Текст книги "Архитектура 2.0 (СИ)"

Автор книги: White_Light_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Плотская удовлетворенность вкупе с ленивым хмелем развязывает правду, распускает язык, создает обманчивое чувство легкости, несмотря на удваивающуюся усталостью гравитацию.

– Тебя смущает, что я должна тебе платить? – Ольга решает перебрать все обрывки Ритиных фраз, раз уж та не решается говорить прямо и твердо.

Рита быстро кивает подтверждая.

– Объяснить не могу, – разводит руками.

– Не знаю, насколько верно, но мне кажется, я понимаю тебя, хотя и тоже без объяснений, – произнеся путаную тираду, Ольга делает глоток солнечного света из запотевшего бокала.

– Когда у нас с Верой приключился роман, – признание делает паузу, словно ставит точку подтверждения, а затем продолжается. – Все вокруг, девяносто девять процентов сплетников, единодушно постановили – Кампински делает хороший вклад в свой будущий стремительный карьерный рост, и только мы двое знали, что это было не так.

В повисшем молчании, когда показалось, что Рита даже не дышит, Ольга находит глазами ее глаза. Они совсем темные в сгустившихся сумерках, и матовый свет торшеров не высветит этой тени.

– Я хочу с тобой отношений, – этим глазам признается Ольга. – Сопричастности и дыхания в унисон. Поэтому, извини, про Веру тебе все равно кто-нибудь да расскажет, хотя никто не ловил нас ни на горячем, ни на холодном и предъявить кроме сплетен нечего. Лучше все же я сама тебе расскажу. Со слов очевидцев*.

Расчет верен – правильно произнесенный омофон смешит девушку, слегка разряжает обстановку.

Рита улыбается, но тень упорно не уходит сегодня из ее образа.

– Когда мы с тобой встретились в Городке, вы были с ней? – спрашивает Рита спустя несколько минут, канувших в московские сумерки. Ольга провожает их взглядом и возвращается к женщине, с которой, без сомнения, хочется жить.

– Не совсем, – делая глоток вина, она мысленно оглядывается в прошлое. – Те отношения тебе еще сложнее будет понять, да и не нужно. Я не хочу, не хотела о них. Просто хотела сказать, чтоб ты знала, чтобы другой никто не напакостил. Понимаешь?

Её голос еще звучит, когда в мыслях, в этом неосязаемом общем поле Риты и Ольги уже светится новый вопрос, вернее, его нервно-неровная тень.

– Извини, – тихо извиняется Рита за эту тень.

– Ты сейчас думаешь, что если от Веры я очень легко переключилась на тебя… то и в наших с тобой допущу, – Ольга намеренно рубит фразы. Взгляд её глаз становится жестче, острее, что-то стальное проявляется во всем ее профиле сквозь расслабленное добродушие наступающей ночи.

Рита отводит глаза. Этот жест красноречивее тысячи слов. Ольга делает глоток вина.

«Она права. Она имеет полное право не верить мне» – признает последняя.

– Извини, – вплетается в Ольгины мысли не совсем ожидаемое от Риты слово. Рита, произнося его, выглядит честно и до забавного грустно:

– Ты свободна, – она разводит руками, словно хочет описать слово «свобода» каким-то условным жестом. – И тут я со своей патриархальной моралью, ребенком и мамой.

Голос затихает в ночи. Что Рита хотела этим сказать, остается не совсем ясным, как, впрочем, почти все ее слова.

Еще некоторое время подождав продолжения и глядя на Риту, Ольга понимает, что продолжений не будет.

– Я предлагаю тебе свою руку и разум, – переводит Ольга разговор в плоскость сомнительного юмора. – Сердца, говорят, у меня нет, так что его сомнительную принадлежность пока опустим или отпустим.

– Предлагаю верность в отношениях, и мы будем первыми, кому удастся объединить две столицы до уровня двух райончиков одного большого города. Предложить тебе выйти за меня замуж в нашей стране я не имею права, да и тебе еще как порядочной девушке нужно подумать, поломаться.

Со странным выражением лица Рита глядит на Ольгу. Вся ее поза выражает растерянность.

– Соглашайся. Встречи по выходным, общие отпуска, праздничные дни, вечера в телефонах, ночи в компьютерах, можно даже будильники синхронизировать…

– Оль, ты издеваешься?! – резонно (по ее собственному мнению) замечает Рита.

Теперь по-турецки садится и Ольга.

«Занесло, – признает внутренний скептик. – И ирония бывает опасной».

– Я совершенно серьезна, – негромко произносит она. – Но для тебя это, наверное, звучит чудовищно.

Немного подумав, Рита произносит с неуверенной улыбкой:

– Не чудовищнее, чем для тебя приходить домой каждый день с работы, подхватывать на руки бегущую навстречу дочку, ужинать вместе, обсуждая дела. В выходные в кино, в супермаркет за продуктами, на природу с шашлыками или просто… просидеть дождливый вечер дома, обнявшись под пледом.

Умолкнув, Рита смотрит перед собой, словно там проплывают идиллистические беззвучные картины семейного счастья.

– У меня не было так с Золотаревым, если ты об этом сейчас думаешь, – она поднимает глаза на Ольгу. – Это просто мои мечты.

– И давай не будем о том, суждено ли им сбыться, – еще тверже просит Рита. Мимоходом она бросает взгляд на стенные часы. Ольга, конечно, его замечает и делает вид, что ничегошеньки не заметила.

Без одной минуты полночь – самое время превратиться в тыкву.

– Меня Главный, скорее всего, на следующей неделе опять в командировку в Городок отправит, – Ольга поднимается, берет плед, садится рядом с Ритой и укутывает их обеих. – Так нормально? Дождя, правда, нет, но можем поискать в интернете звуки природы.

Рассмеявшись, Рита величает Ольгу чудовищем, а потом, склонив голову, прижимается виском к ее виску.

– Значит ты моя красавица, – соглашается первая, и обе почти одинаково усмехаются. Рухнувшие внезапно мечты блестят опавшими под ноги звездами – можно брать их голыми руками, загадывать желания, но так спокойно и приятно сидеть под пледом, что ни Ольга, ни Рита не торопятся вставать даже за всеми звездами вселенной.

– Где ты будешь жить в Городке? – спрашивает Рита, и пока Ольга молчит, отмечает, – а знаешь, представляя плед и дождь за окном, я была слишком банальна, таких картинок в интернете море, а вот ночной город с высоты двадцать пятого этажа…

– Будет нашим с тобой ноу-хау, – поддерживает Ольга. – В Городке – в гостинице. Стариков стеснять не хочется. Их жизнь как часовой механизм, а я всегда была в нем лишним болтиком, хоть и родная кровь…

Последнее слово глухо падает в илистое дно ранней ночи. В облаке осадка, поднятого этим словом, Ольга видит её последнюю беседу в Городке с Золотаревым-старшим, и внезапное открытие/прозрение стилетом входит под ребра по самую рукоятку, так глубоко и больно, что мир на мгновение перестает существовать.

«А ведь я с ними одной крови и Соньке твоей прихожусь дальней родственницей» – звучит каждое слово гвоздем, забиваемым в крышку гроба.

«Не было никакого отца адмирала, был самый трусливый из Золотаревых» – ядовитой гадюкой вползает в душу Кампински правда, в которой она никогда не признается Рите.

Комментарий к

*со слов очевидцев на слух звучит как – с ослов-очевидцев

========== Часть 27 ==========

– Нет, ну вы слышали это?! – Нина Андреевна буквально брякает завтрак на стол. Обоих ее мужчин вчера выписали из больницы. Больничные, правда, им продлили – старшему на неделю, младшему на три. Из стационара они не особо торопились, приехали поздно вечером, а Мишка еще и притащил с собой с разрешения Карапетяна иногороднего сопалатника – вроде как в баню для профилактики.

Нина Андреевна была зла. Она уже не скажет точно, когда этот праведный гнев родился в ее душе. Она была зла на поздний приезд мужиков – из больницы обычно все бегут при первой возможности, а эти манежатся там, выпендриваются, как дети малые! Баню им приготовили, ужин, как на свадьбу, а Мишка набрал еды (для нас с друганом) и даже спасибо не сказал, отделался на ее окрик – «да ладно, мам, ты же нам всем готовила». Никита тоже пожевал, не глядя, и в кабинете закрылся.

Она была зла на себя – вот ведь дура, бегаю за ними, как за слепыми котятами, а эти кобели ничего не ценят!

Но больше всего Нина Андреевна была зла на невестку.

Убирая со стола, Нина методично перебирала в голове все факты вины «московской фифы». Однозначно – разлад в их крепком Золотаревском клане на ее, Ритиной исключительно совести.

– Хотя и совести у этой прошмандовки нет! – вчерашние мысли Нины Андреевны не спали ночь вместе с хозяйкой седой головы, в которой они всю жизнь свою обретаются и маются с ней же.

– Хороша зараза, жена твоя ненаглядная! – Нина злобно ставит перед сыном тарелку каши. – Довела мужика до того, что он мясо есть не может, и смылась! Бросила больного в больнице и хвостом махнула! А теперь еще и Соньку Питером манит, забрать ее туда хочет.

Золотареву-старшему отныне прописана диета, исключающая жирные мясные продукты, поэтому от жареной картошки с салом на завтрак он тоже нос воротит, но на последние слова Нины Андреевны оба поднимают глаза.

– Ты чего мелешь? – недовольно бурчит Никита Михайлович. – Какой Питер? Кто ей разрешит-то?

– А вот такой! Такой Питер! Ленинград, который был раньше! – бешеной дворнягой подхватывается женщина и буквально заливается лаем. – А кто ей запретит-то? Сонька сколько уже у сватов живет?! Вы о ней хоть разок вспомнили?! Вот они её и возят куда захотят! В саду, вон, она второй день всем уши промыла про выходные в Питере в большой квартире с гамаком! Клары Ильиничны там сестра снохи в воспитателях, она мне рассказала! Слово в словечко! А ты, вы говорите, кто разрешит! Кто запретит им?!

– Цыц! – беззлобно рявкает Никита Михайлович, как раньше выключали кнопкой магнитофоны, когда не хотели слушать затянувшуюся песню. Никита поднимает тяжелый взгляд на сына.

– А ты что об этом знаешь? – пятитонным басом звучит его голос.

Мишка пожимает плечами и, кривясь от боли (возможно уже больше по привычке), ворчит:

– А что я? Я тогда еще говорил, отсудить ее у Ритки нужно, но ты же против, – он привычно потирает подбородок, словно проверяет на ощупь целостность нижней челюсти. – Ничего я не знаю, но уверен, что так и есть.

Нина Андреевна с обливающимся кровью сердцем, горящим от ненависти (к невестке) взглядом глядит на безвинные мучения единственного своего сына.

– Я тебе котлеток сегодня намелю, мелко-мелко, как маленькому… когда тебе еще годик был с половинкой, – просыпается в ее душе юная мать и вещает сварливо-старческим голосом.

– Я к ним съезжу сегодня, – не обращая внимания на жену, лишь сыну и себе говорит Никита Михайлович. – Нужно этот вопрос решить. Соня должна жить и с нами. Она наша кровь и твоя дочь.

Он поднимает глаза на Мишку, словно хочет рентгеном взгляда просветить мысли сына по этому поводу и убедиться в их правильности.

– Съездит он, – бурчит Нина Андреевна от плиты, где помешивает что-то в желтом эмалированном ковше с длинной ручкой.

– Мне с тобой? – спрашивает Миша отца.

– Где твой друг, кстати? – спохватываясь, вмешивается мать.

– В больницу он с утра к обходу ушел! – раздраженно повышает голос Мишка.

– А ты не ори, – получает молниеносный ответ. – На мать не ори.

– Цыц! – вновь прикрикивает Никита Михалович, недовольно отодвигает тарелку. – Я сам поеду, от тебя толку, – не договаривая, он поднимается. Нина Андреевна спешит с ковшиком к столу.

– Ты куда? – как-то испуганно вскидывается она на мужа. – А какао? Я вот вам сварила. Всё, как положено, – она разливает в пустые кружки горячую жидкость цвета молочного шоколада.

– Да отстань ты со своим какао, – раздраженно отвечает Никита, покидая кухню. Нина бросает мужу в спину молчаливый взгляд-топор тупой ненависти. Потом смотрит на сына. Мишка, не глядя на мать, берет свою кружку.

– Горячий! – укоризненно морщится, торопясь поставить на стол около себя.

После завтрака Миша возвращается от родителей в свой дом, стоящий на одном участке с родительским. Он построил его, как положено, для будущей большой семьи. Они с отцом возводили его ударными темпами, пока Ритка ходила беременной – хотели успеть к рождению Человека и успели ведь! Ритку с Соней из роддома привезли уже сюда, не к родителям, а в верхние две первыми отделанные комнаты.

«Было тогда еще все на соплях, но уже было!» – трепыхается гордость бестолковой бабочкой, попавшей между рамами заколоченного на зиму окна.

Прямо в обуви пройдя в гостиную, Мишка останавливается у невысокого столика, на котором стоят грязные тарелки из-под вчерашнего ужина, пустые пивные бутылки – здоров же Сашок пиво тянуть! Сам Миша вчера даже одну свою не допил. Взял ее сейчас, посмотрел, отставил.

Островок вчерашнего «разврата», как мать не глядя обозвала его посиделки со случайным больничным знакомым, смотрится сейчас инородным телом в пространстве идеально чистой, и поэтому словно нежилой комнаты.

Именно этой стерильности Мишка боялся, потому и пригласил Сашку. Пригласил бы еще с десяток больных, если бы разрешил Карапетян.

Вернувшись в кухню, Миша нарочно небрежно ищет по полкам пакеты для мусора, сдвигает идеально расставленное и разложенное заботливой мамой барахло, роется в шкафчиках, создавая там хаос – создавая видимость жизни. Пока он был в больнице, Нина Андреевна целенаправленно и наверняка с той самой миной священной ненависти на лице уничтожала все следы пребывания Риты в этом доме. Её цепкий взгляд подмечал каждую мелочь, которую Мишка никогда бы не заметил, да и не видел пять лет, прожив здесь с женой. Видел только в общем – дом был живым, а теперь нет.

Никита Михайлович застает сына в момент «относительной уборки» – уже собрав пивные бутылки в пакет и выставив его у тумбочки за дверцей, которой обычно скрывается мусорное ведро, Миша нес качающуюся башенку грязных тарелок к мойке. По пути из башенки выскользнула вилка, упала на пол, испачкав масляным томатом светлую плитку. Мишка то ли не заметил, то ли сделал вид. С противным звуком сгрузив тарелки в мойку, он ополоснул руки, гадливо вытерся полотенцем и скомканное его бросил рядом, затем повернулся к отцу.

Если Никита Михайлович и был недоволен сыном, то это недовольство было лишь каплей в море иных недовольств.

– Я сейчас в офис до обеда, – басит он, испытующе глядя на Михаила, – затем договорился встретиться с ее матерью. Ритки в Городке нет. Она действительно в Питере.

Мишка глядит на отца. Друг против друга они стоят в пустой кухне, бывшей когда-то жилой и необъяснимо теплой, а теперь кажущейся залом ожидания в случайной железнодорожной станции.

– Ты говорил, что встречался с юристом, – продолжает Никита Михайлович. Мишка молчит, будто он не совсем здесь, а затем спохватывается на ждущий взгляд отца.

– Да. Он в больницу ко мне приходил, но сказал, что там безперспективняк. В нашей стране ребенок всегда с матерью остается, если только мы не докажем, что она алкашка, наркоманка или лесбиянка. Но ты ж против.

Никита Михайлович морщится.

– В отличие от вас, я думаю о Соньке, – вздыхает. – Выйдем на улицу, не могу здесь, как в гробу.

Миновав входную дверь, они останавливаются на крыльце. Раньше здесь висела композиция из бамбуковых трубочек, именуемая музыкой ветра, и при каждом колебании воздуха отзывавшаяся негромкими переливами самых разнообразных звуковых комбинаций. Теперь – тишина.

Никита и Мишка останавливаются на единственной ступеньке крыльца.

– Я хочу с твоим юристом поговорить, прежде чем к ней на встречу ехать. – Говорит Старший.

Мишка бросает взгляд на отца.

– К Ритке?

С соседнего участка слышны детские голоса – это Мишкина сестра с племянниками пришли навестить бабушку, устроить бардак в ее тщательно прибранной кухне и веранде, рассказать, перекрикивая друг друга, последние свои новости, налопаться пирогов, а потом выпроситься на чердак, пока дед не видит.

Мишка знает, что бабушка заговорщически настрожится и все-таки разрешит, прикрикнув вдогонку – да тихо чтоб, черти!

– К матери ее, – сердитый голос отца разбивает разноцветные витражи Мишкиного видения беззаботного племяньичего детства. Вдвоем с отцом они опять стоят на осиротевшем без музыки ветра и Сонькиных сандаликов крыльце.

– Я позвоню ему, – спешно подтверждает Миша. – Мы договаривались встретиться сегодня, только время уточню.

Никита Михайлович утвердительно кивает, его взгляд поднимается по изящной «ложной колонне», поддерживающей крышу над крыльцом, задерживается вверху.

– Я в офис пока не поеду, – Мишка привычно уже потирает гладко выбритый подбородок. – Насчет Юрки, как договорюсь, тебе маякну.

Никита Михайлович морщится на сыновий сленг, недовольно отзывается – «ну, маякни» и, уже собираясь уходить, вновь посылает взгляд в «домик» двускатной крыши над крыльцом.

– У тебя тут что-то звенело вроде? – он сводит брови.

Мишка щурится в сторону:

– Отзвенело нафиг… – и тише добавляет, – У Нины Андреевны в топке небось.

========== Часть 28 ==========

В «Сапсане» не слышно стука колес. Вагон не болтается, не укачивает. Он будто летит сквозь пространство и время, и Ритина реальность в нем сейчас как никогда иллюзорна.

Рита бессвязно листает книгу, забытую случайным соседом, передумавшим в последний момент покидать столицу, глядит на романтично качнувшийся за окном вокзал и поплывшие в обратном направлении здания. Несколько минут назад Рита отвлеклась на телефонный разговор с мамой, а когда освободилась от монолога Дианы Рудольфовны, то уже пребывала в гордом одиночестве с незнакомой, потертой книгой на опустевшем соседнем месте.

На ощупь обложка приятна, на запах почему-то напоминает детство.

«Отдам ее проводницам, когда до Питера доедем, – решает Рита, ласково сжимая в ладонях книжку-потеряшку. – Она тоже одна в этом мире, огромном мире посторонних людей. Ей тоже страшно, наверное, или грустно».

С Ольгой расстались у дверей вагона, где проводница впускала пассажиров строго по билетам и паспортам, внимательно сличая человеческие оригиналы с их документальным подтверждением.

Ольга махнула на прощанье – пиши!

Рита улыбнулась – обязательно!

Микроскопическое прошлое осталось на перроне.

«В «Сапсане» не слышно стука колес – это невыносимо!» – стучалась мысль в Ритином сердце, кололась слезинками в глазах, которым настрого приказано внутренним стоиком «не реветь!».

Чтобы хоть чем-то отвлечь свои зеркала рвущейся на части души, Рита вперивает глаза в случайную страницу случайной бумажной спутницы в твердом переплете.

«Странно, как много думает человек, когда он в пути. И как мало, когда возвратился» – пробирая до дрожи, беззвучно сообщают черные буковки на пожелтевшей от времени бумаге. Рита закусывает губу и поднимает глаза полные слез к бегущему за окном летнему утру.

«Да и что, собственно, случилось? – вопрошает у солнца сквозь заплаканное стекло собственного видения Рита. – Мы не сошлись в мечтах? Но это же очевидно было с самого начала. Мы потому и сошлись во всем остальном. Противоположные заряды притягиваются – то есть неизменный закон всемирный и, наверное, все-вселенский. Но разве из-за этого нужно плакать?».

Наспех найдя салфетку, Рита промокает лишнюю влагу с ресниц. С потертой обложки книги на нее странно смотрит молодой человек в шляпе с упрямой складкой между бровей и дымящейся сигаретой в пальцах. Позади человека размытая тень то ли уходящей, то ли возвращающейся женщины.

«Не моя ли? Тень? – невесело кривит губы подобием странной улыбки Рита. – Я человек без места, неопределенной судьбы и сама еще не знаю, на что способна и чего хочу».

«Хочу быть с Ольгой, больше всего на свете, но одинаково прихожу в ужас от ее видения отношений и от моего собственного шаблонного идеала. Чувствую ее ко мне отношение, не любовь – «любовь» слишком книжна, что-то иное, очень живое и острое, сшившее нас без наркоза, наживо, и при этом не верю в Ольгину же верность. Знаю, что если не в сердце, то где-то рядом в ее глазах лишь я потому, что чувствую то же самое, но не верю».

Пролетевшие несколько суток, как краткий пересказ пролетевших нескольких месяцев, начиная с нашей первой случайной встречи. Тогда, подобно Булгаковской тезке, я тоже подумывала о том, как хорошо было бы умереть в не по-февральски теплый день. Раствориться в нем, распластаться ручьями по площадям, стать прозрачным, сырым воздухом, бесстыже обнимать приглянувшихся прохожих, целовать детей и кошек в их любопытные носы. Насытиться свободой…

…Тот отчаянно-пьянящий воздух и вскружил мне голову, а судьба доделала остальное. Она буквально бросила нас с Ольгой в объятия друг другу, подвернув мой каблук на предательской льдинке. Должно быть, эта невидимая злодейка от души похохотала над моими неуклюжими попытками удержать жизненное равновесие!

Возможно, она смеется и сейчас, глядя, как я реву, сама не зная, о чем.

Ольга в Москве, в городе, где я родилась, выросла и который искренне любила всю свою жизнь. Она теперь больше москвичка, хотя душа ее с берегов Невы, чье задумчивое спокойствие мне теперь много ближе деловитой Яузы, а уравнивает нас, как ни смешно – Городок. Его мы обе в свое время ненавидели, стремились сбежать, а теперь просто и легко сдали в прошлое.

«Вряд ли цыплята рефлексируют по яичной скорлупке, которую им пришлось разбить, чтобы вылупиться».

Глупое сравнение рассмешило. Мысленно Рита отметила собственную эмоциональную неуравновешенность и отмела эти мысли за не актуальностью в данный момент. В самом деле – какого сумасшедшего расстраивает его помешательство? Наверняка он его даже не осознает.

Прошлой ночью Рита с Ольгой сами не заметили, как уснули прямо на полу в гнезде из пледов и одеял, глядя на темно-звездный ковер города.

Утром собирались так, будто вечером после работы непременно встретятся. Позавтракали вчерашней запеченной рыбой, про которую забыли сначала в пылу страстей, а потом в мороке объяснений. Рыба оказалась выше всяких похвал.

Договариваться о следующей встрече показалось не самым разумным – всегда можно созвониться, списаться, а впереди еще почти целая неделя неопределенностей. Над Ольгой теперь висит дамоклов меч командировки. У Риты еще живо в памяти внезапное мамино решение приехать, навестить свою блудную дочь.

– Да и вообще Питер и Москва – это два района одного большого города, мы рядом, – тайком целуя Риту (если это только возможно на перроне, полном людей), шепнула Ольга. – До встречи. Я уже скучаю.

«А я уже жду тебя» – вид за окном и за этими мыслями незаметно сменился городскими палитрами. Рита успела пересесть с высокоскоростного поезда в обычный городской троллейбус. Времени с лихвой хватило на то, чтобы заехать домой, не торопясь, разобраться с материалами, которые должны понадобиться на сегодняшних занятиях, еще раз, торопясь, пробежать глазами выполненные задания и вновь отправиться на остановку общественного транспорта. Дольше находиться в тиши старой квартиры Рите сейчас не хотелось.

***

В здании техникума, где арендует учебные классы «школа дизайна», тихо. Занятия школы рассчитаны на небольшой временной отрезок, когда юные абитуриенты техникума в большинстве своем уже покинут классы, а более взрослые специалисты-дизайнеры могут безболезненно покинуть свои рабочие места и явиться в альма-матер на два-три часа занятий, прежде чем суровый комендант закроет двери старинного здания до завтра.

Учиться Рите по-настоящему нравится. Во-первых, она вроде как дорвалась до мечты и наконец постигает именно то, что всегда мечтала постичь. Во-вторых, отличные преподаватели. Их всего трое, включая Манникову, у каждого свой стиль изложения и довольно богатый практический опыт. Рита жадно, как земля в засушливое лето впитывает дождевую воду, впитывала в себя новые знания, с лихвой дополняла их уроками из интернета и лайфхаками опытных сокурсников-практиков. Двое из них, кстати, уже оказались в аудитории. Сидя на привычных местах, молодой человек по имени Витя и сорокалетний Станислав Макаров, похожий на бритого сэнсэя, с жаром обсуждают незнакомый Рите дизайнерский прием, при этом богато пересыпая негромкую речь узкоспециальными терминами.

Немного послушав специалистов, поняв, что ничего не поймет без объяснения, а в данный момент ребята поглощены обсуждением теории и нехорошо будет их отвлекать, Рита вспоминает о том, что ела последний раз еще в Москве, и неплохо бы подкрепиться. Тем более что на кофе-чайном столе красуются шоколадный торт и коробка «Raffaello» (кажется, Витя говорил про день рождения).

Умыкнув конфетку, Рита решает сбежать с чайником к водопроводному крану. Она выскальзывает в пустой гулкий коридор, дальше ждет третья дверь направо в самом конце, слева анфилада высоких и узких, словно вытянувшихся по струнке, окон. Здание техникума построено лет триста назад, названия архитектурного стиля Рита не знает. Подходя к дверям женского туалета, она еще размышляет обо всех старинных зданиях Петербурга, о которых немного читала, когда нос улавливает сквозняк с запахом сигаретного дыма, а слух умноженные акустикой голоса.

– Да, я, пиздец… не знаю, – растерянно произносит первый, очень знакомый голос.

«Или потерянно» – автоматически отмечает Рита иные тона, лишь поверхностно схожие с растерянностью. Второй голос, произнесший с сомнением – «а может к Ветке на вписку или…» – Рита идентифицирует моментально – «это Манникова! Это проще простого!».

– Только не вписки! – отрезает первый (или, точнее – первая, ибо голос, несмотря на легкую хрипотцу какой-то усталости или обреченности все-таки девичий).

– Там пить придется, а я видеть сейчас никого не могу, поубиваю их просто…

Стоя у дверей туалета, Рита уже думает развернуться – не хочется смущать и без того расстроенную знакомую-незнакомку.

– И одна сейчас тоже не могу остаться, – после некоторой паузы вздыхает голос, – вздернусь.

Узнавание мелькнуло вспышкой в памяти в тот момент, когда от аудитории, где собираются дизайнеры, кто-то окликнул Риту.

– А? – взволнованно обернулась она на голос, в дверях класса увидела одну из сокурсниц.

– Ничего, – громко разнесся по коридору голос другой женщины, – мы просто чайник потеряли, а это ты, оказывается, за водой пошла.

Рита поспешно кивает: – Да. Сейчас принесу, – и открывает дверь туалета.

В каземате женской уборной Риту встречают две пары глаз – Манниковой и Мей. Сидя на старом подоконнике, они обыденно нарушают закон о запрете курения в подобных местах.

Рита кивает девушкам – «привет», проходит к умывальнику, подставляет чайник под кран и включает воду. Слабая струя словно нехотя падает в колодец из белого пластика с сеткой на «носу». Рита следит за уровнем наполнения. Все молчат.

Еще при первом знакомстве Рита примерно оценила Манникову лет на тридцать с хвостиком, а позже узнала, что они ровесницы. Манка, как и Ольга, закончила московский архитектурный, тоже стажировалась в Компании, но по каким-то своим причинам не осталась в Москве, вернулась домой. У Манки крупные черты лица, она много пользуется тональным кремом и декоративной косметикой, она из тех, о ком говорят «широкая кость», а еще у Манки явно «тяжелая рука» и под стать руке характер.

– Там людей много? – спрашивает она Риту, видимо, чтобы хоть что-то спросить, не молчать.

– Еще не все, – Рита закрывает кран, крышку чайника. – Там Витя торт принес и конфеты, говорит, у него день рождения вчера был… – поворачиваясь уходить, она неожиданно встречается глазами с Мей.

Манникова бросает взгляд на часы, бурчит что-то про время, вокруг нее в воздухе висят рваные фрагменты сигаретного дыма. Всё это Рита отмечает неосознанно, вторым или даже третьим зрением, если таковое есть – первым она продолжает смотреть в лицо девушки, от которой по странной, непонятной причине не может сейчас отвернуться. Ей показалось, что Мей спросила её о чем-то, только Рита не услышала. Она сидит на подоконнике, как совсем недавно сидела в окне ее Ольгиной квартиры, отводит глаза, усмехается, кажется, что и не Рите вовсе – собственным мыслям.

– А у тебя случайно нет знакомых, кто жилплощадь сдает? – с легкой хрипотцой и каким-то ощущением усталости прозвучал ее голос. Отвлеченная взглядом Мей, Рита не сразу поняла, что та именно ее спрашивает и о чем.

– Знакомых? – словно просыпаясь, Рита повторяет одно из слов. – Тебе нужна квартира?

Манка резко поворачивается, с надеждой смотрит на Риту, огонек ее сигареты зажигается ярче, словно индикатор внимания, а потом гаснет:

– Не, Рита ж не местная, откуда, – вспоминает Манка, – нас Кампински познакомила. Ты знаешь её?

Мей уже знакомым Рите жестом тушит окурок о кирпичек стены с внешней стороны окна, отрицательно качает головой.

– Неа.

Смутившись и изо всех сил стараясь не выдать своего смущения, Рита отправилась обратно в аудиторию, едва не забыв чайник с водой.

Людей прибавилось, конфет в коробке, напротив – стало меньше. Под возгласы – «о, а это хорошая затея, чаек!» – Риту избавили от ноши. На слабых ногах она прошла к своему месту и едва не упала на стул. Странно, что-то внутри ее словно дрожало от страха – словно дрожало и словно от страха. Руки озябли, щеки горели и зуб на зуб не попадал.

«Мне нельзя… наверное… так… – кое-как успокоившись, сама себе выговаривает Рита. Мысли растерянно падают хлопьями снега. За окном зеленеет летний вечер.

Я в отношениях с Ольчей, я не могу смотреть на кого-то еще! – Рита впервые в жизни чувствует неописуемую, жгучую смесь из стыда, страха, волнительного и просто невозможного (интереса?). – Не могу смотреть?».

Нужно ли говорить, что занятия в этот раз дались Рите особенно сложно. Мысли постоянно терялись в московской дали и питерском сигаретном дыму. Запрещенная самой себе для восприятия улыбка совершенно посторонней девушки раз за разом возвращалась в Ритину память, пока вновь не материализовалась в комплекте с хозяйкой, одетой сегодня все в те же джинсы, кеды и черную футболку. Мей стояла у парапета недалеко от техникума. Она не видела Риту, она вообще никуда не смотрела определенно, просто скрестив руки на груди, прислонившись к парапету, стояла.

Обещая себе пройти мимо, свернуть и сбежать, Рита подошла к ней.

– Извини…

Мей отвлекается от задумчивости, поднимает глаза на прозвучавший голос. В этот раз Рита встречает ее взгляд спокойнее, но сбивчивая речь предательски выдает внутреннее волнение.

– Я под… слышала сегодня ваш разговор, – слегка краснея, признается Рита. – Не весь, только где ты не можешь никого видеть. Я не специально, но, говорят и случайного ничего не бывает…

Слушая Риту, Мей гораздо больше слышит в ее голосе, нежели словах. Смешная добродетель, идущая на поводу у внезапно разыгравшихся гормонов под невинным лозунгом неравнодушия и помощи любой земной твари. Сбиваясь и краснея, Рита повествует о подслушанном разговоре, предлагает переночевать у нее – в квартире есть пустая комната, и там они обе точно будут не в докучливой компании и как бы не одни.

«Тварь в данном случае я» – соглашаясь на Ритино предложение, Мей не колеблется, только согласно кивает – веди. Вещей у нее тоже, оказывается, немного – телефон, требующий зарядки, сигареты и зажигалка. Рита не стала ни о чем спрашивать – Мей была ей за это благодарна.