Текст книги "Юлий Цезарь. Политическая биография"

Автор книги: А. Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 56 страниц)

Гай Кассий Лонгин был, вероятно, самым крупным из оставшихся помпеянских военачальников, позже именно он возьмет на себя реальное командование армией республиканцев. Кассий и Брут породнились, сестра Брута Юния стала женой Кассия (Plut. Brut., 7; Тас. Ann., III, 76). Как и Брут, Кассий был претором 44 г., далее Цезарь, вероятно, предполагал сделать его наместником Сирии и использовать его опыт участия в войнах с парфянами в 53–51 гг.

Вопрос о целях заговорщиков тесно связан с их положением. Как видно, все три лидера заговора занимали видное место в цезарианском окружении, а Децим Брут даже попал в число наследников. Впрочем, они были скорее руководителями «второго эшелона», уступая Антонию, Лепиду, а теперь уже и Октавиану. Чтобы выйти на первые роли, надо было найти другую, не менее сильную идейную основу, каковой могла стать идея «республики» и «свободы». Именно поэтому на первый план выдвигаются «идеологи», Брут, а затем и Цицерон. Наши источники расходятся в вопросе о непосредственном инициаторе. Николай Дамасский считает таковым Брута, за ним следует Дион Кассий (Nic. Dam. Vit. Caes. fr. 19; Dio., 44, 14), Аппиан, Веллей и Светоний склонны считать, что инициатива была одновременной, не решаясь отдать пальму первенства кому-либо из двоих (Veil., II, 56; Suet. Iul., 81; Арр. B.C. II, ИЗ) и только Плутарх подробно описывает, как Кассий (не без помощи Сервилии) постепенно затягивал Брута в заговор (Plut. Brut., 9–10). У нас нет оснований отвергать версию Плутарха, фактом остается одно – как только Брут вошел в заговор, роль лидера со всеобщего согласия перешла именно к нему.

Идея «республики» (вероятно, Брут был одним из немногих ее искренних сторонников) была не единственным, за что пошли в бой заговорщики. Непременно присутствовали и желание отомстить за поражение, особенно сильная у бывших помпеянцев, и разочарование и недовольство Цезарем у его бывших соратников. Многие помпеянцы были вынуждены служить Цезарю, и едва ли делали это охотно, а показателем этих настроений может служить поведение Цицерона, вылившего на покойного диктатора всю свою ярость за вынужденные слабости и компромиссы. Наконец, у некоторых руководителей заговора могли быть и личные амбиции. Плутарх прямо намекает на Кассия (Plut. Brut., 29), подобные планы могли быть у Децима и даже у Марка Брута. Жизнь все больше требовала единоличной власти, и если ведущие заговорщики претендовали на роль «принцепсов», то более мелкие боролись за место в политической элите.

Впрочем, именно «республиканская идея» была самым опасным оружием против Цезаря, и именно она угрожала свести на «нет» все его конструктивные преобразования. Диктатору предстоял последний, быть может, самый сложный бой в его жизни. Последние месяцы показали, что он не был пассивной жертвой, однако борьба с идеей оставляла очень ограниченные возможности. Репрессии исключались – они дискредитировали бы и самого Цезаря и его политику милосердия и, напротив, лишь подтвердили бы «правоту» тех, кто считал Цезаря «новым Суллой». Нельзя было показать страх, а потому оставались другие, более тонкие методы.

Флор и Светоний, вероятно, правы, что именно к 44 году бесконечные славословия и награждения диктатора стали особенно ощутимы. По всей вероятности, они начались раньше, в конце 45 г., после испанского похода. Тем не менее, именно в первые месяцы 44 г. Цезарь стал постоянным диктатором, получил титул «отца отечества» и другие «новые и небывалые» почести и привилегии (Flor, IV, 92, I). Иллюзии о реставрации «старого порядка» получили серьезный удар. Именно на фоне этих событий поползли слухи о скором предоставлении Цезарю царской власти.

Трудно сказать, кто именно начал эту кампанию, по сути дела, превратившуюся в завуалированную травлю. Отчасти, это было делом рук окружения Цезаря и выражением сервилизма сенаторов, многие из которых желали «выслужиться» перед новой властью и прикрыть деловую некомпетентность демонстрацией преданности. Это было выгодно и прямым противникам, целью которых было создание атмосферы недовольства. Наконец к хору похвал присоединились и разнообразные острословы из разных партий или просто не принадлежавшие ни к одной из них, стремящиеся превратить эти многочисленные награждения в комедию.

Наиболее обстоятельно ситуацию, создавшуюся вокруг этих слухов описывают Плутарх и Аппиан (Арр. B.C. I, 107–108; Plut. Caes., 60), другие авторы (Веллей, Флор) об этом не упоминают, и даже Светоний сообщает о стремлении диктатора к царской власти лишь в форме слухов (Suet. Iul., 79, 2). Наконец, ни Плутарх, ни Аппиан не высказывают обвинение в прямой форме. Впрочем, не только последующие действия Цезаря, но и сама логика отчетливо демонстрируют бессмысленность принятия титула. Никаких дополнительных властных полномочий или почетных прав это провозглашение не давало, а издержек было слишком много. В устах римлян «царская власть» (regnum) была равносильна понятию тирании, а подобные слухи звучали как страшное политическое обвинение, за которое многие римляне (Спурий Мелий, Манлий Капитолийский, отчасти – Тиберий Гракх и др.) заплатили своей жизнью. Если в кампании по славословию участвовали придворные льстецы, чрезмерно преданные цезарианцы и городские острословы, то кампания вокруг царского титула была, несомненно, инспирирована противниками Цезаря. «Тираноубийцы» уже были, теперь требовался тиран.

Сам Цезарь, занятый конструктивной практической деятельностью, вероятно, не сразу разгадал эту опасную ловушку. Какие-то почести он считал заслуженными, а организаторы кампании неплохо учли и психологию римлян и психологию пожилого человека. Гордившийся своей родословной, связывающей его с некоторыми из царей (происходить от них было достаточно престижно), диктатор, видимо, просмотрел и начавшуюся «царскую» кампанию. Впрочем, на определенном этапе не реагировать было нельзя. Диктатор не раз делал публичные заявления, дезавуировавшие такого рода информацию (Арр. B.C. II, 107). Согласно Диону Кассию, он демонстративно распустил охрану и отказался от предложенной ему почетной охраны из сенаторов и всадников (Dio., 44, 6–7). Это обстоятельство позже оказалось вопросом первостепенной важности.

Кампания принимала все более изощренные формы. Дион Кассий сообщает, что именно в это время ему дали право постоянно носить триумфальную одежду, бывшую одеянием царя, и постановили устроить гробницу внутри померия (постановления о похоронах живого человека всегда носят двусмысленный характер). Эти решения должны были быть отчеканены золотыми буквами (Die, 44, 6–7), тогда же было решено учредить храм Юлия (информация вполне может носить ретроспективный характер) и писать имя Цезаря на храмах.

На этом фоне особенно комично прозвучало предложение разрешить Цезарю брать сколько угодно и каких угодно жен для рождения законных наследников (Dio., 44, 7; Plut. Caes., 60; Suet. Iul., 52). Светоний ссылается на поэта Гельвия Цинну, одного из острословов, явно сочувствующего заговорщикам. «Достоверность» источника, вероятно, не нуждается в комментариях.

Постановление было бессмысленно и с точки зрения римского права. Развод в Риме был достаточно обыденным явлением, тем более, при отсутствии детей, брать законных жен в походы вообще не рекомендовалось, а деликатный вопрос о связях во время военных кампаний всегда обходился молчанием. Такими «походными романами» были связи Цезаря с Клеопатрой и Эвноей, а также отмеченные Светонием многочисленные amores полководца в провинциях (Suet. Iul., 51). Разводиться с Кальпурнией Цезарю не было необходимости, а если бы она возникла, это было бы не столь трудно. Есть предположение, что такого рода закон мог легализовать отношения Цезаря и Клеопатры и положение Цезариона, однако наследник был не нужен – им уже стал Октавиан, и создавать ему дополнительные сложности было не в интересах диктатора. Таким образом, мишенью этого слуха становились не только Цезарь, но и его жена и наследник. Есть все основания считать, что диктатор не планировал расторгать свой законный брак: Кальпурния участвовала в Луперкалиях, целью этого участия было излечение от бесплодия, а последнюю ночь Цезарь провел с ней. Описание этой последней ночи, тревоги Кальпурнии и колебания Цезаря не похожи на отношения людей, думающих о разводе (Dio., 44, 17–18; Suet. Iul., 10; Plut. Caes., 63).

Тем не менее, при всей своей занятости реальными проблемами, диктатор был вынужден принять определенные меры. Светоний пишет о его постоянно растущем раздражении. Это явно было раздражение человека, занятого решением более важных вопросов, которого заставляют заниматься бессмысленными с его точки зрения вещами (Suet. Iul., 77). О том насколько искусственным было это славословие, свидетельствует ответное раздражение сенаторов, когда Цезарь (скорее всего, случайно) не встал в присутствии сенатской депутации (требовать это от потенциального царя было бы нелепо). Заговорщики сознательно подливали масло в огонь: Кассий и группа его сторонников демонстративно голосовали против почестей Цезарю (Dio., 44, 8), а другой будущий заговорщик, трибун Понтий Аквила, демонстративно не встал перед диктатором, что было, явным нарушением субординации (Suet. Iul., 78, 2). Слух о «царской власти» стал принимать более тонкие формы. Ходили разговоры, что только царь может победить парфян, а на последнем заседании сената (15 марта 44 года; оывшии квиндецемвиром для священнодействии и старейшим из действующих консуляров Л. Аврелий Котта, консул 65 и цензор 64 г. должен был провозгласить Цезаря царем (Suet. Iul., 79). Светоний определенно называет эти «сведения» слухами, Аппиан также выражает свое недоверие (Арр. B.C. II, 111) и добавляет, то титул могли дать после парфянской кампании. Заметим, что выбор для этой миссии старого популяра и либерала Котты был более чем нелепым. Тем не менее, слух муссировался с необычайным упорством (Plut. Caes., 60; Dio., 44, 10). Если Цезарь не хотел стать царем, его надо было им сделать. Желая нанести ответный удар, Цезарь провел несколько ответных демонстраций. Похоже, первой из них была одна из встреч диктатора с толпой народа по возвращении из Лация, возможно, из Альбы, где праздновались Латинские игры. Возможно, Цезарь был одет (полностью или частично) в одежды альбанских царей, и массы народа приветствовали его царским титулом. Диктатор ответил своей знаменитой фразой: «Я не царь, а Цезарь» (Non rex sum, sed Caesar). Латинская фраза передает оттенок, неуловимый в русском переводе. Rex по-латыни – это не только титул царя, но и когномен рода Марцией Рексов, из которого происходила бабушка Цезаря по отцу, Марция. Обладающий тонким филологическим чутьем и не менее тонким юмором, диктатор хотел подчеркнуть не только отсутствие стремления к царской власти (Plut. Caes., 60; Suet. Iul., 79, 2), но и, как верно уловил Аппиан (Арр. B.C. II, 111), то что он не очень понял суть проблемы. Цезарь действительно имеет отношение к роду Марциев Рексов (в этом нет ничего дурного), но носит когномен отца (а не бабушки), как это положено любому римлянину. После этого, уже намекая на второй смысл, Цезарь в резкой форме запретил такое обращение (Ibid.).

Вторая демонстрация была приурочена к празднику Луперкалий (15 февраля). Наиболее подробно и красочно описывает ее Плутарх. Во время священного бега луперков, жрецов этого «волчьего бога», возглавлявший процессию консул Антоний поднес Цезарю диадему с лавровым венком. Диктатор отклонил ее, предложение повторилось дважды, причем, народ аплодировал действиям Цезаря. По приказу последнего венок отнесли на Капитолий, после чего обнаружилось, что венками увенчаны многие статуи диктатора. Трибуны Л. Цезетий Флав и Г. Эпидий Марулл велели снять венки и отвести в тюрьму людей, выкрикивавших царский титул, после чего Цезарь снял обоих трибунов с должности (Plut. Caes., 61).

Несколько по-иному рассказывает историю Аппиан. Видимо, накануне праздника кто-то из чрезмерных поклонников Цезаря украсил венком с белой лентой одну из статуй диктатора. Трибуны Марулл и Цезетий разыскали этого человека и бросили в тюрьму, заявив, что выполняют волю диктатора, многократно порицавшего подобные манифестации. Тогда же случилась история с приветствием и изящным ответом Цезаря, после чего Цезетий и Марулл снова разыскали этих людей и начали суд над их лидером. Цезарь выступил в сенате с речью против трибунов, якобы обвиняющих его в тирании, и лишил их должностей и мест в сенате (Арр. B.C. II, 107–108). Только после этого произошла процедура на Луперкалиях, когда Антоний трижды возлагал диадему на голову Цезаря, а тот трижды ее отклонил (Ibid., II, 109).

Дион Кассий скорее следует Плутарху. Статуи Цезаря еще до Луперкалий были украшены венками, а трибуны к удовольствию толпы сняли эти украшения, чем вызвали недовольство Цезаря и восторг народа. После этого диктатор публично заявил о нежелании брать царский титул, снял трибунов с должности и исключил из сената, а затем уже и последовал праздник и эпизод с Антонием (Dio., 44, 10–11). Точно в той же последовательности рассказывает историю Светоний, завершая ее тем, что Цезарь был опечален, что «у него отняли славу отказа» (ereptam gloriam recusandi – Suet. Iul., 79).

Рассказы несколько отличаются. Если у Плутарха поступок трибунов является смелым протестом если не против властолюбивых планов диктатора, то, по крайней мере, против энтузиазма его неумеренных поклонников, то у Аппиана действия Цезетия и Марулла выглядят откровенной провокацией. Рассказ Диона Кассия и Светония также показывает, что трибуны достаточно навязчиво шли на срыв цезарианской демонстрации. При помощи Антония Цезарь хотел публично опровергнуть слухи о «коронации». Похоже, ему это удалось, разговоры приняли косвенный характер, хотя опасения, что диктатор продолжает постепенно готовить общество к переменам, полностью не исчезли. Гнев Цезаря в ситуации с трибунами вполне понятен, последние частично сорвали эту тщательно продуманную акцию. Показателем успеха Цезаря было то, что кампания приняла более скрытые формы. Возможно, именно в последний месяц стали в изобилии появляться подметные надписи или бюллетени на выборах, на которых писали имена Цезетия и Марулла. Две ранее (и далее) безвестных трибуна неожиданно стали символом сопротивления «тирании» (Suet. Iul., 80, 1).

Наступал срок отъезда Цезаря на войну и, вероятно, в этой связи встает вопрос о том, знал ли Цезарь о подготовке покушения и почему он реагировал именно таким образом? Именно здесь мы входим в глубинные пласты назревавшей трагедии. Плутарх сообщает о доносе Артемидора (Plut. Caes., 65), согласно Аппиану, доносов было несколько (Арр. B.C. II, 116). Более того, само поведение Цезаря показывает, что если он и не знал о деталях назревавшего заговора, то общую ситуацию понимал достаточно ясно. Как сообщает Аппиан, диктатор открыто жаловался на несправедливые обвинения и намерения его убить (Арр. B.C. II, 109). Если бы Цезарь принял решение раскрыть заговор и начать с ним борьбу, он, несомненно, смог бы его ликвидировать.

Рассматривая деяния великих людей, мы видим все тот же парадокс. Выясняется, что у них было немало возможностей избежать своей участи. Сократ мог избежать смертного приговора, использовав речь, написанную Лисием, или просто (чисто формально) покаявшись перед своими судьями, а после обвинительного приговора, он мог бежать или откупиться при помощи богатых друзей. Иисус знал о предательстве и своей будущей судьбе. Вместе с тем, оба предпочли стать жертвами, сделав это, вероятно, потому, что иной вариант заставил бы их отойти от своих принципов и потерять все или слишком многое. Цезарь имел и другие возможности, но все они оказывались неприемлемыми. Расправа над заговорщиками лишь «подтвердила» бы обвинения в тирании, другие меры, как усиление охраны или отмена сенатского заседания были паллиативами и тоже означали бы отход от принципа. На предложение снова взять охрану, которая была у него во время испанской кампании, Цезарь ответил, что охрана – это «примета того, кто живет в постоянном страхе» (Арр. B.C. I, 109). «Республиканская идея» была страшным противником, и мученики были одним из ее орудий. Цезарь мог вспомнить о Катоне, Петрее или самом Помпее Магне. Сейчас он сам оказался в таком положении.

Светоний выдвигает версию, что Цезарь уже не хотел жить, и его действия были формой самоубийства (Suet. Iul., 86). Это было очень точное наблюдение внешнего впечатления. Цезарь, действительно, очень устал, он был немолодым и не очень здоровым человеком, а приступы эпилепсии мучили не меньше, чем постоянное нервное напряжение. Страх не был тем, что было ему свойственно, и Светоний передает еще одну фразу диктатора: «лучше один раз встретиться с опасностью, чем бояться ее всю жизнь». Цезарь обладал редким мужеством. Он не предал своих принципов, будучи юношей, отказавшись выполнить приказ Суллы. Тогда еще все было впереди, и жить, несомненно, очень хотелось. Он не мог предать себя и теперь, когда его дело (а это он понимал весьма отчетливо) уже одержало победу. Эта мысль прекрасно выражена в другой фразе, переданной Светонием: «Не столько для него, сколько для государства важна его безопасность: он уже с избытком отведал власти и славы; если с ним что-либо случится, государство не будет спокойно и будет подвержено худшим условиям гражданской войны» (Suet. Iul., 86). Слова оказались пророческими.

Поведение Цезаря не было поведением человека, решившего покончить с собой – это было поведение человека, готового умереть за свои принципы. Он был готов продолжать свою деятельность, планов было еще очень много, но он не хотел цепляться за жизнь любой ценой. Сказалась и еще одна особенность античной ментальности. Современный человек думает о жизни, смерть для него – нечто внешнее, чужое и враждебное, а потому он борется за жизнь до последней минуты, будь то полная беспомощность, маразм или кома. Античного человека тоже нельзя обвинить в отсутствии жизнелюбия, однако для него смерть была тесно связана с жизнью и мыслилась как ее логический конец, который должен был соответствовать предыдущему жизненному пути. Смертельно больной человек мог покончить с собой, чтобы избежать мучительного «доживания» – примеров было множество. Более того, можно найти множество ситуаций, когда самые разные люди (можно привести примеры Сократа, Катона или Клеопатры) режиссировали свою кончину, превращая в ее закономерный финал своей биографии. С другой стороны, диктатор не мог не понимать, что приговаривая к смерти его, заговорщики выносили себе смертный приговор. Труднее было понять, почему этого не осознают сами заговорщики.

Смерть могла превратиться в победу. Готовые на самопожертвование «тираноубийцы» оставались живы, хотя и до поры до времени… жертвой становился «тиран». Смерть Цезаря должна была показать, кто есть кто. Римляне очень любили красивую легенду о полководце Деции Мусе, бросившемся в гущу врагов без какой-либо надежды остаться живым и обрекшим себя и вражеское войско подземным богам-манам, ценой жизни вырвав победу из рук врага (Liv., VIII, 9). Этот бой он должен был выдержать в одиночку, не имея возможности положиться даже на физическую силу Марка Антония. Заговорщики режиссировали заговор, быть может, не случайно умирающий Цезарь должен был упасть к подножию статуи Помпея, а удар наносили все участники убийства. Цезарь режиссировал свою смерть и, быть может, будущую победу своих сторонников.

Накануне рокового дня Цезарь ужинал в доме Лепида. Неизвестно, сколь широк был круг гостей, но там точно присутствовал Децим Брут. Разговор (случайно ли?) зашел о смерти. Говоря о лучшем ее виде, Цезарь сказал «неожиданный». Ночью он был разбужен странным происшествием (внезапно открылись двери и окна) и сном Кальпурнии, умолявшей его не выходить из дома и отменить заседание сената. Утром знамения подтвердили страхи жены Цезаря, и диктатор заколебался. По некоторым данным он даже послал Антония, чтобы отменить заседание. Для заговорщиков это было равносильно полному провалу. Децим Брут отправился в дом диктатора и уговорил его прийти. Предостережения продолжались: знаменитый этрусский гадатель Спуринна продолжал предрекать беду. Игра шла в открытую. Традиционное жертвоприношение снова оказалось неблагоприятным, но жребий был брошен. Цезарь отделался шуткой и воспоминанием, что подобная ситуация уже была у него в Испании. Перед выходом в сенат Требоний беседой задержал Антония. Заговорщики планировали убить и его, но Брут настоял на том, чтобы убить только Цезаря. Помимо желания сохранить «чистоту идеи», Брут проявил немалую долю реализма – физически сильный Антоний мог недорого продать свою жизнь, если даже не сорвать план заговора.

Похоже, что Цезарю так и не дали начать заседание. Заговорщики окружили его у входа, возможно, диктатор успел сесть в кресло. Тиллий Цимбр стал просить его за своего находящегося в изгнании брата. После паузы Цезарь отказал. Цимбр начал стаскивать с него плащ, что было условным сигналом к нападению. Первый удар нанес Каска, вероятно, он целился в голову, но меч, соскользнув, попал в спину. Вырвав плащ у Цимбра, диктатор повернулся к Каске и пронзил ему руку бывшим у него в руке стилем. Посыпались другие удары: Брут ударил в бедро (или пах), Буколиан – между лопатками (возможно, это и был смертельный удар). Как сообщают, Цезарь пытался отбиваться, но увидев безнадежность положения, тем более, что удар нанес и Брут, закрыл лицо плащом, продолжая молчать. Озверевшие убийцы наносили удар за ударом. Смертельно раненый Цезарь упал к подножию статуи Помпея. Всего на его теле были обнаружены 23 раны. Смертельной оказалась одна, впрочем, количество ран и потеря крови неизбежно вызвали бы смерть. Били даже упавшего и, возможно, мертвого. Многие в суматохе ранили друг друга. Сенаторы в панике разбежались (Арр. B.C. II, 147; Liv. Epit., 116; Flor, IV, 2, 93; Plut. Caes., 67; Brut. 17; Ant., 14; Dio., 44, 19; Suet. Iul., 82).