^{402}.

В период отсутствия Помпея произошли важные события. Цезарь провел дело Рабирия, реабилитировал память Мария и сблизился с Крассом. Публично называя Помпея главой своей партии, демократы готовились и к борьбе против него. «Замысел демократов, направленный и против сената и против Помпея, делал возможным соглашение между этими двумя. Демократия, пытаясь противопоставить диктатуре Помпея диктатуру другого, более угодного ей человека, тем самым также шла к военной власти…»^{403}.

Переворот Помпея не удался. Отчасти это было вызвано тем, что его действия встретили сопротивление с обеих сторон и вызвали опасения гражданской войны, однако отчасти и по причине личной слабости лидера, ибо «человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов»^{404}. Теперь на сцену выступает Цезарь. Именно он стал инициатором триумвирата. Впервые во главе демократов становится лидер, увенчанный победой в Испании и полный обширных военных замыслов. Уже тогда создается его великая цель, «идеал свободного государства под главенством одного лица»^{405}.

Новым шагом стало завоевание Галлии. Т. Моммзен считает завоевание исторической миссией Рима и видит в этом глобальную заслугу Цезаря. «В силу того закона, что народ, сплоченный в государство и цивилизованный, растворяет в себе народы политически и культурно незрелые – в силу этого закона, столь же непреложного, как закон тяготения, италийская нация, единственная из народностей древнего мира, сумевшая соединить высокое политическое развитие с высшей цивилизацией… была призвана подчинить себе пришедшие в упадок греческие государства Востока к вытеснить на западе через посредство своих колонистов народы, находившиеся на более низкой степени культуры: ливийцев, иберов, кельтов, германцев»^{406}. Впрочем, это не только характерная для XIX века апология колониальной миссии цивилизованных народов. Идея завоевания принадлежит римской демократии. Она была уже у Гая Гракха, ее воспринял Марий, но только после свержения сулланского строя, демократия взялась за решение задачи. Первым шагом было восстановление господства в Средиземноморье, вторым – покорение Востока (эта задача была решена с помощью Помпея), третью задачу осуществил Цезарь. Получая военную власть, он думал об интересах партии, но его план был планом возрождения государства^{407}.

С другой стороны, хотя кельты добились значительного прогресса, их цивилизация достигла своего предела и клонилась к упадку. Основой их жизни был не город, а племя. Настоящее варварство уже исчезло, но галлы были далеки от уровня культуры. Над страной нависла германская угроза, опасная и для римлян. Завоевав Галлию, Цезарь ослабил экономическое давление на нее и пощадил галльские национальные, политические и религиозные учреждения, проводя романизацию в относительно мягкой форме^{408}. Если бы не Цезарь, великое переселение народов случилось бы на 400 лет раньше, когда римская цивилизация была гораздо слабее, а деструктивные последствия могли бы стать необратимыми. Именно с Цезаря начался процесс развития европейской цивилизации, как Средневековья, так и Нового времени. «Мы обязаны Цезарю тем, что между минувшим величием Эллады и Италии и гордым зданием новой истории был перекинут мост, что Западная Европа стала романской, германская Европа классической… что Гомер и Софокл не привлекают, подобно Ведам и Калидасе, только литературных ботаников, а цветут в нашем собственном саду, и это дело Цезаря»^{409}.

Пока Цезарь воевал в Галлии, Помпей шел к собственной диктатуре, пытаясь установить контроль над государственной машиной и сближаясь с республиканцами. Он пытался сделать это еще в 57 г., получив полномочия по снабжению хлебом, а затем в 52 г., став «консулом без коллеги». Теперь Помпей и оптиматы начинают борьбу на уничтожение. Началась борьба за лишение Цезаря его полномочий, завершившаяся открытым объявлением войны со стороны помпеянцев. Ответом стал Рубикон: Цезарь не только начал военные действия, он брал на себя ответственность за судьбу государства^{410}.